Женщина-калмычка Большедербетского улуса в физиологическом, религиозном и социальном отношениях

Говорят, что в Индии на главных воротах города Агра начертана крупными словами следующая надпись: «В первый год царствования Императора Юлефа судьи расторгли 2000 браков по обоюдному согласию супругов. Император разгневался и уничтожил в своих владениях развод. В следующем году число браков уменьшилось тремя тысячами, а число прелюбодеяний увеличилось почти семью тысячами. Триста женщин были сожжены за то, что отравили своих мужей, и семьдесят пять мужей — за то, что зарезали своих жен. — Император поспешил восстановить развод».[9]

Значит, физиология еще в глубокой древности победила философию. Оттого-то, быть может, теперь в статистике о калмыках рубрика преступлений, прямо вытекающих из расторжимости брака, чиста.

Строгий европейский пурист, быть может, скажет, что при подобных условиях расторжение брака — обыкновенное, чуть не ежедневное между калмыками явление — развращает только народ и потворствует страстям; вследствие чего и их семейная жизнь не дает детям нравственно-религиозного воспитания. К счастью, — нет. Развод у них, как мы и прежде говорили, очень и очень редкое дело, на которое калмык только в чрезвычайно важных случаях решается. Кажется, что сама расторжимость брака приводит к отрицательным последствиям: смягчает строптивые характеры, долее поддерживает между супругами взаимную друг к другу любовь и уважение, на чем, понятно, воспитание юного поколения только выигрывает. По крайней мере, мы встречали между калмыками нежных родителей и почтительных детей чаще, чем того сами ожидали.

Женщина-калмычка, уверившись в своей беременности, объявляет о том мужу, и с тех пор ложа с ним не разделяет… Благодаря крепости физических сил (а номадки могут ими смело похвалиться) повивальное искусство при самих обыкновенных приемах заключается единственно в умении отнять пуповину. Для этого заранее припасается маленький, хорошо оточенный и непременно новый калмыцкий ножик, который после известной операции родильница прячет в сундук и сохраняет как святыню. Вторично в подобном случае этот ножик употреблен быть не может. Бывает, что в трудных родах приглашают на помощь и постороннего мужчину, который если не искусно, то во всяком случае сильно обеими руками обхватывает родильницу в пояс, что будто бы облегчает роды. Хотя закон (статья 109) за такую помощь назначает в награду лошадь, но и тут охотника найти трудно, так как суеверный калмык полагает, что от того он потеряет силу.

Муж не бывает при родах: это не принято. Родившегося младенца тотчас обмывают теплою водою и завертывают летом в пеленки, какие у кого есть, а зимою в молодую овчину и привязывают к лубочку, чтобы удобнее было держать ребенка, а у кого есть, то к люльке «юльге»[10] особого, довольно замысловатого устройства.

Замысловатость, впрочем, заключается собственно не в люльке, а в особенном снаряде «цорго», очень похожем на мужскую туфлю без задника. Он деревянный, в верхней части пустой, с отверстием и с желобками на дне, которое мы, для удобнейшего понятия, назовем подошвою — по-калмыцки «тавик». Таким образом устроенный снаряд кладется между ног ребенка так, чтобы конец тавика выходил немного за край люльки, а ребенок обхватил снаряд ногами. При такой предосторожности ребенок не преет, потому что моча стекает по желобкам снаряда. В гигиеническом отношении, при условиях кочевой жизни, особенно зимою, когда ребенка невозможно часто раскрывать для соблюдения чистоты, «цорго» — снаряд незаменимый. Но с другой стороны, он, несомненно, способствует образованию кривизны ног, чем по большей части калмыки отличаются и которая, по мнению многих, будто бы полезна для верховой езды.

Окривление ног считается физиологическим недостатком калмыков (у многих оно едва заметное), но происходит искусственно и вследствие привычки, прежде всего от снаряда «цорго», о котором мы сейчас говорили, а еще более от особенного способа нянчить детей. У калмыков нянчат не так, как у нас, — на руках, а сажают ребенка верхом на левое бедро и слегка поддерживают рукою. При условиях кочевой жизни, когда женщине с ребенком приходится иногда ехать верхом (они ездят по-мужски), такая манера нянчить детей самая удобная. Дитя, из боязни упасть (что очень понятно), крепко держится, обхватив бедро матери ногами, которые мало-помалу приобретают оттого замечаемое в них окривление. Так или иначе, но во всяком случае кривизна ног не считается общим физиологическим недостатком калмыков, а следствием неправильного воспитания детей в первом возрасте. Возвратимся к новорожденному ребенку, которого мы оставили ради замысловатой люльки.

Как только обмоют и уберут ребенка, тотчас дают ему соску из полусваренного курдючного сала, которое послабляющим действием на желудков, способствуя очищению его от меконии (первородного кала), вероятно, тем самим предохраняет и от детской, так называемой младенческой болезни, неизвестной калмыкам. Родильницу же поят горячим «шюлюном» (бульон из бараньего мяса), который, производя обильный пот, целебно действует на потрясенный организм женщины.

Когда у матери появится первое молоко «уурук», тогда она должна в первый раз покормить грудью ребенка непременно в присутствии мужа, которому при этом случае подносит чашку «арзы» (водки из молока). Отец выпивает арзу и нарекает ребенку имя. Обычай этот называется «юсун арза». Если родители новорожденного ребенка люди бедные, сами не имеют родителей или старших близких родственников, то этою церемониею все и оканчивается. В противном случае обряд продолжается по следующей программе, от которой отступить не каждый калмык согласится.

Тогда, т. е. после «юсун арза», отец не нарекает имени ребенку, а отправляется для исполнения этого обряда в «большую» родительскую кибитку, с поклоном и подарками калмыцкого вареного чая, арзы, непременно целиком сваренного барана, бубликами и прочим. Мать с ребенком, положенным в люльку или на лубок, подойдя к родительской кибитке, не должна переступить порога, пока к тому не будет приглашена свекром или свекровью. Вошедши в кибитку, она кладет дитя у подножья бурханов и делает три земные поклона, что исполняют и все присутствующие. После того отец нарекает ребенку имя, произнося троекратно следующую формулу: «во имя Бога, нарекаю тебя так-то». В заключение старший присутствующий вынимает из принесенного барана сердце, отрезывает маленький кусок и дает в рот ребенку, а остальное кладет бурханам в жертвоприношение. Затем все чинно садятся по местам (без посещения хотонных соседей такое событие не обходится), и начинается обильное угощение. Все поздравляют родильницу, кладут деньги «на зубок» и дарят, кто что может.

Если отец родившегося ребенка настолько богат, что его не пугают излишние издержки, то на этот случай приглашает и гелюнга, который, справившись предварительно во всезнающей книге «зурханном», нарекает ребенку другое имя, назначает, из какого цвета материи должен быть сшит тельник «бу» и какие молитвы в него положены. Последними тут же снабжает родителей, за приличное, конечно, вознаграждение.

Но если отец ребенка разочтет, что приглашение гелюнга обойдется ему дорого, то просто берет «бортого» арзы, кирпич калмыцкого чая да рубля два денег, садится на коня и едет к гелюнгу, который, приняв приношение, заочно нарекает имя младенцу, дает молитву для тельника и отпускает домой родителя.

Калмык довольный, скачет во все лопатки в свой хотон; но где-нибудь по дороге, случается, завернет к приятелю, неосторожно потянет на радости «арке» или русской водки, и — долго ли до греха — теряет молитву и забывает не только цвет будущего тельника, но даже нареченное гелюнгом имя… В случае такого несчастья вторичное исполнение обряда откладывается на неопределенное время, а иногда и вовсе оставляется…

День наречения имени у калмыков называется «мелягудын хюрюм» и считается днем рождения, хотя бы ребенок родился месяцем или более раньше. День этот заранее известен родителям, так как по их просьбе «зурхачи» назначает счастливый день для подобных дел. Но и после этого все калмыки считают свои лета не с этого дня, а с праздника «зула»; о чем мы обширнее поговорим в своем месте. При рождении дочери и обряд бывает короче, и угощение проще. Видно, и у номадов, как и у нас, появление на свет дочери не так радует отца, как рождение сына!..

Оставим на время женщину-калмычку, для того чтобы объяснить калмыцкий обряд наречения имени новорожденному ребенку.

Буддизм индифферентно относится к этому обряду и даже не дозволяет нарекать младенцу таких имен, какие при жизни носили буддийские праведники и люди, угодившие Богу, в том внимании, что это было бы отклонением святости первых и высокомерием последних. В силу такого учения ни один калмык не носит имени Хоншиш, Люта, Шакчжимюни, Зункоба, Нидубер-юсукчи, Гомбо-шальши, Дарке и прочие.

Приглашение гелюнга для наречения имени есть дело доброй воли, если не самолюбия. Нарекаемые имена берутся из общего тибетского или монгольского лексикона и имеют качественное прилагательное, редко существительное значение. Таковы, например, мужские имена: Бадма, правильнее Падма (белая водяная линия Nelumbium speciosum), Церен (долголетний), Саго (добросердечный), Ледже (покорный) — и женские: Бальчжерма (мать милосердия), Улючжи (прекрасная), Серен-герюль (светло прохладная), Джочже (малая) и проч. Что же касается калмыка-отца, то он никогда не ломает головы, когда приходится дать имя ребенку. Попадется ли ему в то время на глаза кинжал, он сына нарекает Кинжалом. Заметит ли красноту в лице младенца — он его называет «Улан» (красный). Вспомнит ли знакомого мужика Николая, у которого когда-то скотину пас, — и сыну дает такое имя. Многие калмыки носят поэтому русские имена: Василий, Трошка (Трофим), Адрион (Родион) и прочие. Мало того, мы знаем калмыка, который носит русское женское имя, например, Аниська Мумаев; и другого, принявшего русскую фамилию за имя, например, Лапин Опогинов. Поэтому если буддисты не придают именам религиозного значения, то они имеют значение прозвища или просто клички — не более.

По-видимому, буддисты более придают важности обряду положения ребенка у подножия бурханов, причем стараются дать ему стоячее положение, что с помощью люльки или лубка нетрудно. Этим, как объясняют гелюнги, новорожденный поручается под защиту и покровительство Бога; а стоячее положение ребенка знаменует, что и он хорошею и добродетельною жизнью может достигнуть вечного блаженства и, освободившись чрез перерождение от матери, соединиться с божеством, источником разума (Буддою), подобно тем, которых представляют изображения бурханов, сделанные тоже в стоячем виде.

Положение куска бараньего сердца в рот ребенка означает, по толкованию гелюнгов, что новорожденный до того был невинный и с той только минуты сделался причастным греху, так как ради него зарезан баран.

Так ли понимают сами калмыки этот обряд, как объясняют гелюнги, уверять не будем. Известно только, что не все его исполняют. Зато тельник «бу» или, лучше сказать, зашитые в нем молитвы «тарни» в великом у них почитании. Эту, по мнению их, святость каждый калмык носит на шее; хотя все знают, что молитвы не оказывают магического действия и не предохраняют ни от оспы, ни от дурного глаза, ни от лихорадки и прочих несчастий. Из всего видно, что обрядность по случаю рождения ребенка более основана на обычае, чем на религии. Можно даже сказать, что религиозным догматом калмыков служит беспредельное уважение к древним обычаям, и отсюда ненависть к малейшему их изменению.

Чем далее подвигаемся в изучении бытового положения женщины-калмычки, тем более убеждаемся, что монгольская цивилизация, несмотря на аскетический взгляд буддизма на женщину, оценила ее благотворное значение и упрочила за нею почетное место в разных фазах социальной жизни. Несомненно, что и сама кочевая жизнь калмыков много способствовала к возвышению ее культурного значения. В этом легко убедиться, остановив внимание на правилах степного этикета, соблюдаемого обоими полами.

Мужчина должен оседлать коня и подвести к женщине, для которой такое дело считается неприличным. Если мужчина, хотя бы он был и знатного происхождения, заметит, что женщина, едущая навстречу верхом, хочет сойти с коня, то из вежливости и уважения к женщине, будь она и низкого рода, должен сам спешиться и помочь ей соскочить с седла. Мужчина, обыкновенно старший в семье, обязан при перекочевке на новое место вырыть в секретном месте «татал», т. е. копань, для омовения женщин его семьи. Мужчина отдает честь женщине, слагая большой палец правой руки с указательным левой, и прикладывает их к своему челу, становясь в то же время на правое колено. Мужчина не должен бить своей жены, и вообще женщины, ни рукою, ни плетью, палкою или ногайкою, ни пред бурханами, то есть в кибитке. За побои, причиненные беременной женщине кем бы то ни было, вследствие чего последовал бы выкидыш, статья 100-я «Цааджин-бичика» налагает штраф по девять скотин за каждый месяц выкидыша.

В свою очередь, женщина не должна без приглашения сесть при старших, ни начать с ними разговора; тем менее, она не может сидеть при них в фамильярной позе.

Перешагнуть через ноги мужчины, ногайку, плеть или задеть подолом платья посуду с пищею и напитками считается верхом неприличия для женщины. Ей неприлично при верховой езде иметь в руках плеть, у ней может быть только ногайка. Замужняя женщина изъявляет благодарность мужчине, проводя рукою сверху донизу по левой косе; девушка может благодарить только потуплением глаз — безмолвно. Таким же образом выражают почтительность при разговоре с старшими. При них они могут сесть только после вторичного приглашения. Во время посещений и вообще при сборищах женщины садятся по левую сторону хозяйки, между тем как правая предоставлена мужчинам. Вообще монгольские понятия о вежливости к женщинам тем замечательнее, что выработаны в глубокой древности народом, которого религиозный склад ума забит аскетическими идеями.

Степное уложение 1640 года слегка только коснулось раздела имений. В единственной об столь важном предмете 45-й статье сказано: «Отец должен имение свое сыновьям разделить в наследство по обычаю, а ежели потом обеднеет, то должен взять от каждого сына пятую скотину». Очевидно, обычай укоренился в народе до того прочно, что законодатели сочли излишним повторять в уложении то, что всем известно.

По монгольскому обычаю, сестра при братьях не наследница. Но когда сестра выходит замуж без родителей, то братья обязаны из своих частей дать ей приданое по средствам и устроить празднование свадьбы. Этим они, однако ж, далеко еще не выполнили своей обязанности, потому что если у сестры родится сын, то дяди должны общими средствами выделить племяннику такую же часть, какую сами получили от отца. В противном случае не только племянник, но даже внук, первый у дядьев, а последний у дедов, имеет полное право приступить к насильственному выделу «зе бяръдык-юсун». Этот выдел делается так: у племянника есть, например, три родных дяди по женской линии. Каждый из них получил от отца в наследство, положим, по 30 голов скота. Значит, племянник имеет право требовать от каждого дяди по 10 скотин. В случае неудовлетворения такого требования племянник объявляет почетнейшему человеку в хотоне, что он обращался к дяде с просьбою о выдаче ему законной части имения, но тот ничего не дал, а потому намерен выделить себе часть насильственно, то есть украсть. Такое заявление должно сохраняться в глубокой тайне, пока в одну темную ночь у несговорчивого дяди родной племянник не угонит 10 скотин. Тогда только почетнейший человек в хотоне скажет дяде, что это не воровство, а просто «зе бяръдык-юсун».

Жаловаться дядя не вправе, и он не только не будет, но даже останется с племянником по-прежнему в хороших отношениях. Если бы племяннику не удалось в первый раз захватить всю часть, и вместо 10 он украл бы только 6 штук, то может в другой раз отбить остальные 4 штуки. Но во всяком случае более трех раз он не вправе делать на дядю набега. В последнее время калмыки заметно реже и реже стали прибегать к насильственным выделам, потому ли что сделались благоразумнее или, быть может, потому что русский закон смотрит на это иначе.

По монгольскому обычаю родители имеют полное право разделить имение между сыновьями как им угодно. Но если бы случилось, что родители того при жизни не сделали и умерли без завещания, то оставшиеся сыновья, прежде всего, выделяют из общего имения приношение в хурул (на духовенство), а потом уже разделяют имение на десять равных частей и затем 9/10 вновь делят поровну между собою, а 1/10 часть поступает старшему брату, сверх доставшейся уже ему доли имения. Следует притом заметить, что если два старшие брата или вообще два брата близнецы, то калмыки считают младшим того, кто раньше родился, применяясь в этом случае к этикету, по которому при входе и выходе старшему всегда предшествуют младший…

Таковы калмыцкие обычаи в делах наследства. Замечательно, что и наше крестьянское сословие не считает сестры при братьях наследницею, хотя в этом случае оно совершенно расходится с X томом законов гражданских. Часто и у нас отец при жизни выделяет старшему сыну больше на том основании, что пока младшие были еще в детском возрасте, старший помогал уже отцу в приобретении имения. Только обычай «зе бярьдык-юсун» не принят русскою жизнью, хотя, быть может, и у нас в домашних кражах, случающихся между родными, мелькает идея насильственного выдела.

Полноправность женщины в отношении кредита совершенно ограничена. В статье 90 «Цааджик-бичика» постановлено: «Буде какая женщина принесет кому вина или барана и возьмет у него что в долг, то того долгу с ней не взыскивать. А ежели долг ее будет значительный, то взыскать с нее только половину». Женщина не может управлять аймаком (частью улуса), но было несколько примеров, что женщины владели улусом.

Гостеприимность очень развита у калмыков и по закону обязательна. По статье 114, «кто жаждущего не напоит молоком, с того жаждущий имеет взять одного барана». Но в следующей статье сказано: «А буде кто насильно у кого выпьет вино, с того взять лошадь с седлом». И — статья 36: «Кто проезжающего человека не пустит к себе переночевать, то с него взять трехлетнюю кобылицу, а ежели на ночлег не пустит бездетная вдова, то из ее шитья взять одно портище. Но если она в оправдание свое выставит уважительную причину, то в том ей верить». Очевидно, закон, делая обязательным гостеприимство для всех, в некоторых случаях (вероятно, скользких для нравственности женщины) делает из общего правила исключение.

В статье 127 постановлено: «Рабы во свидетельство не принимать, разве она, в уверение своего свидетельства, покажет краденого скота мясо и кости», то есть представит неоспоримые доказательства. Таким образом, монгольский закон ограничивает правоспособность женщины рабы.

О воспитанницах находим следующее постановление.

Статья 146. «А буде кто воспитает чужую дочь, которую впоследствии родители ее пожелали бы взять, то они воспитателю дочери, буде она не свыше девяти лет, обязаны дать 9 скотин; а если содержание их дочери было дурное, то должны дать только половину того количества. Буде же их дочь старше 10 лет, то должна уже остаться у воспитателя, которому дозволяется выдать ее замуж, но с тем, что взятый за нее скот он должен разделить с отцом воспитанницы своей пополам; но в таком разе воспитатель с отцом обязаны дать пополам приданое».

Нам остается еще указать на один случай, в каком может находиться замужняя женщина-калмычка. Это развод не развод, а какой-то печальный сепаратизм во супружестве. Например: «Кто примет к себе в дом человека и женит на своей дочери или служащей девке, и впоследствии тот человек захочет отойти к своему отцу, то ему в том не препятствовать, но в таком случае он может взять с собою одних только сыновей, а жена его и дочери должны оставаться у того, у кого он женился». Несомненно, в былое время были поводы к установлению такого закона, но теперь он давно уже не имеет практического применения, так как калмыки, при всей их слепой привязанности к древним обычаям, поняли несостоятельность этого закона.

За преступление детей против матери закон постановил такие же наказания, как и за преступление против отца.

Статья 39. «Кто своего учителя, отца или мать побьет, то с него взять за большие побои 27, за средние 18, а за малые 9 скотин».

Статья 41. «Ежели сын отца или мать убьет до смерти, тот, кто его увидит, должен убийцу поймать и представить владельцу, за что получит из убийцыных пожитков одну жестокую вещь и 8 скотин. Сверх того убийцу лишить жены, детей и всего имения. А ежели отец убьет сына до смерти, то, кроме собственной жены, лишить его всех людей и имений».

Отсюда ясно, что хотя по степному уложению 1640 монгольский владелец был абсолютным господином своих подданных, но ни он, ни один монгол-отец не был, как отец римской эпохи, полным господином своих детей и не мог распоряжаться ими по своему произволу — ни убивать, ни даже бить безвинно. Если, на наш взгляд, отцеубийство наказывалось не довольно строго, то, с другой стороны, видим, что монгольские законодатели более старались об охранении женщины от безнравственных поступков, а тем самым о возвышении народной нравственности, полагая такими проводниками ослабить самую возможность преступлений против родителей, чего, по большей части, достигли; по крайней мере, ни один калмык Большедербетского улуса не подвергался, по русским законам, наказанию за отцеубийство. — Следовательно, их юридический взгляд был не по времени верен. Взгляд замечательный и потому, что в общемонгольский кодекс, в котором всего-навсего 165 статей (в том числе собственно о женщинах 22), ни одной статьею не принял на себя задачи о воспитании и образовании детей — задачи и в наше время не легкой для европейской цивилизации, хотя и безусловно полагаемой в основание сего, далеко не оконченного, здания.

Вникнем в причины замеченного пробела.

Кочующая и легкоподвижная жизнь, какую в глубокой древности вели некоторые монгольские племена вследствие исторической необходимости, и теперь еще ведут калмыки Большедербетского улуса по одной уже исторической привычке, была главным препятствием к введению у них системы школьного воспитания, какая иногда давным-давно существовала уже в Китае, Тибете, Манджурии и Японии, то есть у буддистов оседлых. Понятно, что калмыки, как народ кочующий, могли только принять систему домашнего воспитания.

Вопрос еще в том: кто сообщил эту систему калмыкам, народу, известному в древности под именем «усунь», кочующему за 220 лет до Рождества Христова между великою китайскою стеною, рекою Желтою и Восточным Океаном, народу, по обычаям и образу жизни подобному тогда грубым и кровожадным гуннам?[11] Мы ответим: женщина, — и эта женщина была дочь одного китайского князя за 107 лет до Рождества Христова, по политическим видам выданная замуж в качестве китайской царевны за усуньского князя Гуньмо. С того времени ряд дочерей китайских князей и царедворцев, выдаваемых в течение двух столетий за усуньских владельцев и полководцев, не могли не оказать благотворного влияния на смягчение нравов отдаленных предков нынешних калмыков внесенною в их жизнь системою домашнего воспитания детей и сообщением этому грубому народу своих обычаев, костюмов и этикета, составляющих всю суть китайского воспитания, что и доказывается поразительным сходством с обычаями, одеждою и этикетом нынешних калмыков.

В основание начального воспитания у них тогда еще положено было оказание почтения родителям при входе и уважения старшим братьям при выходе из дому. Так как старший брат в отсутствие отца считается старейшиною дома, то младшие братья все домашние дела, как большие, так и малые, должны исправлять с дозволения его; они должны не приниматься прежде него за пищу и питье, вежливо с ним говорить, впереди его не ходить и выше его не остановиться и не сидеть. Наконец, в систему домашнего воспитания китайские женщины внесли все условные знаки почтения детей к родителям, младших братьев и сестер к старшим, невестки к свекру и свекрови и жены к мужу. В том у них заключается и теперь вся система домашнего воспитания, и калмык изучает ее с самого детства под руководством матери, не из мертвых книг, а из живого слова и примера. В таком направлении и духе чрез длинный ряд веков воспитание детей находится в руках женщины-калмычки и вошло в плоть и кровь народа. Примеры самодурства, конечно, встретить можно нередко и между калмыками; но подобные примеры встречаются и у цивилизованных народов.

О грамотности долго не могло быть речи у монголов, потому что язык тибетский долго был языком исповедуемой ими буддийской религии — языком, не понятным для народа. Только в первой половине XIII столетия лама Сакия Пандита первый изобрел монгольские буквы (пилообразные) числом 44, которых, впрочем, недостаточно оказалось для выражения всех звуков монгольского языка. Поэтому около 1260 года другой лама Покеба по приказанию Хубилай-хана изобрел новые буквы (квадратные, по образу тибетских и японских), но и те не вошли в общее употребление по причине множества букв (1000), выражающих целые слоги, пока наконец лама Чойкги-очир в первых годах XIV века не усовершенствовал ныне употребляемых калмыками письмен. С того только времени обучение грамотности перешло в руки духовенства и служит дополнением домашнего воспитания.

Теперь мальчиков лет 8-10 более достаточные калмыки отдают на выучку гелюнгам, которые, к чести их сказать, берут за это недорого, — рубля 3–4, не более, не считая изредко делаемых им приношений съестными припасами, что, во всяком случае, не тягостно для родителей, так как ученик все время находится уже на иждивении гелюнга. Девочки обучаются грамоте дома, под надзором матери, если не самою, то приглашенным гелюнгом. Впрочем, бедный калмык считает грамоту лишнею роскошью для дочери.

Русскую грамоту знают немногие калмыки, и только те из них, которые обучались в астраханском калмыцком училище или в Ставрополе. О школе, учрежденной в 1865 году при ставке Большедербетского улуса, умалчиваем — в ней только 6 учеников. Были примеры, что буддисты получали высшее университетское образование. Так, калмык Федор Иванов, родившийся около 1765 года на границе России с Китаем и доставленный в Петербург в 1770 году, взят был Императрицею Екатериною II и отдан на воспитание наследной принцессе Баденской Амалии и окончил курс наук в Лондоне. Следует указать и на Дорджи Баизарова (бурята), известного глубокою ученостью, но, к сожалению, рано скончавшегося для науки. Далее — на десяток-другой сыновей лучших калмыцких фамилий, воспитанных в кадетских корпусах в разные времена; наконец, на трех знакомых нам православных священников (урожденных калмыков), окончивших семинарское образование в Астрахани с правами студентов. Все они дали неопровержимое доказательство, что монгольские способности ничуть не хуже славянских.

Большедербетские калмыки могут похвалиться, что из их племени вышли и женщины, блистательно доказавшие, что и их пол не менее способен к усвоению европейской цивилизацию, но, к сожалению, эти счастливые примеры не более как редкие исключения, доказывающие, впрочем, что можно бы сделать из этого народа, одаренного, несомненно, хорошими умственными способностями. Между тем огромная масса монгольских племен, обитающих на необозримых степях империи, давно уже ждет и, быть может, долго еще будет ожидать, пока мы, горячим участием и мощным содействием, успеем сделать их полезными деятелями на поприще нашей культуры.

В начале прошлого столетия, если не раньше, начались сношения калмыков с кабардинцами и другими затеречными народами, частью для меновой торговли, а больше, кажется, для поживы, так как жалобы горцев на угон калмыками лошадей и ясырей долго обеспокоивали наше правительство, пока Дондук-Омбо, внук Люки-хана и шестой калмыцкий хан в России, не женился на кабардинке Джана, дочери баксанского князя. Сделал ли это Дондук-Омбо из политических видов или по личной склонности, вопрос не в том, по крайней мере, с того времени сильною рукою он сумел обуздать своеволие калмыков, а главное, он первый освежил монгольскую расу притоком азиатской крови. Несомненно, пример его нашел подражателей, особенно в 1736 году, когда Дондук-Омбо во главе 20000 калмыков одержал блистательную победу между Кубанью и Урупом и забрал в плен 11000 кубанских татар, их жен и детей со всем имуществом. Пленные не были возвращены и окончательно слились с калмыками. Оттого теперь между калмыками попадается очень мало чисто монгольских типов, а чаще с заметным азиатским оттенком.

Интересно знать, какие особенные качества могли внести в калмыцкую жизнь кабардинки; подобно тому, как за восемнадцать веков до них китайские княжны внесли систему воспитания, и женские костюмы, и этикет? Обычаев своих, конечно, они не ввели, а сами, думаем, рады были, что отделались от азиатской, затворнической жизни. Домашнего воспитания тоже не изменили ни в чем, так как, понятно, матерям приятнее было не разлучаться с сыновьями, чем отдавать их аталыкам на воспитание. Богатому женскому костюму в китайском вкусе кабардинки тоже отдали решительное предпочтение. Они только сочли нужным украсить его серебряными галунами, шелковыми тесь-мами, шнурками, петлями и тому подобными вышитыми или плетеными узорами в кабардинском вкусе, что, как известно, многие калмыки чрезвычайно хорошо теперь делают. Таким образом, к монгольскому трудолюбию и терпению азиатские женщины присоединили только свое трудолюбие и терпение, отчего, конечно, экономическая жизнь калмыков не осталась в убытке.

Попытаемся описать одну женскую работу, показавшуюся нам более интересною как ее при нас исполняла молодая зайсангша Серен-гелюль. Она выделывала узоры на атласном кисете для своего мужа. Искусство заключается в том, что Серен-гелюль в одно и то же время плела шнурок и накладывала узор. Она это делала так. Десять (по числу пальцев) серебряных и шелковых разноцветных ниток она связала в одном конце узлом и прикрепила на начальной точке узора посредством иголки и особой шелковой нитки. Потом на противоположном конце каждой нитки длиною около аршина она поделала петли такой величины, которая позволяла бы свободно перекидывать петлю с одного пальца правой руки на другой палец левой и обратно. От такого способа перемещения ниток с одной руки на другую плетется шнурок; а от умения и вкуса располагать цветами и серебром ниток образуется узор шнурка. После каждой, так сказать, манипуляции шнурок пришивается к материи иголкою, которой не выдергивают до следующего перемещения ниток, что способствует правильному плетению шнурка. Так мало-помалу выкладывается весь узор, что выходит и оригинально, и мило.

Если бы у нас когда-нибудь состоялась всероссийская выставка исключительно женских изделий, и вообще всего, что сделано трудами женщины по всем отраслям знаний, то калмычки — мы в том уверены — явились бы на нее довольно разнообразным экспонентками. Такая выставка — конечно, не ради калмычек — не говоря о ее научном и экономическом значении, тем желательнее, что теперь, хотя труд женщины по всем отраслям искусств и производства и допускается на всевозможные выставки, тем не менее он остается как будто на втором плане, а часто даже совершенно эксплуатируется трудом мужской половины человеческого рода.

