Хозяйка Блистательной Порты

Мехмед серьезно кивнул:

– Да, Повелитель.

С чем именно справится, поинтересоваться даже в голову не пришло, но ребенок твердо знал, что оправдает доверие отца, в чем бы оно ни состояло.

– Я знал, что младших можно оставить на твое попечение.

Сулейман старательно сдерживал улыбку, представляя, как примется воспитывать малышей Мехмед, стоит только отцу покинуть Стамбул. Селиму не слишком хорошо давался итальянский, а Баязид не очень любил вычисления. Теперь можно не сомневаться, что к концу похода количество слов, выученных Селимом, увеличится вдвое, а Баязид перестанет наконец загибать пальцы, считая до десяти. Облеченный отцовским доверием Мехмед вымуштрует их так, чтобы было не стыдно показать султану. Только вот как быть с Михримах? Сестра вовсе не считала Мехмеда ни старшим (разница между ними не так уж велика), ни более умным, к тому же учились они вместе, такую не воспитаешь.

Роксолана, выслушав рассказ сначала сына, который не вытерпел и поведал матери (отец ведь так и не запретил этого делать) потрясающую новость о своей ответственности и поручении Повелителя, а потом самого султана, быстро нашла выход:

– Сулейман, позволь, я сама дам поручение Михримах? Валиде больна, я поручу ей заботиться о бабушке. Пока нас не будет.

– Только скажи, чтобы слушалась хезнедар-уста, не то она устроит переделки в гареме, вернешься и не узнаешь.

Михримах пришла от поручения в восторг, ей ничуть не хотелось отправляться куда-то с матерью и отцом, тем более братья оставались дома. А вот приглядывать за бабушкой и гаремом… Наблюдая, как буквально раздувается от важности девятилетняя Михримах, Роксолана тихонько посмеивалась.

– Михримах, но все это время ни ты, ни братья не должны бросать занятия. Пожалуйста, не забудь об уроках с Марией, чтобы не оказалось, что братья были заняты с Бирги Атауллой Эфенди делом, а ты просто болтала с наложницами.

– Конечно, нет!

Вот теперь можно не сомневаться, что и Мария будет занята по горло.

– Мама, а можно мне учиться играть на скрипке, как тетя Хатидже?

Едва ли Роксолане могло понравиться такое стремление, поскольку скрипка у нее неразделима с образом Ибрагима-паши, но мать решила разрешить:

– Если Хатидже-султан согласится учить тебя.

– Но разве играть умеет только тетя Хатидже?

– А кто еще?

– У кальфы Мириам есть рабыня-белошвейка, она умеет.

– Только под присмотром Марии!

Сулейман смеялся:

– Детей пристроили к делу, можно и на Карла отправляться.

Карлом он звал императора только за закрытыми дверьми, прилюдно старался не упоминать никак, а его брата Фердинанда демонстративно звать королем Австрии.

– Не сомневаюсь, что вы разобьете его, как венгров под Мохачем. И мы возьмем Вену.

Сулейман чуть приподнял бровь:

– Уж не надеешься ли ты следовать со мной до Вены? Нет, Хуррем, только до Эдирны, не дальше.

Противиться бесполезно, Роксолана прикусила язычок.

И вот они уже ехали на север.

Дорога до Эдирны наезжена и укатана хорошо, это имперский путь, здесь султаны ездили довольно часто. Но в дорожной повозке да еще с больным ребенком все равно тяжело. Как ни старались не трясти, без этого не обходилось, и несчастному малышу становилось все хуже. Роксолана нашла способ борьбы с дорожной тряской – давала Джихангиру грудь и держала все время на весу. Мальчик успокаивался, зато руки у матери к вечеру просто отваливались от напряжения.

Роксолана понимала, насколько прав Сулейман, ехать с Джихангиром дальше означало погубить малыша.

В Эдирне остановились на неделю. Закончилось лето, все цвело и благоухало, природа не признавала никаких походов, ей все равно, каждый лист, каждый цветок тянулся к свету, старался успеть прожить свою такую короткую жизнь, пчелы спешили собрать дань с ярких цветов, птицы и звери вывести потомство. Только люди, вооруженные до зубов и злые, отправились далеко от своих домов и полей, чтобы не давать новую жизнь, а убивать.

Роксолана плакала, она никогда раньше не сопровождала Сулеймана, не слышала бряцанья такого количества оружия, ржания стольких лошадей, грубого смеха воинственно настроенных людей. Женщина вдруг осознала, что вовсе не развлекаться отправлялся в походы ее любимый человек. Даже если он лично не бросится наперерез врагу с саблей в руках, то среди такого количества вооруженных людей конь может понести, вздыбиться, чего-то испугавшись… А это всегда беда…

Сулейман долго не мог взять в толк, о какой опасности ведет речь Хуррем:

– Что тебя так пугает? Правители государств крайне редко погибают в битвах, если только лично не лезут в болота, как король Венгрии. Обещаю не лезть.

– Но во время осады из-за крепостных стен Вены тоже будут стрелять из пушек.

