"Угрино и Инграбания" и другие ранние тексты

Стр. 3. История того... Фрагмент романа. 1915. В 1933 году, в разговорах с Вальтером Мушгом, Янн утверждал, что написал этот роман в 1911 году, в семнадцать лет. Он, в частности, сказал: «Я перечитываю свой роман о Христе и удивляюсь. Он написан на отличном немецком языке, только иногда в него попадает что-то от школьного немецкого, и в нем высказаны невероятные вещи. Я написал это в семнадцать лет. Если сравнить текст с моими школьными сочинениями того же времени, невозможно поверить, что за тем и другим стоит один и тот же человек» (Gespräche, S. 31). Тем не менее, издатель ранних текстов Янна Ульрих Битц уверен (Frühe Schriften, S. 1429), что роман мог возникнуть только в Норвегии, в 1915(- начале 1916?) года, поскольку в письме Янна Юргенсену от 5.12.1915 говорится: «...на днях я начал писать роман», а в письме тому же адресату от 30.12.1915 сказано: «Начало романа готово».

Стр. 5. ...исполнение горячего желания, которое кто-то обратил к Богу. Ср. дневниковую запись от 11.10.1915.

Стр. 6. ...но не нашла ничего, что, по ее мнению, стоило бы подвесить к небу. См. дневниковую запись от 22.01.1916: «Тут я увидел трех играющих котят и рухнул в себя, заплакал, заговорил сам с собой: они совершали такие движения, которые стоило бы подвесить к небу, чтобы каждый их видел и знал, что Бог существует».

Стр. 7. ...взяв на себя роль дурака, подслушавшего его Не быть. То есть - роль Полония, подслушавшего монолог Гамлета «Быть или не быть...». В той же сцене Гамлет говорит о Полонии: «Пусть за ним запирают двери, чтобы он разыгрывал дурака только у себя» («Гамлет», III, I, пер. М.Л. Лозинского).

Стр. 24. ...ранние осенние вечера с теплым ветром и горящей свечой на пустом столе - вечера, отмеченные безграничным покоем. Рассказ о детстве Петра отчасти перекликается с дневниковыми записями от 3.10.1913 и 6.10.1915 (стр.328, 357-358).

Угрино и Инграбания

(Фрагмент романа)

[1916/1921]

Переправа

На дне моей души лежит особый мир; но он как будто разрушен и разбит, ибо упал с высоты. Я даже не помню последовательность помещений в крепостях и замках, которые имею в виду; они - как распавшиеся части целого. И деяния, которые там совершались, подобны тысячам прочих деяний, друг с другом они не соотносятся. Сколько бы я ни пытался думать о прошлом, никаких воспоминаний у меня нет. Порой в штормовые вечера возникает чувство, что они еще вернутся, как сон, который снова и снова повторяется; я тогда прислоняюсь лбом к оконному стеклу и смотрю на серо-зеленый иссеченный ветром фьорд, и во тьму низко нависших туч, и на исполинские горы; я слушаю голоса стихий, они цепляются ко мне, заставляют с дрожью исторгнуть из себя бытовые томительные желания. В голове мелькает какая-то мысль, совершенно чуждая, я беру шляпу и старый дождевик и стучу в дверь той комнаты, что расположена напротив моей; никто не отвечает; я стучу еще раз, и тогда наконец доносится тихий ответ. Я захожу, с разгоряченным запыхавшимся сердцем, и вижу, что у окна стоит женщина, одетая во что-то благоуханное, розовое. Я догадываюсь, что, по сути, она ни во что не одета, а благоуханный красочный аромат исходит от самого тела.

Я спрашиваю, можно ли мне пойти поискать ее мальчика, который отправился куда-то вдоль берега реки, вверх по течению.

Она отвечает, что не стоит: мальчик, мол, скоро вернется. Потом снова смотрит через окно на фьорд. Я еще говорю:

- Не правда ли, погода сегодня редкостная?

Она кивает. Тогда я неуклюже выхожу, возвращаюсь к себе, встаю у своего окна и думаю: сейчас она тоже прислушивается к иному миру... Потом я о ней забываю, в душе словно сгущаются сумерки... Я слышу, как шумит буря. Я чувствую: вы не знаете, откуда Он и куда идет...

Как плыли вы через воды, чувствую я в себе, и ветер был вокруг вас, и рвал корабельные снасти, и волны рассыпались в зеленую пену, и очень далеко, на горизонте, стояло разноцветье радуги... На мгновение я вспоминаю о лиловой завесе. Но потом возвращаюсь обратно... Мы плыли.

Я вспоминаю толстые дубовые балки, несущие палубу, но всё снова исчезает. Это несущественно, чувствую я. Вот если бы можно было подплыть вплотную к радуге, дотронуться до нее руками, ощутить ее цвета как нечто, мягко прогибающееся под пальцами...

Но я и радугу забываю, передо мной теперь снова высокая готическая арка с лиловой завесой.

Но ведь ты должен суметь начертить и построить такое, если однажды видел! На мгновение я задумываюсь о готическом окне с бронзовой решеткой. Я знаю, что оно мне однажды приснилось; но орнаменты я вспомнить не мог. Я только зря ломал голову и по прошествии долгого времени сказал себе: подобной красоты вообще не бывает. - Но ведь я видел ее! - Я еще подумал о маленькой двери в сакристию... И вдруг весь храм явился передо мной; но ничего существенного я удержать в памяти не мог. Я, чуть не плача, отошел от окна. - Но должен же ты суметь начертить это! - Я шагнул к столу, который был покрыт пришпиленным листом бумаги и казался неаккуратным из-за раскиданных по нему инструментов. Вокруг лежали рулоны белого ватмана; нельзя было разглядеть, есть ли там внутри какие-то чертежи. Это всё делалось вчера, и позавчера, и неделю, и месяц назад. Я подумал, что много ночей напролет делал чертеж при свете двух свечей.

- Ты дурак, - крикнуло что-то во мне, - как ты собираешься справиться с такой задачей? Она намного превосходит твои силы. Ты даже один орнамент не в состоянии исчерпать, а замахиваешься на крепости и города...

- Но я же их видел...

- Дурак, в тебе они разбиты...

Еще я подумал о муках, которые испытывал мальчиком, когда во мне вставали картины, превосходящие мои силы. Я знал: это были полувоспоминания, как и то, что мучает меня теперь.

Когда же ты это пережил? - терзал я себя. Я определенно знал, что еще маленьким мальчиком искал эту чуждую жизнь. Я помнил, как притягивали меня старые дома и церкви. Мне пришло в голову, что я в то время заглядывал в семейные склепы и бездонные

колодцы, что смотрел на луну, пока все перед глазами не расплывалось; но ничто из того, что я видел, не было тем миром. - Когда, когда же он разбился во мне? - В момент твоего рождения, сказало что-то. Я задумался: в материнской утробе было так хорошо, что только безумцы могут избавляться от памяти о том времени - избавляться только ради того, чтобы потом проживать свою жизнь, обходясь без таинств. - Почему же тогда я не умер? - И внезапно: а тот мир возникнет снова, когда я умру? Ответа я не знал.

Но все же ты должен уметь это начертить, повторил я себе, -если однажды видел. Другие такого не видели никогда.

Я сделал несколько штрихов на бумаге и измерил отрезки циркулем. Тот храм существовал вне времени, смутно подумалось мне. Горело много свечей, не сгоравших до конца; была, как будто, ночь.

Мною в ту ночь овладели лихорадочные видения и сны. Так это было. Я это выговорил. И еще я подумал: стены были такими толстыми, что высунуться из окна ты не мог; ты видел только кусочек ночного неба, величиной с окно. Кусочек неба со звездами.

Внезапно на меня напал жуткий страх, из-за того, что я никогда не видел склепа своих предков в церкви Святого Духа в Ростоке. - А вдруг это был он! - Вдруг ростокская церковь и дом священника как раз и были тем храмом, что я имел в виду. На лбу у меня выступил холодный пот. Нет, сказал я себе с облегчением, все началось с переправы; и я сумел вызвать в памяти подробности того путешествия.

И опять я подумал: когда же ты успеешь сделать многие сотни необходимых чертежей! Но, спрашивая себя об этом, я уже чувствовал, что пол подо мной качается, словно палуба корабля.

Ну не чудовищно ли, кричало что-то во мне, что ты не можешь всегда этим наслаждаться, а должен внутренне стареть, как всё, что тебе отвратительно, - и потом, в миг безумия, зримые образы снова уходят на дно.

Я дал себе понять, что, несмотря на бурю, не собираюсь поддаваться морской болезни; я этого не желал. Но голова у меня кружилась, я это чувствовал более чем отчетливо. И подозревал, что всё во мне опять разобьется... Я схватился за стул, я вдруг поймал себя на том, что опять занимаюсь черчением... Я, в сущности, деловито работал, когда услышал с улицы музыку. На мосту танцуют молодые люди и барышни, я знал это и ни на секунду не прервался; к подобным таинствам меня не тянуло... Я так устал, что никаких догадок больше не строил. Я мог бы сказать: наш мир - это юдоль печали (или: сумасшедший дом; или: открытая сцена, на которой люди играют какие-то роли, и умирают - на что имеются веские основания, - и с которой их потом уносят).

Но вместо этого я взмолился, глубоко внутри себя: позволь мне еще раз поверить в тайны, я так хочу вырваться из этого вечного здравомыслия...

Ты дурак, сказал я себе сразу же, как поймал себя на мысли, что молодые люди и барышни не могут танцевать этой ночью, поскольку хлещет дождь и бушует буря. Они могут танцевать, они должны танцевать, даже сегодня, поскольку парни хотят залезать барышням под юбки.

Я подумал, что мир это большой публичный дом или сама блудница во плоти, и мне вспомнились купающиеся юноши и девушки, которых я видел недавно.

А если они все же не танцуют, если ломаные аккорды, которые доносятся до меня, всего лишь... - Ты дурак.

Я вздохнул. Я мог бы сам однажды сходить на мост, чтоб посмотреть... Может ведь получиться так, что придет корабль, случайно... И тогда я бы отправился в плаванье. Я подумал, как великолепно было бы выйти в море в эту штормовую ночь. Возникло чувство, что когда-то я уже переправлялся к какому-то далекому месту от некоего моста. Я вспомнил, как это было. Шумела буря, и волны разбивались о мостовые опоры. Я плыл от забвения в иной мир, как порой проваливаешься из одного сна в другой, кошмарный. Внезапно ты чувствуешь дно - сознание. Но уже в следующий миг оно опять проваливается. Разве я плыл не от кого-то? - Да, я плыл от кого-то! - А встречу ли я его вновь, и кто он такой?! - Этого я не знал. Я подумал, что, скорее всего, это Бог, и ощупал книжечку Нового Завета, лежавшую у меня в кармане. Но может быть, все-таки, это человек. - А кто мне дал эту книгу? - Ничто, ничто... Позади меня сплошь пустота. Но пустота заполнена содержанием, это я знал. Во мне была ужасная мука из-за полного моего неведения.

Потом мною завладел штормовой ветер и сделал меня еще более одиноким. Он рвал меня на этом мосту, и волны промочили меня насквозь, я чувствовал свое тело, не похожее ни на что другое. Я так сильно плакал, не понимая, почему. Я внезапно почувствовал, что ничего не знаю - ничего, ничего. А вокруг были темнота и ночь.

Через какое-то время на мосту появился старик; мне показалось, будто я его уже видел раньше; он поприветствовал меня, кивнув головой; я по-дурацки улыбнулся, ибо не помнил, какие отношения нас связывают. Внезапно голову мою словно пронзила боль. - Он точно так же приветствовал тебя на кладбище. - Я был заинтригован: кладбище... Что это? Чем было это кладбище? Что такое на нем имелось, чтобы два незнакомых человека могли там встретиться? - Потом все погрузилось в Ничто.

Однако корабль пришел. Мы с трудом перебрались на борт, из-за волн. Корабль был маленьким. Но с машинным отделением. Я вскарабкался на верхнюю палубу. Вслед за мной поднимались два человека, они сразу исчезли во тьме. Меня ужасно тревожила мысль, что я не знаю, куда плыву, между тем я ведь плыл от кого-то... В темноте я разглядел очертания дамбы. А что за ней?! Если б я только знал, если б знал, кого или что покидаю!

Потом мы поплыли.

Я уже насиделся и теперь встал. Однако буря будто с цепи сорвалась; ни за что не держась, я не мог бы устоять на ногах, да и корабль ужасно качало. Поэтому я шагнул к капитанскому мостику и вцепился в леер. Все чувственные ощущения из меня выскочили. В какие-то мгновения я замечал, что из-за туч показалась луна; тогда море уподоблялось заснеженной равнине, над которой гуляет ветер; вечно одни и те же звуки - его завывающий неистовый голос. А после опять в лицо мне впивались ледяные иглы, пока чувственное восприятие не прекращалось совсем. На этом холоде я мог бы стоять и голым: я бы его не чувствовал. Так я провел много часов. Сила ветра между тем удвоилась. Время от времени члены экипажа пробегали мимо меня к рубке. И один раз я нашел в себе силы спросить, доберемся ли мы нынешней ночью до гавани. На секунду я вспомнил ее название; потом оно снова выпало из памяти... Моряк ответил: «Исключено».

Вскоре я услышал где-то позади стон; я повернул голову, но ничего разглядеть не мог. Наконец я заметил человека, растянувшегося вдоль киля спасательной шлюпки. Он плакал и сказал мне, хотя я его ни о чем не спрашивал:

- Мы все должны погибнуть, должны умереть. Вы ведь поняли, что члены экипажа на вопросы не отвечают?

На секунду я отчаялся, но потом подумал, что кто-то ведь вложил мне в карман Новый Завет; я надеялся, что кто-то — очень большой, надо мной - прилагает ради меня усилия, и потому я сумел твердо, без дрожи сказать:

- Мы не погибнем...

И тот, другой, прошептал:

- Вы очень сильный.

Тут я начал лазить по всем палубам. Я должен был чем-то себя занять, со своими размышлениями я уже дошел до грани, я не знал, кто такой Он, пославший меня. И еще я подумал: я не знаю, что значит умереть. Потом я отправился к капитану и спросил его, что нас ожидает в ближайшие часы. Этот человек чувствовал себя очень неуверенно; моего спокойствия он вообще не понимал. Но в конце концов медленно произнес:

- Все будто посходили с ума. Я ничего больше не могу, женщины требуют, чтобы на воду спустили шлюпки; но они, эти женщины, - сумасшедшие...

Я тогда спросил, существует ли реальная опасность.

- Да, - сказал он, - корабль слишком маленький. Я попросил о помощи судно, которое занимается ловлей устриц; но и оно ничем помочь не смогло...

Я вспомнил, что с нашего корабля действительно некоторое время назад пускали сигнальные ракеты.

Я оставался совершенно спокойным, пока капитан говорил, поэтому он не сдержался и упомянул еще кое-что:

- Понимаете, я велел запереть каюты, чтобы никто не вышел на палубу... Их бы смыло за борт. В обеденном салоне один человек духовного звания не перестает проповедовать, люди стоят перед ним на коленях и молятся; но он страдает от морской болезни. Он выкрикивает: «Среди нас должен быть великий грешник! Мы все грешники, и только святой может нас спасти». Среди них есть и другой, Косарь-Смерть...

Я спросил, как выглядит Косарь-Смерть, и капитан сказал:

- Бледный и худой, а одет в черный сюртук.

Такой ответ меня не удовлетворил, я всегда представлял себе Косаря лежащим.

- Один пассажир обещал отдать половину своего состояния тому, кто спасет нас от этой напасти...

- Люди, вероятно, очень боятся, - сказал я с вопросительной интонацией.

-Да.

- А вот я совсем не боюсь.

Он взглянул на меня, широко раскрыв глаза.

- Ваши проповеди не помогут, потому что вы грешны: вы знаете обо всех плохих вещах, но не готовы пожертвовать жизнью, чтобы улучшить себя и помочь другим. Я же ни о каких таких вещах не знаю...

Сказав это, я почувствовал себя так, будто мы опустились на морское дно: бушевание волн, казалось мне, прекратилось, и всякий шум - тоже. Но у меня не было ни желаний, ни памяти. Внезапно я повернулся, чтобы уйти. Капитан схватил меня за руку. Он сказал:

- Вы должны остаться у меня в рубке.

Я не понял, что у него на уме.

Через некоторое время в носовой части поднялся большой шум. Я увидел, что люди повыскакивали на палубу, и кричат, и хватают руками воздух; потом, казалось, они куда-то провалились, потому что нос корабля нырнул в воду.

Капитан в ужасе спросил у меня:

- Кто-нибудь упал за борт?

Я увидел, что он покачнулся; он внезапно отпустил перила, за которые прежде держался. Я только теперь заметил, что все пришло в неистовое движение, что мы то ныряем в волны, то вновь выныриваем.

Шум внизу нарастал; люди показывали на нас пальцами, и внезапно я услышал крик: «Земля!» Капитан ринулся вниз по трапу, а меня подтолкнул к штурвалу. Я думаю, тогда-то и был брошен якорь.

Позже я опять стоял на палубе, возле леера, и позволял волнам меня обрызгивать. Проходили часы, но все оставалось, как прежде. Несколько раз я отчетливо слышал женский визг; меня это не трогало. Они визжат и когда рожают. Мне казалось невероятным, что женщины вынашивают детей в своем теле. Правда, я не мог припомнить, чтобы когда-нибудь видел голых женщин, и вынужден был признаться себе, что не мне об этом судить. Но они не воспринимают это всерьез, сказал я себе потом. Я легко мог вообразить, что вынашиваю ребенка, и рожаю его, и выкармливаю. Я считал себя достаточно серьезным и весомым для такой роли; но я был мужчиной. Я глубоко вздохнул, подумав, что очень одинок. Если бы я был женщиной и только что оставил позади свою брачную ночь, мне следовало бы ликовать; но на самом деле я оставил кого-то - и даже не помнил, кого.

Я силился прояснить для себя, любил ли я этого человека, и не женщину ли имею в виду, и не состою ли с ней в браке. Ибо я уже не помнил, что люди делают, когда состоят в браке. Они целуются; но было еще что-то, лучшее, и этого я не помнил. Я подумал: должно быть что-то мягкое, что человек делает в таких случаях, и мне вспомнилась шкурка животного - как ее гладят; но это не помогло. Одиночество мучило меня ужасно; но плакать я не мог.

Потом я почувствовал в руках что-то вроде судороги, и они долгое время меня занимали, потому что я их не понимал. «Руки», - сказал я, и я растянул это слово, пытаясь ухватить его суть. Еще я сказал: «Ноги»; но и их тоже не понял. Я сказал еще: «Тело и грудь», - но для меня ни в чем не осталось смысла. Я сказал: «Пупок, это отделенное». И подумал о маме, но ее я тоже не помнил. «Пупок, отделенный!» Но тот, от кого я ушел, - разве для того породил он меня, чтобы я от него отделился?

Тут я внезапно почувствовал тяжесть своей горячей крови; и вскрикнул от тоски. Я не понимал, зачем я покинул кого-то. И был совершенно безутешен.

Затем подошел какой-то корабль, с которым договорились, что он нам поможет. Каюты снова пришлось закрыть; потому что когда чужой корабль приблизился к нам на десять метров, я увидел, что люди собираются прыгать. Они не умели правильно оценить расстояние. «Назад!» - кричал капитан. Я подумал: они прыгают в смерть, которая и есть для них пункт прибытия. Мгновенье я размышлял, не попытаться ли и мне перебраться на другое судно. Я вообразил себе, что оно должно плыть туда, откуда мы прибыли - и где я мог бы найти утраченное. Но я отказался от такого намерения. Ты ведь всё начисто забыл, ты ничего больше не опознаешь, сказал я себе и заплакал.

Потом я увидел, как юнга подхватил зубами конец каната, и мне показалось, будто так и должно быть. Между кораблями натянули стальной трос, и тогда я вообразил себе, что мы плывем.

Мое восприятие время от времени отключалось. В промежутках я уговаривал себя, что должен о чем-то думать. Ощупывал лежащий в кармане Новый Завет.

«Все размягчилось», - сказал я тихо; и не мог отогнать от себя мысль о трупах, гниющих в морской воде. Мне тогда казалось, что мягкое и зеленое - одно и то же.

Несколько раз прибойные волны захлестывали все судно, но я оставался невозмутимым и пустым внутри, как только что вырытая могила.

Спустя долгое время мы-таки вошли в гавань, но не в ту, куда должны были прийти по расписанию.

Я увидел, что многих людей, потерявших сознание, уносят с палубы на носилках, и подумал: теперь ты тоже должен покинуть корабль; и хотел было спуститься по трапу. Мои руки не разжимались, они вцепились в решетку ограждения. Все же, приложив некоторые усилия, я их отодрал; в моем восприятии они были железными кольцами.

Я не знал, в какую сторону мне идти. Хотел спросить у прохожих. Но город казался мрачным и мертвым.

Пока я стоял в нерешительности, кто-то схватил меня за плечо и сказал: «Пойдемте...»

Он потянул меня за собой вдоль набережной, заставил протискиваться сквозь плотную толпу. Я хотел спросить, где мы и что теперь будет; но горло у меня сжалось. Вскоре мы уже стояли перед экипажем, и чужак втолкнул меня внутрь. После чего развернулся и ушел, не проронив ни слова.

Когда я уселся на мягкое сиденье, меня снова начало мучить страшное беспокойство. Я видел людей снаружи и даже дома; но все было черным, черным... Нигде ни огонька. В воздухе - завывания бури.

Я хотел выпрыгнуть и убежать, но ноги не слушались; кроме того, в экипаж втолкнули двух не знакомых мне женщин, и теперь я стыдился себя. Они не произносили ни слова.

Никто не захлопывал дверь, мы как будто ждали еще кого-то. Мне пришло в голову, что я своей мокрой одеждой пачкаю обивку сиденья. Я взял себя в руки. Внезапно мы тронулись. Дверь захлопнулась, я теперь слышал цоканье копыт по неровной мостовой. Сколько-то времени мы двигались по улицам, с домами слева и справа. Потом, должно быть, выехали на проселочную дорогу: мне казалось, я время от времени различаю колосящееся поле или лес. Я подумал, что вот и уезжаю из мира: я не мог представить себе, что эта поездка когда-нибудь завершится.