Помоги проекту - поделись книгой:
Стоял он задумавшись и рассматривал очередной эскиз, очередную творческую неудачу, и случайно скосил глаза на зеркало, которое стояло рядом на полу. И увидел себя со склонённой набок головой, с полными глубокого раздумья глазами.
Так и решил он проблему собственной головы. И ещё больше склонил он её на рисунке. И даже чуть-чуть вниз опустил и вперёд самую малость подал. И именно наклончик вбок снял со всего облика приниженность, которой он так боялся. Ведь перед собственными мыслями не грех и склониться. Совсем другое значение появилось у всей фигуры.
Стоит мастер. И не работу очередную закончил, а всю трудовую жизнь, и вглядывается, что же из-под его рук вышло, что же он такое сотворил, наработал… Оценивает свою жизнь и размышляет. Подводит итоги…
И тут Василий Петрович начал спешить. Если раньше он работал с чувством, с толком, в охотку, то теперь заторопился, будто делал работу к сроку.
Прежде всего стало понятно, что бронзовую статую он не потянет, не по карману…
Он развалил глиняного гиганта с топором в руке. Развалил, надо сказать, скрепя сердце, потому что, дело прошлое, работа у него вышла. И страшно себе представить, какая работа.
Глину он попробовал размочить в специальном ящике. Но глина не мокла, и он её выбросил.
Расчистил он мастерскую, вымыл пол и сел колдовать над блокнотом.
Дни шли, а ничего путного ни в этом блокноте, ни в другом, ни даже в третьем не появлялось.
Надоумил же его начальник цеха Борис Владимирович. Он однажды вёл по цеху какую-то делегацию, да и не делегацию, а так, бывших однокурсников, и показывал им своё хозяйство. С особым удовольствием показывал Василия Петровича.
Остановились они неподалёку и перекрикивались, потому что работала в цеху циркулярка. Но вдруг циркулярка смолкла, а начальник то ли не смог сразу остановиться, то ли, увлёкшись своей мыслью, не заметил, что внезапно стало тихо, и Василий Петрович ясно расслышал конец фразы.
— И нет ничего красивее этого! — кричал Борис Владимирович. — Мастерство — это гармония движений, а гармония — это и есть подлинная красота.
Потом начальник, конечно, опомнился и замолчал, но было поздно. Василий Петрович, конечно, понял, что речь шла о нём. О том, как он красиво работает. А он тем временем фуговал хорошую сосновую доску, и фуганок летал в его руках легко и стремительно, как ткацкий челнок. И, как челнок, вёл кудрявую ленту стружки и обнажал ослепительное тело доски, ряд за рядом, с неукоснительной точностью, будто доска эта была заранее разлинована только одному мастеру видными линиями.
Долго ещё гости вместе с Борисом Владимировичем любовались на его работу. А он ещё наддал, повеселевший и окрылённый. Ему стала ясна тема будущего памятника.
Он работал и как бы со стороны наблюдал за собой, и даже чуть-чуть улыбался, довольный тем, что вот начальник стоит любуется, а сам не знает, какую важную идею он только что подсказал.
В мастерской он прежде всего установил поудобнее зеркало, спасённое со шкафа Никиты Епифанова, достал фуганок, хватился — доски порядочной нет. Всё израсходовал. Сбегал на стройку, достал доску и стал позировать. И, стесав доску-сороковку чуть ли не до основания, он решил, что именно поясной портрет, именно с фуганком и именно на замахе он и будет делать. В натуральную величину и из гранита, лучше всего из серого, и не полируя весь портрет, а только, в крайнем случае, руки, лицо и фуганок.
Он даже не стал рисовать, а приступил сразу к маленькой модели в глине.
Сноровку кое-какую он уже приобрёл, и дело двинулось споро и весело. Во всём ощущалось то самое лихое настроение, которое он обычно испытывал, фугуя хороший, качественный материал.
С гранитом и с глиной для большой модели было сложнее. Денег не было, опять пришлось залезть в долги на фабрике. Доставил он глыбу и глину в мастерскую, всё одним махом на одной машине, и, еле переводя дух после разгрузки, приступил к лепке.
Принялся и спохватился, задумался. Куда он спешит как на пожар? Никогда ещё с ним не было так, чтоб приступал к работе, не перекурив предварительно, не поразмыслив, что к чему… Ничего он не мог ответить на эти вопросы. Только твёрдо знал, что надо спешить.