– Я не стою там, где могут падать пушечные ядра. Поверь, на охоте куда опасней.

Роксолана всхлипнула:

– Теперь я буду бояться каждый раз, как вы поедете на охоту.

Сулейман смеялся от души:

– Я не муфтий, чтобы сиднем сидеть в мечети, я султан и с детства приучен к седлу и оружию. Пора приучать и сыновей.

– Нет!

– Что «нет», Хуррем?

Она постаралась, чтобы ответ прозвучал как можно мягче:

– Для походов достаточно Мустафы.

Сулейман прищурил глаза в задумчивости:

– Нет, Мехмеда пора брать с собой и на охоту, и в походы. – Усмехнулся в ответ на умоляющее выражение лица Роксоланы. – Султан должен быть уважаем в войске, иначе долго не сможет править. Думаешь, валиде не боялась отпускать меня на охоту или далеко от дома. Это участь всех шех-заде и их матерей. Всех достойных юношей и тех женщин, что дали им жизнь.

Что она могла ответить? Только сокрушенно вздохнула. Как-то слишком быстро пришло время, когда крошка Мехмед превратился в пусть пока тоненького и застенчивого, но подростка. У него длинные, как у отца, руки и ноги, зеленые материнские глаза над орлиным отцовским носом. Мехмед быстр умом, у шех-заде хорошая память, прекрасные манеры (и откуда взялось?), приятный голос, который еще по-мальчишечьи неустойчив, хорошая осанка, много достоинств, которые обещают успехи в будущем, хотя он не так красив, как темноглазый, яркий Мустафа, и не так любим янычарами, которые когда-то отдали свои сердца старшему сыну султана.

Но янычары еще не все войско, к тому же за время отсутствия они стали забывать старшего шех-заде, соглашаясь, что второй сын тоже хорош. Вот если б только не был сыном этой колдуньи…

А «эта колдунья», воочию наблюдая за походной жизнью, впервые серьезно задумалась над судьбой старшего сына. Уже видно, что Сулейман выделяет умного, способного Мехмеда, но ведь первый наследник Мустафа, он уже взрослый, случись что с отцом, станет султаном и… Этого «и» она боялась как огня. Закон Фатиха никто не отменял.

Единственная защита – Сулейман, но совсем скоро он отправится дальше, оставив их с Джихангиром в Эдирне, а дома в Стамбуле еще четверо, без нее беззащитных. И только Михримах может надеяться остаться в живых, если к власти придет Мустафа.

Вопреки своей воле Роксолана ненавидела не сделавшего ей ничего плохого Мустафу. Ненавидела просто потому, что он не ее сын, что он угроза жизни ее детей. Если раньше это была просто ревнивая нелюбовь из-за первородства шех-заде Мустафы, то теперь она стремительно перерастала в ненависть, и бороться со страшным чувством не получалось.

– Повелитель, можно, я вызову из Стамбула детей и мы подождем вас здесь?

Сулейман смотрел на нее настороженно:

– Чего ты так боишься?

– Судьбы.

– Ее бояться бесполезно. Что должно случиться, произойдет все равно. Живи, как живешь, старайся сделать как можно больше полезного, выполни свое предназначение, и судьба тебя не обидит.

Последняя ночь перед разлукой, стоило ли говорить о предназначении, вообще о чем-либо, кроме любви, кроме того, о чем с раннего утра до позднего вечера щебетали птицы, пело все вокруг?

Роксолана выбросила из головы все, кроме своего чувства к Сулейману, отдалась во власть его губ, его рук, его сильного тела. Запомнить так крепко, чтобы и на расстоянии чувствовать его руки, помнить не просто голос, а шепот, дыхание, даже когда он дышит во сне… Растаять, раствориться в нем, слиться, чтобы, и уехав, не смог забыть, освободиться…

Но Сулейман и не желал забывать, не мыслил освобождаться. Он любил с каждым днем, с каждым мигом все сильней. Есть женщины красивей? Какая ерунда! Разве красота только в чертах лица и стройности тела? Разве большие темные глаза могут быть такими выразительными, а слезы в них столь дорогими? Наверное, для других да, но не для него.

– Что это? – замирая в его руках, спрашивала Роксолана.

Сулейман отвечал:

– Любовь.

– Хуррем, Джихангир совсем болен. Вези его обратно осторожно. И не смей оставаться здесь, слышишь? Твое место в гареме.

На закушенной от горя расставания губе выступила кровь, Сулейман снял эту капельку поцелуем:

– Не смей. У нас дети.

Она сумела не лить слез в последний день, не стала рыдать у него на груди, укорять, умолять, в чем-то клясться.

Но уже к вечеру следом за султанским войском помчался гонец с первым ее письмом.

Мой враг любимый!Когда бы ведали, как раненое сердцеВ тоске исходит горькими слезами,Оставили б открытой клетки дверцу,Чтоб полетела птицей вслед за вами.Но я томлюсь: забыта, одинока,Ломаю руки и кричу ночами.Не образумит даже речь Пророка,Когда одна, когда не рядом с Вами.

Ибрагим, узнав о гонце, нахмурился: что за женщина, никакого от нее нет покоя! Оставалось надеяться на то, что султану окажется некогда изливать душу в ответных стихотворных посланиях и даже читать женские глупости. Ибрагим-паша любил музыку и скрипку, но не любовную поэзию. Особенно в исполнении проклятой роксоланки.

Но Сулейман ответил:

Не розу я нашел в письме – шипы.И стало мне невмочь.Все утешения друзей глупы,Не в силах мне помочь.Слова привета ты пришли скорей,Пока я жив.И добрым словом сердце мне согрей,Любовью одарив.

А еще писал, как хорошо они продвинулись, как их боится «король Испании», как султан стал демонстративно именовать Карла, и его брат король Австрии. Мол, даже поспешили заключить мир со своими еретиками, только бы собрать всех, способных держать оружие, против османского войска.

Роксолане наплевать на Карла и всех королей, вместе взятых. Она почти обиделась на его веселость и хорошее настроение. Уехал и забыл?

Лишь одного хочу: увидеть и услышать,Понять, что любите и тоже не забыли.Рука невольно как молитву пишет,Чтоб вы меня хоть чуточку любили.Я не виню, к чему вам мои слезы,Коль сердце в радости безмерной пребывает?Разделим поровну: пусть мне шипы от розы,Для вас – ее цветы благоухают.

И все же пришлось на время забыть любовную поэзию, потому что для Роксоланы начался нелегкий путь домой с больным сынишкой, а для Сулеймана противостояние с императором христиан Карлом Габсбургом. Противостояние, которого они так желали избежать, но не смогли…

То, что произошло потом, было потрясением для обеих воюющих сторон.

Карл собрал под Веной невиданную доселе мощь. На время оказались забыты религиозные разногласия, чтобы иметь в тылу спокойствие в немецких городах, император предпочел снять свои претензии к Лютеру (все понимали, что это на время, но Мартин Лютер торжествовал). Карл привел к Вене не только силы почти всех германских городов, но и огромное число наемников со всей Европы, в том числе испанцев. Все, кто еще не забыл османский поход трехлетней давности, охотно встали в ряды защитников.

Такую Вену взять было просто невозможно.

А Сулейман вел в поход армию, совсем не предназначенную для долгой осады или серьезных тяжелых боев. Причем заметно увеличил легкую кавалерию, это означало, что оставаться на зиму в Альпах не собирался.

Османское войско шло, не скрываясь, и о его передвижениях было хорошо известно в лагере объединенных сил Европы. Карл не мог поверить в то, что слышал от разведчиков:

– Не везет осадных орудий?! Много легкой кавалерии? Обходит крупные города, беря в кольцо осады мелкие крепости? Как он намерен воевать?!

Фердинанд досадливо морщился:

– Карл, этот турок столь самоуверен, что надеется, что Вена падет к его ногам от страха, а ты сам принесешь ему ключи? Я понимал, что он не слишком умен, если не повторил свой поход, пока его не вынудили, но не настолько же! Разобьем, как мальчишку, вернее, сначала заставим торчать под стенами Вены до холодов, а потом заберем все, пустив домой полуголым. Или все же возьмем в плен?

Старший брат цыкал на младшего:

– Сулейман умен не меньше нашего! Если так действует, значит, имеет свой план. Следить за передвижениями неусыпно, докладывать немедленно, каждый день, каждый час! И уйди из Вены, что-то во всем этом не так.

– А кто там останется, ты?

– Нет, и меня не будет. Останусь в Ратисбоне. Нужно иметь резерв вне стен города. Там справятся сами.

Под стенами Вены и внутри нее не было ни одного из братьев, Карл действительно остался в Ратисбоне в верховьях Дуная, а Фердинанд ушел в Линц.

Но к Вене не пошел и Сулейман. Одно огромное войско – Карла и Фердинанда – топталось внутри крепостных стен Вены и вокруг нее, второе – Сулеймана – совершало немыслимые маневры, пробираясь по горным дорогам, обходя крупные города и осаждая маленькие. Встали под Гюнсом (Кесегом). Не все даже в Австрии помнили, что это за городок.

Крошечная крепость, в которой при приближении турок укрылись те отряды, что не успели вовремя добраться до Вены, просто не могла стать крепким орешком при всех стараниях ее боевого гарнизона. Турок было во много раз больше, при желании чалмами закидать могли бы, но султанское войско стояло под Гюнсом двадцать дней, не очень-то стараясь закидать. Штурмовали как-то вполсилы, безо всякой системы.

Крепость уже готова была сдаться, но и такого требования не следовало. Капитуляция все же была принята в самом конце августа, причем Сулейман потребовал только символические ключи от уже не существовавших ворот (турки их попросту взорвали), оставил небольшой отряд янычар у самой крепости, чтобы оставшиеся в живых защитники не ударили в спину, и ушел, но не к Вене, а в сторону Линца!

Вена осталась восточней.