Народные игры выражают до известной степени характер, наклонности и эстетическое чувство народа; а участие в них женщины рельефнее обрисовывает степень народного интеллектуального развития. Такое значение в древности имели римские цирки, олимпийские игры, такое значение до сих пор имеет бой быков в Испании. Новейшая европейская цивилизация давно уже умела вытеснить даровые игры, доставлявшие нашим прабабушкам и прадедам приятное развлечение в часы досуга, и заменить их более изысканными, но зато и более ценными способами проводить время. Некоторые старинные игры находят еще убежище кое-где среди низших классов народа, и то, быть может, только до времени. — Игры не чужды и калмыкам. Интересно, что у калмыков находим такие игры, какие есть и у нас. Мы не беремся решить вопроса, кто у кого сделал позаимствование, но, принимая в соображение, что замкнутость калмыков, вытекающая более всего из преувеличенного уважения к старине, слишком упорно и недоверчиво относится ко всему, что только имеет для него интерес новизны, склоняемся к мысли, что едва ли калмыки усвоили наши игры с целью доставить себе приятное препровождение от житейских забот времени — потребность, равно ощущаемая и необходимая как в доме славянина, так и в кибитке калмыка…

Мы не займем читателя подробным рассказом о «борьбе», главной характерической игре калмыков — игре, в которой монголы соединили весь пафос своей прошлой боевой и политической жизни и к которой они с детства приучали весь народ, игре, так дико пародируемой нашим «кулачным боем». Со смертью Нойона Очира-Хапчукова игра эта перешла в область грустных воспоминаний калмыков Большедербетского улуса. Но и затем считаем нелишним хотя кратко объяснить ход «борьбы», этой древней монгольской национальной игры.

В ней должно участвовать непременно две партии: или улус против улуса, или же одну сторону составляет партия владельца, а другую — духовенство. Число борцов заранее определено: в первом случае по обоюдному согласию сторон, а во втором волею владельца; но в обоих число борцов каждой партии должно быть одинаковое. О дне борьбы оповещают заранее, что считается и вызовом охотников; но при том берут в соображение неизбежные хлопоты и назначают срок, достаточный для приготовления к борьбе. Само собою разумеется, каждая партия настолько заинтересована предстоящим событием, что не жалеет никаких средств и способов для приглашения на свою сторону известных и отличившихся уже своею силою борцов, которым заблаговременно составляют именной список. Каждый из будущих борцов приглашает себе секунданта; а затем обе партии избирают по равному числу «судей борьбы», которые, в свою очередь, избирают из своей среды «главного судью».

С приближением срока удобное для арены место выравнивают, очищают от травы и засыпают песком. Когда все приготовления кончены и борцы в сборе, делают репетицию или, лучше сказать, предварительное испытание, на котором составляется новый, но уже номерной именной список. Борцы выбирают себе для борьбы vis a vis, с кем кто желает померяться силами. Под № 1 записывают того, кто на репетиции первый победил противника, а за ним тех, кто оказал такую же силу, но уже в меньшей сравнительно степени. Кого под каким номером записать, решают судьи. В день борьбы начинает № 1, а за ним каждый очередной номер состязается с соответствующим номером противной стороны. Каждая партия приготовляет для победителей призы, как-то: лошадей, халаты, седла, деньги и прочее. Призы раздает главный судья; но чаще случается, что он предоставляет эту честь владельцу, а тот, если у него есть, матери. Победителем считается тот, кто повернет противника спиною к земле. Большинство победителей по числу номеров решает победу той или другой стороны. Судьи наблюдают за точным исполнением правил борьбы как вообще, так и в частности.

Все это происходит при многочисленном собрании обоего пола народа, который, сидя на земле чинно, окружает арену и наблюдает за всеми шансами победы той или другой партии, смотря по тому, кто к какой принадлежит. В заключение партия победившая дает народный пир, продолжающийся три дня, среди которого новые импровизированные борцы испытывают ad libitum свои силы, но уже без призов, которые заменяются собственными пари.

Женщины не только принимают участие в разных играх, но составляют как бы душу подобных развлечений. Более принятые ими игры: в подушку (кюпцик-хайха), в кушак (бисе-архо), в прятки (бултыджи-наатхо) и в зеркало (юрге-занхо).

Участвующие в первой игре, сколько бы их ни было, садятся кругом на земле вне кибитки, в расстоянии одна от другой не более сажени. Игра состоит в том, чтобы бегающий в кругу поймал подушку, перебрасываемую сидячими из рук в руки. Его место занимает тот, кто поймается с подушкою. Чем больше круг — тем труднее поймать подушку, тем веселее игра.

В следующей игре тоже садятся в кружок, но уже плотно, без всяких промежутков, и, держа руки за спиною, принимают и передают сосед соседу девичий кушак, свернутый жгутом. У кого стоящий в кругу отыщет и отнимет кушак, того бьет тем же жгутом и садится на его место, уступая ему свое. Удары сопровождаются общим смехом — значит, всем весело и — цель игры достигнута.

Часто обе эти игры заканчиваются «юрге-занхо». Тут дело в том, что один корчит гримасы и принимает карикатурные позы, а другой старается копировать его движения, как будто настоящее зеркало; хохот и крик во весь хотон, и все довольны.

Летом в лунную ночь калмыки играют иногда «в прятки». Партия молодых парней и девчат разделяется поровну, и когда одна половина спрячется, то другая, по данному знаку, ее отыскивает. Казалось бы, на ровной и избитой степи и яблока схоронить негде — однако молодежь настолько хитра, что находит удобные места для прятания себя: то канавку или бугорчик, то кучку кизяка или бурьяна, или, наконец, брошенную копань. Старики неблагосклонно посматривают на эту игру, и потому молодежь играет в прядки украдкою.

Калмыки играют еще в альчики или казанки, в шашки и в карты. — Единственные у них и любимые карточные игры, азартные: горка, филька и в три листика; но женщины-калмычки в эти игры не играют, неприлично. Альчики и шашки, несомненно, перешли к нам от монголов и татар, — они распространены в целой Азии. О картах же мнения различны: одни говорят, что карты в XI веке изобретены во Франции для развлечения слабоумного дофина; другие же утверждают, что карты в глубокой древности были уже известны в Китае. Признавая в последнем мнении большую долю исторической истины, мы тем самим допускаем, с большею вероятностью, что монголы в свои нашествия, простиравшиеся, как известно, до Дуная и даже до берегов Рейна, очень легко могли первые познакомить Европу, и скорее всего нас, с картами, и что наш простой народ так же играет в горку, фильку и в три листика, как играли прежде монголы и играют теперь калмыки.

Замечательнее всего, что буддизм не только допускает присутствие женщины при религиозном служении, но и позволяет ей дотрагиваться до сосудов и вообще предметов богослужебных и тем самым как бы делает ее участницею религиозных действий. Так, например, женщина в своем жилище расставляет по местам бурханов, зажигает пред ними благовонные курения и свечки, кладет жертвоприношения и прочее. Если женщина (мать или жена владельца) отличается добродетельною жизнью, благотворительностью к духовенству, милосердием к народу и усердием к вере, то при торжественном богослужении духовенство предоставляет ей высшую часть раздачи молитв, для чего она садится в хуруле рядом с старшим гелюнгом (бакшею), учителем веры, принимает от него священную книгу молитв «ном», завернутую тщательно в несколько шелковых тканей, раскрывает ее и, вынув отдельные листы, формою похожие на наше лото, раздает гелюнгам для совершения по ним службы.

Калмычка, когда она вдова пожилых лет и бедна, может, если пожелает, посвятить себя на служение в хуруле, и в таком случае обязанность ее заключается в исполнении работ, свойственных женщине, и в некоторых послугах духовенству. «Цааджин бичик» в статье 21-й говорит: «Банде и шабаганце (то есть дьячку и чернице) за бесчестие платить 5 скотин, а за побои 9 скотин. Убуше и уба сунце (то есть служителю и служительнице капища) за бесчестие платить одну лошадь и за побои, по рассуждению суда».

Буддисты, приписывая человеческому духу бесконечное и безличное бытие, как строгие последователи внутреннего, духовного учения, не признают божеств, выделившихся из мира видимого, и создали себе пантеизм, омрачающий идею Высочайшего существа грубыми заблуждениями и ложными понятиями. В свою очередь, мистицизм, преобладающее в них стремление постигать сверхъестественное внутренним воззрением признал за женщиною право на место в буддийской догматике и небесной иерархии. По их учению «Алонкг-Гова» произошла на свет через наитие доброго духа (тенкгери) и признается непорочно рожденною девою. Манцзушири (нежно-голосистый), один из Будд, изображается под прекрасною женскою наружностью, иногда с двумя, а иногда с четырьмя руками. В правой руке держит меч, а в левой распустившийся цветок «удбала цицик», на котором лежит священная книга «ном». Дарке, мать бога, или Будды, молодая и красивая женщина, изображается иногда с синим лицом и красными руками в знак гнева и ненасытной жажды крови. Наконец, буддисты в числе добрых духов насчитывают семь небесных дев.

Буддизм, преследуя идею возвышения человеческого духа и страшась мудростью уразуметь и постичь верховное существо, безусловное слово, единство и центр всего духовного, мало обращает внимание на материю (человеческое тело) и верен метафизическому взгляду на жизнь; он так же индифферентно относится к погребению умерших, как, мы видели, он смотрит на рождение и бракосочетание.

Женщин-калмычек так же погребают, как и мужчин, то есть с участием духовенства или без его присутствия. Так же творят по ним поминовения и молитвы в продолжении 49 дней или вовсе не поминают и не молятся — это зависит от доброй воли оставшихся родных, а более от их достатка… Не было только примера, чтобы калмыки тело умершей женщины сжигали; эта высшая честь погребения принадлежит одним ханам, нойонам и высшему духовенству: ламам и бакшам.

1869[12]