Он не давал теперь себе ни минуты передышки. И не то чтоб торопился в самой работе, нет, он её делал спокойно и вдумчиво, как и прежде, но теперь уже не прекращал, пока не валился от усталости на топчан. Чаще всего у него и сил не было подняться «туда, на четвёртый, к ним» — так он теперь думал о своих.
Быстро, очень быстро он покончил с глиняной моделью. Одним духом, одним запоем покончил. И не мешкая взялся за гранит.
Дело было зимой, но доходило до того, что Василий Петрович открывал по ночам дверь настежь, не боясь выстудить мастерскую. Во-первых, он сам разогревался от тяжёлой работы до такой степени, что казалось, сунь его в сугроб — зашипит. Во-вторых, после того, как он законопатил все дырки и щели, в мастерской стало трудно дышать. Каменная пыль и табачный дым — а Василий Петрович, работая над скульптурой, курил почти беспрерывно — висели в воздухе часами. Доходило до того, что он начинал плохо видеть. Всё было размыто как в сильном тумане. Глаза ел дым, а на зубах скрипела гранитная пыль.
Опомнился от горячки Василий Петрович тогда, когда гранитная глыба стала отдалённо напоминать модель. Это ещё не была скульптура, но уже чувствовался в ней замысел мастера. Просматривалась напряжённая линия спины, стремительный взмах рук, набыченная голова… Посмотрел Василий Петрович на творение рук своих и опомнился.
В граните скульптура получалась ещё динамичнее, ещё жизненнее. Ничего каменного, застывшего в её линиях не было. Того и гляди — выбросит мастер отведённые в сильном замахе руки, и просвистит фуганок.
Часа три сидел Василий Петрович на своей табуретке, дымил и наблюдал, как дым перламутровыми сдоями нанизывается на гранитную голову, а потом поднялся, извлёк из дальнего угла лом и, потихонечку подваживая скульптурный станок вместе с незаконченным портретом, стал по вершку передвигать его в дальний угол, чтоб поставить его рядом с пирамидкой.
Не такой был Василий Петрович человек, чтоб не понять, что нельзя ставить на кладбище вещь, в которой изображена сама жизнь, сама сила и движение. Это насмешка и над собой, и над всеми, кто закончил свои жизненные пути и теперь отдыхает здесь в покое, на конечной остановке.
В предыдущей модели была хоть какая-то идея, осмысление, а тут, как на грех, ни одной захудалой мыслишки, кроме такой: смотрите, мол, как хорошо жить, двигаться, работать — стремительно, ловко, весело. Нет, не такой был Василий Петрович человек, чтоб не понимать всего этого. Без всякого сожаления запихнул он незаконченную, а вернее, только начатую работу в угол и вновь очистил мастерскую.
Последний перерыв был самый продолжительный. Обжегшись четыре раза, Василий Петрович теперь твёрдо решил не начинать, пока не будет уверен в памятнике окончательно. «Ведь почему так получилось? — рассуждал он. — Знаний не хватало. До всего доходил собственным умом, через ошибки и неудачи». Теперь же он всерьёз взялся за литературу. За опыт других.
Он основательно пополнил свою библиотеку, прочитал все книги, и не по одному разу. Изучил историю изобразительного искусства. Ну, конечно, не всю, это только так говорится, но с предметом ознакомился прилично. Знал все течения и направления и постепенно пришёл к выводу: ничего лучше, чем античная скульптура и вообще античное искусство, человечество не выдумало.
С тем и остался, с тем и приступил к новому и, как он теперь был уверен, окончательному памятнику.
Да и искать долго не пришлось. Он взял ту самую получившуюся у него с испугу голову и поставил мысленно её на небольшую колонну Притом к колонне пририсовал небольшой карниз в два кольца. Верхнее — потолще, нижнее — потоньше. Колонну он задумал из чёрного полированного мрамора. Голову из белого мрамора. Причём решил довести её до совершенства. Во-первых, мрамор, отделанный до тонкостей, лучше выглядит, а во-вторых, ему всё-таки такая кропотливая работа была больше по душе.
Начал он за полгода до болезни, а заканчивал в промежутках между больницами и санаториями, преимущественно в тёплую погоду чтобы можно было работать с приоткрытой фрамугой.
Эту фрамугу он вырезал специально под самым потолком для вентиляции. Врачи ещё на первом осмотре долго расспрашивали его о работе, и он понял, что болезнь его произошла отчасти от каменной пыли, которой он дышал почти пять лет подряд, хоть и не признался в этом врачам.
Правда, он считал, что болезнь эта временная, как и его работа, что стоит только наладить вентиляцию, строго соблюдать режим, не перерабатывать и не переутомляться, подлечиться как следует, закончить совсем работу, как всё будет хорошо. Потом можно будет вернуться к нормальной, спокойной жизни, А там, глядишь, пенсия, и всё будет так, как хотелось.
Правда, в душе он крепко побаивался другого конца. Ему не давала покоя та внезапно охватившая его торопливость. Но он отгонял от себя страшные мысли и с удовольствием выслушивал приятные разговоры в санаториях от таких же, как он, больных. Они часто собирались за доминошным столиком и, отложив фишки в сторону обнадёживающе рассуждали, что не те, мол, времена и что теперь от такой болезни не умирают.
Памятник он всё-таки закончил. Во всяком случае, все каменные работы. Ему оставалось только выложить сусальным золотом надпись, но из-за больниц он всё никак не мог выбрать время.
Наконец такое время нашлось, и он за три дня, потея и часто отдыхая после утомительных приступов кашля, завершил работу. Рука автоматически потянулась к заветной полочке, где у него в былые времена хранились сигареты, опомнился, но не удержался. И сигареты, как на грех, нашлись. Почти полпачки. Он взял одну, хорошенько размял, долго колебался, но наконец решил себя побаловать в честь такого праздника и закурил. И кашель тут же прошёл, и сделалось сладко в груди, голова приятно закружилась.
Чёрно-белый памятник стоял посреди мастерской и, казалось, не имел к ней никакого отношения. Стоило только удивляться, что это он, Василий Петрович, своими руками сотворил такое.
Вторую сигарету Василий Петрович выкурил уже без особого удовольствия. Потом взял специально припасённую чистую тряпочку, тщательно протёр весь памятник, потушил свет, выключил электрокамин, которым обогревался, несмотря на тёплую летнюю погоду, закрыл дверь на замок и поднялся на четвёртый этаж.
Только он переступил порог, как очень сильно закашлялся, чем страшно напугал маленькую Петькину дочку. У него открылось кровотечение и не прекращалось три часа. Приезжали врачи на «скорой помощи». «Скорая» уехала, а спустя минут десять Василий Петрович умер.
Зины не было дома, когда случилось несчастье. Люся, сноха покойного, выросшая в городе и до сих пор смерти в глаза не видавшая — её родители были молодые и, слава богу, здоровые, — перепугалась до обморока. Зато маленькая трёхлетняя Любочка успокоилась. Дедушка замер на своём пружинном матрасе, перестал кашлять, и Любочка теперь могла к нему подходить и гладить по руке.
— Дедушка миленький, — говорила она, — дедушка хорошенький отдыхает.
Любочка заботливо подтыкала одеяло в ногах, показывала своим куклам и медведям пальчик у губ и шептала им, чтоб они не озорничали.
Врачи «скорой помощи», которые и зафиксировали смерть, были молодые. Это была та же бригада, что спасала Василия Петровича от приступа. Для них всё было ясно, и главный, с бородкой, явно кокетничая перед хорошенькой Люсей своей мужественностью и опытностью, сделал несколько распоряжений, подобающих для такого случая. Разговаривал он суровым голосом и сжимал челюсти так, что желваки играли под румяными щеками и бородка двигалась то вверх, то вниз.
Люся ничего из этих распоряжений не поняла, а скорее всего, и не услышала. Она стояла перед врачами, зажав рот, и покачивалась. Врачи ушли, так и не сказав самого главного, что нужно было бы сказать в этом случае. Они не сказали Люсе, чтобы она укрыла простынёй покойного, и не сделали этого сами.
Когда стукнула дверь за врачами, Люся рухнула в кресло и потеряла сознание.
Пришла она в себя, когда в лицо ей брызнули водой. Открыла глаза и увидела перед собой незнакомое лицо.
