Помоги проекту - поделись книгой:
И. В. Бентковский
Женщина-калмычка Большедербетского улуса в физиологическом, религиозном и социальном отношениях
1
Естественный закон природы и вытекающие из него обязанности женщин. — Влияние религии на ее социальное положение. — Детский возраст калмычки. Покровительство закона. — Время вступления в брак. — Платеж за невесту и приданое по древним законам. Сватовство. — Взгляд религии на брак. — Сговор. — Поезд за невестою. — Девичник. — Отъезд невесты в дом жениха. — Брак. — Первый день после брака. — Повторенный брак. — Развод.
Взгляд на женщину с физиологической точки зрения прежде всего останавливается на естественном законе природы и вытекающих отсюда нравственных обязанностях женщины как дочери, жены и матери. Нет сомнения, что обязанности эти, по одним уже физиологическим началам, поставили женщину в неравное положение с мужчиной. Несомненно также и то, что только впоследствии, когда человечество стало обособляться в племенные и отдельные одна от другой группы, положение женщины в социальном отношении стало выделяться яснее под влиянием различий религиозных верований и общественного быта. И действительно, положение женщины постепенно улучшалось и изменялось в жизни народов, пока в силу установившихся религиозных принципов и обычаев не приняло более или менее окончательной типической формы обособления. Так, мы видим женщину древнего и современного мира в положении далеко не равном как в религиозном, так и социальном отношении, хотя обязанности женщины как дочери, жены и матери остаются во все времена одни и те же.
В Азии, колыбели человечества и философии, возникли, как известно, четыре главные религии: иудейская, христианская, магометанская и буддийская. Каждая из них указала женщине особые права и место как в религиозном отношении, так и в социальном быту. Христианка, например, молящаяся в храме Божием рядом с своим отцом, братом, мужем и посторонним мужчиною, пользуется такими социальными правами, коих не имеет ни магометанка, не смеющая перешагнуть порог мечети, ни еврейка, которой для молитвы отведено особое место в синагоге. Буддистке хотя закон не воспрещает быть в хуруле, но она редко пользуется своим правом. В одном только согласны все религии: это лишение женщины права священнодействовать. Очевидно отсюда, что каждая религия установила особый взгляд на женщину. Вот почему и влияние женщины на социальный быт не могло быть одинаково. Это ясно выразилось и в духе гражданских законов. Было бы интересно с такой точки зрения проследить положение женщин всех религий для получения сравнительных выводов, но мы ограничим задачу нашу более тесными размерами: очерком женщины-калмычки Большедербетского улуса Ставропольской губернии.
Начнем с физиологического очерка.
Первое, что бросается в глаза при взгляде на калмычку, — это резкий типический склад ее лица. Тип этот, начиная с почти плоского овала лица, с широко выдавшимися скулами и приплюснутым носом, переходит до ногайского типа с кавказским оттенком (явный признак метисации). Узкие, немного вкось расположенные глаза, совершенно открытые и всегда черные как смоль; щеки, покрытые более или менее ярким и неподдельным румянцем кровяного цвета, который не оставляет лица калмычки иногда до глубокой старости; рот, хотя несколько широкого разреза, но нельзя сказать, чтобы не гармонировал с овалом лица (нередко, впрочем, можно встретить женщину с маленьким ротиком); губы несколько толстые, но всегда кораллового цвета, скрывающие ровные и белые, как слоновая кость, зубы, долго сохраняющие прочность и белизну; уши немного большие и отвислые; общее выражение лица слишком спокойное и серьезное для улыбки, но полные жизни глаза, с избытком пополняющие этот недостаток; цвет кожи — имеющий свойство не загорать, хотя на других загар после многих оттенков переходит в медно-красный цвет (встречаются лица, правда, довольно редко, матовой белизны). Ноги, как мы уже говорили при описании одежды калмыков, только кажущиеся малыми, — а руки — доказывающие, что созданы только для тяжелого труда. (У женщин высшего класса как руки, так и ноги попадаются очень малы). Таков внешний тип женщины-калмычки Большедербетского улуса.
Калмычки большею частью бывают высокого роста. Низкорослых, горбатых, хромых как между ними, так и между мужчинами, вовсе нет. Стройный стан, при широкой груди, дает себя заметить, несмотря на покрой одежды, не обнаруживающий талии. Естественные выпуклости груди не очень развиты. Калмычка одарена сильным и резким голосом, только немногие из высших представителей племени отличаются чистым, ровным и нежным голосом. Калмычки не имеют расположения к тучности, но нельзя сказать, чтобы были и сухого сложения. Словом, физиологические качества доказывают силу, здоровье и энергию калмычки, как оно и подобает степной кочующей женщине.
При описании жилища пищи и одежды калмыков мы уже говорили, что приготовление этих потребностей жизни, за немногими исключениями, составляет труд женщины. И действительно — калмычка раньше 8-летнего возраста начинает уже привыкать к труду. С того времени она помогает матери в чем только может по своим силам. То присматривает за младшими детьми; то, летом, собирает кизяк на топливо, то загоняет телят или коров к удою. Далее приучается шить, ткать тесьму, вязать шнурки, вышивать шелком и серебром, выделывать овчины и кроить платье и совершенствуется во всем том среди других домашних занятий.
Девочка до 10 лет в нравственном отношении охраняется своим детским возрастом и попечением матери, но с того времени поступает уже под защиту закона «Цааджин бичик». Это степное уложение о наказаниях составлено и утверждено ойратскими князьями на съезде 5 сентября 1640 года под председательством первенствующего в ойратском союзе Батур-хонг-тайджи и дополнено впоследствии Галдама-хонг-тайджием. Поэтому закон этот издан девятью годами раньше уложения царя Алексея Михайловича. Этот единственный монгольский кодекс, которым и наш закон дозволяет калмыкам руководствоваться в делах неуголовных, в статье 101 говорит: «а кто женский пол ухватит за груди или поцелует, и за то оному человеку по-тайному… учинить один щелчок. Кто сие учинит над девкою старше 10 лет, того штрафовать, а если девка моложе 10 лет, того не штрафовать».
Нам, европейцам, этот закон покажется, быть может, смешным; но монгольские законодатели, как видно, вполне сознавали глубокое значение нравственности, если ее оберегали и от неуместных шуток… Говорят, что нравственные начала не проникли еще в простые души калмыков, не чуждые ни порокам, ни добродетелям их кочевого быта, но по крайней мере в нарушении девичьей чистоты они положительно не заслушивают упрека.
Хорошая сторона упомянутого закона усматривается и в том, что раз приняв женщину, и в столь раннем возрасте, под свою защиту, он не оставляет ее и далее.
