Рассказы и завязи

— … А теперь упражнение лежа. Ноги наверх, прогнулись, хорошо, — бодро командовала девица с экрана. — Легли на бок. Махи ногой… раз, два, три, четыре, хорошо. Это движение делается легко и непринужденно, хорошо. Меняем положение — больше прогнулись, еще больше, хорошо. Делаем движение бодрей, резче движения, еще, хорошо. Ноги вверх, потом опускаем вниз, вверх-вниз, хорошо, а теперь вот так… хорошо.

Увлеченный телевизором Леха не услышал, как в комнату вошла Валентина.

— А-а, вот он где устроился, — заговорила она сразу от порога. — Будто и делать больше нечего, как телевизор смотреть. Ну-ка, выключай, хватит…

— Подожди, Валь, — остановил жену Леха. — Вон учись лучше, как надо ноги-то загибать.

— Научат тебя в этом телевизоре на собак лаять. Давай пошли работать.

— Да я только что с работы пришел, Валь. И так чуть жив. Куда еще…

— Как куда? В огород. На неритмичную гимнастику. Кто за тебя картошку-то сажать будет? Вот эти что ли безтитешные? — кивнула Валентина на телевизор.

— Ну, зачем ты так? Нормальные городские девки.

— Делать им больше нечего. И других с толку сбивают. Чего сидишь-то? Работы ведь полно.

— А картошку-то сажать не рано ли придумала? — тянул время Леха. — Еще, вроде, никто и не начинал.

— Во дает. Да на нашем порядке все уже, считай, посадили, Ершовы вон сажают, Смирновы посадили, Балашовы тоже. Одни только мы и остались.

— Не ври, Витька Усов еще и не начинал, — слабо сопротивлялся Леха.

— Как бы не так. Ты иди, посмотри — Витька давно уже в огороде копается. Он, видно, и сапоги не успел снять, как Тамарка его заарканила. Я и гляжу, чего это Витька в огороде, а моего нет. Вот и прибежала. Давай, давай, собирайся. Там тебе и будет гимнастика.

— Слушай, Валь. Ведь поздно уже.

— Ничего. Солнце еще высоко. На час-полтора хватит. Наташку я к маме увела… Пошли, говорю… — Валентина решительно направилась к телевизору.

— Ладно, сам выключу, — остановил её Леха. — Сейчас иду. Он нехотя встал с кресла и пошел выключать рассказ про ритмическую гимнастику. Но там, на экране, уже и сами заканчивали. Тихий женский голос томно советовал лежащим на ковриках девицам:

«— …А теперь постарайтесь полностью расслабиться. Легли на спину. Расслабьте мышцы лица, рук, ног. Вспомните о чем-нибудь хорошем и во всем теле вы ощутите приятную усталость. Дышите глубже, ровно, поменяли положение, потянулись, хорошо… Наши занятия окончены. Надеюсь, что заряд бодрости и хорошего настроения сохранится у вас до нашей следующей встречи…»

Леха нажал на выключатель, и в комнате сразу стало тихо. Окно в мир погасло и стало обыкновенным, холодно поблескивающим стеклом, вделанным в полированный ящик.

Так же нехотя Леха вышел на крыльцо и, натянув ставшие почему-то тяжелыми резиновые сапоги, направился на задворку в огород.

На вскопанной Валентиной грядке влажно темнела земля. Леха огляделся и за изгородями увидел работающего на своем огороде Витьку. Тот его тоже заметил и широко развел руками. Леха улыбнулся, махнул рукой и взялся за лопату.

У городских ворот

Поезд подходил к Шекснинску. Сергей уже оделся и, готовый к выходу, стоял у широкого окна на подрагивавшем полу вагона. Мелькавший за окном лес кончился, и поезд бежал по болотистой равнине с зарослями низкого кустарника, с высокими мачтами электролиний, похожими на людей-великанов, широко расставивших ноги. От самой дороги и почти до горизонта уходили ряды крохотных, как конуры, домиков дачного поселка. А там за ними виднелся и сам город, вернее та его часть, где был металлургический завод.

Из стоявших ровной шеренгой труб мартеновских печей валил густой рыжий дым. Он поднимался высоко в чистое небо, отчего город походил отсюда на огромный океанский корабль в безбрежном и ясном просторе. Казалось, что тут ничего не изменилось, но Сергей понимал, что это не так. Ведь с тех пор, как он поступил учиться на факультет журналистики и уехал отсюда, прошло целых семь лет. Такие годы в жизни одного человека меняют немало, а тут целый город. Да и он, когда уезжал, разве мог думать, что впервые после долгого отсутствия вернется сюда спецкором центральной газеты. А ехал Сергей в Шекснинск писать репортаж с торжества плавки дружбы. Сталевары многих заводов ехали с ним в одном вагоне.