— Ничего, ничего, дочка, — скороговоркой пробормотал мужчина. — Теперь ты оклемаешься. Это у тебя без привычки… Я сам в первый раз, когда увидел, давно это было, давно, тоже чуть с копыт не брякнулся. Теперь ты сиди, а я позвоню. Я мигом. Сейчас Зине позвоню, потом к нему на фабрику, чтоб знали. Может, захотят проститься. Ты ничего. Ты не бойся. Я его простыночкой прикрыл. Потом я сбегаю до старушек. Тут у нас во дворе есть две, потом нужно будет к доктору насчёт заморозки, ну, так это мой свояк знает… Свояк сделает. Свояк его хорошо знал… Уважал как мастера и человека… — В этом месте незнакомый мужчина жалобно скривил лицо, и из его глаз брызнули крупные, прямо детские слёзы. Он и заревел громко, по-детски, со всхлипом, шмыгая носом, размазывая слёзы по лицу кулаком.
Никита Епифанов возвращался с работы и увидел «скорую помощь» и мрачных врачей у подъезда, где жил Василий Петрович, его закадычный дружок, и сердце у него ёкнуло, предчувствуя беду Он спросил врачей — те ему рассказали. Он опрометью бросился на четвёртый. Дверь была открыта. Он кинулся приводить в чувство молодую, не забыл погладить Любочку по головке и успокоить её, хотя она спокойно занималась своими куклами.
Теперь он набирал телефонный номер и объяснял Люсе:
— Я друг его, понимаешь, дочка, приятель, мы с ним, бывало… — И тут он снова не мог удержаться от рыданий и так сквозь рыдания и разговаривал с Зиной: — Зин, это я, Никита Епифанов, я от тебя звоню. Зин, наш-то, Василий Петрович, да вот, отошёл… Да, вот… Алё, алё! Зин, где ты? Алё… Это кто? Зин, это ты? Не пойму чего-то… Девушка, да… Это я на её дома. Василий Петрович умер… Вы уж там её в такси, что ль. Капель там дайте, что ль. Проводили бы до дому.
На фабрику Никита Епифанов звонил, уже немного успокоясь. Представился родственником Василия Петровича. К тело фону подошёл сам Борис Владимирович и разговаривал с Никитой как с родственником. Он заявил, что фабрика возьмёт на себя все расходы, только нужно будет сохранить все квитанции для отчёта. Пускай он, Никита Андреевич, возьмёт на себя оформление всяких бумаг в загсе и так далее. Гроб сделают на фабрике, и об этом беспокоиться нечего. Тут Никита Епифанов от себя, в приливе чувств, добавил, что поминки возьмёт на себя его жена, потому что от Зины сейчас нельзя требовать, потому что Зину нужно оберегать.
Потом приехала Зина. Теперь уже Люся успокаивала её как могла, а Никита Епифанов руководил всеми практическими делами. Он, как и хотел, привёл двух старушек и только спросил у Зины, во что обрядить. У той, оказывается, всё было приготовлено. И чистое бельё, и рубаха, и костюм чёрный из химчистки. Не то чтоб она ждала кончины мужа, но участковый врач, с которым она тайком поговорила, предупредил её, что дела плохи. Она, конечно, не поверила, но знала, что всё должно быть наготове.
Старушки сделали своё дело. Обмыли, обрядили, всё честь по чести. Потом пришла жена Никиты Епифанова и, тоже поголосив для порядка — как-никак они были в своё время в хороших отношениях, — подключилась к хлопотам.
А хлопот, когда человек умирает, как известно, много.
Потом приехал Борис Владимирович, постоял над покойным, помолчал, сурово сдвинув брови, потом понимающе обнял за плечи Зину и сказал ей всякие слова, в которых чувствовал необходимость. Потом отвёл Никиту Епифанова на кухню, там достал из пиджака маленькую фляжку коньяка, молча налил в два стакана, и так же молча они выпили. Потом он взял у Никиты Епифанова свидетельство о смерти и сказал, что если они не возражают, то фабрика хотела бы проститься со своим лучшим и старейшим работником и устроить гражданскую панихиду в своём клубе. Если Зина и все согласятся, то завтра утром он пришлёт гроб, потом, когда назначат день похорон, тело привезут в клуб, а уже оттуда — на кладбище. Если, конечно, Зина не будет возражать. И пускай они ни о чём не беспокоятся. Фабрика возьмёт на себя всё. Автобус будет, оркестр. Фабрика очень обязана Василию Петровичу. Он был лучший работник. Просто талантливый мастер своего дела. Память о нём на фабрике останется навсегда.
Никита Епифанов сочувственно поддакивал и говорил со своей стороны много хороших, тёплых слов. Вспомнил о шифоньере и вообще о многом.
