Дни Крови и Звездного Света

Он говорил сквозь стиснутые зубы, и остальные, расправив крылья, повиновались. На мгновение Кару даже пожалела о своих словах. Со звуком крыльев и невероятным облаком пыли, поднявшимся вслед химерам, и фоновым шумом, парами гнили и жалящей грязью на ее обнаженных руках и лице, она почувствовала фантомное подергивание своих крыльев из прошлого, так силен был ее порыв убежать. Как в ту ночь, на балу у Главнокомандующего, когда она танцевала с Тьяго, и каждую секунду ее крылья испытывали зуд, желая унести ее подальше от него.

Прочь, прочь. Подальше от него. Ей хотелось подпрыгнуть и взмыть в воздух, но прежде чем она успела покинуть землю, свой ход сделал Тьяго. Он был быстр. Его рука метнулась вперед, сжалась тисками вокруг ее предплечья (прямо вокруг синяков, причиняя неимоверную боль) и не отпускала.

— Это гложет меня, Кару. Это ты хотела услышать? Что ты унизила меня? Я наказал тебя за это, но наказания оказалось... недостаточно. Оно не принесло мне удовлетворения. Оно было обезличенным. Твой защитник Бримстоун сделал так, чтобы я никогда не оставался с тобой наедине. Но ведь, знаешь ли, вот в чем дело, сейчас-то его здесь нет, да?

Пойманная в его захват, Кару посмотрела вслед удаляющимся солдатам. Только Вирко оглянулся. Однако он не остановился, и скоро густая тьма поглотила его, и он исчез вместе с остальными. Шум крыльев стих, пыль осела, и Кару осталась один на один с Тьяго.

Его рука клещами впилась в ее руку, Кару было известно, как Бримстоун создал тело Волка. Она знала силу, заключенную в нем, и не надеялась высвободиться из его захвата.

— Отпусти меня.

— Разве я не был добр? Обходителен? Я думал, ты хотела именно этого. Я думал, так будет лучше всего. Уговоры и доброта. Но вижу, что ошибался. И знаешь что? Я рад. Есть и другие способы убеждения.

Неожиданно его свободная рука оказалась у нее на талии. Он просунул ее под рубаху, чтобы коснуться голой кожи девушки. Она же своей свободной рукой потянулась к клинкам-полумесяцам на бедре, но Тьяго не дал ей этого сделать. Он сам схватил оружие и бросил его в яму. Через секунду за этими полумесяцами полетели и другие, и Кару уже тщетно упиралась руками в его грудь, чтобы высвободиться.

Все произошло так быстро. Она была сбита с ног и сильно ударилась о насыпь, так что перед глазами все померкло, и воздуха в легких не осталось. Она задыхалась, а Тьяго был сверху на ней, тяжелый и слишком сильный, а в сознании у нее, не переставая крутилось: «Он не может, не может причинить мне вред, я ему нужна, он всего лишь забавляется».

Забавляется. Он дышал ей прямо в лицо; она отвернулась, изо всех сил напрягая каждый мускул, с каждым вздохом вбирая в легкие вонь из ямы.

Он был слишком силен. Ее тело, как и его, было делом рук Бримстоуна, и оно тоже не было слабым, к тому же она тренировалась всю свою жизнь. Ей удалось высвободить руку и втиснуть свое плечо между ними, подтянуть колено и оттолкнуть его, откатившись, он снова сделал выпад, и она, успев подняться и попытаться ринуться в спасительное небо, вновь рухнула вниз. Ее лицо было все в песке, тело пронзила боль. Он пригвоздил ее к земле своими тяжелыми плечами, так что на этот раз ей ни за что не удалось бы сбросить его с себя. И он выдохнул ей на ухо:

— Шлюха.

Дыхание его было горячим, его губы были у мочки ее уха, а потом она почувствовала острую боль от его клыков.

Он укусил ее. Разорвал ее.

Она закричала, но он снова ударил ее голову о каменистую насыпь, и крик захлебнулся.

Кару не видела его. Он держал ее лицом вниз в грязи и камнях, когда она почувствовала, как его когтистые пальцы зарылись за пояс ее джинсов и сделали рывок. На секунду ее сознание погасло.

Нет.

Нет.

Это был крик не ее голоса. Это был ее разум, и это было очень глупо, новый виток надругательств: «Он не может, не может».

Но он мог. Еще как мог.

Однако джинсы все никак не поддавались, даже, когда он дернул ее так сильно за ногу, что протащил по земле, и ее щека ощутила каждый камушек, а потом он снова перевернул ее, чтобы добраться до пуговицы и оказался снова на ней. Он улыбался, ее кровь была на его губах, на его клыках, она стекла ей в рот, и Кару почувствовала ее вкус. Над ним сияли звезды и, когда он отпустил ее руку и схватился за джинсы по ее бокам и попытался сдернуть их, ее пальцы нащупали камень и одним ударом стерли улыбку с его лица.

Его лицо перекосила гримаса боли, но Волк не шелохнулся. Его кровь присоединилась к ее крови на его клыках, и улыбка вернулась на прежнее место. Он еще и смеялся. Это было так бесстыдно. Его окрашенный в красный рот исказился, и он все еще был на ней.

— Нет! — выкрикнула она, и это слово, казалось, было вытянуто из ее души.

— Не веди себя так, будто непорочна, Кару, — сказал он. — В конце концов, мы всего лишь сосуды.

И когда на этот раз он рванул ее джинсы, они соскользнули вниз, оказавшись почти у ботинок, болтаясь на икрах. Она чувствовала обнаженной кожей камень. Крик в ее голове был оглушителен и бесполезен, бесполезен, поскольку его колено оказалось у нее между ног. Он рычал, как настоящее животное, и Кару боролась. Она дралась. Она все равно не сдавалась. Каждая мышца была в движении, борясь с ним. Его когтистые лапы терзали ей руки, а камни царапали спину и ноги, но боль была где-то далеко. Она знала, что не должна просто неподвижно лежать, она никогда не должна просто неподвижно лежать. Он взял ее запястья в одну руку, чтобы освободить другую, но она изловчилась и высвободилась из его захвата, чтобы дотянуться до его глаз. Он отступил как раз вовремя, и она, промазав, оставила бороздки на его щеках.

Волк ударил ее наотмашь.

Кару сморгнула и звезды поплыли. Она трясла головой, чтобы очистить ее, когда вспомнила о своем ноже.

В ее ботинке.

Ее ботинок, казалось, был так недосягаем для ее рук. Он сжимал ее запястья так сильно, что она едва могла чувствовать пальцы, и, когда Тьяго остановился и выпрямился, снова начал шарить по своей одежде, чтобы избавиться от нее (теперь уже не белоснежной, закралась мысль на задворки сознания), он позволил ей действовать. И на сей раз Кару не стала сражаться, рука плетью упала вдоль тела. Она закрыла глаза, за пределами круга их неровного дыхания, тишина пустыни походила на пустоту, съедая звук, глотая его. Девушка задалась вопросом: если бы она закричала, услышали бы ее в казбу? И подоспел ли бы кто-нибудь из них на подмогу?

Исса. Исса сейчас должна быть здесь.

Что они сделали с Иссой?

Кару не закричала.

Тьяго забыл про ее свободную руку, когда опустился на нее, и она отвернулась, зажмурив глаза. Она не смотрела на него. Его дыхание теперь стало волчьим, она переместила бедра и повернулась, чтобы оттолкнуть его, но не смотрела, пока шарила под джинсами у ботинок. В поисках ножа. Небольшая рукоять была холодной в ее горячей руке. При боли и одышке, зажмуренных глазах, вони и жужжании мух, камнях, врезающихся в кожу, эта рукоять была всем.

Она высвободила его. Тьяго пытался придавить ее бедра.

— Ну же, любимая, — сказал он, мурлыкая. — Впусти меня. — Ничто и никогда не звучало так порочно, как его мягкий голос, и Кару знала, что если взглянет на него, то увидит, как он улыбается. Поэтому она и не смотрела.

Она вонзила свое лезвие по самую рукоять в мягкую полость его горла. Это был маленький нож, но для этой работы он был достаточно большим.

Кару обдало теплом, и это была кровь. Руки Тьяго внезапно забыли о ее бедрах. И когда она открыла глаза, он больше не улыбался.

72

ПЕЧАЛЬНАЯ ТРАТА БОЛИ

— Всех прикончить, — скомандовал Иаил своим солдатом с нездоровым приподнятым настроением.

Акива все еще стоял посреди бани, его брат с сестрой рядом, и они все еще держали в руках свои мечи, однако, несмотря на нездоровую пульсацию дьявольских отметин, он знал, что им не защититься от такого количества солдат.

— Не всех, — вмешался Высший Маг Хеллас, который уже встал на сторону Иаила, и который, в отличие от остальных членов совета, был явно не в шоке от всего того, что произошло. Заговорщик.

— Конечно, — вежливо сказал шепелявый Иаил. — Я не так выразился. — Потом обратился к солдатам:

— Убить всех, кроме Незаконнорожденных.

Самодовольное благодушие Хелласа тут же исчезло:

— Что?

— Ну, разумеется. Предателей нужно казнить публично, не так ли? — сказала Иаил, сознательно игнорируя смысл вопроса Хелласа. Он повернулся к бастардам, все еще с тем же отталкивающим весельем:

— Как ранее сказал мой братец, любое помещение можно превратить в виселицу.

— Но, мой господин, — сказал Хеллас, смущаясь и уже начиная немного бояться. — Я ведь говорил о себе.

— Ах, да. Прости, старина, но ты вступил в сговор, и как итог — мой братец мертв. Разве я могу тебе доверять, где гарантия, что ты не предашь меня?

— Я? — Хеллас побагровел. — Вступил в сговор? Так с Вами же...

Иаил прищелкнул языком и сказал:

— Вот видишь, ты уже слагаешь небылицы обо мне. Всем известно, что это Проклятье Зверья убил Иорама и беднягу Иафета. На его руках их кровь. Как же я могу позволить тебе покинуть эту комнату, чтобы ты распространял ложь обо мне?

Красное лицо мага побелело.

— Что Вы, ни за что не стал бы. Я весь Ваш. Господин мой, Вам же нужен свидетель. Вы сказали...

— Девушка-банщица будет служить в качестве свидетельницы. Она с этим лучше справится, потому что будет верить в то, что говорит. Она видела, как этот ублюдок убил императора. Что до остального... ну... она, словно обезумела. И уверует, что видела все, от начала и до конца.

— Мой господин. Вам... вам нужен маг...

— А разве ты способен к магии, — усмехнулся Иаил. — Я не нуждаюсь в мошенниках или отравителях. Яд — для трусов. Враги должны истекать кровью. Мужайся, мой друг. Ты умрешь в благородной компании. — Он едва заметно шевельнул рукой, и солдаты двинулись вперед.

Хеллас дико завопил, взывая к защите.

— Помогите! — прокричал он, однако, сам сыграл немаловажную роль в том, что помощи ждать было неоткуда.

Остальные члены совета тоже закричали. Акива испытывал больше жалости к ним, хотя, оставалось очень мало пространства для собственных страданий, что впустую потрачена жалость на этот кружок жестоких и ручных дураков.

Это была кровавая баня. Серебряные мечи, большие и бесполезные тупицы, уже были разоружены, боролись и умирали. Один Доминион расправился с обоими, Намаисом и Мизориасом (которые все еще были без сознания), с легкостью перерезав им глотки. Возможно, он считал, что избавляется от сорняков, потому был так беспощаден. Глаза телохранителей распахнулись, и оба испытали муки смерти, захлебываясь кровью. Остальных девушек-прислужниц тоже не пощадили; Акива видел, что происходит и даже попытался защитить ближайшую к нему, но было слишком много Доминионов, и слишком много трофеев с хамзасами, направленных против него. Солдаты оттеснили его к Азаилу с Лираз, прежде чем заставить замолчать кричащую служанку, не испытывая при этом ни тени раскаяния.

«Они были людьми своего капитана от начала и до конца», — подумал Акива, когда все закончилось у него на глазах. Он ранее был свидетелем и даже больше, чем просто стал участником бойни, но эта резня поразила его своей жестокостью. И коварством. Наблюдая за происходящим, и понимая, что он будет во всем обвинен (что в то время, как его плечи покроет позор, на плечи Иаила ляжет императорская мантия), Акиву жгли изнутри лед и пламень, гнев и бессилие.

Ясность и силу, которыми он был одержим, сменило отчаяние. Он взглянул на своих брата и сестру, они стояли спина к спине. Он видел их напряжение.

Помимо Хелласа, присутствовали еще четыре советника: которые уже более или менее умерли, когда наблюдали, как умирает их Император: шокированно, возмущенно и беспомощно. Хеллас визжал. Он пытался оторваться от земли, как будто можно было найти спасение в сводчатом стеклянном потолке. Солдатский меч вместо сердца угодил ему в живот. Визги стали пронзительнее, маг ухватился за лезвие, в том месте, где меч проткнул его. Он вцепился в клинок и рухнул на пол, глядя на него, будто не веря своим глазам, и когда солдат дернув на себя, высвободил лезвие, обрубки пальцев разлетелись в разные стороны. Хеллас поднес к лицу изувеченные руки — кровь, столько крови; которая так и лилась фонтаном из обрубленных пальцев — и пока он в ужасе смотрел на свои руки и визжал, солдат исправил свой промах и ударил мечом прямо в сердце.

Визг прекратился.

— Не поверю, что он попытался хоть что-нибудь наколдовать, — заметил Иаил. — При таком количестве боли. Попусту растраченной. Печальная трата боли.

Затем он повернулся в сторону Акивы, пронизывающе смотревшего на брата Императора и указал на него. Акива напрягся, чтобы начать защищаться — или хотя бы попытаться. Ему тяжело давалось удерживать меч и со всех сторон наваливались болезненные ощущения. Но солдаты были хорошо вымуштрованы и прекрасно понимали жесты своего капитана, они не напали.

— А вот это, — сказал Иаил, — стоит настоящий маг.

Акива все еще стоял, хотя, предполагал, что это ненадолго. Его опутывало ощущение большого количества хамзас, оно тянуло его обратно в те дни, на эшафот, установленный на агоре в Лораменди, к воспоминаниям о Мадригал, о том, как она смотрела на него, и как она сложила свою голову на плаху, как та потом упала и с эхом покатилась, а он кричал и ничего не мог поделать. Где же тогда было состояние истинного сиритара? Он тряхнул головой. Он не был магом; маг бы смог ее спасти. Маг бы смог спасти себя и брата, и сестру ото всех этих солдат с их культями, когтистыми трофеями, полными ворованной силы.

Иаил ошибочно принял его реакцию за скромность.

— Да ладно тебе, — сказал он. — Думаешь, я ничего не знаю, но это не так. Ой, этот гламур, мечи? Это было очень хорошо придумано, но птицы?! Это было потрясающе. — Он смачно присвистнул и покачал головой: искренний комплимент.

Акива постарался ничем себя не выдать. Иаил мог только подозревать, но не мог знать наверняка, что это сделал Акива.

— И все, только ради того, чтобы спасти химер. Признаться, это озадачило меня. Проклятье Зверья — помогает зверью? — Иаил смотрел на него, затягивая паузу. Акиве не понравились ни этот взгляд, ни пауза. Их встречи всегда походили на игру с высокими ставками: нарочитая любезность, за которой скрывались взаимное недоверие и глубокая неприязнь. Сейчас же они вышли далеко за рамки той самой необходимой вежливости, но капитан продолжал играть в эти игры, куда уже закрался призрак ликования. Он играл с улыбкой.

«Что ему известно?» — гадал Акива, чувствуя, что многое отдал бы сейчас, лишь бы только стереть с лица Иаила улыбку.

— На вкус она, словно сказка, — проговорил Иаил. Эти слова задели за живое, зародив страх, но Акива не мог этому поддаться. До тех пор, пока Иаил не добавил, почти пропев: — На вкус она, словно надежда. О! А какая она на вкус? Падший сказал, что она напоминает пыльцу и звезды. Эта мерзость безумолку трещит об этом. Я почти сочувствую девчонке, ощутить прикосновение его языка, брр.

В ушах у Акивы зазвенело. Разгат. Каким-то образом, Иаил нашел Разгата. Что это создание рассказало ему?

— Мне вот интересно, — сказал Иаил, — ты ее нашел?

— Не понимаю, о ком вы, — ответил Акива.

Улыбка Иаила играла на его губах во всей красе, представ наипротивнейшим образом, злой и предвкушающей.

— Нет? — спросил он. — Рад это слышать, поскольку в твоем докладе не упоминается ни о какой девушке.

Это правда. Акива ничего не сказал о Кару, или горбуне Азаиле, который предпочел скинуться с башни, нежели сдать Кару, или Разгата, который, как тогда думал Акива, погиб вместе с горбуном.

— Девушке, которая трудилась на Бримстоуна, — продолжил Иаил. — Которая была выращена Бримстоуном. Какая интересная история. Хотя, не очень-то правдоподобная. Какой интерес был Бримстоуну возиться с человеческой девчонкой? Но, что самое важное, что заставило взять Бримстоуна на воспитание человеческую девчонку? Ничем не примечательную?

Акива ничего не ответил. Иаил был просто счастлив; было понятно, что Разгат рассказал ему обо всем. Вопрос в том, насколько много знал Разгат? Знал ли он, где сейчас Кару? Что она делала работу Бримстоуна?

Что нужно Иаилу?

Капитан (нет, напомнил себе Акива, теперь Иаил — Император) сказал, пожимая плечами:

— Разумеется, Падший также утверждал, что у девушки голубые волосы, что уж совсем не выдерживало никакой критики, потому-то я и подумал, как же могу верить всему остальному, тому, что он рассказывал мне о человеческом мире? Обо всех тех увлекательных деталях, которые ты упустил в своем отчете. Мне пришлось творчески подойти к этому вопросу. В конечном итоге, я поверил, что он говорит правду, которая так чудно звучала, а вот чего мне не понятно, так, как это вы все трое умудрились не доложить в своих отчетах об их достижениях. Об их устройствах, племяннички. Как получилось, что вы и словом не обмолвились об их чудесном, невообразимом оружии?

Акива почувствовал себя еще хуже и не только от хамзас. От всего сразу. От упоминания Разгата и оружия. От белоснежных мантий. Арф. Театрального представления. Чтобы произвести впечатление, как он тогда подумал, когда до него дошли слухи. Но тогда ему показалось, что в этом нет никакого смысла. Никто не верил, что на стелианцев могли бы произвести впечатления белоснежные одежды и арфы.

С другой стороны, люди...

— Ты вовсе не собираешься вторгаться к стелианцам, — сказал Акива. — Ты хочешь совершить вторжение в человеческий мир.

73

КРИК

Казалось, Тьяго не сразу осознал, почему он вдруг не смог сделать следующий вздох, или что это за маленький комок встал у него поперек горла и что с этим делать. Его рука метнулась к лезвию и вытащила его, и из раны тут же хлынула кровь, на Кару, вся на Кару, а он смотрел на лезвие с таким... снисхождением. У Кару мелькнула мысль, что его последняя осознанная мысль была: «Этот перочинный ножичек слишком мал, чтобы убить меня».

Но оказалось, что не так уж и мал.

Его глаза потеряли фокус. Его шея потеряла силу. Его голова тяжело опустилась на ее лицо; на мгновение он помедлил, затем дернулся, затем остановился. Он стал мертвым грузом. Он был мертв. Тьяго. Мертвый и тяжелый. Его кровь продолжала течь, а Кару застряла под ним, со все еще разведенными коленями, приспущенными джинсами, а ее прерывистое дыхание так сильно грохотало у нее в ушах, что можно было представить, будто даже звезды могут его услышать.

Ей все же удалось его сдвинуть, хотя бы чуть-чуть, а дальше, отпихивая и пиная его, освободить свои ноги. Затем Кару поднялась и, пошатываясь, попыталась натянуть джинсы. Она упала и снова поднялась. Ее руки так сильно тряслись, что она не сразу смогла застегнуть джинсы. Девушка не могла перестать трястись, но не могла оставить это незавершенным, это было немыслимым, и именно это вызвало слезы — от разочарования, что не могла заставить свои руки сделать несколько простых действий, а ей было необходимо это сделать, она не могла оставить все как есть. К тому моменту, когда она закончила, то уже рыдала.

И затем она взглянула на него.

Его глаза были открыты. Его рот был открыт. Его клыки были красные от ее крови, и она была вся красная от его крови. Ее жилет, который был серым, стал промокшим и черным в свете звезд, и Белый Волк, он был ... он был низложен, он был непристоен, и его обнаженное намерение было также мертво, как и остальная его часть.