Поезд прогромыхал по мосту и, замедлив ход, плавно подкатил к перрону. Как только отворилась дверь, в вагон ворвалась музыка с громким говором большой толпы, встречающей гостей. Ступив на перрон, Сергей попал вместе со всеми в окружение улыбающихся незнакомых людей. Ему жали руку, что-то говорили, спрашивали. Кто-то сунул Сергею букет белых гладиолусов, отчего он почувствовал себя совсем уж неловко и стал пробираться сквозь толпу к зданию вокзала, где заводские оркестранты с серьезными лицами наяривали веселый марш. Глядя на все это, Сергей вспомнил, как когда-то, в местной газете, он напечатал один из первых своих репортажей о подобной встрече, где этот вокзал он назвал «воротами города». С этого и началась его судьба газетчика.

Закурив, Сергей стал всматриваться в лица, надеясь увидеть кого-нибудь из прежних друзей или знакомых, но никого не замечал.

— Здорово, Серега, — вдруг услышал он позади себя чей-то голос и обернулся.

Перед ним стоял Женька Соловьев или Соловей, как звали его в заводском общежитии. Тот самый Женька, с которым они жили когда-то в одной комнате.

— Женька, — обрадовался Сергей, — черт, здравствуй.

Они обнялись и долго тискали друг друга. Потом Сергей отступил на шаг. Женька был почти такой же. Те же серые глаза под белесыми бровями, та же челка, зачесанная на бок. Только в этой челке волос поубавилось, а на висках появилась седина. «Постарел Женька», — подумал Сергей, но не сказал этого.

— А ты похудел, Женя.

— На нашей работе маргарином не обрастешь. Ты же знаешь.

— Знаю, знаю. — Сергей подхватил под руку, — пойдем поговорим, а то здесь шумно.

— А ты с этим поездом приехал?

— С этим. Писать буду о плавке.

— А, слышал. Давно у нас о ней звонят.

— Ну, Женя, давай рассказывай, как тут живешь? Как там у нас в первом прокатном? Ты все еще вальцовщиком работаешь? — Засыпал Сергей Женьку вопросами, когда они устроились на деревянном диване в малолюдном зале ожидания.

— Не знаю, Сережа, что тебе и сказать. Я ведь не работаю там.

— Как это не работаешь? Давно?

— Вчера уволился вчистую. Ты думаешь, я тут зря на вокзале-то.

— Как же ты так. Из-за чего?

— Из-за многого, разве обо всем расскажешь, — не торопясь начал Женька. — Вот когда мы тебя на учебу проводили, я вскоре той же осенью женился на Галке Черняевой. Ты должен ее помнить.

— Помню. Она крановщицей в скрапном пролете работала.

— Да. Когда я в общежитии жил, то вроде бы и хорошо все было. Переспать есть где и ладно, а тут женился и начались заботы. Оказалось, что жить-то нам с Галкой негде. Обегал я весь город, но ничего не нашел. Так мы с ней и жили целый год в разных общежитиях. Потом подошло время и отвез я ее в родильный дом. В этот же день вечером родила она сына. Славку.

И вот, понимаешь, вроде бы радость великая; сын родился, а не чувствую я полной радости. Хожу, как чумной. Мне ее с ребенком из родильного дома везти некуда. В наше общежитие нельзя. К ним тоже не пускают с ребенком. Приду к ней в роддом, бывало, она мне сына в окно показывает, а сама плачет. Ну, я ее в записках успокаиваю, мол ты не расстраивайся, все обойдется, квартиру я ищу и вроде бы уже где-то наклевывается. В общем, обманывал ее, короче-то говоря. А сам почти каждый день разные пороги обивал в учкоме, завкоме, парткоме, да все без толку. Оно и понятно: таких, как мы с Галкой до Москвы столбами не переставишь. Но все-таки нашелся человек, который помог, и выделили мне комнату в доме молодоженов, десять квадратов. Там раньше семья нашего электрика жила, пять человек. А Галка в родильном заболела и месяц этот там пробыла. Как говорят — несчастье помогло.

Ну комнату я прибрал, клопов вытравил и Галку с сыном привез в наши хоромы. Стали мы тут жить. Что за жизнь была, сам суди.

