Помоги проекту - поделись книгой:
Но были и другие мнения. Два тысячелетия назад греческий знаменитый эпиграммист Лукиллий писал о силе сновидений:
Снилось ленивому Марку однажды, что бегал он долго.
После того он не спит, чтобы не бегать во сне.
Известны озарения во сне. Например, мятежный протопоп Аввакум Петрович (1620–1682), писатель и общественнорелигиозный деятель, поведал такую историю.
Однажды пришла исповедоваться к нему блудливая девица и стала рассказывать о своих разгулах и прегрешениях таким сладким голоском, что зажгла — не нарочно ли? — в молодом священнике бесовское вожделение. Он взял три свечи, поставил на аналое и возложил правую руку на пламя. Жжение огня изгнало из души адское пламя страсти.
В своей избе той ночью он долго молился, плача от боли телесной и душевной. Так и уснул на полу перед образами. И увидел сон: перед ним — Волга. Плывут по ней две золотые ладьи. Спрашивает он кормчего:
— Чьи корабли?
— Лукина и Лаврентьева.
Купцы это, его духовные дети. Третий корабль: пестрый, всеми красками сияет — красный, синий, черный, белый, «пеплесый» (пепельный?). Красота необычайная! Юноша светлый на корме сидит.
— Чей корабль? — вопросил Аввакум.
— Твой. На, бери, плыви на нем с женою и детьми!
Утром, проснувшись, Аввакум решил: вещий сон благословляет на славный путь в бурном житейском море. Решение было кстати. Он пытался защищать слабых и бедных, но за это получал от сильных и богатых жестокие побои. У него отняли все имущество. Вполне разумно его внутренний голос во сне посоветовал оставить село.
Вместе с женой и новорожденным сыном пошел он, побираясь Христа ради, в Москву. С тех пор не раз искал защиты от гонителей в столице, где приобрел влиятельных друзей среди высших чинов духовенства, в их числе архиепископа Никона. Они обсуждали пути очищения православной веры от ересей и невежества, порождаемых в немалой степени разночтениями в рукописных библейских текстах.
Разгадка подобных снов достаточно проста: человек озабочен какой-то сложной проблемой, пребывает в сомнениях. Пора принимать решение, а он все еще находится в недоумении. На помощь приходит подсознание. Оно подсказывает решение в образах сновидения — красочных и аллегорических.
Некогда Цицерон резонно задал риторический вопрос: «Мы целыми ночами видим сны, и почти каждую ночь спим, так что удивительного, если иногда сон сбывается?»
Но одно дело — совпадения, которые подчас можно принять за пророчество, а совсем другое, когда о совпадении говорить не приходится. Подобные случаи на первый взгляд необъяснимы с позиций науки. Многие разделяют эти взгляды. И понятно: найти рациональное объяснение столь странным явлениям затруднительно.
В книге начала прошлого века «Из области таинственного, простая речь о бытии и свойствах души человеческой, как богоподобной духовной сущности. С приложением рассказов и размышлений, приводящих к признанию духовного мира вообще» священник и магистр богословия Григорий Дьяченко сослался на вещий сон Ломоносова (по Штелину), пояснив: «Душа одарена богоподобной способностью видеть будущее, как настоящее, и метко творить для него пристойные области».
«Этот случай, — писал он, — может быть легко объяснен как с помощью гипотезы, что душа человека во время сна может находиться в любом месте, так и при допущении ее ясновидения, которое не ограничивается пространством».
Обе версии только задают новые загадки. Может ли душа иметь какую-то реальную форму вне тела, видеть и перемещаться по своему желанию в любую точку земного пространства? Почему она выбрала акваторию Белого моря? А что означает ясновидение? Нечто подобное телевидению? Но как душа способна увидеть то, что произошло в прошлом где-то? Почему она это не увидела в тот момент, когда произошло событие?..
Философ и ученый священник Павел Александрович Флоренский в исследовании «Иконостас» (1922) писал: «В нас самих покров зримого мгновениями разрывается, и сквозь его, еще сознаваемого, разрыва веет незримое, нездешнее дуновение». Такими прорывами в незримое он считал сновидения: «Сон — вот первая и простейшая, т. е. в смысле нашей полной привычки к нему, ступень жизни в невидимом».
