Гранд-отель

— Конечно. Разумеется. Я и не говорю о банкротстве. Но нам придется во многом себя ограничить. Мы должны будем уволить рабочих прядильного цеха. Нам придется… Ах, да что уж там говорить. Я должен добиться объединения. Ради этого я и приехал сюда. Должен добиться — и точка. В этом деле есть… есть еще и внутренние пружины. Речь идет о сферах влияния в пределах нашей фирмы. Понимаете, о чем я говорю? В конце концов, вся наша фабрика построена благодаря мне, мной все было организовано. И за это полагается награда. Старик дряхлеет. А мой деверь меня не устраивает. Я говорю с вами совершенно откровенно. Вы ведь знаете этого парня? Мы с ним не сработаемся. Малец приехал из Лиона с такими замашками, которые мне не по нутру. Я не люблю блефовать. И не выношу очковтирателей. Я заключаю контракты на солидной основе. И не строю карточных домиков! И пока что я на своем посту, и придется им со мной считаться!

Доктор Цинновиц с острым любопытством смотрел на генерального директора, который сказал больше того, за что мог отвечать.

— В нашей отрасли вы имеете репутацию в высшей степени корректного предпринимателя, — заметил он вежливо, с некоторым сожалением. Прайсинг опомнился. Он взял со стола папку и суетливо затолкал ее обратно в портфель.

— Итак, мы с вами сошлись на том, что переговоры состоятся завтра, — продолжал Цинновиц. — Мы постараемся, насколько возможно, ускорить подписание предварительного договора. Если бы я знал еще… Послушайте, — сказал он после минутной паузы, во время которой что-то обдумал, — не могли бы вы дать мне кое-какие письма из вашей папки? Самые многообещающие, те, что были написаны в начале всей этой истории. Сегодня после обеда у меня беседа со Швайманом и Герстенкорном. Не вредно будет, если… Я, конечно, покажу им не всю переписку, а только отдельные письма.

— Это невозможно, — ответил Прайсинг. — «Берли и сын» требуют от нас строжайшего соблюдения коммерческой тайны.

Цинновиц только усмехнулся.

— Все воробьи в Берлине уже чирикают о вашей коммерческой тайне, — сказал он. — Впрочем, воля ваша. Hic Rhodus, hic salta[7]. Если мы извлечем выгоду из переговоров с манчестерцами, то дело еще можно спасти. Это единственный пункт, в котором можно привести в равновесие ваши порядком пошатнувшиеся взаимоотношения с хемницкими трикотажниками. Надо как бы невзначай, ненароком подсунуть Швайману одно-два письмеца. Мы их тщательно отберем, не сомневайтесь. Сделаем копии. Но решать — вам. Ответственность несете вы.

Опять на Прайсинга взваливают ответственность! А ведь он еще не переварил сорок тысяч марок, которые на свою ответственность выделил Ротенбургеру для покупки акций; эти сорок тысяч так и давили тяжелым камнем под ложечкой — у Прайсинга и в самом деле на нервной почве началась изжога, а в висках жарко застучала кровь.

— Не нравится мне это. Темное дельце, — сказал он. — Ведь переговоры с Хемницем мы начали давно, гораздо раньше, чем завертелась эта петрушка с Берли. И я ни словом не обмолвился о ней Герстенкорну. И вдруг дело примет новый оборот. Если в Хемнице сочтут, что мы придаток английской фирмы, — а, похоже, к тому идет, — то какой я вообще найду предлог, чтобы показать им нашу переписку с англичанами? Нет уж. Я на такое не пойду…

«Туп, как баран», — подумал доктор Цинновиц и, щелкнув замком, закрыл свой портфель.

— Ну что ж, — сказал он, слегка поморщившись, и встал.

И вдруг Прайсинг все переиграл.

— У вас есть человек, который мог бы перепечатать несколько писем? Я, пожалуй, поручил бы вам сделать три-четыре экземпляра под копирку. Оригиналы останутся у меня. — Прайсинг произнес это быстро и так громко, словно хотел кого-то перекричать. — Нужен надежный человек, который умеет держать язык за зубами, — продолжал он. — Кроме того, мне нужно кое-что продиктовать, кое-какие соображения, которые понадобятся мне на переговорах. Здесь, в отеле, есть машинистки, но они меня не устраивают. У меня такое впечатление, будто они выбалтывают все коммерческие тайны здешнему портье. Я хочу заняться делами вскоре после обеда.

— К сожалению, все работники моей канцелярии в это время заняты, — холодно и немного удивляясь ответил Цинновиц. — У нас сейчас разрабатывается сразу несколько больших дел, и мои люди уже которую неделю работают сверхурочно. Впрочем, погодите-ка! Я же могу прислать к вам Флеммхен. Это именно то, что вам нужно. Я вызову ее по телефону.

— Как, вы сказали, ее зовут? — Прайсингу чем-то не понравилось странное, похожее на прозвище имя.

— Флеммхен. Фламм-вторая. Сестра моей секретарши фройляйн Фламм, мы ее зовем Фламм-первая. Фламм-то первую вы знаете? Она служит у меня уже лет двадцать. Флеммхен тоже часто для нас печатает, когда канцелярия не справляется с объемом работы. Я и в служебные поездки брал ее с собой, если старшая сестра почему-либо не могла поехать. Она очень работящая, да и неглупа. Копии нужны мне к пяти часам. И тогда я обо всем переговорю с вашими хемницкими партнерами. За ужином, совершенно неофициально. Пускай Флеммхен принесет копии лично мне, в канцелярию. Сейчас я пойду поговорю по телефону с Фламм-первой и попрошу ее прислать сюда сестру. На какое время вы назначили завтрашние переговоры?

Доктор Цинновиц и генеральный директор Прайсинг, два корректного вида господина с двумя изрядно потертыми портфелями в руках, вышли из зимнего сада, миновали коридор и прошли в холл, где множество похожих на них людей с такими же, как у них, портфелями вели такие же разговоры. Но кое-где в холле уже мелькали и дамы; свежие после ванны, по-утреннему свеженадушенные, с аккуратно подкрашенными губами, они с элегантной беспечностью натягивали перчатки, перед тем как выйти через вращающуюся дверь на улицу, где серый асфальт уже был омыт желтым солнечным светом.

Направляясь через холл к телефонным кабинам, Прайсинг услышал вдруг, как кто-то назвал его имя. Бой номер 18 бежал по коридору и звонким, по-мальчишески ломким голосом выкрикивал:

— Господин директор Прайсинг! Господин директор Прайсинг из Федерсдорфа! Господин директор Прайсинг!

— Сюда! — окликнул боя Прайсинг, протянул руку и принял телеграмму. — Извините, — сказал он Цинновицу, на ходу вскрыл депешу и начал читать. Под волосами по голове у него пробежал холодок, он машинально надел шляпу. В телеграмме значилось: «Договор с фирмой «Берли и сын» окончательно отклонен. Бреземан».

«Нет смысла. Незачем вызывать секретаршу, доктор Цинновиц. Нет смысла. С Манчестером все кончено, — думал Прайсинг, но сам тем временем по-прежнему шел в направлении телефонных кабин. Он сунул телеграмму в карман и стиснул ее в кулаке. — Нет смысла. Незачем копировать письма». Он хотел произнести эти слова вслух, но не произнес. Откашлялся — в горле все еще першило от паровозной угольной сажи после вчерашнего переезда в паршивом поезде.

— Смотрите, погода-то разгулялась. Славно, — сказал он.

— Пора уж, март на исходе, — ответил Цинновиц. Выйдя в холл, он разом отбросил все мысли о делах и превратился в самого обыкновенного человека, который с интересом поглядывает на женские ножки в шелковых чулках.

— Сейчас освободится вторая кабина, — объявил телефонист, подняв голову от красных и зеленых штекеров.

Прайсинг прислонился спиной к обитой чем-то мягким двери телефонной кабины и бездумно уставился в ее застекленное окошечко, за которым виднелись чьи-то широкие плечи. Цинновиц что-то говорил, но смысл слов не доходил до Прайсинга. В его мозгу кипела лютая ярость на Бреземана, на эту скотину, так называемого доверенного, который присылает шефу подобные телеграммы как раз в то время, когда важнее всего не раскисать, не сдаваться, ибо на завтра назначена серьезнейшая встреча. Скорей всего, к телеграмме приложил руку старик-тесть, злобный слабоумный старик, который, должно быть, теперь торжествует: на-ка, получай, вот тебе сюрприз, покажи, годишься ли ты вообще на что-нибудь. Генеральному директору Прайсингу было обидно до слез. Нервы после бессонной ночи в поезде пошаливали, голова трещала от забот, совесть была неспокойна из-за всех этих темных афер и сомнительных моментов. Он попытался привести мысли в порядок, но мысли кружились и ускользали. Стоявший рядом доктор Цинновиц с видом бывалого прожигателя жизни рассказывал о новом ревю, где все девицы танцевали в чем-то серебряном и все вокруг тоже сверкало серебром. Дверь кабины, к которой, ища опоры, прислонился плечами Прайсинг, толкнула его, потом мягко, но решительно открылась, и из кабины вышел очень высокий симпатичный и приветливый молодой человек в синем плаще. Он ничуть не рассердился на то, что кто-то помешал ему выйти, — напротив, вежливо попросил извинения за беспокойство. Прайсинг рассеянно взглянул на молодого человека и очень близко и отчетливо увидел его лицо, каждую черточку, каждую линию. Он в свою очередь извинился, буркнул какую-то банальную фразу. Цинновиц уже уселся в кабине и как раз просил позвать к телефону Фламм-вторую. Флеммхен, добросовестная старая дева, должна напечатать копии писем, хотя в этом уже нет никакого, абсолютно никакого смысла. Прайсинг отлично понимал, что, пока не поздно, надо остановить Цинновица, дать отбой, но энергии, чтобы это сделать, у него уже не осталось.

— Порядок, — сказал Цинновиц, выходя из кабины. — Она придет в три часа. Пишущих машинок в отеле хватает. В пять часов копии будут лежать у меня на столе. Перед началом переговоров я вам протелефонирую. Все будет в порядке, уж мы им зададим перцу, не сомневайтесь. До свидания и приятного вам аппетита.

— До свидания, — сказал Прайсинг, глядя на вращающиеся стекла двери, которая вытолкнула адвоката на улицу.

Там, за дверью, было солнечно. Там продавал фиалки маленький бедный человечек. Там никому не было дела до слияния фирм, осложнений с договорами. Прайсинг вынул руку из кармана, другой рукой вытащил из судорожно стиснутых пальцев листок телеграммы, который сжимал все время, пока Цинновиц разговаривал по телефону, и позже, когда адвокат выходил на улицу, садился в такси. Прайсинг сел за один из столиков в холле, аккуратно разгладил телеграмму, сложил и спрятал во внутренний карман своего добротного темно-серого пиджака.

Телефонный звонок раздался в пять минут четвертого. Он разбудил генерального директора, который прилег немного вздремнуть после обеда. Прайсинг вскочил с шезлонга — ботинки, воротничок и пиджак он снял и теперь чувствовал себя неуютно и сиротливо, как нередко чувствуешь себя после такого вот случайного недолгого сна в гостиничном номере. Желтые шторы были задернуты, в комнате стояла сухая жара, воздух сильно нагрелся, потому что вовсю работали батареи центрального отопления. На правой щеке у Прайсинга отпечатался узор привезенной из дома подушки. Телефон заливался нетерпеливым звоном.

— Дама, пришедшая к господину директору, ожидает в холле, — доложил портье.

— Попросите ее подняться в мой номер, — сказал Прайсинг и одной рукой начал торопливо приводить в порядок свой костюм.

И что же? Вежливо, в корректной форме ему вдруг навязывают непредвиденные осложнения. У отеля были незыблемые принципы и суровые законы. Взявший трубку старший администратор Рона, извинившись и сочувственно усмехаясь, сообщил о них Прайсингу. В отеле не разрешалось принимать дам в номерах, и, к сожалению, — сказал Рона, — он даже для господина директора не может сделать исключения.

— Ах, Господи Боже ты мой! Да не собираюсь я принимать никаких дам! Это моя секретарша, мы с ней будем работать. В конце концов, вы же ее видели… — Прайсинг пришел в раздражение. Насмешливость — телефонная — Роны только возросла. Он учтиво попросил господина директора поработать с дамой в машинописном бюро отеля, которое специально оборудовано всем необходимым для работы и открыто в любое время. Прайсинг гневно швырнул трубку на рычаг. Он был вне себя от злости: нарушались его привычки, да еще так беспардонно! Он вымыл руки, прополоскал рот, справился со строптивой запонкой воротника и галстуком, затем спустился в холл.

В холле сидела Флеммхен, Фламм-вторая, сестра фройляйн Фламм-первой. На всем белом свете не нашлось бы двух столь непохожих между собой сестер. Прайсинг помнил Фламм-первую: она была вполне благонадежной особой с безобразными крашеными волосами, в нарукавнике на правой руке и бумажной манжете на левой. С неизменно кислой миной эта секретарша преграждала нежелательным посетителям дорогу в кабинет адвоката Цинновица. У Фламм-второй, или Флеммхен, не было ни малейших признаков подобной благонадежности. Она непринужденно развалилась в мягком кресле и, по-видимому, чувствовала себя как дома; положив ногу на ногу, она покачивала туфелькой из блестящей синей кожи и, судя по всему, была настроена от души поразвлечься. Вообще, ей было никак не больше двадцати лет.

— Меня прислал доктор Цинновиц. По поводу копий. Я — Флеммхен, которую он вам обещал, — без всяких церемоний сказала она.

Губы у нее были подкрашены небрежно, как бы в спешке, да и то, видимо, лишь в угоду требованиям моды. Когда Флеммхен встала, оказалось, что ростом она выше Прайсинга, длинноногая, с туго затянутым кожаным пояском на удивительно тонкой талии. Фигура у нее была превосходная. Прайсинга охватила ярость — этот болван Цинновиц поставил его в идиотское положение. Теперь Прайсинг понял, почему у старшего администратора отеля возникли подозрения. В довершение всего от девицы еще и духами несло. Прайсингу захотелось отправить ее домой.

— По-моему, не стоит попусту терять время, — сказала Флеммхен. Голос был низкий, чуть хрипловатый. Такой голос часто бывает у маленьких девочек. У Пусика, то есть у старшей дочери генерального директора, в детстве был такой же голос.

— Так вы, значит, и есть сестра фройляйн Фламм? Я с ней знаком. — Слова Прайсинга прозвучали не только удивленно, но, пожалуй, даже грубо.

Флеммхен выпятила нижнюю губу и дунула на непослушную прядь волос, спадавшую ей на лоб из-под маленькой фетровой шляпки. Золотистый завиток легко взлетел вверх, потом плавно опустился на лоб. Прайсинг, сам того не желая, обратил на него внимание.

— Сводная. Сводная сестра, — сказала Флеммхен. — От первого брака нашего отца. Но у нас с сестрой очень хорошие отношения.

— Да-да…

Прайсинг тупо смотрел на девушку. Так это она должна сделать копии писем, которые уже не нужны, с которыми покончено, которые не имеют смысла, не имеют значения. Несколько месяцев он добивался сближения с фирмой «Берли и сын», создавал комбинации — он не мог перестроиться вдруг, в одну минуту. Он просто был неспособен вот так запросто взять да отбросить за ненадобностью давно начатое дело. «Договор окончательно отклонен. Бреземан». Окончательно. Письмо к Бреземану тоже сейчас продиктую, крепкое письмо. И старику, насчет сорока тысяч. Если эти из Хемница завтра увильнут, значит, сорок тысяч, которыми он жертвует ради удержания курса акций, можно считать, пошли псу под хвост.

— Ладно. Идите за мной в бюро, — насупившись сказал Прайсинг и первым пошел в коридор. Флеммхен насмешливо улыбнулась, заметив толстую складку жира у него на затылке.

Еще издали был слышен стук пишущих машинок, походивший на треск миниатюрного пулемета, с равномерными промежутками звякали звоночки. Когда Прайсинг открыл дверь, из бюро повалил табачный дым, он выползал в коридор огромной синей змеей.

— Ничего себе акустика! — сказала Флеммхен и наморщила нос с круглыми дырочками ноздрей.

В помещении бюро быстро ходил из угла в угол, заложив руки за спину и сдвинув котелок на затылок, какой-то человек, он диктовал по-английски, квакая, как американец. Это был менеджер известной киностудии. Бросив на Флеммхен быстрый оценивающий взгляд, он продолжал диктовать.

— Ну нет. — Прайсинг с силой захлопнул дверь. — Здесь я работать не буду. Мне нужно отдельное помещение. В этом отеле вечно палки в колеса ставят!

Теперь уже Прайсинг шел следом за Флеммхен, возвращаясь в холл. Он был вне себя от злости и, все больше разъяряясь, вдруг заметил, что от вида мягко покачивающихся бедер Флеммхен у него начинает шуметь в голове.

В холле на девушку тоже глазели. Она представляла собой великолепную особь женского пола, тут не было никаких сомнений. Прайсингу действовало на нервы то, что он вынужден идти через весь холл бок о бок с этой привлекавшей всеобщее внимание красоткой, и поэтому он попросил ее подождать и один направился к Роне. Прайсинг решил добиться, чтобы ему выделили отдельное помещение для работы, где можно чувствовать себя спокойно. Флеммхен, совершенно равнодушная к устремленным на нее взглядам — Господи, до чего же она к этому привыкла! — довольно небрежно напудрила нос, потом, стоя посреди холла, мальчишеским жестом вытащила из кармана пальто маленький портсигар и закурила. Прайсинг приблизился к ней с таким видом, будто подходил к зарослям крапивы.

— Через десять минут, — буркнул он.

— Хорошо. Но тогда придется поднажать. В пять я должна быть у Цинновица.

— Вы что, очень пунктуальны? — хмуро спросил Прайсинг.

— Еще как пунктуальна! — Флеммхен лукаво засмеялась, отчего нос у нее вздернулся, как у ребенка, а светло-карие глаза скосились.

— Ну, давайте пока посидим тут где-нибудь, — предложил Прайсинг. — Закажите чего вам хочется. Официант, принесите фройляйн чего-нибудь. — Он понял, что допустил бестактность, и поморщился.

— Мороженое с персиками, — заказала Флеммхен и с довольной физиономией кивнула. И снова дунула на непослушную прядь волос, и опять без успеха. Флеммхен была сложена как породистая, чистокровная лошадка и отличалась неуклюжей непосредственностью щенка.

Барон Гайгерн, уже несколько минут бесцельно бродивший в другом конце холла, издали восхищенно смотрел на девушку. Но вот он подошел, поклонился Флеммхен и негромко спросил:

— Вы позволите сесть рядом с вами, фройляйн? Как, неужели вы меня не узнаете? А ведь мы с вами танцевали в Баден-Бадене!

— Нет. Я никогда там не была, — ответила Флеммхен и окинула молодого человека внимательным взглядом.

— О, простите! Простите, сударыня. Теперь я вижу, что обознался. Я ошибся, — притворно смутился барон Гайгерн.

Флеммхен засмеялась, но ответила суховато:

— Меня вы этими допотопными приемчиками не подцепите.

Гайгерн тоже засмеялся:

— Ладно, никаких приемчиков. Можно мне здесь посидеть? Да? Вы абсолютно правы, вас невозможно с кем-то перепутать. Ваша внешность неповторима. Вы живете в отеле? Придете танцевать в пять часов в Желтый павильон? Приходите, очень вас прошу. Мне хочется потанцевать с вами. Ну что, договорились.

Он положил руку на столик, где уже лежала рука Флеммхен. Между их пальцами было лишь маленькое расстояние, и воздух в нем тотчас же завибрировал. Они глядели друг на друга, и нравились друг другу, и чувствовали взаимопонимание, эти красивые молодые люди.

— Ну и темп у вас, — восхищенно произнесла Флеммхен.

И так же восхищенно Гайгерн ответил:

— Так обещаете? Придете в чайный салон к пяти?

— Я не могу. Занята. Но вечер у меня свободен.

— Ну вот… Вечером я занят. А завтра? Или послезавтра, в пять? Здесь, в Желтом павильоне. Договорились?

Флеммхен облизывала ложечку, которой ела мороженое, и молчала, хитро улыбаясь. Да и нужно ли было что-то говорить? Знакомства она завязывала так же, как курила сигарету. Две-три затяжки — ровно столько, сколько хочется, а потом можно потушить огонек о пепельницу.

— А как вас зовут? — продолжал атаку Гайгерн.

Ответ последовал немедленно:

— Флеммхен.

Но тут Прайсинг с видом собственника вернулся к их столику. Гайгерн встал, вежливо поклонился и отошел чуть в сторону.

— Мы можем идти, — недовольным тоном объявил Прайсинг.

Флеммхен подала Гайгерну руку в перчатке. Прайсинг наблюдал за ними с раздражением. Он узнал молодого человека, с которым столкнулся у телефонной кабины, и снова слишком отчетливо, слишком ясно, со всеми мельчайшими черточками разглядел его лицо.

— Кто это такой? — спросил он, идя рядом с Флеммхен через холл.

— Да так, знакомый.

— Ясно. У вас, наверное, много знакомых?

— Хватает. Но приходится набивать себе цену. Да и время не всегда для них есть.

По непонятным причинам этот ответ успокоил генерального директора.

— Вы состоите где-нибудь на службе? — спросил он.

— Сейчас — нет. Сейчас как раз ищу место. Что-нибудь, конечно, найдется. Я всегда что-нибудь находила, — философски заметила Флеммхен. — Больше всего мне хочется работать на киностудии. Но туда трудно устроиться. Мне бы хоть как-то зацепиться, пусть временно, уж тогда я сумела бы остаться. Но на студию чертовски трудно пробиться.

Вид у Флеммхен, когда она поглядела Прайсингу в глаза, сделался озабоченный и забавный. В этот момент она больше всего походила на молодую кошечку, словно в ней сосредоточились вся грациозность и непостоянство кошки. Прайсинг, далекий от подобного рода наблюдений, распахнул дверь машинописного бюро и рассеянно спросил:

— Почему же именно на студии? Все вы помешались на фильмах. — Говоря «все», он имел в виду прежде всего свою пятнадцатилетнюю дочь Беби, которая мечтала о карьере киноактрисы.

— Да просто так. У меня нет каких-то иллюзий. Но я хорошо получаюсь на фотографиях, все так считают, — ответила Флеммхен и сбросила пальто. — Что я должна делать — стенографировать или сразу печатать?

— Сразу на машинке, пожалуйста, — решил Прайсинг.

Он немного взбодрился и повеселел. Мысль о том, что контракт с манчестерской фирмой срывается, ему удалось на время выбросить из головы, и, когда он достал из портфеля самые давнишние, внушавшие когда-то большие надежды письма, дурное настроение Прайсинга почти рассеялось.

Флеммхен все еще размышляла о своих личных делах:

— Фотографируют меня часто, для газет и всякого такого. С меня делали даже рекламное фото для туалетного мыла. Где я нахожу такую работу? Да очень просто — один фотограф скажет о тебе другому, тот — еще кому-нибудь. Знаете, я прекрасная модель для обнаженной натуры. Но за «обнаженку» платят гроши. Десять марок за снимок. А вы попробуйте-ка постойте перед ними в таком виде! Нет уж, больше всего я хотела бы, чтобы сейчас, весной, меня опять кто-нибудь взял секретаршей в деловую поездку. В прошлом году я ездила с одним господином во Флоренцию, он там книгу писал. Профессор, чудесный человек. Ах, да и в этом году что-нибудь подвернется.

Флеммхен приготовилась печатать. Было заметно, что забот у нее хватает, но заботам она, видимо, не придавала большого значения, они для нее были не тяжелее, чем завитки волос, которые она иногда пыталась сдунуть со лба. Прайсинг, который был не в состоянии как-то пристроить в мире своих понятий деловитое замечание девушки насчет обнаженной натуры, хотел заговорить о чем-нибудь, относящемся к работе. Вместо этого он, уставившись на руки Флеммхен, которая заправляла бумагу в машинку, сказал:

— Какие у вас смуглые руки. Где вы так загорели? Ведь солнца еще мало.

Флеммхен бросила взгляд на свои руки, подтянула повыше рукава и серьезно посмотрела на свою смуглую кожу.

— Это загар от снега. Я ездила в Форарльберг кататься на лыжах. Один знакомый пригласил. Очень здорово было. Видели бы вы, какая я оттуда приехала! Ну так что, начнем?

Прайсинг прошелся по пропахшей сигарным дымом комнате, остановился в самом дальнем ее конце и начал диктовать:

— Дата. Напечатали дату? Так. «Уважаемый господин Бреземан… — Напечатали? — Относительно вашей телеграммы на мое имя, отправленной утром сего дня, сообщаю вам, что…»

Продолжая печатать одной рукой, Флеммхен стащила с головы шляпку, которая ей, очевидно, мешала. В помещении машинописного бюро было темно, как в узкой и длинной вентиляционной шахте, только зеленые канцелярские лампы горели на столах. Посреди деловой диктовки Прайсингу вдруг почему-то вспомнился старый комод, который стоял в передней его дома в Федерсдорфе, старый комод из дерева березы.

И только ночью он еще раз вспомнил о нем. Он проснулся и понял, что видел во сне Флеммхен. У ее волос был тот же цвет и те же переливы от темного к светлому, как у старого березового дерева. Ночью, в постели, Прайсинг ясно, как наяву, видит эти волосы. Воздух в номере сухой и жаркий, за плотно задернутыми шторами воровато мерцают огни световой рекламы. Портфель, который стоит на столе в темной комнате, действует Прайсингу на нервы. Он поднимается и убирает портфель в чемодан, споласкивает рот, моет руки, как тогда, днем. Апартаменты люкс его раздражают, за номер приходится платить уйму денег, а комфорта никакого: крохотная комнатенка с диваном, столами и стульями, да еще узкая спальня в английском вкусе, и ванная. Кран подтекает, капает, капает, капает, нервирует Прайсинга. Он снова вскакивает, заводит свой дорожный будильник. Купить бритвенные принадлежности он забыл, значит, завтра надо поспеть еще и к парикмахеру. Он засыпает, и опять ему снится машинистка с волосами, как полированное дерево березы. Он снова просыпается, снова смотрит на проползающие по оконным занавесям отблески уличной рекламы, и кружение ночи в чужой гостиничной постели раздражает и злит его. Он адски боится завтрашнего совещания со Швайманом и Герстенкорном, в груди у него глухо стучит сердце. С той минуты, как он отдал Цинновицу копии писем англичан, на душе у него непроглядная темень и он не может избавиться от неприятного ощущения в ладонях. Напоследок, снова засыпая, он слышит, что кто-то проходит по коридору, тихо насвистывая. Это господин из 69-го номера, перед дверью своей комнаты он выставил лакированные штиблеты с беззаботными физиономиями — глядя на них, можно вообразить, что жизнь состоит из сплошных развлечений.

Крингеляйн в 70-м номере тоже услышал свист и проснулся. Ему снилась Грузинская. Она появилась у него в конторе и положила на стол перед Крингеляйном пачку неоплаченных счетов. Крингеляйн оправляет на себе одеяло — наш скромный бухгалтер Отто Крингеляйн из Федерсдорфа, человек, охваченный паникой перед своим последним часом, человек, который еще надеется взять от жизни хоть какие-то крохи, перед тем как умереть. Его мучает неутолимый голод, но желудок переносит лишь мизерное количество пищи. Иногда в эти дни желудок берет власть над всем его измученным организмом, и в разгар роскошного пиршества Крингеляйн вынужден бросать все и бежать к себе в номер. Он начинает ненавидеть свою болезнь, а ведь если б не она, Крингеляйн никогда не вырвался бы из Федерсдорфа. Он купил в аптеке лекарство — «Бальзам жизни доктора Хундта». Время от времени он отпивает глоток, без всякой надежды, морщась от горечи корицы, и чувствует себя после приема лекарства немного лучше.