По обеим сторонам коридора шесть комнат, как камеры на гауптвахте, только глазков в дверях нет. И в каждой по три-четыре человека. В общем, всего больше двадцати душ. И на всех один толчок и умывальник. Да я к тому же в техникуме учился. Особенно тяжело было в ночные смены работать. Утром после смены иду на занятия, а вечером спать. Галка сына в коляску, да на улицу или к знакомым, а я одну подушку под голову кладу, а другую сверху на ухо: в нашем коридоре вечерами бывало, как в детском саду. Может не поверишь, но иной раз зареветь хотелось. Выпивать было стал, да вовремя спохватился. Знаешь, когда выпьешь, то вроде и получка большая и начальник хороший и жизнь распрекрасна. Единственно, за что благодарю судьбу, так это за жену мою. Хорошая у меня Галка. Ей тоже здорово досталось. Иногда было стыдно ей в глаза смотреть, хоть вины за мной никакой не было. Но Галка ни разу меня не попрекнула, и все вынесла. Она ведь у меня детдомовская, родителей в войну потеряла.

Вот так и жили мы до этого года. Без всякого просвета. В июне я поехал в отпуск к матери в деревню. Мамаша и раньше звала обратно приезжать и тут опять разговор завела об этом. Потом председатель нашего колхоза меня однажды встретил… Хватит, говорит, тебе там мучиться. Приезжай, работы хватит. Нам как раз техник-механик нужен. А то ты, говорит, от села отстал, и к городу не пристал. Здесь и воздух чище, и вода, и лес.

Что верно, то верно. Да и люди там чище. Долго раздумывать я не стал. Сам посуди: в очередь на квартиру я еще при тебе встал четыреста девяносто седьмым. Десять лет прошло, а я все еще двести третий. В год же меньше десяти квартир в цех выделяют. Вот я и подсчитал, что получу свое жилье через двадцать лет. К тому времени я уже пенсионером буду. Словом, терять не жалко того, чего нет.

Галка сейчас в деревне со Славкой, вещи багажом отправили, а сам вот поезда жду. Вот так.

— А в цехе тебя не уговаривали остаться? — спросил Сергей.

— Говорили. Когда к начальнику цеха с «бегунком» пришел, он мне и начал мозги просветлять. Мол, зря уходишь, не одному тебе трудно, а трудности преодолевать надо. Как он стал про это говорить, меня зло и взяло. Я, говорю ему, согласен любые трудности перенести, только бы знать, ради чего. У меня батю на фронте убили, а нас у матери четверо осталось. Так что трудности я с молоком сосал. А сейчас они мне надоели, конца им не видно. А он мне: мол, ты уволишься, другой уволится, а кто материальные блага производить будет. Задеритесь, говорю, вы со своими благами в доску и в полоску. Сыт я ими выше горла. На всю жизнь хватит, по самую завязку.

Только зря все это ему говорил. Разве поймет. У него трехкомнатная квартира, дача, машина. Такие не понимают, хотя вроде из одного теста сделаны. Подмахнул он мне «бегунок» и пошел я в бухгалтерию. Считала мне там девушка, считала, а потом и говорит: «С вас, Соловьев, восемь пятьдесят». Вот так ничего, думаю. Десять лет пахал и еще должен остался. Но спорить не стал, бесполезно. На дорогу у ребят занял.

Женька вдруг порывисто встал.

— Ну, ладно. Я, вроде, расплакался тут и тебя задержал. Пойдем, провожу, да и сам поеду.

Они вышли на перрон. У дверей вокзала Сергей попрощался с Женькой и пошел на привокзальную площадь, где виновники торжественной встречи усаживались в автобусы, и так же бодро оркестр играл «Марш энтузиастов». Сергей заметил, что ветер потянул с северо-запада и небо начало заволакивать низкими облаками. Ржавый дым мартеновских печей теперь не поднимался ввысь, а стлался над городом, спускаясь на его прямые улицы, на дома, на людей.

Сергей взял такси и поехал в гостиницу.

В кузнице

В распахнутые настежь двери старой кузни тянет прохладным утренним ветерком с ароматом свежескошенной, начавшей вянуть травы. В кузне полумрак. Сквозь щель в тесовой крыше пробирается тонкий солнечный лучик, застывая на земляном полу ослепительно-белым пятном. В углу тяжело, с надрывом дышит большой кожаный мех и с каждым его вздохом тугие беловатые струйки пламени, шипя, рвутся из-под углей горна, освещая дрожащим светом закопченные стены кузницы.

Семён, в длинном, почти до земли брезентовое фартуке, медленно поворачивая клещами заготовки, задумчиво смотрит на паляшущее пламя.

Вчера под вечер отвез Семен на председательском газике свою жену в городскую «родилку». Давно, с самых первых лет их совместной жизни, мечтает он о сыне, а растут у них с Софьей четыре дочки.