По его словам, «сон — восторгает душу в невидимое и дает даже самым нечутким из нас предощущение, что есть и иное, кроме того, что мы склонны считать единственно жизнью. И мы знаем: на пороге сна и бодрствования, при прохождении промежуточной между ними области, этой границы их соприкосновения, душа наша обступается сновидениями…
Именно граница между сном и бодрствованием, есть время, точнее сказать, время-среда возникновения сновидческих образов. Едва ли неправильно то толкование сновидений, по которому они соответствуют в строгом смысле слова мгновенному переходу из одной сферы душевной лсизни в другую и лишь потом, в воспоминании, т. е. при транспозиции в дневное сознание, развертываются в наш, видимого мира, временной ряд, сами же по себе имеют особую, не сравнимую с дневною, меру времени…
«Мало спалось, да много виделось» — такова сжатая формула этой сгущенности сновидческих образов. Всякий знает, что за краткое, по внешнему измерению со стороны, время можно пережить во сне часы, месяцы, даже годы, а при некоторых особых обстоятельствах — века и тысячелетия. В этом смысле никто не сомневается, что спящий, замыкаясь от внешнего видимого мира и переходя сознанием в другую систему, и меру времени приобретает новую, в силу чего его время, сравнительно со временем покинутой им системы, протекает с неимоверной быстротою…
А между тем время действительно может быть мгновенным и обращенным от будущего к прошедшему, от следствий к причинам, телеологическим, и это бывает именно тогда, когда наша жизнь от видимого переходит в невидимое, от действительного — в мнимое».
Он предположил: «Сновидения вечерние, перед засыпанием, имеют преимущественно значение психофизиологическое… тогда как сновидения предутренние по преимуществу мистичны, ибо душа наполнена ночным сознанием и опытом ночи, наиболее очищена и омыта от всего эмпирического, — насколько она, эта индивидуальная душа, вообще способна в данном ее состоянии быть свободною от пристрастий чувственного мира».
Действительно, в определенной фазе сна мозг особенно активно работает. Значит, мистические видения, чувства, откровения возникают в нашем подсознании. Но как можно при этом увидеть то, что случилось с кем-то в прошлом и о чем ты не знал?
Говорят, существует «космический банк информации», или «глобальное информационное поле» (философ, теолог и ученый Тейяр де Шарден называл это ноосферой, сферой разума), где сохраняются сведения обо всем, что происходит на свете. Мол, некоторые люди могут «подключиться» к этому источнику знаний, подозрительно напоминающему Интернет.
Все это невозможно ни доказать, ни опровергнуть.
Было предложено еще одно объяснение: мозг Михаила Васильевича, работая как радиоприемник, воспринял «сигнал бедствия», поданный отцом в роковую минуту. Произошел сеанс «биологической радиосвязи» (такое понятие ввели некоторые ученые).
Существует же техническая теле- и радиосвязь. Для этого служат приспособления, которые несравненно проще головного мозга человека и даже насекомого. Почему бы наш мозг, излучающий электромагнитные волны, не был способен передавать и принимать их?
Передача и прием радиосигналов происходят в узком диапазоне электромагнитных волн определенной частоты. Наш мозг рассчитан на прием и обработку главным образом световых и звуковых сообщений. Электромагнитные волны различной частоты пронизывают нас, и если бы мозг воспринимал такие сигналы, то был бы ввергнут в хаос.
Ломоносов ясно видел во сне тело отца и место, где оно лежит. Как мог умирающий отец «телепатировать» сыну координаты места, где находится его тело?! Неужели — чудо?
Обратим внимание на одну деталь в истории вещего сна, рассказанной Штелиным. Получается, будто Михаил Васильевич увидел сновидение раньше, чем получил известие о пропавшем без вести отце. Но так ли все происходило? По другой, наиболее правдоподобной версии, сначала ему сообщили о трагедии, а уж затем у него был вещий сон.
Дело было, судя по всему, так. Ломоносов возвращался на родину на судне, где находились архангельские купцы. От них узнал, что отец почти год назад ушел в море на рыбную ловлю и не вернулся. Получив печальную весть, он задумался: где могло бы находиться тело отца? Определенного вывода сделать не мог. Ясно: произошло кораблекрушение. Мелькнула мысль об острове, где они останавливались во время рыбного промысла, прячась от непогоды. Не там ли тело отца?