И как будто не было этих пяти лет разлада между ним и покойным Василием Петровичем. Никто ни одним словом не вспомнил о последних, странных годах его жизни. Словно и непонятное увлечение Василия Петровича было частью той самой болезни, которой он мучился последний год и от которой умер. И вспоминать об этом неделикатно.
Борис Владимирович позвонил уже к концу дня. Подозвал к телефону сперва Никиту Епифанова.
— Значит, так, Никита Андреевич, — сдержанно сообщил Борис Владимирович, — гроб, как я говорил, будет завтра к девяти часам. Вам его привезут и вообще помогут, а с кладбищем тут такая история… На центральных не принимают: мы на машине всё объездили. Ничего нельзя сделать. Съездили на парочку загородных. Там тоже сложности, но кроме этого — очень далеко… В крематории нам пошли навстречу. Я сейчас и звоню из крематория. Так что поговорите с Зинаидой Михайловной и с детьми… Я ещё позвоню минут через пятнадцать — двадцать.
Никита Епифанов уже созвал семейный совет, на котором присутствовала вся семья Василия Петровича и Никита Епифанов с женой Екатериной Ивановной.
Зина, услышав эту новость, испуганно вскрикнула и, закусив чёрный платок и еле сдерживая слёзы, стала беспомощно оглядываться на детей. Она не знала, как реагировать. Она не знала, хорошо это или плохо — крематорий. Это было иначе, нежели она себе представляла, а лучше или хуже — она не могла понять.
Дочь Василия Петровича Нина сказала:
— Конечно, крематорий лучше, чем загородное кладбище. Крематорий от нас в получасе езды. Можно будет часто навещать папу. А за город не всегда с детьми выберешься. В крематории красиво. Мы там Генкиного дядю хоронили. Хорошо, торжественно. Орган играет. Надо в крематорий.
Муж старшей дочери Нины понимал, что решающего голоса он сегодня не имеет, но, когда речь зашла о похоронах его дяди, поддержал Нину и сказал, что крематорий — это хорошо и современно.
Петька долго молчал. Он-то знал, что теперь его слово решающее, но молчал. Думал. Все так же молча смотрели на него. Но вот он отрицательно покачал головой каким-то своим тайным мыслям и произнёс коротко:
— Мне всё равно. Не имеет значения…
Люся молчала.
Никиту Епифанова Борис Владимирович убедил своим телефонным звонком, разумным и авторитетным, и он, ни секунды не сомневаясь, горячо высказался за крематорий.
Жена Никиты Епифанова хотела было подчеркнуть дешевизну кремации, но вовремя подумала, что говорить об этом сейчас неудобно, и промолчала.
— Крематорий так крематорий, — прошептала Зинаида Михайловна, и в ту же секунду раздался телефонный звонок.
«Ты смотри… Надо же! Почти вся фабрика пришла. Я-то думал, что на панихиде отбудут — и по домам. Нет, ты смотри, все приехали. И автобусы пришли с фабрики. Только, наверное, кто не вместился в автобус, те своим ходом. Уж очень много народу… Любили Василия Петровича. А как хорошего человека не будешь любить? Эх, жалко, он-то не видит», — думал Никита Епифанов, и на душе его было и радостно и грустно одновременно. А когда заиграл орган и гроб медленно стал опускаться в чёрный слепой люк, дёрнули мурашки по коже и подкатили рыдания, сдержать которые не было сил, да и не хотелось их сдерживать. Заплакали все. Зина забилась и обхватила Петра. Нина сбоку поддерживала её, и неясно было, поддерживает или сама за неё держится.
Никита Епифанов за пол года до смерти знал о болезни Василия Петровича. Встречая во дворе и видя, как бывший закадычный дружок тает прямо на глазах, невольно задумывался о близкой развязке. Нельзя, рассуждал он, нельзя на всех плевать, от всех отворачиваться. Люди не прощают такого.
И теперь Никита Епифанов плакал оттого, что хватило в нём жалости пожалеть и простить Василия Петровича. Плакал потому, что помнил о нём только хорошее. Помнил тот славный месяц, который они прожили, считай, бок о бок. Помнил работу его, глядя на которую душа радуется. Плакал и оттого, что люди вокруг были добрые и тоже простили Василия Петровича.
Ну, мало ли что может быть… Ведь не убил никого, не ограбил, не обидел! В общем-то обидел, но ведь других не больше, чем себя. Ведь и самому было тяжело в одиночку. Оттого и болезнь сглодала. Весёлого человека никакая болезнь не берёт…
И Петька простил. Он лил горючие слёзы по тому отцу, которого помнил с детства. У которого руки были жёсткие и горячие. Он плакал по отцу, который первый раз привёл его в свой сарайчик и открыл перед десятилетним Петькой волшебный путь ремесла. Он вспомнил, как ходили с отцом на стадион, когда телевизора не было. Как потом вместе ездили в деревню. Пожалуй, никто на свете не любил и не знал деревья лучше, чем его отец.
Догадывался Петька, чем занимался в своём сарайчике отец. Кроме того случая, закончившегося затрещиной, Пётр ни разу больше не заговаривал на эту тему, но, складывая крошки наблюдений, он угадывал, чем занимается отец.
Сперва он винил себя за тот случай. Но думал, что пройдёт всё это, отойдёт отец и введёт его в новое своё занятие, в новый мир. Но отец просто перестал его замечать. Этого Пётр простить не мог и убедил себя, что отец просто свихнулся на старости лет. Но когда он умер, это убеждение развеялось бесследно. Теперь нужно было отдавать последний долг, а Пётр хотел того или не хотел, но считал себя должником. Должником и виноватым… Случись ему подойти в то время к отцу по-человечески, не такой замкнутой была бы его жизнь, не такой обречённой и беспросветной.
И плакал Пётр от бессилия, от чувства вины перед отцом. Плакал и потому, что теперь, после его смерти, его первым сыновним долгом было пойти в сарайчик и там найти последнюю волю отца. Плакал потому, что не пошёл, струсил, побоялся оказаться неправым на всю жизнь, хотя понимал, что пойти в сарай придётся. Но не сейчас… Только не сейчас… Потом.
Борис Владимирович, когда загудел орган и стал опускаться гроб, заиграл желваками, чтоб удержаться от слеп. Ему не в чем было себя упрекнуть, и тем более ему не хотелось, чтоб хоть кто-нибудь, пусть даже про себя, упрекнул бы его в лицемерии. Он сделал всё от него зависящее. И когда сделал, то был очень доволен. Он понимал, что полностью отдал должное человеку, которого пусть не любил сильно, как любят людей близких, по уважал. И ему было светло на душе оттого, что и вся фабрика поддерживала его. В этом он видел прежде всего подтверждение своей теории, что ничего на земле не проходит бесследно. Лишь бы человек делал дело с душой и мастерством, и тогда вся его жизнь прожита не зря. И пусть это дело будет не мирового масштаба.
Эту теорию, конечно, не он сам придумал, но, как часто бывает, он сам, лично, а не по чьей-то указке открыл её для себя и принял, и она стала его теорией, его жизненным правилом. Это произошло, когда Борис Владимирович, закончив Высшее художественное училище (бывшее Строгановское), убедился, что ничего путного он не создаст, и, помыкавшись по различным художественным шарашкам, и то в качестве подмастерья у своих более талантливых однокурсников, наконец прибился к мебельной фабрике сперва художником-дизайнером, а потом и начальником цеха нестандартной мебели.
Зинаида Михайловна ничего не понимала, что происходит. Она была как в тумане. Что-то делала, что-то говорила, куда-то шла. И только когда гроб стал медленно опускаться, наступило просветление. Всё вокруг стало резким и отчётливым. Она увидела, как гроб слегка дрогнул и медленно стал тонуть в темноте. За сердце схватила нестерпимая боль, в глазах её всё замелькало. Она бросилась, рванулась, опрокинулась, поплыла в чьих-то руках, захотела увидеть сына, но не нашла, закричала что-то, захлебнулась и затихла наедине со своей болью.
Очнулась она дома, за столом. Жена Никиты Епифанова Катерина уговаривала её выпить водки. Зинаида Михайловна жалобно качала головой и отстраняла стакан. Но Катерина была настойчива и знала, что делает. Зинаида Михайловна выпила водку одним духом, закусывать не стала, почувствовала, что боль в груди не то чтоб утихает, но проваливается куда-то вниз. Она поняла, что теперь не сможет сидеть вместе с гостями, что сейчас упадёт или сделает что-то страшное. Она неловко поднялась и объявила, что не может дольше сидеть, что просит дорогих гостей хорошо выпить и закусить, помянуть Василия Петровича. Она сказала, что никогда не забудет всех и что они сделали, что приглашает их всех на девятины, а сейчас просит её отпустить в другую комнату, потому что она больше не может…
Поделиться книгой: