Тихое вторжение

– Аномалия «соловей»? – бесстрастно произносит Терех.

– «Соловей» – термоэксплозивная аномалия. Локализуется по следам гари, взрывов, по раскиданным комьям земли. Попадание участника рейда в зону аномальной активности индицируется по щелканью и свисту, которые издает сам аномальный феномен. Пока они продолжаются, человека еще можно вытащить наружу. Потом следует резкое возгорание пострадавшего и сразу после этого – взрыв. Летальный исход в подобном случае неизбежен.

Ухмылка Михайлова принимает чрезвычайно дерзкий вид.

– Какого цвета артефакт «хлопушка»?

– Никакого. Обычно он вообще невидимый. Но при слабом освещении, например, по утрам и в сумерках, она будет выглядеть как шарик из прозрачной стекловидной субстанции.

– Расскажите про аномалию «комариная плешь», – продолжает Терех с той же долей бесстрастия.

Михайлов хмыкает. Рядом раздается еще несколько осторожных смешков.

– Разве я сказал что-нибудь забавное? – осведомляется Терех.

Приходится его просветить.

– Александр Евгеньевич, извините, но «комариная плешь», она же гравиконцентрат, была еще в старой Зоне. Это вообще одна из древнейших аномалий, какие только известны сталке… э-э-э… науке.

Второй нештатский с вежливой прохладцей говорит:

– Ничего-ничего, Александр Евгеньевич, у вас в чернобыльскую Зону всего две ходки, а в московскую – только одна. Небольшие неточности… гхм… простительны… Определенно, определенно.

Надо отдать должное Тереху. Парни, я бы позеленел при таком раскладе. Я бы сказал кому-нибудь что-нибудь. Такое что-нибудь сказал бы, что слабонервных вынесли бы из комнаты замертво. А он – как обелиск на могиле неизвестного ученого: внешними шумовыми эффектами его не пошатнешь.

Отвечает, даже не изменив интонации:

– Да, кое-что претендент знает. Но я остаюсь при своем мнении. Я по-прежнему против.

Полковник смачно закряхтел. Видимо, это кряхтение заменило ему два-три матерных коленца.

– Будем голосовать? – спросил Лазарев.

– Извините, Игорь Андреевич, но демократии здесь у нас нет и никогда не будет. Не дай бог! У нас здесь единоначалие, – ответил ему полковник.

Все посмотрели на Яковлева.

– Караваев идет, – коротко объявил он.

– Тогда включите в группу и меня, – потребовал Терех.

– Вы сейчас жизненно необходимы на других направлениях. Я не могу исполнить вашу просьбу, – сообщил Яковлев.

– Я настаиваю.

– Кем же? Проводник всегда один, и его слово – решающее.

– Второй научной единицей. Кем угодно. В случае… вы понимаете… в этом самом случае у меня больше шансов вывести группу, чем у… – он покраснел и посмотрел в сторону.

Любопытно. Не меня ли он имеет в виду.

– Хорошо, – с некоторым раздражением бросил Яковлев. – Закрыли вопрос. Перекур пятнадцать минут. И я попрошу принести нам бутерброды с кофе.

Сразу после его слов все трое нештатских издали характерное кряхтение хором…

Мы вышли в коридор, и Яковлев знаком показал нам с Михайловым – отойдем-ка. Завел в свой кабинет, вынул коньяк и налил по рюмочке.

– Вы уж извините, – сказал он, обращаясь куда-то в стену, поверх наших голов, – так и живем. От инфаркта к инсульту. Все нервные стали, дерганые… Ничего. Поработаете с нами, притретесь, и со всеми будете запросто. Терех – человек желчный, но какой специалист! Вы, Тим, зайдете ко мне после рейда, хочу вас кое-чем удивить. Непременно. В тот же день. Что это вы все время смс-ки набираете?

– Простите.

– Здесь можно на «ты».

– Извини, Гаврил. Жена что-то не откликается, а должна бы. Понять не могу…

У академика брови дернулись кверху. Он бросает острый взгляд на Михайлова.

– Не сообщил ему? – в голосе Яковлева прозвучало удивление.

– Нет.

– Отчего же? Мне кажется, молодой человек имеет право знать.

Тут, ребята, я начинаю загораться. Неспроста они были, все эти «не могу подобрать точную формулировку», «по работе» и «ночная смена»! Что за хрень тут творится?

Я просто смотрю на Михайлова. Внимательно смотрю. Он встает из-за стола и отворачивается. Стоя вполоборота ко мне, Дмитрий Дмитриевич говорит:

– Имеет. И сейчас я могу это сделать… Потому что сейчас он не сорвется, не наделает глупостей. Потому что сейчас у него уже есть нормальная работа, которая так нужна и ему, и нам…

– Дмитрий Дмитриевич! – набираю я басы.

Но он продолжает, не обращая внимания:

– И еще потому, что только десять минут назад по моему запросу сообщили: она выживет.

У меня язык отнялся. Как это – выживет? Да ведь она недавно прыгала на меня, с ней же всё в порядке!

Мне надо спросить: «Где она? Что с ней?» Но я не могу. У меня в голове не укладывается, что с Катькой могла произойти какая-то беда. Это ведь не она лазит в Зону, а я. Ей положено сидеть тихонечко и на километр не приближаться ни к каким неприятностям. Иначе, если она на неприятности нарвется, кого мне тогда любить?

Стою и смотрю на Михайлова как идиот.

– А теперь вы ему, Виктор Николаевич, объясните, какие ничтожества работают в вашей службе безопасности.

Ага, вот и на «вы» перескочили…

Яковлев потупился.

– Извините. Виновные будут наказаны, это я вам обещаю.

Если бы я мог говорить, я бы орал сейчас на обоих. Какая, мать вашу, разница, кого и когда накажут?! Что с Катькой моей? Но я остолбенел, ребята, даже голосовые связки отнялись.

И Михайлов наконец-то принимается просвещать меня:

– У нашего нынешнего заказчика, Виктора Николаевича, очень хорошая и славная организация. Во многих отношениях. Но здесь весьма скверно хранят информацию и весьма медленно принимают решения. А Зоной интересуются, как я уже говорил, многие. Здесь даже на уровне госорганов идет бешеная конкуренция, и каждая капля новых сведений – на вес обогащенного урана. Информацию о книгах Лодочника некие военно-специализированные орлы получили в тот же день, когда мы с вами беседовали. Отсюда получили. Решение о рейде в Зону они приняли за полчаса, если не раньше, я полагаю. Так у них принято дела делать. Здесь, как видите, сутки с лишним прошли до утверждения рейда… В бойцах-«волкодавах» у них недостатка нет. Требовался только проводник со сталкерским опытом. А они сейчас наперечет – те, кто согласился сотрудничать с госорганами. Екатерина Караваева стояла у них в реестре. Ей сделали предложение, от которого она не смогла отказаться. Эти кретины отправили группу в ночную ходку – лишь бы всех опередить. Группу фактически не готовили. А утром на точку эвакуации вышла одна ваша жена. Четырнадцать ран, из них три глубокие. Выбито два зуба, сломано ребро, гематома с осложнениями на глаза, трещина в левой стопе, еще трещина…

Он перечислял Катькины поломки, а я его уже не слушал. У меня наконец-то расклинило речевой аппарат. И сейчас мне требовалось узнать только одно:

– Как добраться до этого Бронницкого военного… специального…

– Отвезут на служебной машине, – ответил Яковлев. – Только ведь уже поздний вечер…

– Не смущает.

– Там, кстати, строгий режим, допуск к пациентам только с разрешения…

Он назвал, чьё требуется разрешение, и я понял: это, наверное, те самые уроды, которые требовали от нас с Михайловым надеть погоны – иначе никакого доверия. Хорошо, что мы туда не пошли. Там, конечно, очень резвые ребята. Только они, кажется, готовы Зону людьми забросать – авось захлебнется кровью и потухнет.

– На вас, Дмитрий Дмитриевич, у меня обиды нет. Вы хотели как лучше. В госпиталь этот я пройду, не сомневайтесь. И ничье разрешение мне не понадобится. У меня к вам всего один вопрос: когда сбор группы перед ходкой?

Ответил за него Яковлев:

– Завтра утром, в десять ноль-ноль во внутреннем дворике. Удачи, Тим.

Глава 5

Маленькая девочка вернулась из Зоны

Я шел по больнице злой, как мать твою запросто.

Мы же договорились с Катькой: никогда, ни при каких обстоятельствах не пойдет она в Зону. Достаточно того, что я, тупой долбодятел, хожу туда на работу. Достаточно – в рассуждении того, что на каждую семью должен приходиться хотя бы один здоровый человек.

Мы с Михайловым когда-то договорились… Он не должен соблазнять Катьку сталкерской работой. Он даже говорить рядом с ней о Зоне не должен, а тем более – ходку предлагать. Так нашлись добрые люди, и Михайлова не понадобилось!

Мы же… да что за хреновина такая! Как увижу, что жива, тут же прибью.

Говорила бабуля: «Не было бабе печали, да купила баба артефакт…» Или… как-то не так… Точно помню: «Баба с возу – кобыле легче». Значит – тяготы и печали от бабы. Да? Может, это бабу кто-то приобрел, а вместе с нею приобрел и печаль? Наверное, так: «Не было печали, да купили бабу…»

Сплошные печали мне от моей непутевой бабы.

Дверь в палату я, кажется, открывал не столько рукой, сколько ногой.

А потом я увидел Катьку.

Всю в бинтах, аж глаз не видно. Левая нога – в гипсе. Губы серые. Щеки впалые. Капельница.

Какая же ты у меня непереносимая дура… Я так люблю тебя, я с ума от тебя сойду. Ты мой свет. Ты мой свет, Катька!

Я подхожу к постели, подтаскиваю стул, сажусь и беру ее за руку. Осторожно. Как бы не сдвинуть чего-нибудь, что сдвигать нельзя. Чувствую, как ее пальцы отвечают моим.

Стрекоза…

Знаете, ребята, так бывает иногда: знакомишься с кем-нибудь, ну, ходишь, разговариваешь, потом у тебя уже с ней до поцелуев дошло, потом еще дальше, и ты там, конечно, волнуешься, то сё, добиваешься ее, ссоришься-миришься, словом, как у людей… а потом – хоп! – и что-то в тебе переключилось. Какая-то странная вещь с тобой произошла. Ты к ней прирос. И чувствуешь, что она к тебе тоже приросла. Вот такая петрушка.

Ну, то есть, ее нет рядом один день, два дня, а ты уже на стенку лезешь, потому что света белого лишился. У тебя как будто ампутировали ногу или руку, и ты повсюду ходишь нецелый. Калека-калекой ходишь. Тебе нужно ее присутствие. Не рядом с собой под одеяло положить. И не умный разговор завести. Нет. Тебе до смерти нужно, чтобы она была рядом. Просто, чтобы была рядом. Ты как водолаз в тяжелом скафандре: какая-то балка упала, пережав дыхательные трубки, и твои легкие судорожно пытаются набрать воздух. А взять его неоткуда. Или ты как зимой голым на мороз вышел – нужно согреться, а тепла с собой нет. Оно где-то там, в доме осталось, там, где у тебя целый склад тепла.

Что хотите говорите, ребята, можете спорить, можете хоть в драку лезть, мне всё равно. Я так скажу: любовь – это жажда присутствия. Нет ее присутствия, той самой единственной женщины, и ты умираешь. Ты может умирать целые годы. Ты даже десятилетия можешь умирать. И всё это время ты формально жив, а внутри… внутри у тебя кончился завод. И тикалка опять пойдет, и механизм твой оживет, если ты опять найдешь ее, она улыбнется тебе, и ваши руки соприкоснутся.

Когда она рядом, вы… как там в школе учили? Вы – вроде сообщающихся сосудов. Делите всё, что внутри вас происходит, поровну, и уровень всего, чем ваши личности набиты, выравнивается. Допустим, у тебя печаль, а у нее радость – так ты повеселеешь с ней, а в ней чуть поубавится веселья. Или, скажем, у нее боль душевная, а ты в порядке… Тогда ты от ее боли заберешь себе часть, а ей полегчает. Не знаю, как это получается. Это чудо, ребята. Жизнь – озвереть до чего холодная штука! Не будь таких чудес, мы бы давно друг другу глотки перегрызли.

Ее губы растягиваются в улыбке.

Мы вместе. Мы оживаем.

– Я так люблю тебя, Тим. Я с ума от тебя схожу.

Она говорит очень тихо. Я едва могу расслышать ее. И, кажется, что-то мешает слушать ее слова.

О! Смотри-ка… Всё это время у меня над ухом разорялся врач. Оказывается, он вошел вслед за мной в палату. Что-то ему не нравится, почему-то я не могу здесь быть в такой одежде… и в такое время…

Перестаю его слушать.

Я не асоциал, ребята, не думайте. Просто когда Катька рядом, все прочее становится несущественным. Вроде лая соседской собаки в подъезде или ковра на стене родительской квартиры… Слышишь и не слушаешь, видишь и не замечаешь.

Я хотел ответить ей, но она не дала. Нашарила мой подбородок, приставила палец к губам. Молчи, мол. Погоди.

– У меня сил нет, Тим… Совсем нет сил. А я должна сказать тебе две важных вещи и одну важную вещь от тебя услышать. Я первый раз сегодня в сознание пришла… первый раз. Могу отключиться в любой момент.

Кажется, врач кого-то привел в палату. Да, здоровый такой мужик, рожа красная, как пасхальное яйцо. Санитар? Назойливый какой. Я на пару секунд отпустил руку Стрекозы, отправил санитара в нокаут и опять жадно схватил ее пальцы.

– Вот так… хорошо. Ты слушаешь меня?

– Да, Стрекоза.

– Запоминай: сталкер-бар в московской Зоне, на станции метро «Университет»… там все мертвы. Семнадцать мужчин и две женщины. Есть матёрые… человек семь – таких по снаряге отличить можно. Они дрались… стреляли… За сутки до нас их что-то убило. Что-то… или кто-то. Быстрое как химера в старой Зоне. Но только это химера с крупнокалибе… калиберным пулеметом… – она едва справилась с длинным словом. Я сжал ее пальцы сильнее. Она продолжила:

– Калибр двенадцать и семь, я думаю… Пули… с вольфрамовыми сердечниками. И… что бы их там ни убило, они с этим не справились, оно ушло. Были раненые, два или три… их пытали и… запытали до смерти. Мы видели следы пыток. Шишак… весь исполосован, четыре пальца отрезаны… Девятнадцать бойцов… Книги «Союз сталкеров» не было… мы не нашли ее, Тим. Не у кого было спросить, где ее прятали.

Я говорю ей:

– Прости, я отойду на секундочку. Я сейчас.

И отправляю в нокаут одного из двух больничных охранников, приведенных айболитом в палату. Нет, правда, я не против законов общества, я не анархист, ребята. Но зачем же соваться под руку?

Второй охранник берется за шокер. Потом берется за яйца. За свои, разумеется. Белый свет у него сейчас клином сошелся на несчастных отбитых яйцах. Шокер я у него на время отбираю. В ближайшие несколько минут парень все равно не сможет им воспользоваться.

Я, ребята, до армии занимался боксом. Ну не так, чтобы профи, но кое-какие соревнования выигрывал. В армии меня определили в погранцы-огурцы и там тоже кое-чему научили. После армии тренировали в клане «Орден». Хреново они нас там на Зону натаскивали, но из первой ходки я вернулся живым. А потом, когда меня взял на работу Михайлов, пестрая пошла жизнь, обуеть, до чего пестрая… Среди прочего, работать в спарке с военсталкерами пришлось. Притом не раз и не два. А это очень резвые ребята и очень крутые. Так вот, чтобы от них не отставать, пришлось пройти «курс молодого бойца» в их учебке. С тех пор я не люблю драться, ребята. Что за кайф от драки, когда все время себя сдерживаешь? А если не станешь сдерживать, то обязательно кого-нибудь прибьешь.

Возвращаюсь к Катьке.