Вряд ли он принял эту версию всерьез: Белое море велико, где рыбачил Василий Дорофеевич, неизвестно. В состоянии бодрствования переживания, калейдоскоп мыслей, воспоминания мешают спокойно осмыслить события. С Михаилом наверняка было так. Ему и о собственной судьбе приходилось задумываться всерьез: как-то его встретят в Академии наук?
Во сне эмоциональные бури утихли. Его рассудок нашел наиболее вероятное решение. Из глубины разума всплыла мысль о том, где может находиться тело отца. Подсказка обрела отчетливую картину «вещего сновидения»: на уровне подсознания наиболее значимы не словесные, а зримые образы. Он увидел знакомый остров и тело отца.
О мистическом ясновидении тут говорить не приходится. Во сне реализовалась наиболее вероятная версия. Михаил Васильевич рассказал о сновидении попутчикам. Купцы поверили, что так ангел подсказал сыну истину об отце. Вернувшись в родной город, они сообщили землякам Ломоносова об этом сне. Поморы обследовали островок, о котором шла речь, и нашли там тело Василия Ломоносова.
Можно предположить, что рыбаков застал в море шторм и Василий Дорофеевич попытался найти убежище в знакомой ему бухте на островке. Они не успели там укрыться, как налетел шквал, судно разбилось о скалы, и все рыбаки утонули, а тело Василия Ломоносова выбросило на берег. Не исключено, что он сумел спастись, но вскоре скончался от голода и холода на необитаемом острове.
…Возможно, кого-то не устроит рациональное объяснение вещего сна Ломоносова. Тут уж ничего не поделаешь. Если рассудок и знание — сила, то суевере и незнание — много сильней в личной и общественной жизни.
Предрассудки основаны на вере и фантазии, а не на знаниях и логике. Суеверия — вера суетная в нечто низкое и сомнительное, пустяшное или фантастическое, в то, что человек затрудняется объяснить с позиций науки, разума, фактов и логики. Но ведь на то и разум у нас, чтобы думать и понимать.
Наш вывод: никакими особыми или, как замысловато говорят, «экстрасенсорными» способностями Ломоносов не обладал. Вещий сон его стал проявлением логичного мышления, переведенного подсознанием в форму воображаемых образов.
Но помимо всего прочего данный случай показывает, что Михаил Васильевич умел сосредоточенно обдумывать конкретную проблему, подключая к рассудку эмоции, подсознание. Это чрезвычайно полезно для исследователя. Только так нам дано вторгаться мыслью в Неведомое и делать выдающиеся открытия.
Глава 3
ПОЭЗИЯ И ПОЗНАНИЕ
Проза жизни
Осенью 1740 года в России произошли знаменательные события. 17 октября умерла Анна Иоанновна. Не прошло и месяца, как ее фаворит Бирон, так и не насладившись властью регента при малолетнем наследнике престола Иоанне Антоновиче, был арестован и сослан. Шла борьба за власть между вельможами, принадлежавшими к разным влиятельным группам.
Это обстоятельство оказалось благоприятным для Ломоносова. В Петербургской Академии наук руководство пребывало в состоянии неопределенности: нельзя было догадаться, какие предпринимать действия, кого поддерживать. Появилась возможность для победы «русской партии», ратовавшей за прием в Академию отечественных ученых.
Возможно, по этой причине советник Академии Шумахер не стал ходатайствовать о наказании Михаила Ломоносова за самовольный уход от Генкеля. Напротив, ему выдали 50 рублей и предоставили две небольшие комнаты на Васильевском острове близ ботанического сада. Шумахер назначил его помощником своего зятя — академика Иоганна Аммана, врача и ботаника, — в составлении каталога минералов. Кроме того, Ломоносов делал переводы для «Санкт-Петербургских ведомостей».
И все-таки Михаил Васильевич остался недоволен. Ведь по завершении командировки за границу, после предъявления хвалебных отзывов преподавателей и собеседования его следовало произвести в экстраординарные профессоры, увеличив жалованье. Он продолжал жить бедно, порой в долг, и не мог вызвать к себе из Германии жену с ребенком.