«Не семья, а бабком», — часто ворчит кузнец. Сейчас Семен опять думает о том же. Эх, если бы все знали, как ему нужен сын. Помощник. Наследник. Тогда и мужики при встрече перестали бы зубоскалить и называть его «дамским мастером». Рано утром Семен дважды звонил в город и справлялся о Софье, но она еще не родила. Нет ничего хуже томительного ожидания. И тоскливо и грустно.

— Поехали, — бросает Семен молотобойцу Леньке, стоящему у меха. Тот подходит и, поплевав на ладони, берет в руки кувалду. Кузнец выхватывает из огня раскаленную добела заготовку и кладет ее на наковальню. Кивком головы подает команду Леньке. Громкие звенящие удары заполняют кузницу.

— Сын, сын, сын, — гулко ухает лёнькина кувалда.

— Так-так, так-так, — вторит ей звонкой дробью Семёнов ручник, выбивая замысловатые плясовые коленца.

Этот разговор идет до тех пор, покуда все заготовки не ложатся у ног Семена аккуратной стопкой сероватых подобий болтов.

— Шабаш, — Семён кидает на землю последнюю поковку и вытирает со лба пот.

Ленька, у которого стала мокрой рубаха, идет передохнуть к дверям, на свежий воздух. Семён смахивает фартуком окалину с наковальни, садится и, достав из кармана жестяную баночку с махоркой, сворачивает «козью ножку». Он всегда курит только махорку и только в «козьей ножке».

Назовет он сына, конечно, Иваном. В честь деда, от которого принял Семён, как эстафету, ремесло кузнеца. Сыну его и передаст. Иван… Ваня… Ванечка… Ванюша… Иван Семенович…

«Ну, а если опять дочь», — гложет сомнение Семена. Об этом не хочется думать…

В проем дверей ему видно, как от колхозной конторы к кузне по тропинке, заросшей зеленым подорожником, бежит Галинка, колхозный счетовод.

— Дядя Сёма, — еще издали кричит Галка. — Вас к телефону. Из города.

Семен бросает недокуренную цигарку. Та рассыпается по полу веером желтых брызг. Сначала широким размашистом шагом, а потом бегом, кузнец мчится в контору. На столе среди бумаг чернеет телефонная трубка. Семён хватает ее.

— Але, слушаю.

— Это вы, Семен Иваныч, — слышится в трубке женский голос.

— Я, я… Да ты не тяни, говори. Ну!

— С дочками вас, Семён Ива…

— Что?! — перебивая кричит кузнец, — с какими дочками?

В трубке засмеялись.

— Жена ваша родила двух девочек. Двойняшки. Поздравляем вас.

У Семёна запершило в горле.

— Спасибо, — не сразу и тихим голосом отвечает он и, стоя у переборки, долго с тоской глядит в окно.

Черная телефонная трубка тоненько пищит у него в руке.

Попутчик

Его я увидел сразу за поворотом дороги. Старик сидел на большом плоском валуне у обочины. Короткая седая бородка дугой окидывала от виска до виска его загорелое широкоскулое лицо. Суковатый, до блеска вытертый руками батог и кепка, с выгоревшей на солнце пуговкой, лежали рядом на сером камне.

Лицо его показалось мне знакомым.

— Здравствуйте, — приветствовал я старика.

— Здорово, как не шутишь, — громко и весело ответил тот. — Куда путь держишь?

Я остановился.

— В Кузьминки.

Из-под срослых бровей пристально глянули на меня небольшие с прищуром глаза.

— Уж не Митрия ли Боброва сынок будешь?

— Да, его.

— Стало быть, Натолей Митрич. Ну-ну, здорово, — он протянул мне крепкую, в узловатых венах шершавую руку. — По природе тебя узнал. Вашу бобровскую природу издалека заметно. А я Иван Харитонович буду, Кудрявцев. Может, помнишь?

Я сказал, что узнал его, что помню, как проходил он к нам, когда еще был жив мой отец.

— Вот-вот. Садись, — Харитонович подвинулся, освобождая место рядом с собой. — Покурим, если не к спеху, да уж и потрясемся дальше.

Видно было, что он рад случайному попутчику на этой длинной и безлюдной сейчас дороге.

Присев рядом, я предложил Харитоновичу сигарету с фильтром. Он отказался.

— Я паря, это курево не уважаю. Не табак, один кашель. К папиросам вот привык, — он достал из кармана пачку «Севера».

— А я давно, это тебя поджидаю, понимаешь. Авось, думаю, попутчик мне до повертки будет. На побывку, али как? — спросил Харитоныч.

— Да вот еду к маме в отпуск.