Так в статье 47 пункт 2 говорится: «Каждую девку замуж надлежит отдавать от 14 лет и выше». Признавая в этот период девушку созревшею для брачного союза, закон тем самым охраняет ее от опасности пылкого возраста и скользких для ее нравственности случаев…
По калмыкскому закону, можно сватать и раньше, но «если сговоренная девка будет моложе 14 лет, то таковую до урочных лет, хотя бы и жених требовал, не отдавать. А которая девка в урочные лета придет, а отец ее, в противность сего закона, за сговоренного жениха не будет отдавать, то таковую без платежа отцу ее скота[1] взять и за сговоренного жениха отдать замуж».
Охранение законом социального положения женщины не останавливается на этом, но идет далее. В статье 49 того же уложения сказано: «Если сговоренную у кого девку до 20 лет жених не будет брать, то отец ее должен отцу жениха сделать три напоминания, после которых, если жених не возьмет, то отец невесты может, объявив о том прежде владельцу, дочь свою отдать замуж за другого. Но если это сделается без троекратных напоминаний и без ведома владельца, то должен возвратить жениху взятый за невесту скот и, сверх того, будет оштрафован по усмотрению суда».
Калмыкский закон, дозволяя сватать девушку моложе 14 лет и полагая 20-летний возраст последним сроком выдачи в замужество, тем самым не допускает в своем социальном быту ни старых дев, ни старых холостяков. И действительно, между калмыками их нет. Возвышая же в народе посредством браков нравственность, закон тем самым пресекает путь проституции, и действительно, между калмыками ее не существует.
Безбрачная жизнь (за исключением духовенства) для калмыка немыслима. Так смотрит на нее и закон, который, облегчая бедным выход из безбрачного состояния, возложил попечение о них на общину. Так, в статье 47 говорится: «Ежегодно из 40 кибиток женить холостых 4 человека, из которых каждому в заплате за невесту должно десятью семьями вспоможение чинить[2], и кто даст на вспоможение жениху лошадь или корову, тот имеет из приданого невесты, кроме собственной ее пары и излишнего платья, одно портище получить, а за овцу — какую-нибудь небольшую вещь. А ежели кто, за неучинением ему вспоможения, не женится, и за то с 10 кибиток взять штрафу 2 верблюда, 5 лошадей и 10 овец».
Сватовство у калмыков сопровождается платежом за невесту «шагате», подарками свадебными «хурюм» и, само собою разумеется, брачным пиром. Для устранения на всякий случай и с обеих сторон произвольного требования, закон (статья 46) положительно определил размер того и другого и, заметим, определил не по материальному состоянию, а по социальному положению жениха и невесты.
«Если, например, кто из владельцев и табанагоутов (зятья владельцев не ханской крови) один у другого за сына своего сговорит дочь-девицу, то за таковую невесту отцу ее женихов отец должен заплатить 30 вещей жестоких[3], 150 лошадей и 400 овец; а между малых владельцев и табанагоутов платить за невесту по 10 вещей жестоких, по 50 лошадей и по 100 овец. А приданого за таковыми невестами давать по пропорции взятого за них платежа».
«За дочь ясачного сборщика 40 кибиток платежа определяется: 5 верблюдов, 25 лошадей и коров и 40 овец; а за нее приданого должно быть: 10 портищ платья и 20 вещей, седло с убором и одно платье уборное, 2 верблюда и 2 лошади. А если дается в приданое служитель или служанка, то зять тестя и тещу должен отдарить верблюдом».
«За дочь ясачного сборщика 20 кибиток платежа: 4 верблюда, 20 лошадей и коров и 30 овец; а за нее приданого имеет быть 5 портищ платья и 15 вещей, 1 верблюд и 1 лошадь. А зять тестя и тещу должен отдарить по рассмотрению доброты приданого». Придворные служители в платеже за дочь и получении приданого были сравнены с сборщиками 20 кибиток.
«За дочь посредственного человека платежа: 3 верблюда, 15 лошадей и коров и 20 овец; а за нее приданого: 1 верблюд и 1 лошадь, 4 портища платья и 10 вещей. А тестя и тещу отдарить по рассмотрении доброты приданого».
«За дочь подлого человека (раба) платежа: 2 верблюда, 10 лошадей и коров и 15 овец; а за нее приданого: пара платья, лошадь с седлом и прочим принадлежащим убором и 1 верблюд».
О брачном пире существовало тоже положение, за исключением, однако ж, владельцев и их родственников (табанагоутов), о которых закон в этом случае не сделал постановления, вероятно, с целью дать им возможность выказать пред народом восточную роскошь и хвастовство в глазах толпы…
Когда, например, сын ясачного сборщика 40 кибиток ехал жениться, то отец должен был отправить с ним на пир 4 лошади и коровы и 5 овец. Сборщик 20 кибиток обязан был дать сыну на брачный пир 3 лошади и коровы и 4 овцы. Посредственный человек — лошадь или корову и 3 овцы, а подлый человек — одною овцою меньше. Впрочем, закон предоставил на волю договаривающихся сватов уменьшить платеж за невесту и количество приданого, но не увеличивать. В обоих случаях нельзя не заметить экономического такта монгольских законодателей и прежнего цветущего состояния калмыков.
Буддизм не придает браку догматического значения. Он не более как гражданская сделка, заключение которой вытекает из естественной необходимости и обусловливается некоторыми формами и народным обычаем, а иногда остается даже без всяких религиозных и гражданских форм и обычаев.
Калмык поэтому может иметь одну жену или две: это зависит от его воли и состояния. Нужно, однако ж, заметить, что в Большедербетском улусе двоеженство давно вышло из обычая, хотя, быть может, вследствие только бедности народа. Калмыку нельзя жениться на родственнице, в каком бы колене роднёю она ему не приходилась, но он может взять, если бы захотел, жену умершего старшего брата, между тем как тот на жене младшего жениться не может. Калмык может исполнить религиозный обряд при вступлении в брак и может не исполнить. Бывают случаи, что религиозный обряд, при полном согласии супругов, повторяется ими, начиная с самого сговора и, несмотря на то, может быть впоследствии расторгнут, — право, к которому калмыки, к чести их можно сказать, прибегают в чрезвычайных только случаях.
Казалось бы, что при положительном невмешательстве религии брак должен бы быть очень шатким союзом для женщины, но оказывается напротив. Калмычка своим характером, нравственностью и благоразумием умела себя поставить в самое прочное положение. Она часто приобретает большое нравственное влияние на мужа и смело может рассчитывать прожить с ним свой век, пользуясь его любовью и уважением семьи, лишь бы только не была бездетною. В противном случае по прошествии 7 лет ее ожидает развод. Отсюда ясно, что брак у буддистов имеет более социальное, нежели религиозное значение, хотя, правда, без совета «зурхачи» не начинается ни одна свадьба.
Зурхачи, духовное лицо в сане гелюнга, — что соответствует нашему священнику, — по специальности астролог. Он обязан наблюдать течение луны, замечать времена года и погоду, предсказывать счастливые дни, часы и минуты, для начатия какого бы то ни было дела; предостерегать от дней несчастных — и все это на основании древней книги, называемой «зурханном». Суеверный калмык, слепо верующий в премудрость астролога, не начнет ни какого важного дела, а тем более свадьбы, не посоветовавшись прежде с зурхачеем, в каком хотоне искать невесты? на юге или западе? в какой день или час отправиться за нею в путь?
После таких вопросов зурхачи, глубокомысленно посмотревши в книгу и затем долго подумавши, называет время и направление будущему путнику, но когда вопрос идет о дне свадьбы, то, случается, откладывает брак иногда на год, два, даже более, так что четырнадцатилетняя девушка, хотя бы была и раньше просватана, выходит замуж обыкновенно 16 или 17 лет. Не послушаться предсказания зурхачи — значит накликать на свою голову неминуемое несчастье, а на это ни один калмык не отважится.
Сватовство лежит, прежде всего, на прямой обязанности родителей, а за их смертью — ближайших родственников. По большой части ни жених, ни невеста не знают, за кого их сватают, а бывает и то, что до самого брака они не видят друг друга, и все-таки не противуречат желаниям родителей или тех, кто заступает их место.
Заручившись предсказанием зурхачи, отец или родственник соображается еще с своим социальным положением и никогда не будет сватать у старшего себя. Так, например, простой калмык не посватает дочь зайсанга, а последний — дочь владельца. Неравные браки не в обычае народа и допускаются только в редких случаях, и то не иначе, как по предложению старшей стороны. В этом случае калмыки крайне щекотливы и соединение белой кости с черною считают делом, равным семейному несчастью. Такие браки чрезвычайно редки.
Отец жениха, взвесив с глубоким вниманием все свои шансы, посылает родственника или приятеля искать для сына невесты в другой аймак и даже улус, нередко верст за 200, с должным наставлением собрать прежде точные справки о летах, характере и состоянии невесты, если предварительное о том дознание не было сделано через верных людей или самими родителями. Затем калмык, привесивши к седлу добрую «бортого» водки, отправляется в путь.
Приехав в хотон, где есть на примете невеста, он не спеша слезает с коня, треножит его, снимает бортого и направляется в кибитку избранной, которую или уже знал, или же узнает по приезде в первый раз по указанию других. После краткого приветствия с обеих сторон «ленде, ленде» и нескольких фраз о путевых впечатлениях калмык садится на пятку, закуривает трубку и, сделав несколько отчетливых плевков (это одна из общих их привычек), прямо объясняет цель своего приезда. Этикет не требует на этот раз от родителей ответа, но и не препятствует им распить с приезжим привезенную водку. Опорожнив бортого и отдохнувши, калмык отправляется домой, не заботясь об ответе, зная наперед, что родители не дадут его с первого раза, хотя бы и пожелали отдать дочь за предложенного жениха.
Спустя месяц или два отец опять посылает к родителям невесты и опять с «бортого» водки, но на этот раз, чтобы узнать, отдадут ли они невесту за его сына. Положительного ответа посланный, однако ж, и тут не услышит. Но если отец и мать невесты примут привезенную водку и по-прежнему разопьют ее с посланным, то это значит, что они согласны отдать дочь свою за предлагаемого жениха. В противном случае, водка отсылается обратно.
Наконец в третий раз, когда, разумеется, дело пойдет на лад, едет сам отец жениха в сопровождении двух-трех женатых приятелей и, конечно, берет с собой не одну, а несколько «бортого» водки, арке и арзы, а иногда живого барана, если переезд не дальний, и непременно кирпич калмыкского чая, небольшой сыромятный ремешок и кусок клея; не забудет также взять и какую-нибудь серебряную монету. Последние три вещи имеют символическое значение: ремень связывает, клей плотно соединяет, а серебро обогащает. Затем, угостившись небезобидно дома, все садятся на коней и отправляются в хотон невесты.
Там дело начинается, прежде всего, с водки, и пока молодежь управляется на дворе с резанием барана, а молодицы варят «шюлюна», новые сваты, оставшись в кибитке, одни заключают между собою сделку о количестве платежа за невесту и приданого, о свадьбе и угощении, при этом присутствует и мать невесты. Люди посторонние, догадываясь, о чем толкуют старшие, не входят до тех пор в кибитку, пока отец жениха не передаст своему свату в руки кирпича калмыкского чая, платок с завернутым в него ремешком, клеем и серебряною монетою, не положит на столик перед бурханом «такилан шире», где вещи эти лежат до самой свадьбы, а потом сохраняются в сундуке жены в воспоминание брачного союза. После того начинается более или менее продолжительный пир, что и называется «ююлен доусхо».
Если родители невесты не знают жениха, то, прощаясь с новым сватом, просят прислать его посмотреть. Жених, получивши такое приглашение, отправляется к ним с неизбежною «бортого» водки; но ему не видать своей невесты — по крайней мере, официально. Она сидит в другой кибитке за работою, одна или с своими подругами. Этикет не позволяет ей видеться с женихом, а стыдливость — заявить о своем к жениху расположении. Да и к чему. Любви до замужества калмычка не знает и знать не должна. Как покорная дочь, она только верит в любовь родителей, а как буддистка — в предопределение судьбы.
Так оканчивается сговор, и заключенная теперь сделка ненарушима. Но дела людей подвержены разным случайностям, а потому и ойратские законодатели, предупреждая последствия таких случаев, постановили в 51 статье «Цааджин бичика»:
«Ежели кто сговоренную дочь свою отдаст замуж за другого, таковых штрафовать, а именно, брать с них: с знатных людей по 1 верблюду и по 44 скотины, с средних по 1 верблюду и по 26 скотин, а с подлых по 1 верблюду и по 8 скотин. А эту невесту с данным за нее скотом взять первому жениху ее. А буде та их дочь, за кого самовольно замуж выйдет без позволения отца своего и матери, и за то отцу и матери ее с того, за кого она выйдет, взять противу выше изложенного штрафа втрое; но притом отец и мать ее, что они о том не ведали, должны засвидетельствовать присягою. Далее в статье 52-й: «Если кто, будучи бездетен, возьмет у кого малолетнего сына, воспитает и женит и ежели тот сын пожелает отойти к своему отцу, то в том дать ему волю; но жену свою и детей он должен выкупить».
Статья 53. «А буде кто таким же образом воспитает чью дочь, и оному позволяется отдать ее замуж, только взятый за нее скот надлежит воспитателю с отцом той девки разделить пополам, также подлежащее за нее приданое дать пополам».
Статья 54. «Ежели кто сговоренную чью дочь, подговоря, увезет, и за то с такого подлежит брать штрафу: с знатного 7, а с посредственного 5 скотин. С подлого же одного верблюда».
Таким образом, «Цааджин бичик» придает сговору то великое значение, какого не имеет самый брак, о котором калмыкский закон ровно ничего не говорит.
После сговора, в счастливый день, указанный зурхачеем (а известно, что он может назначать его через месяц-два, даже и через год), родители жениха отправляют в дом невесты «шагате». По согласию, однако ж, или по каким-нибудь причинам, случается, что и родители последней приезжают сами на «шагате» в дом жениха. Собственно шагате значит родственное сближение, вступление в родство; но в сущности заключается в передаче за невесту платежа, составляющего, впрочем, теперь будущее имущество новобрачной четы.
В старину на «шагате» давали то, что действительно установлено законом, но обедневшие калмыки давно уже заменили лошадей, коров и верблюдов более дешевыми предметами, хотя во всяком случае стараются, чтобы количество вещей соответствовало установленному законом. Вещи эти заключаются в коровах, кошмах, сундуках и разных материях на халаты и бешметы, которые к дню свадьбы шьются в доме невесты для подарков родным, поезжанам и почетным гостям. Подарки по обыкновению отдариваются в пользу молодых. Шагате всегда сопровождается довольным угощением…
Наконец настает время и опять, по указанию «зурхачи», отправить жениха за невестою, с свадебным подарком «хурюм», который заключается в большем противу прежнего количестве водки, арке, арзы и красного вина, бараньем, коровьем и нередко лошадином мясе, вареном, если невеста живет близко, в противном случае скот гоняется живой, для зареза на месте. Все это, впрочем, для угощения свадебных гостей; собственно же для невесты жених везет какие-нибудь мелкие подарки женского туалета, а чаще всего бакалейные сласти и прочее.
Между тем, жених давно уже подобрал поезжан, готовых сопровождать его к невесте. Охотники на это всегда найдутся, была бы только добрая лошадь, непоношенная черкеска да новая «кабердын махла» — шапка.
По окончании дорожных сборов и угостившись на порядках в доме жениха, поезд отправляется в путь. О порядке спрашивать нечего, каждый скачет во весь опор, куда несет лошадь, кто уронит плеть, а кто шапку; но мало-помалу, по мере выдыхания винных паров, все сбираются вместе, выстраиваются в одну линию и, держа стройно фронт, затягивают любимую свою песнь.
Проехав версты три-четыре так называемым калмыкским труском, поезжане, все народ молодой, опять пускаются врассыпную на такую же дистанцию вскачь и потом, выстроившись опять стройным фронтом, едут далее. Несомненно, как езда фронтом, так и самая песнь сохранились у калмыков с чингисхановых времен, как дорогое воспоминание их прежней боевой славы и воинственного духа…
Завидев издали зорким глазом поезд, невеста приглашает в свою кибитку, называемую на этот раз «кююкют-бередын-нер», подруг и молодушек, а между тем, пока те собираются, жених с поезжанами выстроились уже фронтом у дверей родительской кибитки. Их встречают все мужчины хотона от мала до велика, один только хозяин с почетнейшими гостями, собравшимися на пир, и женщины не выходят на встречу — этого не позволяет этикет.
Затем начинается с коней долой, и всегда с младшего, старший сходит последний. Тем же порядком и входят в кибитку; но и в этот раз не с пустыми руками. За исключением жениха, который освобождается от ноши, каждый должен принести и поставить посредине кибитки, бортого или что-нибудь съестное. Потом, подходя к хозяину и поочередно ко всем гостям (обойти кого-либо считается верхом невежливости), следует стать на левое колено и, засучив немного правый рукав кистью той же руки, тем местом, где бьется пульс, прикоснуться к пульсу правой же руки того, кому отдается поклон, и тихо приветствовать: «ленде» — или, что еще вежливее: «сайхен-менде». Исполнив это, новый гость имеет полное право присесть на пятку у дверей кибитки, если есть место, или выйти на двор. Для старших поезжан всегда, впрочем, найдется где сесть, а жениха будущий тесть непременно посадит около себя.
Когда кончится церемония приветствий, а она в порядке, тишине и неспешна, продолжается долго, если поезжан человек 10–15, а гостей в доме невесты больше того, тогда начинается угощение со стороны жениха. Для этого он встает и, выйдя на средину, дает знак своему виночерпию, чтобы тот принялся за дело. В то время в кибитке водворяется мертвая тишина. Виночерпий, налив небольшую деревянную чашечку арзы или арке, подает ее жениху, который, став на левое колено, с наклоненною головою подносит будущему тестю угощение, а тот, поднявшись с места, принимает чашку и, обратив взор к бурханам, шепотом творит молитву и делает жертвоприношение, заключающееся в том, что средний палец левой руки обмакивает в чашке с напитком и троекратно вспрыскивает вверх. После сего жених встает, а будущий тесть говорит ему приличную случаю речь и — опоражнивает чашку.
Таким точно порядком и не иначе как по старшинству жених угощает и остальных гостей, с тою только разницею, что перед равными себе не становится на колено и не подносит им арзы, высоко ценимой калмыками, а простую русскую водку. После первой чарки начинается угощение чаем, среди которого жених, улучшив удобную минуту, выходит из кибитки, будто бы покурить, но в сущности с иною целью. Он знает, что там поджидает его теща, чтобы повести к невесте. Свита жениха также следует за ним.
Вход, или, лучше сказать, ввод жениха в «кююкютъ-бередын-нер» не сопровождается особенною церемониею. Мать запросто указывает ему место напротив невесты, а тем самым указывает и ее. Вскоре по данному матерью знаку одна из молодушек подносит жениху маленькую чарку арзы с простым только наклонением головы, которой не приподнимает до тех пор, пока чарка не будет опорожнена, что жених и делает, сказав прежде теще заученную на этот случай речь. Затем чарка переходит из рук в руки по всей свите жениха, который среди этого угощения подходит к невесте, становится почтительно на левое колено и передает ей молча один за другим привезенные подарки. Та, тоже молча, принимает и тщательно рассматривает, но не с тем, конечно, чтобы удостовериться в их количестве или качестве, а для того, чтобы ее подруги могли видеть то, что их, без сомнения, интересует. Окончив прием свадебных подарков, невеста отдаривает жениха кисетом или чем-нибудь в этом роде.
Между тем степной певец, которым нередко бывает женщина, настраивает двухструнную балалайку «думбур» и тем подает знак к танцам.
Приглашение к танцу допускается с обеих сторон, но на этот раз жених первый имеет право начать, что он и делает, дотронувшись пальцами правой руки левого колена своей невесты. Чем ниже дотрагивается кто, тем почтительнее считается приглашение, и наоборот. Дотронуться чьего плеча означает верх фамильярности. Этикет в этом случае до того изобретателен, что можно сказать, на вершки измерил рост человека. В приглашении к танцам можно узнать социальные, родственные, семейные и дружественные степени отношения друг к другу. На отступление от этикета никто не согласится, так как каждый, даже простой калмык, не захочет обнаружить публично, что он не знает этикета.
Девица или молодушка, протанцевав сколько ей угодно, садится на свое место, а мужчина приглашает другую даму, которая, в свою очередь, оставляя кавалера, может пригласить другого. Таким образом беспрестанно меняются, и танец продолжается очень долго, никого не утомляя, потому что в нем участвуют все, как бы велика компания не была. Даже старики и старухи, и те не отказываются от приглашения, считая это невежливостью. Впрочем, на девичнике их не бывает. Разумеется, что чаще приглашают хороших танцоров, но в этот вечер преимущество дают невесте и жениху. А чтобы удовольствие было общее, приглашают к танцам и детей.
Калмыкский танец имеет много сходства с русским. Те же медленные равномерные движения, с легким притопыванием в такт; тот же наступательный ход к своему vis-a-vis и удаление от него с горизонтально распростертыми руками, которыми женщина делает легкие спокойные взмахи, как бы подражая крыльям спускающейся на землю орлицы, между тем как движение мужчины быстрее, более страстны и энергичны. Ему дозволяется подергивание плечами, крутые повороты и легкие пируэты, что женщине не идет. Движения мужчины могут служить выражением смелости его характера и силы воли, тогда как женщина своими движениями выказывает более тихий нрав и покорность судьбе. Калмыкский танец хотя и отличается солидной важностью, но он столько же монотонный, как и окружающая их степь…
Во время танцев продолжается угощение, и чарку поочередно подносят девушки одна за другой, старше или почему-нибудь почетнее, пока не дойдет очередь до невесты. Отказаться от чарки, подносимой дочерью хозяина, по степному этикету немыслимо, хотя бы гость находился уже, если только можно быть, на пятом взводе, потому что эта чарка выражает высшую степень почести, какую только могут оказать своему гостю гостеприимные калмыки.
Так продолжается далеко за полночь девичий вечер. В «большой кибитке» под шумный говор угощение тоже идет своим порядком. И там раздаются песни, но по крикливым голосам, отрывисто вырывающимся из старческих грудей, только догадываться можно, что они поют. Обыкновенно затягивается старинная и любимая песнь:
И действительно — старики так запировали, что еще за полдень следующего дня валяющиеся где попало тела их свидетельствуют о вчерашнем пире.
Здесь кстати упомянуть, что если калмык вообще строго придерживается этикета, зато в ненормальном состоянии ему все нипочем; только противу женщины он не забудется, как бы хмель не омрачил его ума. Даже «Цааджин бичик», снисходя к подобному состоянию, в статье 65 говорит: «Ежели кто в чужом доме чем подавится или поперхнется и оттого будет его рвать, или будучи пьян… и того в вину ему не ставить».
После девичника и хурюма следует брак. Он может быть в доме невесты, или же она отправляется в дом жениха, и там совершается бракосочетание. В первом случае молодой после пира уезжает домой, а жена его остается еще на некоторое время у своих родителей, и муж берет ее к себе впоследствии[4]. Но ежели случится, что молодая в течение этого времени умрет, то, по статье 50 «Цааджин бичика», обещанное за нее приданое имеет взять муж ее; а которая сговоренная девка до замужества умрет, то жених ее из данного за нее отцу ее скота имеет взять обратно половину. «Буде же дал шишак и латы или панцирь, и за то с отца ее имеет взять: за шишак [5], а за латы или панцирь 1 верблюда и 8 скотин, а за пищаль 5 скотин».
Отправление невесты для бракосочетания в дом жениха сопровождается двумя замечательными обычаями.
Когда к отъезду все готово и невеста одета по-дорожному, то она идет прощаться с своими подругами на какой-нибудь ближайший к хотону курганчик, которых в степи так много. Прощание тянется долго, жених начинает сердиться и в нетерпении отправляется с своей свитою к кургану напомнить невесте, что пора ехать. Девушки начинают с молодежью ссору, зачем они отнимают у них лучшую подругу? Спрашивают, разве в их хотоне нет такой невесты? Говорят, что им жаль расстаться с подругою, и прочее. Молодежь тоже начинает горячиться и спорить. От ссоры до брани, а от брани до драки — недалеко. Доходит, действительно, до драки сначала шуточной, но далее почти серьезной; девушки выхватывают спрятанные под халатами палки и начинают стегать спины и где пришлось молодцев, пришедших на курган, из вежливости, с пустыми руками. В конце концов, победа остается на стороне молодых людей; невесту силою сажают на лошадь и увозят, будто бы против ее воли…
Обычай этот, вероятно, сохранился у калмыков с доисторических времен, когда еще грубая сила была единственным условием брака.
Другой обычай состоит в том, что когда невеста приближается к хотону жениха, то перед ней развертывается большая завеса из красной или синей материи, прибитая к двум древкам таким манером, как прибиваются знамена. Два завесоносца едут впереди и держат завесу перед самыми глазами невесты, символизируя этим неведомую судьбу, ожидающую ее в доме мужа и в новой семье…
Брак у калмыков состоит из двух действий: в первом принимает участие религия; во втором абсолютно распоряжается обычай. Оба, однако ж, действия до того слиты, что ни одно из них не имеет определенных форм. Как на сговоре, так и при совершении брака, ничто без зурхачи-гелюнга не делается. Он управляет всем, даже поездом жениха и невесты, указывая в пути, где и когда остановиться кормить лошадей и где ночевать, так как только он один знает счастливое место и время. Поэтому и при браке он может или обойти что-нибудь в религиозно-обрядном действии, или же прибавить, и все это будто бы на основании всезнающей книги «зурхананом». Поэтому он указывает: где поставить кибитку для брачующихся, где разослать «ширдык» — словом, каждый шаг «зурхачи», каждое действие его на чем-нибудь да основано, и вероятнее всего, на своекорыстном расчете… Чем богаче свадьба, тем более суетится гелюнг, но, во всяком случае, две вещи составляют необходимую принадлежность бракосочетания: это «ширдык» и «шага-чимген».