Ломоносов написал оду ко дню рождения Иоанна Антоновича, а следом еще одну, на победу русских над шведами при Вильманстранде. Представил в Академию две диссертации на латинском языке: «Исследование о зажигательном катоптрическо-диоптрическом приборе» и «Физико-химическиеразмышления о сходстве серебра и ртути». Примерно в то же время свои диссертации представили Виноградов, Райзер и Теплов. Однако академики (все — иностранцы) неспешно читали и обсуждали эти работы с августа до середины декабря.
Возможно, они тянули бы и дольше, но вновь резко изменилась политическая ситуация: 25 ноября 1741 года произошел дворцовый переворот; гвардия возвела на престол дочь Петра Великого Елизавету. Русские вельможи получили возможность потеснить иноземцев, плотно облепивших трон. Для Академии наук настала пора принимать в свои ряды русских ученых.
Ко дню рождения императрицы Елизаветы — 18 ноября — Штелин сочинил очередную оду на немецком языке, как прежде писал он хвалу Анне Иоанновне и Бирону. Ее перевод на русский язык Шумахер поручил Ломоносову (возможно, Тредиаковский, услугами которого пренебрегли, стал испытывать неприязнь к Ломоносову). Это решение показывает, что в то время отношения между этими двумя людьми, позже ставшими врагами, были неплохими. «Ломоносов бесподобно продвигается в своем переводе… — писал Шумахер Штелину. — Если бы только не было у него одного недостатка, то от него должно было бы ожидать много хорошего».
О каком недостатке речь? Судя по всему — об употреблении Ломоносовым «горячительных напитков». Пожалуй, так он, по русскому обычаю, заглушал свою печаль. Но теперь его положение могло улучшиться. В оде звучала надежда на избавление от гнета иноземцев:
Перевод был одобрен. Оду преподнесли Елизавете от имени Академии наук. Ломоносов решил, что наступил благоприятный момент, чтобы в письме «на высочайшее имя» напомнить о себе:
«Повелено было мне, нижайшему, ехать в Германию в Фрейберг для изучения металлургии; а по определению Академии наук послан был я, нижайший, в марбургский университет для научения математики и философии с таким обнадеживанием, что ежели я, нижайший, мне указанные науки приму, то определить меня, нижайшего, здесь экстраординарным профессором, такоже и впредь по достоинству производить…
Во оных городах будучи, я через полпята (четыре с половиной. — Р.Б.) года не токмо указанные мне науки принял, но в физике, химии и натуральной гистории горных дел так превзошел, что оным других учить и тому принадлежащие полезные книги с новыми инвенциями писать могу, в чем я Академии наук специмены (образцы. — Р.Б.) моего сочинения и притом от тамошних профессоров свидетельства в июле месяце прошедшего 1741 года с докладом подал.
И хотя я Академии наук многократно о определении моем просил, однако оная на мое прошение никакого решения не учинила, и я, в таком состоянии будучи, принужден быть в печали и огорчении».
Несмотря на навязчивое повторения «нижайший» в начале письма, автор без ложной скромности сообщает о своих достоинствах, ничуть не преувеличивая. Он действительно к этому времени стал зрелым ученым.
Повышение последовало. Но его назначили не профессором, а всего лишь адъюнктом, то есть приближенным к профессорскому званию. В год он стал получать 360 рублей. Сумма немалая (скажем, фунт говядины стоил 2 копейки). Но из нее полагались значительные вычеты за квартиру, дрова и свечи. Приходилось платить слуге. А деньги поступали с большими задержками и не в полном объеме, так что он вынужден был залезать в долги.
Тем временем «подняли бунт» русские сотрудники Академии во главе с начальником «инструментальной мастерской» Андреем Константиновичем Нартовым (1693–1756). У них накопилось немало обид на немцев, нередко занимавших высокие академические должности, не имея сколько-нибудь весомых научных заслуг.
Отличный токарь Нартов при Петре Великом фактически возглавлял Академию наук, но затем был оттеснен Шумахером и его командой. О Нартове В.И. Вернадский писал: «Это был недюжинный человек, к которому отнеслись несправедливо писавшие о нем историки. Нартов едва ли хорошо знал иностранные языки, не обладал академической ученостью, но, несомненно, был талантливый практический механик, обладавший и теоретическими знаниями. Машины, которые были построены под его руководством для токарного дела… были сложными и по-своему изящными сооружениями…
Он мало знал ученый мир Запада, его навыки и привычки, но как личность он был не только гораздо крупнее Шумахера, своего врага, влияние которого тяжело легло на Академию, но и гораздо образованнее его. Нартов вместе с Шумахером оставили видный след в истории ремесел и художеств в России… Это была в первые годы не только Академия наук, но и Академия художеств и технических ремесел».
Такое совмещение в одном учреждении представителей теоретических наук, практических знаний и ремесел уже само по себе вызывало распри среди сотрудников Академии. Как отметил Вернадский, «Миллер, Ломоносов, Делиль, враги между собой в других делах, дружно боролись на этой почве с Шумахером и Нартовым (тоже врагами между собою), которые тратили средства Академии наук на задачи технические, художественные, ремесленные — цели, далекие от науки, но сами по себе очень почтенные и нужные».
Итак, воспользовавшись воцарением Елизаветы, Андрей Нартов и академик Жозеф Никола Делиль (астроном и географ) вместе с несколькими русскими сотрудниками Академии в феврале 1742 года подали в Сенат донос, обвиняя Шумахера в расхищении казны, непорядочных поступках, покровительстве иностранцам, гонениях на русских студентов и ученых. Рассмотрение дела затянулось. Нартов обратился с петицией к императрице.
Ломоносов воздержался ставить подпись под этим документом, остерегаясь портить отношения с Шумахером. Петиция Нартова возымела действие, и в конце сентября была назначена следственная комиссия.
В Академии назревал переворот. В судьбе Ломоносова тогда же едва не произошел крутой перелом: он мог угодить в острог.
Обстоятельства этого случая толкуются по-разному. Если верить объяснению Ломоносова, он 25 сентября 1742 года заглянул к соседу — академическому садовнику Иоганну Штурму в поисках своего пропавшего полушубка. Как показало следствие, служанка садовника неожиданно наткнулась в сенях на адъюнкта Ломоносова, стоявшего там «незнаемо с какого умысла».
Версия от Львовича-Костицы: «Ломоносов забрался в кухню своего соседа… В кухне была новая кухарка Штурма — Прасковья Васильевна, жена канцелярского солдата Василия Арлукова. О том, какого рода беседа происходила между нашим поэтом и указанной женщиной, документальных данных не сохранилось. Только вскоре Ломоносов вошел в комнату к Штурму, у которого в это время собрался кружок сослуживцев. И с негодованием заявил хозяину, что у него «нечестивые гости сидят: епанчу его украли». На это отвечал лекарь ингерманландского полка Братке, что Ломоносову «непотребных речей не надлежит говорить при честных людях». Тогда Ломоносов, не долго думая, ударил лекаря по голове, схватил «на чем парики вешают и начал всех бить и слуге своему приказывал бить всех до смерти»».
Вряд ли Михаил Васильевич искал в доме Штурма свой полушубок или пожелал обзавестись чьей-то шубейкой. Вероятнее всего, он подслушивал разговор, проходивший в гостиной, где находились бухгалтер академической канцелярии Биттнер и книгопродавец Прейсер. Они, по-видимому, обсуждали сложные и отчасти криминальные финансовые дела Академии в связи с обвинениями от Нартова.
Что случилось после разоблачения шпионства Михаила Васильевича в деталях, остается только догадываться. Если бы он нашел в прихожей свою вещь, то мог поднять шум и обругать хозяина дома. Но, как следует из официального протокола, никакой своей епанчи он не обнаружил. Так зачем бы ему буянить?
Оставим в стороне намек на интимные беседы с кухаркой или не менее сомнительную версию о загадочной пропаже епанчи. Полагаю, события, скорее всего, развивались так.
Служанка, внезапно заметив в полутемных сенях подслушивавшего Ломоносова, подняла крик. Не успел он ничего объяснить или ретироваться, как прибежали гости. Они начали его бранить, оскорблять, а то и колотить. Возмущенный и взбешенный Ломоносов вспылил и полез в драку. Силы были неравны. Он, крикнув на помощь своего слугу, схватил деревянную болванку, на которой вешают парики, и стал крушить всех и вся.
Сражение продолжалось с переменным успехом. Хозяин, беременная хозяйка и некоторые гости сочли за благо выпрыгнуть в окно. Но двое или трое набросились на Ломоносова.
Охранники прекратили драку. Непрошеному гостю крепко досталось: разбили нос и губу, сильно повредили колено, помяли ребра. Его арестовали. Немцы, тем временем, ему отомстили: выломав дверь, ворвались в его квартиру и все, что смогли, разбили, перевернули вверх дном.
По городу распространился слух, что Ломоносов, пребывая в пьяном виде, учинил бесчинство в чужом доме. Но если наша версия верна (повторю, она наиболее вероятна, если анализировать факты), то вряд ли Михаил Васильевич, отправляясь «шпионить», напился. И не мог он буянить из-за своего пропавшего полушубка.
Между прочим, у Иоганна Штурма он брал деньги в долг под проценты, задолжав ему 65 рублей. Возможно, это в грубой форме припомнил ему смотритель академического ботанического сада, да еще обвинил его в том, что он хотел украсть из прихожей шубы. Так мог вспыхнуть конфликт.
Кстати, Штурм и позже одалживал Михаилу Васильевичу деньги. Следовательно, отношения между ними не были испорчены напрочь. В те времена «честная драка», так же как побои, считалась более или менее допустимым конфликтом.
Вряд ли смог Ломоносов уйти от строгого наказания, если бы не одно обстоятельство. Следственная комиссия признала Шумахера и Прейсера (участника драки с Ломоносовым) виновными в хищении казенных денег. 7 октября их арестовали. Теперь академическую Канцелярию возглавил Андрей Нартов.
Это была победа «русской партии». Но для Академии наступили трудные времена конфликтов и неурядиц.
И тут вновь отличился Михаил Васильевич. Как писал Григорий Петрович Шторм, «в середине октября Ломоносов начинает вести себя вызывающе. В сопровождении служащих Канцелярии, он появляется на собраниях Конференции, роется в присутствии профессоров в архиве и всячески оскорбляет их. Однажды он распечатал и выдвинул столовый ящик астронома Винсгейма, вынул оттуда половину белой писчей бумаги и, заявив, что «господину Винсгейму столько бумаги не надобно», положил изъятую стопу в архив».
Почему Ломоносов так себя вел? Он был глубоко обижен на академиков за то, что ему в зрелые годы и с отменными научными знаниями приходится оставаться всего лишь адъюнктом. Нартов включил его в число сотрудников, привлеченных к расследованию злоупотреблений Шумахера и его друзей. По-видимому, отчасти и по этой причине Ломоносов при случае не упускал возможности показать иноземцам, что пришла пора отечественным ученым находиться на их месте в русской Академии.
На него подали жалобу в Следственную комиссию. 21 февраля 1743 года ему было запрещено до ее решения посещать заседания Академии. Он дважды пытался пройти на заседания и дважды его выводили вон. О том, что произошло, говорилось в жалобе, представленной Следственной комиссии:
«Сего 1743 года апреля 26 дня перед полуднем он, Ломоносов… приходил в ту палату, где профессоры для конференций заседают и в которой в то время находился профессор Винсгейм, и при нем были канцеляристы. Ломоносов, не поздравивши никого и не скинув шляпы, мимо них прошел в Географический департамент, где рисуют ландкарты, а идучи мимо профессорского стола, ругаясь оному профессору, остановился и весьма неприличным образом обесчестил и, крайне поносный знак из пальцев (кукиш. — Р.К.) самым подлым и бесстыдным образом против них сделав, прошел в оный Географический департамент, в котором находились адъюнкт.
Трескот и студенты. В том департаменте, где он шляпы также не скинул, поносил он профессора Винсгейма и всех прочих профессоров многими бранными и ругательными словами, называя их плутами и другими скверными словами, что и писать стыдно. Сверх того, грозил он профессору Винсгейму, ругая его всякою скверною бранью, что он ему зубы поправит, а советника Шумахера называл вором».
Затем он вернулся в ученое собрание, обругал профессоров (то есть академиков) за свое исключение, обозвал их мошенниками и сукиными детьми, заявив: «Я столько же смыслю, сколько и профессор, и я — природный русский притом!»
Последняя фраза выдает суть его возмущения: несмотря на свои знания, он остается в положении аспиранта только потому, что академические должности занимают иноземцы, считающие русских недостойными почетных научных званий.
Прошел слух, будто находился он в нетрезвом состоянии. Проверить это невозможно. Надо только понимать: его глубоко оскорбляло отношение к русским, словно они какие-то недоумки по сравнению с западными пришельцами. Он был представителем великого народа, сознавал это и не мог стерпеть обиды, наносимой не только ему лично, но и всем русским.
Безусловно, вел он себя грубо и непристойно, что объясняется его взрывным темпераментом. Оскорбленные академики подали на него жалобу, перечислив все его неблаговидные поступки (включая давние), а также указав на неумелое управление Нартовым делами Академии.
Подписали петицию 11 академиков (девять — не подписали), включая Крафта, Штелина и даже Рихмана, с которым Ломоносов дружил. Вызванный на Следственную комиссию, Михаил Васильевич не стал оправдываться. Возможно, ему вскружил голову успех как поэта, сочинителя хвалебных од, одобренных при дворе. Однако ни этот успех, ни заступничество Нартова не помогли: 28 мая его определили под домашний арест до вынесения окончательного решения Следственной комиссии.
В невольном уединении он вел теоретические исследования по физике и химии, работал над учебником риторики; послал повторную просьбу об учреждении химической лаборатории (резолюция: «За неимением денег — отказать»).
Прошло два месяца. Арестованный, не получавший жалованья, написал в Академию: «Нахожусь болен, и при том не только лекарства, но и дневной пищи себе купить на что не имею и денег взаймы достать не могу».
Деньги могли ему не понадобиться: Следственная комиссия признала его виновным. Его следовало бить плетьми и сослать в Сибирь.
Находясь в заключении, Ломоносов написал несколько од, и среди них лучшую: «Вечернее размышление о Божием величестве при случае великого северного сияния». На судьбе Ломоносова, судя по всему, сказалось благоволение императрицы, которой посвятил он возвышенные оды.
Его поэтический дар стал ангелом-хранителем для него как мыслителя, ученого. И в науке, и в поэзии Ломоносов стал новатором. Творчество было его страстью.
Теория и практика творения стиха
Михаил Васильевич при жизни был прославлен как поэт и реформатор русского стихосложения. У него были выдающиеся современники и отчасти предшественники: князь Антиох Кантемир и сын астраханского священника Василий Тредиаковский.
Антиох Кантемир (1708–1744), получивший блестящее и разностороннее образование, был с 1732 года послом России в Англии и Франции. Среди его переводов, преимущественно стихотворных, была книга Б. Фонтенеля «Разговоры о множестве миров», запрещенная религиозной цензурой. Кантемир разрабатывал теорию силлабического стихосложения. По словам В.Г. Белинского, «его поэзия — поэзия ума, здравого смысла и благородного сердца… Насмешка и ирония — вот в чем заключается талант Кантемира».
Василий Тредиаковский (1703–1768) учился в школе, основанной католическими монахами-капуцинами, отлично знал латинский язык. В 1723 году отправился он в Москву и поступил в Славяно-греко-латинскую академию. Через три года уехал в Голландию, затем в Париж, служа при русских посланниках; слушал лекции в Сорбонне. Вернувшись в Россию, написал «Новый и краткий способ сложения российских стихов» (1735), где предложил силлаботонический стих взамен силлабического. Позже он стал членом Петербургской Академии наук по латинскому и русскому красноречию (элоквенции).
Силлабическое (от греч. «слог»), или слоговое стихосложение распространено в языках со стабильным ударением, например французском, польском, армянском. В каждой строке произведения обязательно должно быть определенное число слогов, одно или два ударения и строго фиксируемая пауза (цезура). У французов в 12-сложнике — ударение обычно на 6-м и на 12-м слогах; у сербов в 10-сложнике — на 3-м и 9-м).
Поделиться книгой: