Ультиматум. Ядерная война и безъядерный мир в фантазиях и реальности

Борьба за мир — пока за идею мира — становится заметной. Правда, в основном за счет ярких одиночек-подвижников.

Несправедливо было бы ограничивать сферу поисков границами западной, европейской цивилизации (хотя подсознательно бывает трудно отрешиться от мысли о ее "центральности"). И на Востоке хватало своих оригинальных мыслителей, страждущих Вечного Мира. Это, например, оставшиеся неизвестными авторы древнеиндийского литературного памятника "Бхагаватгита"; а кроме того, отдельные легендарные исторические личности, обессмертившие себя как раз активной миротворческой деятельностью. Дошла до нас история морального раскаяния индийского царя Ашоки, правившего в III веке до нашей эры: после совершенных военных деяний он принял закон благочестия (дхармавиджаю) в качестве основы деятельности государства, о чем оставил знаменитые надписи, восхитившие потомков.

Ростки упрямой мысли прорывались везде и всегда.

Среди рек крови и гор трупов все чаще разгорался факел мира — сначала в трудах христианских богословов, а затем и у светских писателей. Его несли сквозь века как эстафету. Факел порой едва тлел, и неоднократно его пытались потушить совсем. Не удавалось.

На рубеже II–III веков повой эры авторы религиозных сочинений Климент, Ориген и отчасти Тертуллиан (которому приписывают бессмертное обоснование религиозной веры: "Верую, потому что нелепо") начали разрабатывать стройную систему теологических основ мира. И Блаженный Августин разрабатывал идею мира, который вступит вследствие распространения по всей земле христианства. В "Граде божьем" он остро критиковал земные, погрязшие в грехе государства, а саму государственную власть назвал "великой разбойничьей организацией". Много критики высказано им и в адрес завоевательных войн прошлого, и в адрес войн освободительных… Однако церковная администрация быстро пресекла ненужные "умствования" — христианство превращалось в официальную религию правящих классов, и возражать против завоевательных войн стало неуместно. Начиная с 325 года церковь отвергла принципы "несовместности учения Христа с войной", сформулировав вместо этого принцип прямо противоположный: желательности "священной войны" в защиту церкви и веры.

Первым по-настоящему значительным светским мыслителем, обратившимся к идее Вечного Мира, был гениальный автор "Божественной комедии" Данте Алигьери. В трактате "О монархии" (ок. 1311) он разрабатывал схему мироустройства, в котором полная независимость императора от духовной власти мыслилась "как одно из условий, обеспечивающих людям мир и справедливость". А другой итальянский мыслитель — Марсилий Падуанский в 1324 году выпустил сочинение, программно названное "Защитник мира". В недрах общественной мысли вызревали гуманистические идеи, составившие духовную основу Возрождения. Среди них особым почетом в глазах всех здравомыслящих людей неизменно пользовалась незатухающая и неистребимая жажда мира.

Полтысячелетия отделяет нас от самого первого в длинной плеяде предшественников — Эразма. Историческая дистанция заставляет по-новому взглянуть на философский и гражданский подвиг ученого-гуманиста из Роттердама, автора бессмертного "Похвального слова глупости".

Досье по теме "Канун":

ДЕЗИДЕРИЙ ЭРАЗМ

(ПО ПРОЗВИЩУ РОТТЕРДАМСКИЙ)

1469–1536

Великий голландский мыслитель-гуманист эпохи Возрождения, глава движения "северных гуманистов", филолог и писатель. Непримиримый враг религиозного фанатизма, сыграл большую роль в подготовке Реформации (хотя саму ее не принял). Автор сатирических памфлетов, в их числе "Жалоба Мира, изгнанного и поверженного всюду" (1517).

Приступая к строительству своего величественного здания — теории мира для истекающего кровью, истерзанного бесчисленными войнами континента, Эразм не мог знать, насколько затянутся работы. Как много самых разнообразных, порой откровенно фантастических проектов будет отвергнуто, возведено и вновь разрушено строительных лесов, пока наконец в далеком XX столетии не забрезжит план — верный, надежный, осуществимый…

Но философ из Роттердама много поработал над фундаментом здания. Одним из первых он подверг сомнению "очевидную истину", которая застила глаза многим значительным философам его времени, не говоря уж о расхожем мнении толпы. Имеется в виду мысль о неизбежности, невычленимости из человеческой сущности такого свойства, как агрессивность, стремление к насилию.

Он словно заочно спорил со своими далекими потомками, и спустя четыре столетия продолжавшими безапелляционно гнуть свое: "Вечный мир есть мечта, и даже далеко не прекрасная. Война является одним из элементов мирового порядка, установленного богом. В ней проявляются благороднейшие доблести мужчин. Без войны мир выродился бы и исчез в трясине материализма"[7](фельдмаршал Карл Мольтке-старший).

Эразму странно было слышать подобное и в XV веке: в знаменитом трактате Мир жалуется: "Пусть бы меня отвергали дикие звери, я бы легче примирился с этой обидой. Потому что жестокость — в природе диких зверей: они злобны по натуре.

Пусть бы меня ненавидели неразумные существа, я бы скорее простил их незнание. Потому что те, кто лишен силы разума, не могут по достоинству оценить приносимые мною дары.

Но поразительное дело! Хотя природа только человека наделила разумом, способным воспринять божественную волю и откровение, только его создала полным доброты и стремления к согласию, однако я скорее нахожу себе пристанище среди самых свирепых зверей, среди самых неразумных и злобных тварей, чем среди людей!"[8]

Трактат, жалоба только по форме, превратился в боевое оружие гуманистов, верно послужившее им не одно столетие. Разящее и точное слово Эразма поддерживало их, укрепляло волю и сообщало силы; не случайно великий мыслитель требовал первостепенных почестей "солдатам мира" — тем, кто не жалел усилий для предотвращения войн, кто делал ненужными многочисленные армии и запасы оружия. Мысль, которую в полной мере могут оценить ныне живущие.

По-настоящему трудно именно первым. Когда есть пример, зажжен факел в ночи, все полегче. Знамя, поднятое Эразмом, подхватили другие и несли его из века в век, из книги в книгу, от человека к человеку.

Это — автор "Боевой книжки мира" (1539) немец Себастьян Франк. Чешский просветитель-гуманист Ян Амос Коменский, один из первых развивший идею разоружения в своем сочинении "Всеобщий совет об исправлении человеческих дел". ("Встает, однако, вопрос, как быть с ружьями и пушками? Отвечаю: ружья следует применять против хищников, тогда как пушки надо бы перелить на колокола, которыми созывают народ, или на музыкальные инструменты"[9]. Середина XVII столетия!) Французы аббат и мыслитель Шарль Ирине де Сен-Пьер и не нуждающийся в представлениях Жан Жак Руссо. Отечественные миротворцы, среди которых — первый директор Лицея, учитель Пушкина Василий Малиновский и революционер-демократ Александр Радищев. Наконец, великое трио немецких философов — Кант, Фихте и Гердер.

Самой значительной на миротворческой пиве оказалась мыследеятельность Иммануила Канта.

Досье по теме "Канун":

ИММАНУИЛ КАНТ

1724–1804

Великий немецкий философ, родоначальник немецкой классической философии. Окончил Кёнигсбергский университет, где проработал профессором до конца жизни. Автор основополагающих трудов по философии естествознания, теории познания, этике: "Всеобщая естественная история и теория неба" (1755), "Критика чистого разума" (1781), "Критика практического разума" (1788) и др. Разрабатывал идею "союза народов", принципы мирного сосуществования государств, мирового правопорядка.

"Война, — писал Кант в трактате "К вечному миру" (1795), — есть печальное, вынужденное средство в первобытном состоянии (где не существует никакой судебной инстанции, приговор которой имел бы силу закона) утвердить свои права силой. Ни одна из сторон не может быть объявлена неправой, так как это предполагает уже судебное решение, и лишь исход войны (подобно тому как это имеет место в так называемом суде божьем) решает, на чьей стороне право… Истребительная война, в которой могут быть уничтожены обе стороны, а вместе с ними и всякое право, привела бы к вечному миру лишь на гигантском кладбище человечества. Итак, подобная война, а также использование средств, которые открывают пути к ней, должны быть, безусловно, воспрещены"[10].

Кант приступил к работе над трактатом вскоре после заключения Базельского мира между Францией и Пруссией. Неудовлетворенный "сделкой" (как показали дальнейшие события, мир и вправду оказался шатким), философ садится за письменный стол, чтобы изложить собственный проект устройства, мира в Европе, каким он видится просвещенному уму. Может быть, в этом проявилась логика времени: великий мыслитель, занятый разработкой основ метафизики и гносеологии, живой классик, на долгие годы определивший ход развития европейской философской мысли, — и "опускается" до политики. А он не просто погрузился в проблему, но попытался решить ее на уровне тогдашней науки, общественной мысли, заложив основы современного международного права. От идей Канта отталкивались, с ними спорили, но проигнорировать их совсем не отваживался с тех пор никакой себя уважающий философ.

И сегодня трудно поверить, что горькие и мудрые слова о "гигантском кладбище человечества" произнесены почти за два столетия до того, как метафора обернулась реальной возможностью.

Замечательно и то, что Вечный Мир для Канта — по химера, не утопический проект, а результат общественной эволюции. Быть может, впервые философская мысль сформулировала необходимое и достаточное условие наступления мира: он не только возможен, но должен наступить обязательно — просто в силу действия социальных законов. Социальный антагонизм разъединил народы — этот же неснимаемый (так считал немецкий философ) антагонизм заставляет людей искать мира и взаимопонимания.

В идеи Канта современникам трудно было поверить, тем более проникнуться ими — никто не знал об "атомной проблеме" и всякая война мыслилась событием локальным и в принципе допустимым. Принять концепцию философа как отвлеченную игру ума, умозрительную конструкцию, и только, — да, но как нечто приложимое к практике…

По-настоящему популярными — в изначальном смысле слова "популярный" — они стали лишь примерно столетие спустя.

Век Просвещения дал могучий толчок поиску Вечного Мира — и фактически разрушил малейшие надежды на его быстрый приход. "Государство разума, — писал Ф. Энгельс, — потерпело полное крушение… Обещанный вечный мир превратился в бесконечную вереницу завоевательных войн"[11]. Мир зримо менялся и в том аспекте, который волновал авторов проектов Вечного Мира, — безусловно, в худшую сторону.

Если в начале прошлого века только сверхцепкий, натренированный взгляд мог заметить перемены в характере войны, то к концу столетия особенного внимания уже не требовалось. С войнами явно что-то происходило.

Начать с того, что их становилось все больше.

Вернемся в наш сегодняшний день, чтобы взглянуть на почти уже "разменянное" XX столетие с этой точки зрения. По подсчетам Лондонского института стратегических исследований, опубликованных в 1968 году, раскладка войн по десятилетиям получается следующей: за период с 1898 по 1907 год — 9 войн; с 1908 по 1917-й — 15, с 1918 по 1927-й — 11, в 1928-1937-12, в 1938-1947-12, в 1948–1957 — 28, в 1958–1967 — 45[12]. Не говоря уже о двух мировых… Дальше пошло еще хуже: с 1945 по 1986 год в мире произошло более 250 войн — по сути, не было ни одного мирного дня[13].

И войны становились все более кровопролитными. Поначалу еще трудно было заметить какое-то ускорение, но к наступлению XX столетия процесс напоминал сход лавин. О характеристиках "лавинообразности" дают представление другие цифры: данные о потерях на поле боя и среди мирного населения.

Несколько стоп-кадров истории.

5 апреля 1242 года, южная часть Чудского озера. Атаковав русскую дружину князя Александра Невского (численностью в 15–17 тысяч человек), ливонские и датские рыцари-крестоносцы, "прошибошася свиньёю сквозе полк", завязали сражение, вошедшее в историю под названием Ледовое побоище. Результат его хорошо известен, однако не все с ходу вспомнят о числе убитых в этой кровопролитнейшей для своего времени битве. Погибло же 400 рыцарей, в большинстве своем они утонули, подломив тяжестью доспехов талый весенний лед. Гораздо больше пало кнехтов, а также воинов из чуди и эстов[14], добавляет, цитируя летописцев, Большая Советская Энциклопедия.

Век спустя "прогресс" — если применять это слово к смертоносности военных действий — еще слабо ощутим. 26 августа 1346 года, деревушка Креси на северо-востоке Франции. Тоже ожесточенная битва, в которой войска английского короля разгромили цвет местного рыцарства. Для полутора тысяч французов смерть в бою оказалась лучшей участью, чем позор плена (всего в битве участвовало от 30 до 40 тысяч воинов)…

Можно и дальше продолжать в том же духе, неспешно переходя из века в век (в следующем столетии заметным событием военной истории стал Грюнвальд, где счет убитым перевалил за десяток тысяч). Но почему бы не сделать сразу огромный — почти на шесть столетий! — скачок в будущее? Тем более что он не потребует от нас каких-то значительных передвижений в пространстве.

Деревня Креси, о которой только что шла речь, расположена на территории современного французского департамента Сомма. По странному совпадению "почти на том же месте", чуть восточнее Амьена, спустя 600 лет снова кипело сражение — но по сравнению с ним кровавая сеча времен Столетней войны покажется уличной дракой мальчишек. С 1 июля по 18 ноября 1916 года англо-французские войска (на этот раз история определила их в один лагерь) пытались прорвать оборону немцев, бросив в бой свыше 50 дивизий, причем артподготовка к наступлению длилась безостановочно семь суток… Результат затраченных усилий оказался мизерным: удалось продвинуться вперед всего на 12 километров, при этом союзники ухитрились потерять около 800 тысяч человек убитыми! (У немцев — "всего" полмиллиона…)

Не зная точных данных, рискну все же утверждать, что в середине XIV века на всей территории Франции, вероятно, не нашлось бы такого количества мужчин, способных носить оружие, как погибло в одном сражении первой мировой войны.

Впрочем, какие-то цифры для сравнения отыскать удалось. В XVII веке общие потери в войнах среди европейского населения составили 3,3 миллиона человек, в XVIII — 5,4, в XIX — начале XX века — 5,7; наконец, две мировые войны унесли соответственно около 10 и 50 миллионов… Другими словами, во второй мировой войне погибло вдвое больше европейцев, чем за предыдущие три с половиной столетия (а с учетом первой производной — ускорения этой "мясорубки", — то, вероятно, и больше, чем за все столетия новой эры)!

Очень скоро война явила свое до поры скрытое и, как оказалось, самое гибельное качество — глобальность.

До XX столетия об этом впору было только догадываться (отсутствие знаний привело к своеобразному "безразличию" к войнам — пусть сегодня где-то полыхает пожар, лишь бы на наш дом не перекинулось!), но уже первые десятилетия нового века подтвердили догадку. "Безвозвратно канули в вечность те времена, когда войны велись наемниками или представителями полуоторванной от народа касты. Войны ведутся теперь народами"[15]. Этот вывод Ленин сделал в 1905 году, по горячим следам событий: работа называлась "Падение Порт-Артура"…

Капиталистическое общество вступало в новую стадию своего развития, и теория войны и мира, которая должна была теперь учитывать и войны мировые, требовала нового осмысления. Или даже радикальной переформулировки: они становились все более угрожающими, а революция в военной технике делала результат их практически непредсказуемым. Впрочем, теорий хватало, но ни одна не смогла избежать внутренних противоречий. Тем более предсказать дальнейшую эволюцию войн (не удовлетворила, как говорят ученые, принципу эвристичности).

Эту задачу решили основоположники марксизма в рамках принципиально нового революционного учения о человеческом обществе. Главное, надо было попять и проанализировать на историческом опыте классовый характер войны. Собственно, само понимание ее как явления общественно-политического, присущего классовым общественно-экономическим формациям, позволило сделать смелое заключение о его неизбежном отмирании в будущем.

Чтобы осознать значение произведенного переворота во взглядах на проклятие рода человеческого — войну, нужно опять вернуться в "доисторию", с которой мы начали рассказ. И уже оттуда посмотреть, когда же произошло, как писал в "Происхождении семьи, частной собственности и государства" Фридрих Энгельс, "вырождение древней войны племени против племени в систематический разбой на суше и на море в целях захвата скота, рабов и сокровищ, превращение этой войны в регулярный промысел…"[16].

Воинственные действия наших далеких пращуров на заре цивилизации трудно назвать "войнами" в современном понимании. Когда не было классов и частной собстственности, случались вооруженные столкновения между родами и племенами, но войны напоминали только внешне. Суть была иной. Соседей грабили утилитарно — отбирали пастбище, запасы пищи, выгодные звериные или рыбные места. Разбойничали просто потому, что средства производства оставались самыми примитивными и не обеспечивали стабильных условий выживания (конечно, нельзя сбрасывать со счетов и социокультурных мотивов — религиозных предписаний, табу, кровной мести и т. п.).

Но время шло, и "крот истории" в тиши вершил свою работу. Возникают первые классовые формации, и меняется характер конфликтов. Теперь нападают с целями более "перспективными": завоевать, покорить население другой территории, заставить работать на себя… Конечно, нужно отдавать себе отчет в том, что граница этого перехода чрезвычайно размыта, да и времена были столь отдаленно-глухие, что от "переходного периода" до нас дошло не так много достоверных исторических свидетельств. Однако и тех, что удалось расшифровать и осмыслить, для выводов достаточно. В первобытнообщинном строе случались вооруженные столкновения, в рабовладельческом обществе шли самые настоящие войны.

О самых последних, непредвиденных поворотах в эволюции войны, о которых у классиков марксизма не сказано ни слова — известный им исторический опыт не давал материала для анализа, — речь пойдет чуть позже. Пока хочу лишь отметить одно замечательное обстоятельство: осмысливая проблему войны по-новому, в изменившихся исторических условиях, мы и сегодня формулируем нашу стратегию и тактику по отношению к ней, основываясь на фундаментальных выводах, сделанных в работах Маркса, Энгельса и Ленина.

Прежде всего и поныне верен их принципиальный вывод о классовом характере войн и о снятии "вечного проклятья" в процессе отмирания класса. В отличие от предшественников, занятых поисками Вечного Мира, как сегодня ясно, на направлениях утопических, основоположники научного коммунизма формулируют вполне реальный, основанный на трезвом знании общественных законов путь его достижения. Главным международным принципом рождающегося нового общества, лишенного "экономической нищеты и политического безумия" старого, "будет — мир, ибо у каждого народа будет один и тот же властелин — труд!" [17].

Отстаивая мир как высшую ценность, марксисты не закрывают глаза на то, что пока существует империализм, мир не может быть установлен простым желанием, даже волевым усилием. Наоборот, следует ожидать целой серии освободительных войн, в частности тех, что приводят к социальным революциям. "Социал-демократия никогда не смотрела и не смотрит на войну с сентиментальной точки зрения, — писал В. И. Ленин в 1905 году. — Бесповоротно осуждая войны, как зверские способы решения споров человечества, социал-демократия знает, что войны неизбежны, пока общество делится на классы, пока существует эксплуатация человека человеком… Есть война и война. Есть война-авантюра, удовлетворяющая интересы династии, аппетиты грабительской шайки, цели героев капиталистической наживы. Есть война — и это единственная законная война в капиталистическом обществе — против угнетателей и поработителей народа" [18].

Спустя десятилетие, когда в Европе уже полыхал пожар войны, выходит ленинская работа "Крах II Интернационала", где в наиболее концентрированном виде сформулировано марксистское понимание сущности войн: "В применении к войнам, основное положение диалектики… состоит в том, что "война есть просто продолжение политики другими" (именно насильственными) "средствами". Такова формулировка Клаузевица… И именно такова была всегда точка зрения Маркса и Энгельса, каждую войну рассматривавших как продолжение политики данных, заинтересованных держав — и разных классов внутри них — в данное время"[19].

Новой теории войн недолго было ждать весомых практических подкреплений.

Стало уже общим местом оценивать начало XX столетия как время переломное, революционное — но не забудем: это было и время военное. "Все европейские страны достигли уже равной ступени развития капитализма, все они дали уже все, что может дать капитализм. Капитализм достиг уже своей высшей формы и вывозит уже не товары, а капитал. Ему становится тесно в своей национальной оболочке, и теперь идет борьба за последние свободные остатки на земном шаре. Если национальные войны XVIII и XIX веков ознаменовали начало капитализма — империалистские войны указывают на его конец"[20], - сообщалось в газетном отчете на реферат ленинской работы "Пролетариат и война". Стоял октябрь 1914-го, и все это буквально на глазах переставало быть отвлеченной теорией…

Наступал новый век. Он не только заставит на войну взглянуть по-новому, под непривычным углом зрения. В завершающих своих десятилетиях он поставит всенародно вопрос о войне вообще. Вернет общественную мысль в водоворот тягостных размышлений о предке-обезьяне, воспользовавшемся блеснувшей искрой разума, чтобы тут же без промедления направить его на убийство себе подобных.

Наш исторический экскурс в основном завершен. Правильнее было бы назвать его предысторией вопроса, так как основная — решающая для судеб мира — история войн началась только в нашем столетии. Хочется верить, что в нем она и закончится.

В XX веке война достигает своего логического завершения. И ныне от человеческого разума зависит, положит ли он конец войне, прежде чем она сама этого не сделает в отношении человечества.

Для многих, однако, все эти проблемы не свалились неожиданно, как снег на голову. Ученые, писатели если и не предсказали новое качество войн, о котором заговорили сравнительно недавно, то, как минимум, указали уже в начале столетия на неизбежность грандиозных социальных изменений, непосредственно связанных с войной.

Правда, в вопросе о том, насколько общественное мнение было вовлечено тогда в обсуждение проблем грядущей войны, среди специалистов нет единодушия."…Хотя мировая война назревала давно, большинство людей воспринимало ее возможность как нечто нереальное. Полистайте общественно-политические журналы разных стран за последние годы и месяцы перед войной. Там вы найдете все: слезливые романы с приложениями, блестящие театральные рецензии, модные повествования о глубоко личном мире людей, короткие политические новости, сексуальную поэзию. Но вы поразитесь почти полным отсутствием общественного понимания и предвидения тех трагических испытаний, которые предстояли человечеству в самом ближайшем будущем"[21].

Я не раз буду цитировать книгу видного историка Даниила Михайловича Проэктора "Мировые войны и судьбы человечества" (1987). Но пожалуй, это тот единственный случай, когда я позволю себе не согласиться с авторитетнейшим специалистом.

Да, читатель несомненно будет поражен, обнаружив в журналах почти полное непонимание грядущих перемен, своего рода атрофию социального предвидения, воображения, интуиции, на худой конец. Но все дело в том, что не в общественно-политические журналы той поры стоило заглядывать. Искать нужно было в совершенно других изданиях.

Глава 2

ПРЕДЧУВСТВИЕ, ОБЕРНУВШЕЕСЯ ПРОРОЧЕСТВОМ

Что бы вы сказали, прочитав, к примеру, такое?

…Спичкой, поднесенной к пороховому погребу европейской политики, стало покушение на некую высокопоставленную особу на Балканах. Не прошло и месяца, как в опустошительную войну оказались втянуты все крупнейшие державы: Германия в союзе с Италией, Австро-Венгрией и Турцией и противостоящая им коалиция Франции, России, Бельгии и других стран (включая Сербию, с которой все началось). Англия, по обыкновению, хитрила и до поры до времени не объявляла войну Германии, предпочитая, чтобы другие таскали каштаны из огня. В скором времени война охватила весь евразийский материк — от Французской Ривьеры до Владивостока… Поначалу успех сопутствовал немцам: сражаясь на два фронта, они смогли связать действия русской армии в болотах Польши и нанести решительное поражение французам в Бельгии. После того как войска кайзера вошли в Париж, родилось мощное движение Сопротивления; позже оно вышвырнет оккупантов из страны и коренным образом переломит ход военных действий в Европе…

Стоп-стоп, тут что-то не так! Начало, худо-бедно, соответствует знакомой со школьной скамьи истории военных действий в 1914 году. А в конце… Словом, фантазия у автора не в меру разыгралась.

Совершенно верно, фантазии хоть отбавляй. Впрочем, и начало тоже ведь чистейшей воды выдумка! В это трудно поверить, но вы только что познакомились с "конспектом!" научно-фантастического произведения под названием "Большая война 189.. года: прогноз", написанного группой военных экспертов и журналистов во главе с контр-адмиралом Филиппом Коломбом. Впервые роман был опубликован на страницах английского иллюстрированного журнала "Блэк энд Уайт" в 1892 году — за двадцать с лишним лет (!) до рокового выстрела в Сараеве.

Перечитайте абзац, с которого начинается глава. По-моему, он словно приглашает поразмыслить на тему чудес, которые вытворяет человеческая фантазия. Казалось бы, она ко всему нас приучила — и вот, пожалуйста…

История научно-фантастической литературы буквально пестрит подобными прогностическими попаданиями "в десятку". Каждое, разумеется, проще всего объяснит! случайностью, хотя, как заметил Марк Блок, "совпадение — одна из тех причуд истории, которые нельзя просто зачеркнуть"[22]. Но фокус в том, что к началу нынешнего столетия, реализовавшего видения и стократ худшие, научно-фантастические сценарии будущих войн читателю… успели прискучить! Они исчислялись десятками, если не сотнями — эти обыкновенно бойкие и совершенно беспомощные в литературном отношении книги.

Сам факт их многочисленности говорит о многом. Впервые литература о будущем открыто заявила о своей "социальной ангажированности", связав себя с событиями и тенденциями настоящего.

И не могло это проявиться иначе как в кризисную эпоху.

Мир последних десятилетий прошлого — начала нынешнего века меньше всего навевает представление о времени тихом и умиротворенном, полоса относительно безоблачная сменилась, по словам В. И. Ленина, все "более порывистой, скачкообразной, катастрофичной, конфликтной"[23]. Все: искусство, наука, политика — сорвалось с привычных, орбит и понеслось неведомо куда.

В обстановке гнетущего ожидания еще более тяжких потрясений бурно прогрессирующая наука каждый миг добавляла новых хлопот. Стоило появиться какому-то новому открытию, призванному облагодетельствовать человечество, как его прибирали к рукам военные ведомства. Так было с радио, телефонами, телеграфом, дизельным мотором, многими достижениями химии, авиации, металлургии. Чуть позже разобрались с прикладным применением таких отвлеченных достижений науки, как радиоактивность, рентгеновские лучи, новая модель атома, квантовая механика, теория относительности…

Хотя люди во все времена верили в своего рода "научную панацею" против войны. Вот изобретут что-нибудь, откроют — и война станет бессмысленной… Этот "окончательный приговор" войне время от времени выносился даже не людьми наивными или утопически мыслящими — крупнейшими специалистами, гениями!

"…Оружие теперь так усовершенствовано, что новый прогресс, который имел бы значение какого-либо переворота, больше невозможен. Когда есть пушки, из которых можно попадать в батальон, насколько глаз различает его, когда есть ружья, из которых с таким же успехом в пределах видимости можно целить и попадать в отдельного человека, причем на заряжание требуется меньше времени, чем на прицеливание, — то все дальнейшие усовершенствования для полевой войны более или менее безразличны. Таким образом, в этом направлении эра развития в существенных чертах закончена"[24]. Фридрих Энгельс пришел к этому выводу еще до франко-прусской войны.

Что же говорить о другом заявлении, сделанном позже: "Может быть, мои заводы покончат с войной скорее, чем ваши конгрессы. В тот день, когда два крупных армейских соединения смогут мгновенно уничтожить друг друга, все цивилизованные народы придут в ужас и распустят все армии"[25]. Все цивилизованные народы от ужаса, впрочем, быстро оправились и даже основали престижную премию за мир на средства автора приведенного высказывания — изобретателя динамита Альфреда Нобеля…

Кризисное время… Никогда до того двойственный лик научно-технического прогресса не проступал столь ярко. XX век, по меткому выражению Ильи Эренбурга, начался в 1914 году, если отвлечься от календарей. Ну а писателям-фантастам ничего другого не оставалось, как "приоткрыть" его чуточку раньше.

Закономерно, что и рождение научной фантастики, окончательное выделение ее в особый жанр, закрепление ее самостоятельности относятся к этому же кризисному времени. Если говорить о ее отношении к техническому прогрессу, а позднее — научно-технической революции, то связь прямая. Однако "в фантастике последних десятилетий прошлого века преобладали не чудеса техники, а живописания будущих войн"[26], - отмечают специалисты-историки этой литературы.

Рождавшееся столетие было чревато войной. Она незримо присутствовала в подсознании каждого человека, но воочию ее раньше других увидели те, кому это было положено "по долгу службы".

Начало увлечению военными прогнозами положила скромная 64-я страничная брошюра анонимного автора, вышедшая в Англии в 1871 году; называлась она "Битва у Доркинга".

Той весной в Европе было неспокойно. Продолжалась франко-прусская война, а готовый вот-вот пасть Париж стойко удерживали коммунары. Формально англичан это не касалось, но два тревожных предчувствия нарушали покой не утратившей великолепия империи, "в которой никогда не заходит солнце". Настроение портили, как нетрудно догадаться, угроза немецкого вторжения и модные на континенте социалистические поветрия — и еще вопрос, что больше тревожило грозного британского льва… Неуверенность и ожидание будущих неприятностей как бы сублимировал памфлет "Битва у Доркинга (Воспоминания добровольца)", напечатанный сначала в майском выпуске журнала "Блэквуд Эдинбург мэгэзин".

Сразу оговорюсь: это был отнюдь не первый британский военный сценарий. Но зато он появился сразу же после неожиданного для многих окончания франко-прусской войны, когда по Европе прокатилась волна национализма и военной истерии. Инкогнито автора скоро открыли: повесть написал сорокалетний кадровый офицер, ветеран кампании в Индии сэр Джордж Томкинс Чесни. Подполковник инженерных войск, оказавшийся, как ему представлялось, не у дел (Чесни отозвали в Англию для организации Королевского индийского инженерного колледжа), он в своем памфлете обрушился с критикой на преступную обстановку благодушия и некомпетентности, царившую в вооруженных силах Ее Величества.

Даром публициста сэр Чесни обладал, это несомненно. Эффектными, лаконичными мазками он обрисовал мрачную перспективу, которая ждет нацию, утратившую бдительность и чувство ответственности: молниеносная немецкая атака через Ла-Манш, оккупация Британских островов, после чего — позорный мир и утрата почти всех колоний. Дальнейшее представлялось и вовсе немыслимым: социалистическая тирания — в доброй-то старой Англии!

Интуиция "приравнявшего к штыку перо" подполковника не подвела. Он не просто обвинил правительство в бездействии и легкомыслии, но и обратил внимание на технические новинки, в корне изменявшие характер будущей войны. И время для публикации выбрал удачно… Для добропорядочного англичанина эпохи викторианского расцвета, которому гордыня и чувство национального превосходства впитались в кровь с рождения, больший кошмар, чем тот, что изобразил сэр Чесни, трудно было представить.

Подкоп готовили другие, Чесни только вовремя поднес фитиль.

Успех "Битвы у Доркинга" — социальный, а не литературный. "Очернитель" в мгновение ока превратился в горячего патриота — спасителя нации, вызвал целую волну воинственных лозунгов и призывов. Я не знаю, состоялись ли в связи с публикацией книги парламентские дебаты; но если да, то неудивительно — во всяком случае премьер-министру лорду Гладстону кое-какие разъяснения для прессы сделать пришлось.

В том же, 1871 году вышло отдельное книжное издание, за ним — неизбежный поток продолжений и подражаний (около десятка книг до конца года), а также переводов.

В течение следующих трех десятилетий мода на сценарии будущих войн не спадала, даже наоборот — количество их постоянно росло. Отныне каждая национальная литература, словно соперничая с другими, стремилась выдвинуть собственных "сценаристов".

В Англии это были Коломб и К°, не говоря обо всех многочисленных подражателях (хотя… чего стоит, скажем, одно название: "Горчаков и Бисмарк, или Европа в 1940 году"!). Тональность зависела от политических пристрастий автора. Так, известный писатель Уильям Ле Кье в романе "Война в Англии, 1897 год" (книга вышла за три года до описываемых событий) бьет, подобно Чесни, в набат и призывает к бдительности. В отличие от них, Роберт Кроми в романе "Следующий крестовый поход" (1896) успокаивает более оптимистичной перспективой: Британия объединяется с Австрией и побеждает Россию с Турцией, превратив Средиземное море в "английское озеро". Ужасы оккупации у Чарлза Глега ("Когда наступил голод", 1898) соседствуют со вполне утешительными картинами: Мэтью Шиль в романе "Желтая опасность", опубликованном в том же году, поет гимн англичанам, которые не только успешно сражаются с императорским Китаем, но и при первой возможности сами не преминут завоевать весь мир…

Вообще, история учит, что призывы к бдительности быстро оборачивались алчным имперским кличем: "Власть над миром!" И Англия в этом смысле не составляла исключения.

А что в других странах? Германию наводнили сочинения популярного автора — откровенного милитариста Августа Непмана. Во Франции вышла трилогия о будущей войне с Германией, подписанная "Капитан Данри" (псевдоним адъютанта и зятя генерала Буланже Э. Дриана, служившего инструктором в Сен-Сире, а позже — горькая ирония судьбы — павшего под Верденом). Американского читателя пугали "желтой опасностью". Местные издательства не только быстро перевели вышедшую в Лейпциге книгу с тогда еще загадочным названием "Банзай!" (автор Фердинанд Граутофф, писавший под эффектным псевдонимом "Парабеллум", описывал японское вторжение в США), но и выдвинули собственных воинственных "сценаристов". В одном сценарии Америку завоевывают китайцы, а в другом, наоборот, американский флот атакует японцев, как бы мстя авансом за Пёрл-Харбор.

Для полноты картины остается добавить, что и в далекой Японии нашелся автор, описавший будущую русско-японскую войну 1904–1905 годов. Роман одного из основоположников национальной научной фантастики, "японского Жюля Верна" Сюнро Ошикава "Подводный крейсер" вышел за четыре года до начала военных действий и остался неизвестен русскому читателю — в отличие, скажем, от книги Граутоффа и многих других, обильно переводившихся…

Я не читал большинства этих книг. Достать редкие сохранившиеся экземпляры даже на родине их авторов, как я себе представляю, большая проблема. А от необходимости оправдываться меня избавляет то обстоятельство, что почти все они — и романы, и авторы — забыты. Краткие аннотации в библиографиях сообщают минимальные сведения, позволяющие ощутить дух эпохи — и этого достаточно.

Шла генеральная репетиция решающих событий действительной истории. Тестам подвергалось все, что пригодилось бы в недалеком будущем; а в отдельных случаях писатели выходили на проблему, время которой придет не скоро.

Например, на проблему ответственности ученого за мир, в котором он живет, за жизнь на Земле.

В канун XX века известный американский астроном профессор Саймон Ньюком, позднее снискавший печальную славу энергичными попытками научно "закрыть" авиацию[27], дебютировал в фантастике. Герой его романа "Мудрость — вот защитник" (1900), тоже профессор-физик, открывает новый вид энергии, позволяющий создать невиданное по разрушительной силе оружие. Быстро разгромив европейские армии, он устанавливает и сам возглавляет всемирное правительство. Отмена войны в законодательном порядке — совсем неплохо, однако принципы будущего мироустройства, разработанные "интеллектуалом", внушают тревогу. Право на самоопределение в этом мирном будущем имеют только те, кто "обладает мерой ответственности"; по Ньюкому, к таковым можно отнести лишь представителей англосаксонской расы…

Все же отметим про себя: ученый — не политик — останавливает войну и провозглашает всеобщий мир. Правда, присутствует навязчивый расистский мотив "бремени" белого человека — и не у одного Ньюкома, о чем свидетельствует и роман некоего Д. Барни "Л. П. М. Конец великой войны", вышедший в 1915 году.

Это своего рода "вершина" американского технократизма. Книга просто пронизана высокомерным презрением ко всему неамериканскому. Снова ученый-одиночка, "сверхоружие", всемирное правительство "аристократов интеллекта"; что касается морального превосходства англосаксов, то автор его не только постулирует, но и всячески приветствует. А осуждает, наоборот, такие химеры, как "власть большинства, равенство всех людей, а также вечный мир, построенный на братской взаимной любви".

"Националистические эмоциональные призывы, — пишет английский исследователь И. Ф. Кларк, — в ту пору нашли естественное выражение в новой мифологии будущих войн. На деле это была лишь слегка замаскированная мысленная ревизия политической карты мира в соответствии с национальными интересами… В своей собственной, весьма странной манере авторы военных сценариев пытались привнести в индустриальную цивилизацию броненосцев и сверхскоростных турбин новый миф о Беовульфе, пропитанный насилием, chanson de geste [*] для нарождающегося века империализма, причем пересказать миф на возбуждающем языке массовой печати"[28].

Действительно, за редким исключением, военные сценарии не предупреждали о грозившей опасности, а…подстрекали на развязывание войны. Научная фантастика превращалась в прямой инструмент политики.

Правда, и в тех единичных случаях, когда авторы искренне желали предотвратить катастрофу, их призывы разносились в пустоту.

Самый поразительный пример такого рода — вышедший в 1904 году роман англичанина Эрскина Чайлдерса "Загадка песков". Автор снабдил книгу подзаголовком "Недавно полученные выписки из архивов секретных служб". Мастерски сделанный детектив, содержащий детали воображаемого заговора с целью подготовки вторжения немцев на Британские острова, — к тому же хорошо написанный — привлек широкого читателя (в отличие от десятков других военных сценариев). Но дальше пошло необъяснимое. В Германии книгу тотчас запретили и конфисковали все поступившие из-за границы экземпляры, на родине же писателя никто "пророческую" часть книги всерьез не воспринял… Роман переиздали лишь в 1940 году, когда Чайлдерса уже 18 лет как не было в живых (он был расстрелян во время гражданской войны в Ирландии за симпатии к республиканцам).