Помоги проекту - поделись книгой:
С. Полоцкий, Ф. Прокопович, А. Кантемир обычно делали ударным предпоследний слог (женская рифма). Вот в 13-сложнике Кантемира:
Уме недозрелый, плод недолгой науки!
Покойся, не понуждай к перу мои руки…
Подводя русский язык, богатый неударяемыми и беглыми ударениями, под классические каноны с четко закрепленными ударениями на конкретных слогах, наши поэты-классицисты частенько вынуждены были коверкать произношение слов или допускали корявые словосочетания.
Силлаботоническое, слогоударное стихосложение — это правильное чередование ударяемых и неударяемых слогов: при одинаковом числе слогов (силлабизм) получается одинаковое число ударений (тонизм).
Тредиаковский, например, превосходно владел французским языком, переводил прозу и стихи французских авторов, первым ввел в русскую поэзию гекзаметр. Однако «поэтическим слухом» он, пожалуй, не обладал. Его стихи воспринимаются нами как весьма слабые (в то время так не считали). Вот как он воздавал хвалу Петру I и основанной им столице:
А вот надпись Ломоносова к статуе того же императора, сочиненная примерно в то же время, что и стихи Тредиаковского:
Чеканный слог, отчасти архаичный стиль, исполненное смыслов содержание. Это стихотворение, в отличие от предыдущего, можно считать предтечей «Медного всадника» Пушкина. Хотя ощущается различие эпох, а не только стилей.
Со времен возвышения Российской империи при Петре Великом и укрепления ее связей с Западом в русской культуре настала пора классицизма. Ее первыми выразителями в литературе стали Кантемир, Тредиаковский, Ломоносов и Сумароков.
Наиболее характерны для этого направления возвышенные оды. Но те же авторы обращались и к другим жанрам: элегиям, сатирам, трагедиям. Подчас Тредиаковский, Ломоносов и Сумароков обменивались острыми, а то и злобными эпиграммами и язвительными баснями.
Сумароков, к примеру, в басне «Осел во львиной коже» сравнил самодовольного осла с уродом «из сама подла рода, которого пахать произвела природа». Намекал он — знатный дворянин — на крестьянского сына, ставшего академиком. Михаил Васильевич нанес ответный удар: «Свинья в лисьей коже». Озлобившись, Сумароков разразился пасквилем «Обезьяна-стихотворец».
Увы, талантливому стихотворцу Сумарокову недоставало благородства, чтобы признать величие Ломоносова хотя бы как мыслителя, ученого. Ведь если в феодальном обществе крестьянский сын, пробив сословные преграды, стал академиком, то уже за одно это он достоин уважения.
Стихи Ломоносова, исполненные в высоком стиле классицизма, восхваляют Российскую империю и ее правителей. Но восхищен он не только величием государства, но и великолепием русского языка. Какими бы ни были достижения Михаила Васильевича в теории стихосложения и языкознании, ему принадлежат реальные свершения в этих областях.
Он первым отметил выдающиеся качества русского языка. «Невероятно сие покажется иностранным и некоторым природным россиянам, которые больше к чужим языкам, нежели к своему трудов прилагали», — писал он в предисловии к «Российской грамматике» (1755). И продолжил: «Карл пятый, римский император, говаривал, что ишпанским языком с Богом, французским с друзьями, немецким с неприятелем, итальянским с женским полом говорить прилично. Но если бы он российскому языку был искусен, то конечно к тому присовокупил бы, что им со всеми оными говорить пристойно. Ибо нашел бы в нем великолепие ишпанского, живость французского, крепость немецкого, нежность итальянского, сверх того богатство и сильную в изображениях краткость греческого и латинского языка».
Как убедительно написано не только по смыслу, но и по звучанию!
В наше время высказывание Ломоносова не менее злободневно, чем в ту далекую эпоху, из-за того, что наш родной язык страдает от упрощения до убогости, засорения инородными словами, загрязнения междометиями и блатным жаргоном, изменением интонаций. Когда иностранные песни и оперы поют отечественные исполнители на языке оригинала, это не показатель высокой культуры, как некоторым кажется, а унижение родной речи и неуважение к слушателю.
Владея несколькими языками, Ломоносов имел все основания утверждать: «Сильное красноречие Цицероново, великолепная Вергилиева важность, Овидиево приятное витийство не теряют своего достоинства на российском языке. Тончайшие философские воображения и рассуждения, многоразличные естественные свойства и перемены, бывающие в сем видимом строении мира и в человеческих обращениях, имеют у нас пристойные и вещь выражающие речи. И ежели чего точно изобразить не можем, не языку нашему, но недовольному своему в нем искусству приписывать долженствуем».