«Ширдык» небольшой (3 аршина длины и 1 1/2 аршина ширины), коврик, непременно из белого войлока, в два листа простеганный. На ширдыке во время брака сидят жених с невестою. Белый цвет ширдыка означает невинность брачующихся; а два простеганные войлока знаменуют два существа, соединенные судьбою для одной цели.
«Шага-чимген» — задняя баранья лопатка или берцовая кость. На ней должно быть оставлено немного вареного мяса. Берцовая кость есть символ физической крепости, необходимой для размножения человеческого рода, так как активные органы расположены между берцовых костей. Обе эти вещи новобрачные сохраняют всю жизни как святыню.
Обряд венчания совершается на дворе. На разосланном по земле ковре или большой полсти расстилают «ширдык», на который садятся рядом жених с невестою. Гелюнг, прочитав краткую молитву, дает им в руки «шага чимген», который они держат за концы, жених правою, а невеста левою рукою. После того, за троекратным поклонением, жених и невеста должны повторить три раза за гелюнгом следующие слова: «Поклоняюсь Богу, небу, солнцу и луне». Формулу эту (для знатных) изменяют и так: «Первым поклоном поклоняюсь Господу Богу моему, вторым поклоном поклоняюсь солнцу и луне — отцу и матери моей, третьим поклоном клянусь любить друг друга, почитать, уважать и разделять все горести и радости жизни». По произнесении этой формулы, которая еще может быть изменена, смотря по красноречию гелюнга, он прикасается бурханом или священною книгою «ганьжур» чела брачующихся. Этим и оканчивается первый акт венчания. Затем брачующиеся встают (невеста все еще с накинутым на глаза платком — он заменяет нашу фату и выражает неведение ожидающей ее судьбы), не выпуская из рук кости, которую посредине берет гелюнг и ведет их в новую кибитку, для них же поставленную. Кибитка эта предварительно освящена чрез гелюнга молебствием о подании доброй жизни и долгоденствия вступающим в брак и бросанием вверх пшеницы в ознаменование прошения о приумножении их семейства и скотоводства.
Остановившись посредине кибитки, гелюнг берет из рук жениха и невесты «шага чимген» и кладет на столик перед «большим бараном», ставит туда бурхана или ганьжур, закуривает благовонные свечки и молится. Между тем родные матери венчающихся, если есть, а если нет, то ближайшие родственницы, усаживают жениха в головах, а невесту — в ногах кровати, остальные же гости входят и садятся кругом кибитки, соблюдая порядок старшинства. Когда все усядутся чинно, жених срывает платок с головы невесты, которая только теперь увидит окончание свадьбы. В это время, по данному гелюнгом знаку, жених и невеста встают и кладут перед «большим бараном» по три земных поклона. Затем гелюнг берет «шага чимген», снимает с него платок, которым сначала и до сего времени был обвернут, срезывает до трех раз небольшие кусочки баранины и кладет пред бурханом на маленькую серебряную чашечку вроде солонки «такилан цекце» (это значит «жертвоприношение») и потом дает по такому ж кусочку в сообщение жертвы жениху, невесте их родственникам и всем присутствующим, а «шага чимген» кладет на прежнее место. Принятые кусочки съедаются, и каждый кладет 3 земные поклона в благодарность Богу за совершение дела, которое заканчивается очищением, т. е. политием на руки понемногу освященной воды «аршан». Прихлебнув с руки этой воды, калмыки помазывают этою же водою глаза и темя, и обряд венчания кончен.
Теперь вступает в свои права обычай. Он начинается, как это и везде водится, с поздравления молодых. Чарка арзы обходит по старшинству из рук в руки всю компанию, но никто не имеет права выпить, не сказав приличной случаю речи, на которые, заметим, калмыки очень находчивы. Иной с четверть часа будет говорить речь с большим смыслом, а иногда и с чувством. Женщины тоже не упускают удобного случая выказать свой ум, находчивость и чувства.
Окончив поздравления, молодые, предшествуемые своими матерями, а за ними и все выходят из кибитки и отправляются в родительскую кибитку. Молодые садятся с наружной стороны против дверей, а двое молодых людей — внутри по обоим бокам. Первым подают чашку сырого бараньего сала, нарезанного кусками, а последним велят держать за концы вытянутую шкуру только что зарезанного барана. В одно время молодая берет куски сала и бросает внутрь кибитки, стараясь попасть в огонь, под таганом горящий, а молодежь тянет кожу из всей силы, каждый к себе.
Если молодая попадет хоть раз (а чем больше, тем лучше) под таган куском сала, а молодым людям удастся растянуть овчину до того, что порвется, то это считается счастливым предзнаменованием. Значит, огонь будет всегда ярко гореть под таганом, что возможно только при довольствии, а скот молодых увеличивается без числа, как увеличилась растянутая овчина.
Затем, при шумных одобрениях и душевных пожеланиях молодым счастливой жизни, все входят в кибитку, садятся по своим местам, и начинается угощение чаем, арзою, водкою и разными закусками. Спустя час или два среди усиливавшегося говора и шума две ближайшие родственницы, если есть — тетки, незаметно для пирующих уводят молодую в ее кибитку и там втихомолку, без всяких уже церемоний расплетают ее девичью косу на две, надевают на них «шыбирлик» и, пожелав доброй ночи, уходят. Молодая долго остается одна; молодой должен к ней войти, никем не замечаемый, а такой случай, быть может, нескоро ему представится. Чуть свет, молодой, опять никем не замеченный, выходит из кибитки, седлает коня и отправляется в табун, если же у него нет ни коня, ни табуна, то пешком идет скрываться от людей где-нибудь в степи и только ночью может возвратиться к ожидающей его жене… Так продолжается до тех пор, пока не разъедутся гости. Молодой все это время никого не видит, следовательно, никто не беспокоит неуместными шутками и намеками; так как никто не имеет права войти в ее кибитку, ни она из нее выйти.
Святилище Гименея закрыто для всех посторонних. Стыдливость молодой защищена, и любопытство детей-подростков не подстрекнуто неосторожностью старших… Обычай, заслуживающий, быть может, подражания.
Бракосочетание с одним и тем же лицом повторяется буддистами, что, впрочем, случается чрезвычайно редко, и то тогда только, когда, по прошествии 7 лет, жена не рожает детей, а муж по любви и привязанности к ней не пожелает развода. Тут предполагается, что при первом бракосочетании, по ошибке или злому умыслу, сделано было в чем-нибудь упущение, и что если повторить с начала до конца брачную церемонию, то Бог даст детей… В таком случае, по совету «зурхачи», в известное время супруги расходятся на месяц, два или более, жена отправляется к родителям или в другое кочевье; и начинается сватанье вновь, со всеми последующими обрядами.5
Калмыки иногда имеют и по две жены, и большею частью тогда, когда старший брат, умирая, оставляет по себе молодую жену, но меньший брат, хотя и женатый уже, может по согласию взять ее за себя и таким образом живет с двумя женами, помещающимися в разных кибитках. Женитьба старшему брату на жене, оставшейся после смерти младшего, обычаем возбраняется. Калмык может и просто взять другую жену; но мы уже сказали, что двоеженство выходит из обычаев народа — быть может, и по причине бедности его, а быть может, более во избежание домашних ссор и несогласий.
Есть еще в обычае воровать невест, что бывает, когда или родители не отдают девушки за того, кто ее сватает, или жених не имеет средств выполнить свадебного обычая, сопряженного с немалыми расходами. В таких, впрочем, случаях, тоже не обходится без совета «зурхачи». Бывает, что и родители во избежание расходов подшепнут жениху то же самое, и тогда, разумеется, «зурхачи» остается ни при чем. Никаких религиозных обрядов тогда не бывает. Их не бывает и в таком случае, когда кто женится на вдове. Но если кто уворует невесту с ведома «зурхачи», то должен отблагодарить его за совет… За неудавшееся воровство невесты незваные женихи и их товарищи отвечают только собственными спинами, а при удаче одна сторона на другой ничего не ищет.
При подобных обычаях и полном религиозном индифферентизме к браку, развод у калмыков не сопровождается какими-либо формальностями. Муж всегда имеет право прогнать жену и делает это очень просто, удовлетворив ее только за ту одежду, которая была дана ей родителями. Главным поводом к разводу, как мы уже говорили, есть неимение детей; но могут привести к такой развязке разные семейные несогласия, для которых повод всегда найдется под рукою у человека дурной нравственности. Если брак разводится по обоюдному согласию, вследствие бедности, то обе стороны имеют право вступить в новый брак, но если развод произошел по причине семейных несогласий, то виновная сторона и при таком же праве редко вступает в новый брак (ее все оббегают), но по большей части возвращается к старому, если еще не ушло время, т. е. если другая сторона от брачного обязательства свободна. Но бывают случаи, что жена оставляет своего мужа и без его на то согласия, что случается тогда, когда между супругами существует большая разница в летах. Правда, оставленный муж может, по нашему закону, принести на такую жену жалобу высшему духовному лицу — ламе; но что лама может сделать при неопределенном взгляде самой религии на брак? Он сразу видит, что муж осмеян за свою опрометчивость, заслуженно носит подобное бремя и вполне сознает, что физиология не всегда удовлетворяется моралью, а потому и жалобы таких мужей не ведут ни к чему.
2
Влияние монголо-татарского ига на некоторые наши обычаи. — Отсюда важность изучения бытового положения женщины-калмычки. — Взгляд калмыков на женщину. — Единственное преступление, за которое монгольский закон установил телесное наказание женщины. — Похищение чужих жен и дочерей. — Еще о разводе. — Родины. — Обряд наречия имени новорожденному младенцу. — Невмешательство религии в этом обряде. — Этикет. — Раздел наследства и доля в нем женщины. — Ее полноправность и кредит. — Обязательное гостеприимство и освобождение от него женщины. — Правоспособность женщины. — Закон о воспитанницах. — Развод не развод. — Женщина, первая воспитательница народа. — Грамотность. — Высшее образование калмыков и калмычек. — Прилив женщин другой народности и его последствия. — Участие женщины в народных играх. — Участие женщины в религиозном служении и место ее в буддийской догматике. — Похороны женщины.
Закон природы, обособив человека-мужчину от человека-женщины, предназначил обоих для одной высшей, неделимой цели. Отсюда между обоими полами та духовная связь, которой остальные живые существа, по воле Творца, не имеют. Отсюда и изучение общественного развития разных народов и племен, стоящих на разных ступенях цивилизации и при различных условиях жизни, без изучения женщины будет далеко не полное. Собственно же для нас изучение бытового положения женщины-калмычки тем интереснее, что в нем замечается сходство с некоторыми бытовыми особенностями женщины русской, как например, обычай расплетания девичьей косы на две в знак совершения брака, значение и происхождение фаты, развешивание полога над постелью; наконец, угощение пищею почетного гостя с легким наклонением головы. Все это, как известно, обычаи, сохраняемые и нашим народом, во всей силе привязанности к старине.
Обращаясь к истории нашего отечества, нетрудно отыскать причину подмеченного сходства. От покорения древней Руси монголами (1240) до окончательного свержения татарского ига (1480) прошло двести сорок лет, а такой период времени слишком достаточный для того, чтобы оставить более или менее глубокие следы какого бы то ни было чужого обычая на нашей народной жизни. К счастью, монголо-татарское владычество на Руси ограничивалось только собиранием дани, не касаясь религии и социальной жизни нашей, тем не менее, и эти единственные с нами сношения не могли не быть проводниками некоторых усвоенных наших обычаев. Сама живучесть этих обычаев доказывает, что усвоение их совершалось медленно, не более как в интересах новости без всяких дальних расчетов.
Мнение наше легко может быть спорным, пока достаточно не выяснится фактами. Несколько доказательств мы уже дали в первых статьях о калмыках Большедербетского улуса[6]; надеемся дать больше при дальнейшем обозрении семейного быта женщин этого монгольского племени, на чем мы в последний раз остановились.
Положение замужней калмычки, как и всякой женщины, сделавшейся членом нового семейства, ограничено известными правами и преимуществами, основанными частью на обычае, частью на законе. Монгольский закон в некоторых случаях смотрит на женщину как на вещь. Так, например, в 66 статье степного уложения («Цааджин бичик») сказано: «Кто в деле с неприятелем убьет неприятельского командующего, то ему отдать в награду жену убитого». А в следующей статье: «Кто убьет неприятеля в панцире, то панцирь отдать ему в награждение, а его помощнику в победе отдать шишак и латы, а прочим товарищам — то, что найдется. Если же на убитом панциря не будет, то победитель его имеет взять себе в награду жену убитого».
Можно бы полагать, что монгольские законодатели высоко ценили женщину, когда ее назначали как высшую награду храбрости (хотя они распоряжались так только женами убитых врагов, часто, быть может, и одноверных), если бы положительно не доказали в статье 44 (и других) своего кодекса, что женщина, по их мнению, не более как вещь. В этой статье сказано: «А если у одного мужа будет две жены, и одна другую убьет до смерти, то родственникам убитой взять с убийцы то, что за убитие человека положено, или же убийце отрезать ухо и отдать замуж за другого человека». Однако ж выбор наказания (платеж или отрезание уха) отдается на волю настоящего ее мужа. Вот основный взгляд монголов на жизнь человека вообще и женщины в особенности.
Замужняя калмычка в семействе своем прежде всего полная хозяйка дома, и затем все, что прямо к ней не относится, лежит на обязанности мужа. Но обстановка кочевой жизни такова, что большая часть домашних хлопот выпала на долю женщины. Приготовление пищи, молочных скопов и напитков, многих принадлежностей одежды и жилища, уход за детьми и их воспитание ежедневно озабочивают трудолюбивую калмычку. В таких занятиях она проводит круглый год и всю жизнь, если не дождется женитьбы сына. Тогда только все домашние хлопоты переходят на сноху. С сим вместе молодая женщина принимает на себя и новые обязанности, прямо вытекающие из отношений ее к свекру, свекрови, мужу, его родственникам и посторонним мужчинам, не выполнять которых она не может и не смеет.
Монгольские законодатели очень хорошо знали, что такие отношения весьма часто приводят к столкновениям, нарушающим семейное спокойствие, а нередко и счастье, а потому в статье 40 «Цааджин бичика» постановили: «Ежели невестка свекровь или свекора своего побьет, то с нее взять за большие побои 27, за средние 18, а за малые побои 9 скотин; да сверх того ей же дать за большие побои 30, за средние 20, а за малые 10 ударов плетью. Наказание же отцом сына, свекровью невестки для нравоучения в вину не вменяется. Но за незаслуженные побои с них брать за большие 9, за средние 5 скотин, а за малые одну лошадь. Ежели свекор побьет невестку, то с него взять: за большие побои 18, за средние 9, а за малые 5 скотин».
Мы находим здесь единственный случай, вызывающий телесное наказание, и что еще замечательнее, полагаемое исключительно женщине, и именно невестке, хотя известный хинолог монах Иакинф и утверждает, что телесное наказание вовсе не исключено из степного уложения «Цааджин бичик», составленного ойратскими владельцами и принятого монгольским союзом (Дербен-ойрат) 5 сентября 1640 года.[7] Но стоит ли замечать строгость закона, созданного монгольскою цивилизациею, если в то время, да и долго спустя, у всех цивилизованных народов Европы и у вас самих инквизиционная процедура считалась идеалом справедливости?.. Если монгольские законодатели определили телесное наказание женщине за преступление, оскорбляющее права родителей, то, с другой стороны, они очень гуманно парализовали деспотизм родительской власти…
На проступки обоих полов против чистоты нравов, как в брачном состоянии, так и вне брака, монгольские законодатели тоже строго смотрели. В статье 92-й постановлено: «Ежели чья жена, кроме мужа своего, с кем-нибудь учинит блуд, то с той жены взять на владельца 4 скотины, а с того, кто с нею учинил блуд, взять мужу ее 5 скотин. А буде кто чью жену изнасиловал, то с него взять той жены мужу 9 скотин. А за насилие рабы взять одну лошадь, а буде с ее согласия учинит, то его не штрафовать. А кто изнасиловал девку, то с него взять отцу ее 18 скотин, а если девка была на то согласна, то с него взять 9 скотин».
Калмыцкий закон, как оказывается, не давал повадки степным волокитам и кокоткам. Сейчас увидим, что к похитителям чужих жен и дочерей он относился с неменьшею строгостью. Статья 146 говорит: «Буде кто уведет у знатного человека жену, и за то с него взять одного верблюда и 80 скотин; а ежели уведет жену посредственного человека, то взять с него одного верблюда и 44 скотины, а за увод жены подлого человека взять верблюда и 26 скотин».
«А ежели чью жену кто уведет в такое место, где их отыскать будет невозможно, и за то мужу той жены взять оставшуюся после похитителя его жену пожитки и скот. Но если ближние ее родственники пожелают ее выкупить, то должны дать за нее столько же скота, сколько муж ее за нее дал. А буде ближние родственники скота не имеют, то позволяется дальним ее родственникам дать за нее выкупу 9 скотин. А ежели и те не будут иметь средств на выкуп, и в том владельческая воля да будет».
«Ежели девица, назначенная в приданое (начала крепостного права следует искать у монголов) за владельческою дочерью, с позволения отца своего и матери выйдет за кого замуж, и за то подлежащий штраф взять с отца девицы. А буде такую девицу без позволения ее родителей подговоривши кто уведет и на ней женится, то штраф взять с того, кто ее увел».
При легкости брака и развода у буддистов, при возможности иметь более одной жены, при полном почти невмешательстве религии в супружеские дела, а не менее того, при обычаях, чрезвычайно резко отличающихся от европейских занятий, когда, например, жена, производящая на свет одних дочерей, считается у калмыков за девственницу и может быть во всякое время отослана к своему отцу (такую женщину называют тогда «хариджа-ирсын-кююкюн», что в буквальном переводе значит «назад пришедшая девушка»), статья 146-я едва ли могла иметь практическое применение.
О легкости развода в заключение остается сказать, что по степному уложению 1640 года он допускается, как всякая семейная сделка. «Ежели кто (сказано в статье 126) пожелает свою жену покинуть, а родственники ее захотят выкупить, то за таковых платить: за знатную по одной жестокой вещи[8] и по 8 скотин, за посредственную по 5 скотин, а за подлую по одной лошади и по одному верблюду.»
Ясно, что и монгольский закон и калмыки смотрят на женщину вообще и на жену в частности, как на всякую другую вещь, которую можно и купить, и выкупить, и бросить. По-видимому, буддисты в женщине видят и ценят одно ее физиологическое значение; но при ближайшем изучении женщины с нравственно-философской точки зрения мы видим, что и буддизм, и гражданский закон, и обычай народа дают женщине почетное место и в социальном быту, и даже в самой религии. Такое противуречие принципов по отношению к разводу можно, кажется, объяснить опытом монгольской житейской мудрости, а отчасти и нашей родной пословицей: «Насильно мил не будешь», — которой, в свою очередь, совершенно противуречит наша же, потерявшая, впрочем, свою силу поговорка «поживется — слюбится».
Поделиться книгой: