Хозяйка Блистательной Порты

Но чем больше проходило времени, тем чаще она задумывалась, кто направил руку самой Мухсине. Никаких придирок со стороны Роксоланы не было, а если и были, то не больше, чем к другим, за такое не пытаются убить. Значит, Мухсине-Озлем убивала не из-за трудностей службы своей новой госпоже, а по чьему-то велению. Чьему? Осознав, что тот, кто направлял ее руку, убил и ее саму, Роксолана ужаснулась втройне.

Оставалось понять, почему убили Масада, потому, что узнали о его связи с Мухсине или о чем-то другом?

Сколько ни думай, ничего не придумаешь. Роксолана решила действовать прямо, она отправилась к Ибрагиму-паше.

Услышав, что с ним хочет поговорить заклятая врагиня, визирь усмехнулся. Испугалась, будет просить пощады? Эти женщины всегда так: стоит чуть прикрикнуть, становятся послушными овечками. Он решил сделать вид, что ни о чем не догадывается, а казнить Мухсине приказал, разозлившись на бывшую возлюбленную за убийство кизляра-аги. Удар ножа предназначался самой Хуррем? Да нет же! Мухсине мстила главному евнуху, а не Хуррем.

И пусть эта роксоланка боится дальше, никто не собирается ее успокаивать.

Но сказал иначе:

– Госпожа, вы можете не волноваться, преступница казнена, никто не доставит вам неприятностей.

«Кроме тебя», – подумала Роксолана.

Ибрагим ошибся, ни бояться, ни становиться послушной овечкой Роксолана не собиралась, напротив, она была намерена показать зубы, вернее, волчий оскал, потому что иначе визиря не напугать.

– Ибрагим-паша, я понимаю, что казненная преступница доставить неприятности уже не сможет, но хочу передать тем, кто направил ее руку: если что-то случится со мной или моими детьми, Повелитель получит не только письма, которые стали причиной неприятностей в вашей семье, но и некоторые другие, свидетельствующие о связях с… Как вы полагаете, султана обрадует излишняя дружба некоего человека с иностранцами?

Ибрагим стиснул зубы, стараясь не выдать своего гнева. Эта дрянь обладала доказательствами его тесных связей с Гритти? Ни для кого не секрет, что главный визирь дружит с сыном венецианского дожа, и даже то, что получает от Блистательной Синьоры Венеции слишком дорогие подарки, но не все секреты известны Сулейману. Кто знает, что именно в запасе у этой женщины?

Ибрагим злился на Роксолану сейчас куда меньше, чем на не сумевшую убить ее Мухсине. Роксолана вызвала у него даже некоторое восхищение. Снова, как когда-то давно, мелькнула мысль, что вместе они бы правили империей, но Ибрагим отогнал эту мысль, прежде чем та успела оформиться. Хуррем враг, умный и достойный, и относиться к ней надо как к врагу. Врага можно уважать, но недооценивать опасно. Сейчас не время биться насмерть, оно еще придет…

Зеленые глаза в прорези яшмака смотрели с вызовом. Она всегда демонстративно подкалывала яшмак в его присутствии, хотя Ибрагиму было разрешено появляться в гареме. Глупая женщина считает, что победила. Ибрагим умел признавать силу противника, даже если этот противник женщина, но умел вовремя отступить, чтобы сохранить и перегруппировать силы. Он сделает вид, что испугался, это помогает, женщины, даже самые умные, доверчивы и глупы.

– Госпожа, уверяю, вы ошибаетесь, никто не предавал Повелителя. А если у вас есть такие сведения, умоляю, сообщите мне, чтобы я мог разобраться.

Его глаза открыто смеялись, Ибрагим-паша уже пришел в себя и почти издевался над зеленоглазой глупышкой, посмевшей бросить вызов ему, всесильному визирю, который диктует свою волю султану. Хуррем думает, что повелевает Повелителем? Ерунда, она рядом с султаном только потому, что это допускает он, Ибрагим. Все в империи происходит, только пока это позволяет Ибрагим-паша, грек, по советам которого живет Повелитель, Тень Аллаха на Земле. Правит не тот, кто на виду, а тот, кто дергает за ниточки. И если Хуррем не усвоила этого, тем хуже для Хуррем.

Он ошибся только в одном: поторопился, еще не пришло время уничтожать эту женщину. А значит, придется сделать вид, что покорился. Ибрагим почти насмехался и тут же получил новый удар.

– Зачем же утруждать вас? И разбираться не в чем, все и без того ясно, Ибрагим-паша. Повторяю: если что-то случится со мной или моими детьми, Повелитель узнает многие тайны…

Договаривать не стала, повернулась и вышла вон.

Ибрагим молчал. Что ж, на сей раз она победила, прежде чем предпринимать какие-то шаги против этой женщины, он вынужден будет обезопасить себя и тех, с кем связан.

Не было ни злости, ни даже ярости, остался только холодный расчет, визирь уже прикидывал, что нужно сделать сначала, а что потом. Неизвестно, какие у нее есть факты, но узнавать это опасно, значит, следовало обезопасить себя по всем направлениям.

Противостояние выходило на новый уровень, это уже не измена Хатидже-султан (Ибрагим больше не сомневался в том, кто подбросил его супруге те письма), за которую Сулейман мог его простить, это попахивало изменой самому султану, что грозило шелковым шнурком на шее.

Визирь окликнул слугу:

– Передай драгоману синьору Гритти, что для него есть работа. Нужно срочно перевести один документ.

Гритти явился поспешно, удивился незначительности документа, который требовал срочно перевести Ибрагим-паша, но за работу взялся, он прекрасно понимал, что главный визирь напрасно звать не будет.

Дождавшись, когда секретарь наконец выйдет из комнаты, Ибрагим-паша тихо произнес:

– Синьор Гритти, полагаю, вам нужно подумать над возможностью покинуть Стамбул.

Ему ничего не нужно было объяснять, Аловизо все ловил с лета. Но почему такая торопливость, неужели случилось что-то серьезное? Бровь венецианца чуть приподнялась. Ибрагим усмехнулся:

– Наши враги считают, что обладают некоторыми сведениями, которыми им не стоило бы обладать.

На мгновение установилась тишина, потом Гритти задумчиво произнес:

– Мне не стоит возвращаться в Венецию…

Мог не объяснять, грек и сам понимал, что бастарда венецианского дожа никто с распростертыми объятьями в Венеции не ждет, особенно тогда, когда отношения у Порты и Блистательной Синьоры несколько испортились. Но разве на Венеции свет сошелся клином?

– А если Венгрия? Яношу Запольяи пригодится ваша помощь.

Хитрый грек намеревался убить двух перепелок одной стрелой? И Гритти решил удалить с султанских глаз, и к Запольяи в Венгрии надсмотрщика приставить.

Но выхода у богатого венецианца все равно не было, он согласно кивнул.

– Я позабочусь, синьор Гритти, чтобы представить вас султану как человека, достойного оказать помощь Венгрии.

Вот и все решение вопроса. Конечно, у Ибрагима и без Гритти и венецианцев проблем хватало, но главная именно он. Правда, удалив Гритти, следовало подумать о том, кем и чем его заменить. Блистательная Синьора Венеция действительно сильно ослабела, пора думать о другом союзе.

Аловизо Гритти еще не успел покинуть покои Ибрагима-паши, а мысли визиря были уже далеко от Венеции и незаконнорожденного сына венецианского дожа. Венеция свое отдала, Гритти все, что мог, для Ибрагима сделал, дальше связываться с ним опасно, потому венецианец был просто выброшен из сферы интересов визиря, вернее, почти выброшен.

Гритти понимал это лучше других, даже лучше самого Ибрагима-паши. Венецианец видел, что мысли правой руки султана заняты уже не им, это вызвало досаду и желание в свою очередь чем-то досадить. Чем? Аловизо также прекрасно понимал, куда теперь направлены интересы главного визиря, конечно, во Францию, недаром в Стамбуле крутился сначала Франжипани, сумевший обмануть самого Гритти, доставив письмо французского короля в подметке сапога, а теперь один за другим стали появляться и другие заинтересованные французы.

У Гритти везде свои люди, недаром он столько лет посвятил Стамбулу. Большинство сведений об иностранцах в Стамбуле Ибрагим-паша получал именно от него, неужели теперь так легко от всего откажется?

– Что ж, господин Ибрагим-паша, если вы посмеете просто избавиться от меня, то и я сумею досадить вам в ответ.

Проворчал себе под нос, прекрасно понимая, что пока не станет предпринимать ничего, но сведения соберет…

Понимал ли Ибрагим, что нажил себе нового опасного врага? Прекрасно понимал, но не считал Гритти настоящим врагом, венецианец так же связан с визирем, как и сам Ибрагим с ним, а потому пока не опасен. Аловизо разумен и никогда не станет рубить сук, на котором сидит. Им выгодней разойтись мирно. К тому же свой человек при короле Венгрии будет весьма кстати…

В том, что удастся убедить султана в пользе такого назначения, Ибрагим ничуть не сомневался. Когда это Сулейман не прислушивался к его советам?

Ибрагим почти успокоился, он не станет предпринимать ничего против Хуррем, пока не обезопасит свое положение полностью, а когда Гритти будет в Венгрии и связь с ним перестанет иметь какое-то значение, женщину ждет неприятное осознание того факта, что против Ибрагима ничего и никогда предпринимать не стоит.

Ибрагим-паша не учел трех «но».

Первое: синьор Гритти тоже не был намерен сидеть сложа руки и задался вопросом, кто же так испугал визиря, заставив свернуть отношения с Венецией? У Гритти были свои люди и среди секретарей Ибрагима, уже через час он знал, что к Ибрагиму-паше приходила султанша Хуррем, после разговора с которой визирь так забеспокоился.

Еще через некоторое время, сопоставив все известные факты и додумав неизвестные, Гритти пришел к выводу, что если у него будут факты и необходимость пустить их в дело против Ибрагима-паши, то делать это следует с помощью Хасеки Хуррем. Не так проста эта женщина, если ее боится сам главный визирь.

Второе: Роксолана прекрасно понимала, что если и испугала Ибрагима, то ненадолго, тот постарается сделать все, чтобы имеющиеся у нее факты стали устаревшими, а значит, нужно искать новые. Кто мог помочь в этом, если кизляра-аги уже нет? Роксолана решила осторожно разузнать у Грасии, было заметно, что иудейка не слишком жалует грека, может, она что-то знает?

И главное: султан Сулейман вовсе не был таким доверчивым и послушным, каким казался Ибрагиму. И именно это «но» было главным. За много лет привыкнув к тому, что любой его совет будет со вниманием выслушан, Ибрагим решил, что может влиять на своего венценосного друга во всем, кроме разве гаремных дел, которые грека мало волновали.

Иначе полагал сам Сулейман. Недаром европейцы считали, что он себе на уме, загадочен и временами непредсказуем. Послы и купцы увидели то, что из-за привычки быть рядом не заметил Ибрагим.

Сулейман привык держать свои мысли при себе с детства, знал, что высказывать их опасно, это въелось в кровь и плоть, стало второй натурой, уже невозможно было истребить. Жить при дворе опасно вообще, а если ты возможный наследник, опасно втройне. Опасности воспитали у него скрытность.

И Сулейман вовсе не был так прост, каким считал его давний друг Ибрагим. Он все запоминал, все принимал к сведению и все услышанное и увиденное пропускал через свой критический ум. У молодого султана были свои принципы построения жизни в империи. И это не праздные слова, придя к власти, Сулейман принялся воплощать свои идеи в жизнь.

Султан Сулейман правил долго, целых сорок шесть лет, и современникам запомнился как Кануни – «Законник», «Законодатель». Это не зря, Сулейман и впрямь соблюдал все законы, которые были выработаны до него, и ввел немало своих, очень разумных и справедливых. Если бы он еще пересмотрел прежние…

Удивительно, но правитель, считавшийся самым богатым в свое время, действительно богатым не был, он не устанавливал новых налогов и даже избавил своих подданных от некоторых прежних, например, налога на войну, предпочитая покрывать расходы на нее либо военной добычей, либо, если поход был неудачным, из собственной казны.

Основной своей задачей Сулейман считал заботу о благе простых подданных, о том, чтобы у каждой семьи была крыша над головой и еда каждый день. Государство богато не отдельными богачами, а каждым крестьянином, который пашет землю, пасет скот и выращивает овощи. Налог с каждого дома брал маленький, не поднимал его, что бы ни случилось, иногда в самые неурожайные годы даже отменял, как запрещал и поднимать цены на продовольствие. Если совсем не хватало, закупал за свой счет, только чтобы соблюдался принцип «что было, то и будет».

Но была у Сулеймана еще одна мечта – о Великой Османской империи, которая встанет вровень с самыми сильными государствами Европы. Он добился своего, стала и встала, только вот Европа по-прежнему не желала признавать новую империю.

Османская империя не Европа и не Азия, она посередине, Сулейман старался, чтобы взяла лучшее с обоих берегов Босфора, норовил подхватить лучшие начинания, научиться всему, чему только можно, но главное – соединить полезный опыт Востока и Запада, считая, что судьба дала ему и его стране счастливую возможность сделать это. А в результате? Не признавали ни те ни другие. Для Запада он остался восточным деспотом и почти дикарем, а для Востока стал чужаком, преклонившим колени перед гяурами.

Сулейман не желал конфликтовать с Западом, особенно с императором Карлом, признавая его силу и талант, но их обоих вынудили это сделать. Показав свою силу в Венгрии, взяв Белград, потом Буду, султан был готов отдать все, только чтобы знать, что и его границы не тронут. Но с таким решением и его выбором короля Венгрии был не согласен ни Карл, ни его брат Фердинанд. Это означало неизбежность новой войны, к которой следовало готовиться.

И что бы ни советовал Ибрагим, решения Сулейман принимал всегда сам. Слушал внимательно, но зря грек надеялся, что удастся согнуть султана, словно прутик лозы, Сулейман выпрямлялся, словно стальной клинок. Он все видел, все понимал и ничего не забывал. А если и не говорил об этом вслух, так только из-за привычки помалкивать.

Ибрагим не сознавал, что давно растерял доверие султана, что его нужно зарабатывать снова, визирь считал это доверие данным раз и навсегда, не задумываясь, что терпение Сулеймана не бесконечно. Но ослепленный властью, богатством, почетом, Ибрагим жил, словно с крепко зажмуренными глазами. Удивительно, но так много знавший и понимавший визирь, способный схватить суть любого вопроса на лету, использовать любую возможность сделать что-то выдающееся, становился слепцом, когда дело касалось его собственного благодетеля. Умный Ибрагим глупо не замечал того, что Сулейман с годами изменился, набрался опыта, стал мудрым правителем, которому вовсе не нужна нянька даже в виде давнего друга.

Сулейман мог править сам, а Ибрагим все пытался делать это за него, Сулейман мог решать вопросы, которые были не по плечу Ибрагиму, но тот упорно считал, что без его помощи султан не справится. Зазнайство – один из худших пороков не столько потому, что неприятен окружающим, но прежде всего потому, что делает человека слепым и глухим, лишая способности трезво мыслить и оценивать реальное положение дел. Это произошло с Ибрагимом: единожды убедив себя, что является поводырем для султана, Ибрагим ослеп и не заметил, вернее, предпочитал не замечать, что тот давно в поводыре не нуждается и если терпит такое соседство, то только потому, что вдвоем идти веселей.

Ибрагим продолжал считать, что он идет, а султана ведет. Добром такая слепота закончиться не могла. Но прошли годы, прежде чем эта слепота привела Ибрагима к шелковой петле на шее.

Роксолана носила этого ребенка гордо. Зарождение новой жизни внутри нее означало, что все остальные пророчества прорицателя Аюба аль-Хасиба тоже сбудутся. Никому, кроме Зейнаб, не говорила о том провидце и его словах, но втайне гордилась.

Остальные обитательницы гарема смотрели кто с завистью, кто с удивлением, а кто и со злобой. Но на сей раз Роксолана почему-то не боялась дурного глаза, а зря…

Роды были стремительными, посреди дня вдруг скрутила сильная боль внизу живота и в пояснице. Уже знавшая, что это такое, она ахнула, присела, позвала Гёкче:

– Беги за Зейнаб и скажи, чтобы принесли горячей воды.

Зейнаб, с утра отправившаяся за травами подальше от пыльного грязного города, прийти не успела, и воды-то едва успели согреть, малыш спешил из материнской утробы так, словно проспал свое обязательное появление и теперь наверстывал упущенное. Ни схваток, ни даже потуг словно и не было.

Стремительные роды привели к тому, что принимать ребенка пришлось гаремной повитухе, которая по-настоящему испугалась, запричитала так, словно это она, а не Роксолана рожала.

Тогда и была допущена ошибка. То ли дитя приняли на руки неправильно, то ли повернули не так, то ли еще что, но даже привязанный к дощечке малыш (как делали обычно, чтобы не дышал в первые минуты глубоко и спина была ровной) выглядел странно. Зейнаб, увидев результат деятельности повитухи, пришла в ужас, подняла крик и заставила малыша перевязать, но было поздно, его спинка навсегда осталась кривой.

Нет, горба, как потом утверждали многие, не было, мальчик, названный Джихангиром, просто остался перекошенным – одно плечо выше другого. Но это не позволило ему ни сесть на коня, ни вообще жить, как живут остальные.

Уже с первых дней стало ясно, что Джихангир обречен быть калекой, за спиной Роксоланы слышалось перешептывание, мол, лучше бы его сразу Аллах забрал, но ребенок выжил. Роксолана взъярилась:

– Он еще будет умней вас всех!

Ее и дитя жалели, качали головами, смотрели с сочувствием, но недолго. Роксолана не желала признавать ребенка калекой, а себя несчастной, потому и жалость быстро сошла на нет. Внутри больших темных глаз мальчика всегда таились боль и грусть, он словно даже в младенчестве понимал свою злую судьбу, знал, что не такой, как остальные, что никогда не будет ни ловким, ни сильным, ни таким удачливым.

Но страшная беда Джихангира обернулась для него удачей, Сулейман предпочитал этого калечного сына остальным. Любил и оберегал Мехмеда, считая его самым достойным из сыновей стать наследником престола, любил старшего Мустафу, обожал беспокойную Михримах, много возился с Селимом и Баязидом, но больше всего времени и душевных сил уделял калеке Джихангиру. Сначала просто потому, что болен, потом привык, воспитал его ум так, как считал нужным сам, отцу и сыну было интересно беседовать, они стали единомышленниками. Но все прекрасно понимали, что даже огромной отцовской любовью Сулейман не сможет восполнить недостаток нормальной жизни сыну, не может выпрямить его спину и заставить окружающих забыть о кривой спине принца.

Для Роксоланы это был сильный удар, она проклинала день, когда поверила прорицателю и решила родить еще одного ребенка. Но как бы ни болело материнское сердце, не любить своего калечного сына Роксолана не могла, хотя возилась с ним не столько, сколько возился отец.

Хотелось закрыться ото всех, пересидеть, перестрадать свое горе, но вокруг шумел гарем, который так и ждал, чтобы всласть полюбоваться на ее беду, ее отчаянье, и Роксолана не показала слез, ходила с гордо поднятой головой, словно родила самого красивого принца во всей империи. Так и было, мальчик красив, только вот кривобок. Гарем жестокое место, где страдания невозможны, потому что признак слабости, которую допускать нельзя, тем более ей.

Время лечит все, конечно, никакое время спинку Джихангира не выпрямило, но приглушило горе матери, притупило его, заставило свернуться клубочком внутри. Беда одного человека – это все же беда его и близких к нему людей, остальные продолжали жить своей жизнью.

Роксолана дала себе слово больше не рожать. Шестеро детей, четверо из них живы и здоровы, Абдулла умер от чумы, Джихангир изуродован. Достаточно. Сулейман не возражал.

Но жизнь не остановилась, она текла, бурлила, спешила, требовали внимания остальные дети, капризничала Михримах, старательно осваивал нелегкую науку быть царевичем Мехмед, пока только играли младшие – Селим и Баязид…

В Стамбуле много воды, не только из-за моря вокруг, которое подступает с юга, окружает бухтой Золотой Рог с востока, шумит в Босфоре… Воды много и в самом городе, хотя больших рек нет. Султан Сулейман в первые же годы своего правления распорядился сделать все, чтобы город стал зеленым. Для этого пришлось подвести воду многими и многими небольшими каналами, создать множество больших и малых фонтанов, восстановить старые, которые существовали еще в Константинополе, но за прошлые годы обветшали. Константинополь еще во времена византийского владычества подвергался разорению, потому от прежнего блеска имперского города осталось далеко не все. Конечно, христиане проклинали турок, захвативших столицу Восточной Римской империи в 1453 году, но гораздо сильнее Константинополь разорили крестоносцы во время Четвертого крестового похода.

Синьор Жан Франжипани, как опытный человек, уже познавший прелести быта османской столицы в предыдущий визит, объяснял посланнику Франции шевалье Антуану де Ринкону положительные стороны османской организации торговли и государства вообще:

– Мне кажется, что главная черта турок – любовь к порядку.

Шевалье, только что сунувший нос в Бедестан и просто оглохший от шума самого Стамбула, недоверчиво покачал головой:

– Полноте вам, какой порядок? Как он возможен в таком многолюдье, многоголосье и постоянном движении. Мне кажется, что описание вавилонского столпотворения вполне подошло бы для Стамбула.

– Э, нет, мсье. В том и прелесть этого вавилонского, как вы говорите, столпотворения, что оно при всем немыслимом шуме и многолюдье четко организовано. Здесь ни один торговец не рискнет продавать товар дороже официально установленной цены, которая неизменна и сегодня, и завтра, и послезавтра. Нет, конечно, цены могут падать в случае удачного похода султанского войска или подниматься в случае фатального неурожая, но их всегда устанавливают официальные чиновники. И горе тому, кто посмеет завысить свою!

Франжипани заметил ироническую ухмылку посла и сокрушенно покачал головой:

– Зря сомневаетесь, шевалье. Вот почему турки торговлю внутри страны доверяют только собственным купцам, их всегда можно контролировать, а вот внешнюю ведут в основном венецианцы. Именно это нам, вернее, вам и предстоит переломить – убедить султана, что французы торгуют куда честней, могут поставить больше разнообразных и качественных товаров, а сама Блистательная Синьора Венеция близка к упадку. Он должен отдать приоритет в торговле французам.

Шевалье Ринкон вздохнул и недоверчиво поинтересовался:

– Вы полагаете, это возможно? Венецианцы столь плотно оккупировали рынки Стамбула, что едва ли на них можно просочиться кому-то еще.

– Я полагаю, что возможно, сумел же я просочиться во дворец султана, причем привел меня не кто иной, как синьор Луиджи Гритти, главный наш соперник.

– Полагаю, тогда Аловизо Гритти просто не подозревал, что вы можете предложить султану что-то, кроме запахов во флаконах. Теперь венецианцы этого не допустят.

– Два замечания, шевалье, два замечания… Первое: Аловизо Гритти отбыл из Стамбула и ныне в Венгрии, второе: я тоже времени не терял, у меня свои связи в Стамбуле.