Оды хвалебные
Торжественные стихотворения для хора — оды — слагали в Древней Греции более двух с половиной тысячелетий назад. Нередко писали их по заказу и за определенную плату, воспевая значительное событие или выдающуюся личность. Обычны в одах ссылки на богов и героев.
На Руси первым сочинителем од был Симеон Полоцкий, белорус, в миру Пиотровский-Ситнянович (1629–1680). Во время Русско-шведской войны царь Алексей Михайлович прибыл в Полоцк, и монах Богоявленского монастыря учитель приходской школы Симеон прочел ему свои стихи. Позже довелось поэту выступать в Кремле перед царем, а когда Полоцк стал польским, Симеон переехал в Россию.
Ему доверили воспитание и образование царевича Федора и царевны Софьи. Его оды в честь Алексея Михайловича пользовались большим успехом. Он славил царя как освободителя православного белорусского народа, впервые с позиций геральдики называя его орлом. Симеон в поэме «Орел Российский» сравнил царя с солнцем (до этого считалось, что великое светило сопоставимо только с Богом).
Симеон Полоцкий писал оды, пьесы, духовные песнопения, богословские трактаты, выстраивал стихи в причудливые формы (в виде звезды, креста). Написал первый на Руси гигантский цикл просветительных и назидательных стихотворений «Ветроград многоцветный», который так и остался неопубликованным. Мироздание Симеон представлял по канонам Средневековья, отвергая научные данные. Суеверия обличал беспощадно.
Он был инициатором создания Славяно-греко-латинской Академии — первого высшего учебного заведения в Московском царстве, которое взрастило нашего великого ученого и поэта.
Рифмованными стихами Симеон Полоцкий перевел Псалтырь. По этой книге юный Михаил Ломоносов совершенствовался в чтении, учился сочинять стихи. «Псалтырь рифмотворная» многие годы служила пособием для обучения детей грамоте.
«Стихотворные произведения Симеона Ситиановича, — полагал историк Н.И. Костомаров, — писаны силлабическими рифмованными стихами и лишены поэтического достоинства». Однако в свое время они производили сильное впечатление на читателей и слушателей. После него стали слагать торжественные оды Сильвестр Медведев и Карион Истомин.
В юности Ломоносова наиболее знаменитым создателем од был Василий Кириллович Тредиаковский. Подобно древним, он помимо хвалебных сочинял и нравоучительные оды. Например, «Строфы похвальные поселянскому житию», которые в наше время звучат отчасти злободневно, а отчасти комично:
Подобную оду избрал Михаил Ломоносов для своего первого крупного сочинения, направленного в Петербургскую Академию наук в виде отчета о своих успехах в поэтике: «Ода, которую сочинил господин Франциск де Салиньяк де ля Мотта Фенелон, архиепископ дюк Камбрейский, священныя Римския империи принц».
Стихотворение переведено четырехстопным хореем: 14 строф по 10 строк. Судя по всему, Ломоносов подражал «Оде торжественной о сдаче города Гданьска, 1731 года» Тредиаковского, начинавшейся так:
(Пианство — пьянство, опьянение.) У Ломоносова:
Когда читаешь это стихотворение, складывается впечатление, что Ломоносов не утомлял себя работой над текстом. А через год:
Содержание оды Ломоносова можно было бы свести к миниатюре, написанной Гёте через полвека и еще через такой же срок переведенной Михаилом Лермонтовым:
Так сказывается в поэзии веяние времени. Один язык, а разница огромная. Во времена Ломоносова серьезным поводам слагали громоздкие многословные вирши, порой нарочито тяжеловесные. Позже стало очевидно, что на русском языке можно писать просто, складно и певуче на любые темы.
Ломоносову пришлась по душе ода, воспевающая величие и безмятежную красоту природы, в отличие от алчного, похотливого, суетного и жестокого мира людей.
Первую хвалебную оду Михаила Ломоносова — на взятие Хотина — мы уже упоминали. Она написана энергично, неожиданным слогом. Как вспоминал Якоб Штелин, академик элоквенции (красноречия, ораторского искусства), обычно писавший торжественные оды, «мы были очень удивлены таким, еще не бывалым в русском языке размером стихов… Все читали ее, удивляясь новому размеру».
Не только форма, но и содержание поэмы заслуживало внимания. Конечно, была отдана дань прославления царицы Анны Иоанновны:
Однако главными Героями (именно так, с заглавной буквы) стали два великих правителя России, широко раздвинувшие ее пределы и открывшие выход державы к Тихому океану, Каспийскому и Балтийскому морям, — Иван IV Грозный и Петр Великий. Они являются из облаков под сверкание молний и грохот громов:
Сопоставлять государственные деяния двух великих царей и Анны Иоанновны, безусловно, допустимо лишь по необходимости. На то и торжественная ода «по случаю». Однако с четырьмя следующими хвалебными одами вышел, можно сказать, конфуз.
Михаил Васильевич писал их оперативно и вряд ли с большим душевным подъемом. Первая посвящалась дню рождения Ивана VI (Иоанна) Антоновича (1740–1764): «Всепресветлейшего, державнейшего великого государя Иоанна Третьего, императора и самодержца всероссийского, 1741 года августа 12 дня веселящаяся Россия превозносит».
Странно, что Иван Антонович назван Третьим, тогда как в русской истории таковым был дед Ивана IV Грозного великий князь Московский Иван Васильевич. По-видимому, как только Иван Антонович был свергнут и о нем запрещено было упоминать, пришлось присвоить ему столь странный титульный номер. Хотя если первым российским императором считать Ивана Грозного, то третьим получится Иван Антонович.
Иные фрагменты оной оды подобны пародии: «Земля, пусти таки цветочки/ Сдивиться Флоре чтоб самой; / Жемчуга б чище их листочки, / И злато б ниже тех ценой…» Но есть и сильные строки, вовсе не хвалебные:
О ком это? Нечистый, дьявол? А не намек ли на немецкого пришельца Эрнста Иоганна Бирона, обретшего при Анне Иоанновне почти неограниченную власть? Бироновщина стала именем нарицательным. Умирая, Анна назначила наследником престола недавно родившегося внука своей сестры Ивана Антоновича, а регентом — своего фаворита Бирона (в ноябре того лее года его свергли в результате дворцового переворота).
Вскоре появилась ода «Первые трофеи Его Величества Иоанна III, императора и самодержца всероссийского, через преславную над шведами победу августа 23 дня 1741 года в Финляндии поставленные… в торжественной оде изображенные от всеподданнейшего раба Михайла Ломоносова».
В этом сочинении наиболее ценен, на мой взгляд, эпиграф из Горация:
…Читая оды Ломоносова этого периода, невольно переходишь на иронический тон. Наш великан — физически, духовно, интеллектуально — славословит младенцу, упоминает «Иоаннов меч», нагретый во вражеской крови. А воспеваемому самодержцу исполнилось всего лишь годик.
Если бы Михаил Васильевич обладал сверхъестественными (как теперь наукообразно говорят — экстрасенсорными) способностями, не слагал бы он оды в честь этого несчастного малыша. Ивану VI суждено было стать русским вариантом французской «железной маски». Его лишили престола через несколько дней после того, как появилась упомянутая ода в его честь.
Увы, таков удел поэта, слагающего хвалебные строфы на скоротечные события. Михаил Васильевич мало интересовался дворцовыми интригами. Он старался в меру своих возможностей повлиять на правителей, напоминая им о великих предках, прославивших Россию. И не к младенцу Иоанну он обращался, а к лицам, обладавшим властью.
В феврале 1742 года Елизавета Петровна объявила о назначении наследником престола своего племянника Карла Петра Ульриха (Петра Федоровича). Последовала хвалебная ода Ломоносова в его честь. И тут есть высказывания чрезмерно и, пожалуй, искусственно восторженные, не без явных преувеличений: «Цветет в России красный рай», «Млеком и медом напоены, / Тучнеют влажны берега». Можно ли воспринимать всерьез такую картину рая: молочные реки в кисельных берегах!
Впрочем, если сопоставлять эти строфы с одами других поэтов той поры, то станет понятным мнение профессионального литературоведа Евгения Лебедева. Он привел строфу:
И дал высокую оценку: «Потрясающие, роскошные стихи!»
Вне исторического контекста впечатление иное. Они действительно исполнены в чеканном стиле торжественной оды того времени. Но создается впечатление, что автор, знавший толк в юморе и сатире, вряд ли с полнейшей серьезностью относился к столь явным перехлестам. Вспоминается начало книги Бытия: «…и Дух Божий носился над водою».
Возможно, речь шла о начале нового цикла творения державы Российской. После бироновщины хотелось надеяться на подъем русского национального духа. Увы, этого не произошло.
Не проявил политической проницательности Ломоносов и в декабре того же года, приветствуя прибытие Елизаветы Петровны из Москвы в Санкт-Петербург после коронации. Он воспел победы России над Швецией, а дипломатические маневры Елизаветы требовали демонстрации дружеских отношений с этой страной.
Данную оду напечатали только через 9 лет, когда политическая ситуация изменилась. В ней трудно обнаружить поэтические красоты, хотя поводы для иронии есть. Обращаясь к Елизавете, он восклицает:
Поэт воздает хвалу императрице загодя, когда она еще не свершила славных деяний. Хотя в оде сквозит радостная мысль, что наконец-то императрицей стала дочь Петра Великого, русская (пусть и наполовину).
Подобные сочинения были, на мой взгляд, отчасти вымучены Ломоносовым; они входили в его обязанности как сотрудника Петербургской Императорской Академии наук. Как только представилась возможность выразить свои искренние чувства и мысли, он создал в 1747 году великолепную оду. Она не столько хвалебная, сколько социально нацеленная, посвященная науке и просвещению. О ней — позже.
Духовные стихи
Ломоносов создал 8 стихотворных переводов псалмов (он называл их одами), а также фрагмент из библейской книги Иова. Трудно сказать, чем он руководствовался, принимаясь за такую работу. Возможно, вспомнил «Псалтырь рифмотворная» Симеона Полоцкого.
В.Н. Татищев советовал ему продолжать переводы. Но Михаил Васильевич отметил две причины, мешающие ему это сделать: «Первое недосуги, ибо главное мое дело есть горная наука», а кроме того, «физика и химия много времени требуют». То есть научные исследования для него предпочтительней.
Вторая причина: «Я не смею дать в преложении другого разума, нежели какое псаломские стихи в переводе имеют». Насколько я понимаю, это означает, что ему трудно и, добавим, неинтересно пересказывать чужие мысли, не имея возможности проявить свои личные взгляды, творчество не только стихотворца, но и мыслителя.
Не менее существенным могло быть и то, что в Ветхом Завете, переведенном на церковно-славянский язык, псалмы звучат более сильно и кратко, чем при стихотворном переложении. Вот начало Псалма Давида (14) в Библии:
«Господи! кто может пребывать в жилище Твоем? кто может обитать на святой горе твоей? Тот, кто ходит непорочно и делает правду, и говорит истину в сердце своем». У Ломоносова:
Не исключена и четвертая причина. Ломоносов изучал горное дело, геологию, и ему были очевидны решительные противоречия в толковании истории Земли как планеты, происхождения гор и океанов, животных и растений по данным наук и канонам древнеиудейской мифологии.
Наконец, надо вспомнить, что происходило с ним в то время, когда он переводил стихами 143-й псалом. Летом 1743 года его признали виновным в оскорблении членов Академии наук и недопустимом поведении, что грозило тяжелыми последствиями. Находясь под арестом, он написал письмо с просьбой разрешить ему работать «для общей пользы Отечества». Оно осталось без ответа.
Против него ополчились недруги, «немецкая партия», во главе которой стоял пройдоха Шумахер. Против последнего тоже было заведено серьезное дело, и это облегчало положение Ломоносова, которого тем не менее могли отчислить из Академии. Как часто бывает, в столь трудное время он постарался найти утешение в религии.
Вряд ли случайно выбрал он псалом 143. Это молитва Давида, выступающего против Голиафа. (Не так ли восстал Ломоносов против иноземного засилья в Петербургской Академии наук?) Давид молит Господа: «Избавь меня и спаси меня от руки сынов иноплеменных, которых уста говорят суетное и которых десница — десница лжи». У Ломоносова:
Михаил Васильевич переводил псалмы выборочно. Почему бы ему не взяться, скажем, за псалом 3? Там тоже Давид молит защиты у Господа. Но в этом случае он сетует на жестокость сына своего Авессалома, что вовсе не было связано с переживаниями Ломоносова. После псалма 143 он взялся за 145-й. Не потому ли, что в нем сказано:
Так пишет тот, кто сочинял хвалебные оды именно земным владыкам, не скупясь на самые изощренные восторженные эпитеты. Конечно же, ему приходилось порой уповать и на «князей земных». Однако у него всегда были высшие идеалы и цели.
А почему избрал Михаил Васильевич крупный фрагмент из Книги Иова? Полагаю, его привлекло то, что Бог ставит перед человеком множество вопросов о загадках природы, тайнах бытия. На них если можно ответить убедительно, то лишь методом науки.
В стихотворении Ломоносова Бог, напомнив бренному человеку о величии своего творения, провозглашает:
В Библии данный фрагмент завершается иначе. Всевышний говорит о необычайной мощи морского чудовища Левиафана: «Нет на земле подобного ему; он сотворен бесстрашным; на все высокое смотрит смело; он царь над всеми сынами гордости».
Вспоминается библейское предание о Сотворении мира, где сказано, что человеку была дана земля во владение. Оказывается, люди со временем стали «сынами гордости», возомнили себя превыше всех на свете и готовы даже роптать на Создателя, сотворившего их по своему образу и подобию. Вот о чем идет речь в этом фрагменте из Книги Иова.
Если человек в духовности своей имеет образ и подобие Творца, то ему суждено быть творцом (с малой буквы). При этом надо постоянно помнить о совершенстве и величии Природы.
Михаил Васильевич отступил от канонического текста. Причина должна быть веской. Подчеркнул он не только ничтожность человека в сравнении с гигантами животного мира (под Левиафаном, по-видимому, подразумевается голубой кит), но и достоинство мыслящего существа, способного, сознавая бездну Неведомого, иметь «свою часть» в творении и познании.
Небрежно перевел он часть главы 40 из Книги Иова. Там сказано о бегемоте: «Он ложится под тенистыми деревьями, под кровом тростника и в болотах». Это верно. У Ломоносова: «Воззри в леса на бегемота». Получается, будто гиппопотам (в переводе с греческого — «речная лошадь») обитает в лесах. Мелочная придирка, скажете вы? Безусловно. Но если ученый допускает такую оплошность, значит, у него есть более важные интересы.
Все это не снижает общего качества его переводов. «Если сравнить помещенные под одной обложкой стихотворения Ломоносова, Сумарокова и Тредиаковского, — пишет Евгений Лебедев о переложении 143-го псалма, — то можно легко убедиться в том, что ломоносовская вариация на библейскую тему выгодно отличается от соперничающих с нею благородством и естественностью интонаций, выдержанностью и гармонией стиля и, скажем так, торжественно-весомым немногословием (в переложении Ломоносова — 60 строк, Сумарокова — 66, Тредиаковского —130). Все это не в последнюю очередь объясняется духовным самостоянием Ломоносова, которое к этому времени уже было им обретено».
…Духовные стихи Михаила Васильевича значительно уступают по выразительности, вдохновенности и философской глубине созданному через четыре десятилетия гениальному произведению Гавриила Державина «Бог».
Возможно, причина тут не в разнице поэтического дарования и времени создания. Сказалось непростое отношение Ломоносова к традиционным канонам христианства. В его времена некоторые предания Ветхого Завета толковались догматически, без учета уровня знаний в эпоху создания Торы, а потому вступали в решительные противоречия с убедительно доказанными научными данными.
Смехотворения и сатиры
Крупных ученых, мыслителей принято изображать убеленными сединами старцами или, по крайней мере, пожилыми людьми. А многие из них совершили свои открытия в молодости или в среднем возрасте.
Другое нередкое заблуждение: чем основательнее достижения данного человека, тем он более серьезен и замкнут. Мол, ему не до шуток. Однако остроумными бывают не только зубоскалы, шутники-потешники, но и люди умные.
Когда читаешь оды Ломоносова, их тяжелая поступь заставляет вспоминать, что писал высокий, мощный, крупный мужчина или как представитель крестьянского рода — мужик. Забывается о том, что он в Германии брал уроки фехтования и танцев. С одинаковым успехом он мог бы владеть и тяжелой дубиной, и острой шпагой.
Написал он немало сатирических сочинений, несколько эпиграмм. Одна из них — на ханжу — была приведена во введении. Столь же легок и весел перевод (там же) из Анакреонта.
В одной из первых своих эпиграмм Ломоносов потешается над словами королевы Гертруды в трагедии А.П. Сумарокова «Гамлет». Ее дали в октябре 1749 года на отзыв Тредиаковскому и Ломоносову, прежде чем отправить в академическую типографию. Уличенная как соучастница убийства первого мужа, отца Гамлета, королева восклицает:
Поделиться книгой: