Приключение Гекльберри Финна (пер. Ильина)

— Да как бы я его выловил, на болоте-то сидя? Нет, плот другие негры нашли — его на излучине к коряге прибило, − ну и спрятали его на ручье, под ивами, а после такой гвалт подняли, никак решить не могли, чей он, что я очень скоро о нем прослышал и угомонил их, сказав, что принадлежит он вовсе не им, а нам с тобой — вы что, говорю, хотите присвоить собственность молодого белого джентльмена, чтобы с вас потом шкуру за это спустили? А после раздал им по десять центов, ну, они страх какие довольные остались, жалели только, что плоты не часто приплывают, а то бы они, глядишь, совсем разбогатели. Они хорошие люди, голубчик, негры-то эти, если мне чего требуется, так дважды их об этом просить не приходится. И Джек тоже негр хороший — и умный.

— Что верно, то верно. Он ведь даже не сказал мне, что ты здесь, просто привел сюда, чтобы гадюк показать. А если чего случится, так его дело сторона. Скажет, что никогда не видел нас вместе, — и не соврет.

Про следующий день мне особо распространяться не хочется. Так что я, пожалуй, коротко все расскажу. Проснулся я на рассвете, собрался перевернуться на другой бок и дальше спать, но вдруг заметил, до чего в доме тихо — точно в нем и нет ни души. Прежде такого не бывало. Потом смотрю — а Бака-то и вправду нет. Ну, тут уж я встал, спустился вниз — никого, дом стоит тихий как мышь. И во дворе то же самое. Я и думаю — что бы это такое значило? Дошел я до поленницы, вижу, у нее Джек сидит, и спрашиваю:

— Что происходит?

А он отвечает:

— Вы разве не знаете, марса Джош?

— Нет, — говорю, — не знаю.

— Ну, так у нас же мисс София сбежала! Честное слово. Ночью, а в котором часу, никому не известно, и сбежала она, чтобы выйти за молодого Гарни Шепердсона, — так, по крайности, говорят. Семья обнаружила это с полчаса назад — может, малость раньше, — и ей же ей, времени наши хозяева терять не стали. Такой суматохи с ружьями и лошадьми мы отродясь не видали! Женщины поскакали родню на ноги поднимать, а старый марса Сол с сыновьями похватали ружья и понеслись к реке, чтобы изловить молодого джентльмена, да и убить, покуда он с мисс Софией реку не переплыл. Я так понимаю, туго им обоим придется.

— И Бак меня даже не разбудил!

— Понятное дело, не разбудил! Не хотели они вас в это впутывать. Марса Бак, когда ружье заряжал, кричал, что теперь-то уж он непременно какого-нибудь Шепердсона ухлопает, не сойти ему с этого места! Ну, их там, наверное, много соберется, значит, хоть одного да ухлопает, если случай подвернется.

Я что было сил побежал по дороге, которая вела к реке. И скоро услышал далеко в стороне от нее стрельбу. А как завидел впереди дровяной склад и поленницу, стоявшие рядом с пароходной пристанью, то свернул под деревья, в заросли, нашел там подходящее место, в которое пули не залетали, залез на развилку тополя, и стал смотреть. Перед тополем, немного вбок от него, стоял штабель дров фута в четыре вышиной, я поначалу думал за ним спрятаться, да, слава те господи, передумал.

По открытому полю перед складом носились четверо, не то пятеро верховых, — они вопили, ругались и пытались подстрелить двух ребят, укрывшихся за поленницей, да ничего у них не получалось. Каждый раз, как один из них подлетал поближе к реке, чтобы подобраться к поленнице сбоку, из-за нее тут же стреляли. Мальчики сидели за ней спиной к спине, прикрывая друг друга с обеих ее сторон.

В конце концов, мужчины гарцевать и орать перестали, а поскакали прямиком к складу, и тогда один из мальчиков встал, оперся, чтобы прицелиться, локтем о полено и вышиб одного нападавшего из седла. Все остальные спешились, подхватили раненного и потащили его к складу, а мальчики в тот же миг припустились бежать. Они пробежали половину пути до моего дерева, только тогда те мужчины их и заметили. А как заметили, попрыгали в седла и погнались за беглецами. Нагонять-то они их нагоняли, да без толку, слишком большая у мальчиков фора была. Добежали они до штабеля перед моим тополем и нырнули за него — и опять у них перед всадниками преимущество появилось. Одним из мальчиков оказался Бак, другой был и не мальчик вовсе, а тощий юноша лет девятнадцати.

Мужчины погалопировали немного вокруг, а после ускакали куда-то. Как только они скрылись из глаз, я окликнул Бака, назвался. Он сначала не понял, что мой голос с дерева доносится. Ужас как удивился. И попросил меня смотреть во все глаза и, если мужчины опять появятся, крикнуть ему; сказал, что они наверняка какую-то пакость задумали и долго их ждать не придется. Очень мне захотелось убраться подальше от этого места, но слезать с дерева я не стал. А Бак заплакал, начал сыпать проклятиями, кричал, что он и его кузен Джо (так звали юношу) еще посчитаются с Шепердсонами за этот день. Сказал, что его отец и братья убиты и двое-трое врагов тоже. Сказал, что Шепердсоны устроили засаду, что отцу и братьям следовало дождаться родичей, — Шепердсонов оказалось слишком много. Я спросил, что стало с молодым Гарни и мисс Софией. Бак ответил, что они переправились через реку и скрылись. Меня это обрадовало, а его, похоже, радовало не очень, уж больно он ругал себя за то, что не убил тогда Гарни, что промахнулся, — я таких слов и не слышал прежде.

И вдруг — бах! ба-бах! — из трех или четырех ружей, — те мужчины прокрались лесом и вышли на нас сзади, оставив где-то лошадей! Ребята помчались к реке — оба уже ранены были — бросились в воду, поплыли, а мужчины бегали по берегу, стреляли в них и кричали: «Смерть им! Смерть!». Меня затошнило, да так, что я чуть с дерева не слетел. В общем, про все, что тогда произошло, я рассказывать не хочу, потому что меня опять тошнить начнет. Лучше бы я не выходил на берег и не видел ничего. А теперь от увиденного не избавишься, теперь оно мне ночами снится.

На дереве я просидел, пока смеркаться не начало, все боялся слезть. Временами из леса доносились выстрелы, а два раза я видел, как мимо лесного склада проскакивали вооруженные всадники, стало быть, напасть эта еще продолжалась. На душе у меня было худо, я решил, что к дому Гранджерфордов и близко больше не подойду, потому как виноват-то во всем я. Я уж понял теперь — в том клочке бумаги сказано было, что мисс София должна встретиться где-то с Гарни в половине третьего и сбежать с ним, и если бы я рассказал ее отцу и об этом клочке, и о том, как она странно себя вела, так ее бы, наверное, посадили под замок, и никакого этого кошмара не было бы.

Ну, а когда я спустился с дерева, то прокрался к реке, и увидел в воде рядом с берегом два тела, и вытянул оба на берег, а после прикрыл их лица и поскорее убрался оттуда. Прикрывая лицо Бака, я даже заплакал, он же такой был добрый со мной.

Почти уж стемнело. Дом я обошел стороной, двинулся лесом к болоту. На островке Джима не оказалось, и я торопливо побрел к ручью, протолкался сквозь ивы, думая, что вот сейчас запрыгну на плот и уберусь от этих жутких мест как можно дальше. А плота-то и нету! Господи-боже, до чего ж я перепугался! Целую минуту дышать вообще не мог. А потом как заору. И футах в двадцати пяти от меня раздался голос:

— Боже милостивый! Это ты, голубчик? Не шуми так.

Это сказал Джим — и слаще голоса я отроду не слышал. Я побежал по берегу, забрался на плот, Джим обхватил меня, прижал к себе — уж так-то он мне обрадовался. И говорит:

— Благослови тебя Бог, сынок, а я решил, что ты опять помер. Сюда Джек приходил, говорит, он так понимает, что тебя застрелили, потому как домой ты не вернулся, вот я и вывел плот к устью ручья, чтобы уплыть, как только Джек еще раз придет и скажет, что тебя точно убили. Господи, до чего ж я рад, что ты вернулся, голубчик.

А я говорю:

— Ну и ладно, и хорошо, меня они не отыщут, решат, что я убит, а труп мой по реке уплыл, — там на берегу найдется кое-что способное навести их на эту мысль, — поэтому давай не будем время терять, Джим, поплыли отсюда, да поскорее.

Мне полегчало, только когда наш плот выбрался на середину Миссисипи и спустился мили на две. Мы зажгли сигнальный фонарь и решили, что снова свободны и ничего нам не грозит. У меня со вчерашнего дня крошки во рту не было, поэтому Джим накормил меня кукурузными хлебцами, пахтой, да еще и свининой с капустой и зелеными овощами, — а если ее правильно приготовить, так вкуснее ничего на свете не сыщешь, — и пока я уплетал ужин, мы разговаривали, и так нам хорошо было. Я был страшно доволен, что убрался подальше от кровной вражды, а Джим, — что ему на болоте больше куковать не придется. И мы пришли с ним к выводу, что, в конце концов, лучше плота дома не сыскать. В других-то местах и люди все время толкутся, и воздуху не хватает — то ли дело плот. На плоту ты завсегда свободен, на нем в любое время и легко, и уютно.

Глава XIX

На плот вступают герцог и дофин

Прошли два не то три дня и столько же ночей; наверное, правильнее было бы сказать «проплыли», до того приятно, спокойно и мирно миновали они. А время мы проводили вот как. Река в тех местах разлилась уже до ширины неохватной, доходившей местами до полутора миль; мы плыли ночами, а с наступлением дня останавливались и укрывались: как только ночь подходила к концу, мы прерывали плавание и привязывали плот — почти всегда на тихой воде, у нижнего края намывного острова, — нарезали тополевых и ивовых веток и заваливали ими плот. А после ставили закидушки. Сами же лезли в воду, купались, чтобы освежиться и охладиться; потом садились на мелководье, где вода нам примерно по колено была и смотрели, как приходит день. Нигде ни звука — полная тишь, как будто весь мир спит, ну, может, бычья лягушка поревет иногда. Первым, что мы начинали различать, глядя на реку, была тусклая такая линия — лес на другом берегу; и ничего больше разглядеть было нельзя; затем в небе появлялось бледное пятно, оно понемногу разрасталось, и река становилась видной все дальше, уже не черная, а серая, с далеко-далеко плывущими по ней черными пятнышками — торговыми барками и тому подобным, и с длинными черными прочерками, это уж были плоты; иногда до нас доносился скрип весел или неразборчивые голоса — так все было тихо и так далеко разлетались звуки; и понемногу мы начинали видеть на воде струистые полоски и понимали, что там быстрое течение омывает корягу, оттого эти полоски и возникают; а вскоре становились видными и завитки поднимавшегося над водой тумана, небо на востоке краснело, река тоже, и уже вырисовался на опушке дальнего леса дощатый сарай — лесной склад и, скорее всего, построенный тяп-ляп: с такими щелями в стенах, что сквозь них кое-где и собака проскочит; потом задувал легкий ветерок, он прилетал с того берега и овевал нас, прохладный, свежий и так сладко пахнувший лесом и цветами; хотя иногда и не ими, потому что тамошние люди выбрасывали на берег дохлую рыбу, щук или еще кого, а от нее такой тухлятиной разило — жуть кромешная; ну и наконец, наступал день, и все улыбалось под солнцем, и принимались разливаться певчие птицы!

Теперь тонкий дымок никто бы уже не заметил, поэтому мы снимали с донок улов и готовили себе горячий завтрак. А после снова смотрели на пустынную реку, и так нам было покойно да лениво, что понемногу нас одолевал сон. Время от времени, мы просыпались, оглядывали реку, пытаясь понять, что нас разбудило, и может быть, видели пароход, который поднимался, пыхтя, вверх по течению, так близко к другому берегу, что ничего о нем сказать было нельзя, ну, разве что, где у него колеса прилажены — на корме или по бортам; а после него целый час ничего не было ни слышно, ни видно, кроме гладкой пустой воды — пустыня да и только. Потом появлялся скользящий по ней плот, тоже далекий-далекий, и порой какой-нибудь юнга колол на нем дрова, на плотах этим почти всегда юнги занимаются; мы видели проблеск летевшего вниз топора, но ни звука не слышали, потом топор поднимался снова, и только когда он уже оказывался над самой головой дровосека, до нас долетало «чинк!» — вот сколько времени уходило у звука на то, чтобы пересечь реку. Так мы и проводили день, бездельничая, слушая тишину. Однажды опустился густой туман и на проходивших мимо плотах и прочем стали бить, чтобы не залететь под пароход, в жестяные сковородки. Теперь, в тумане, барки и плоты шли так близко к нам, что мы слышали, как на них разговаривают, сквернословят и смеются — совсем ясно слышали, но никого не видели, и у нас от этого даже мурашки по коже бежали; можно было подумать, что это духи летят мимо нас по воздуху. Джим сказал, что это наверняка духи и есть, но я ответил:

— Ну уж нет, дух не стал бы говорить: «Чтоб его черти забодали, этот туман!».

При наступлении ночи мы отплывали, а выйдя на середину реки, предоставляли плот самому себе, пусть плывет по течению, раскуривали трубки, сидели, болтая ногами в воде, толковали о разных разностях, и всегда оставались голыми, днем и ночью, если, конечно, комары позволяли, — новая одежда, которую я получил от родителей Бака, была слишком добротной, чтобы оказаться еще и удобной, да я и вообще до одежды не великий охотник, ну ее совсем.

Иногда мы на долгий срок оставались на реке совсем одни. Далеко за водой различались берега и острова, ну, может искорка какая мелькнет — свеча в окне домишки; а временами и на воде огоньки появлялись — это уж, сами понимаете, был плот либо барка; и с какого-нибудь из этих судов вдруг долетало пение или звуки скрипки. Жизнь на плоту — лучше не бывает. Небо висело над нами, все в звездах, а мы лежали на спинах, смотрели на них и пытались решить, были ль они сотворены или сами собой народились, — я рассудил так: уж больно долгое время ушло бы на то, чтобы сотворить их в таких количествах. А Джим сказал, что, может, их Луна несет, как курица яйца — ну, мне это показалось резонным, и я не стал с ним спорить, потому как знал, сколько икринок может отложить самая обыкновенная лягушка, стало быть, и Луне оно по силам. А еще мы следили за падучими звездами, за тем, как они расчерчивают небеса. Джим полагал, что это выкидывают из гнезд те звезды, которые малость потухли.

Раз или два за ночь мы видели проходившие мимо нас в темноте пароходы, и время от времени из их труб вырывалась целая вселенная искр, дождем осыпавших воду, очень это было красиво; а после пароход уходил за изгиб реки, огни его мерцали и гасли, пыхтенье стихало и на реку снова опускался покой, и в конце концов, немалое время спустя, поднятые пароходом волны добирались до нас и покачивали плот, а после даже и не знаю, как долго, ничего слышно не было — разве что лягушки иногда квакали.

После полуночи жившие у реки люди укладывались спать, и берега на два, на три часа становились совсем черными — никаких больше огоньков в окнах. Эти огоньки были у нас завместо часов — появление первого из них означало, что близится утро, и мы сразу начинали искать место, в котором можно остановиться и плот привязать.

Как-то поутру, перед самой зарей, мне подвернулся ничейный челнок, и я переплыл на нем быстрину, — там до берега и было-то всего ярдов двести, — и поднялся примерно на милю по речушке, окруженной кипарисовым лесом, думал, может, ягод удастся набрать. А когда проходил место, в котором ее пересекал коровий брод, смотрю, по ведущей к нему тропе бегут во всю прыть двое мужчин. Я уж подумал, что мне каюк, потому что, увидев, как кто-то за кем-то гонится, первым делом решал: за мной — ну, может, за Джимом. Собрался я развернуть челнок и поскорее убраться оттуда, да только они подбежали совсем уже близко и закричали, умоляя меня спасти их жизни — они, дескать, ничего плохого не сделали, так на них как раз за это целую охоту устроили, да еще и с собаками. Хотели они сразу в челнок попрыгать, но я говорю:

— Нет, погодите. Собак и лошадей покамест не слыхать; вы успеете пройти по кустам немного вверх, а после входите в воду, спускайтесь сюда, тогда в челнок и сядете — этак вы хотя бы собак со следа собьете.

Они так и сделали, и как только уселись в челнок, я понесся к нашему островку, а минут через пять-десять мы услышали вдалеке лай собак и людской крик. Мы слышали, как погоня приближается к речке, но видеть ее не видели; потом она, вроде как, остановилась, и некоторое время топталась на месте; мы уплывали все дальше и дальше и вскоре слышать ее перестали, а ко времени, когда за нашей спиной осталась целая миля леса и мы вышли на большую реку, все уже стихло, и мы подплыли к нашему с Джимом острову и спрятались среди тополей. В общем, спаслись.

Одному из этих двоих было лет семьдесят, если не больше, — лысый, с совсем седыми бакенбардами. Лысину его прикрывала поношенная фетровая шляпа с широкими полями, грудь — синяя, засаленная шерстяная рубашка, а ноги — драные, тоже синие холщовые штаны, заправленные в сапоги и державшиеся на домашней вязки подтяжках — хотя нет, подтяжка была одна. Через руку его был перекинут старый синего холста фрак с потертыми медными пуговицами, и каждый из мужчин тащил по большому, туго набитому ковровому саквояжу самого жалкого вида.

Второй, тридцатилетний примерно, тоже одет был не ахти как. После завтрака мы прилегли на травку, разговорились, и первым делом выяснилось, что друг друга эти двое не знают

— Как вы нажили неприятности? — спрашивает лысый у тридцатилетнего.

— Да, видите ли, я продавал тут средство от винного камня — камень-то оно с зубов сводит, но, как правило, вместе с эмалью, — и задержался на день дольше, чем следовало, а когда все-таки улизнул, столкнулся на тропе за городом с вами, и вы сказали, что за вами гонятся и попросили помочь вам выпутаться из передряги. Я ответил, что и сам жду беды и готов удирать вместе с вами. Вот и вся моя история, — а какова ваша?

— А я с неделю проповедовал в этом городишке трезвость, и здешние женщины, молодые и старые, полюбили меня, как родного, потому что я ух какого жару пьяницам задавал; поверите ли, по пять-шесть долларов за вечер заколачивал — десять центов с головы, детям и неграм вход бесплатный — и должен вам сказать, бизнес мой процветал, однако вчера вечером кто-то пустил слушок, будто я и сам не дурак нализаться втихаря. Утром меня разбудил один негр и сказал, что здешний народ понемногу собирается с лошадьми и собаками и скоро уж весь соберется, и у меня осталось примерно полчаса, потому что, если они меня изловят, то вываляют в смоле и перьях и прокатят на шесте, это как пить дать. Ну, завтрака я дожидаться не стал — аппетита не было.

— А знаете, старина, — говорит молодой, — я так понимаю, мы могли бы объединить наши усилия, как вы на этот счет?

— Ничего не имею против. Вы, собственно, чем на хлеб зарабатываете — по преимуществу?

— Вообще-то я вольный печатник; кое-что смыслю в патентованных лекарствах; играю на театре — трагик, знаете ли; демонстрирую, если подворачивается случай, чудеса месмеризма и френологии; преподаю — для разнообразия — пение и географию; иногда лекции читаю; короче говоря, берусь за все, что в руки идет, — лишь бы это не работа была. А вы чем промышляете?

— В свое время, отдал много сил медицине. Лучше всего у меня получалось целительство посредством наложения рук, оно от всего помогало — и от рака, и от паралича, и от прочего; ну, еще я отлично предсказываю будущее, то есть, при наличии помощника, который собирает для меня необходимые сведения. А кроме того, читаю проповеди, провожу молитвенные собрания и обращаю желающих в христианство.

Некоторое время все молчали, а потом молодой человек тяжко вздохнул и говорит:

— Увы!

— Чего это вы увыкать надумали? — спрашивает лысый.

— Подумать только, какую жизнь мне приходится вести, в каком низком обществе вращаться.

И он вытер тряпицей уголок глаза.

— Ишь ты, поди ж ты, — чем это не угодило вам наше общество? — спрашивает лысый, да обиженно так, свысока.

— Да, для меня довольно и такого, иного я не заслуживаю, ибо кто принудил меня пасть столь низко, когда я парил столь высоко? Я сам. Вас я ни в чем не виню, джентльмены, отнюдь, — я никого не виню. Я получил по заслугам. Пусть холодный мир поступит со мной еще и похуже, одно я знаю наверняка — где-то впереди меня ожидает могила. Мир может жить всегдашней его жизнью, он может отнять у меня все — моих близких, мои владения, все, но ее он не отнимет. Настанет день и я лягу в нее и обо всем позабуду, и мое бедное разбитое сердце изведает, наконец-то, покой.

— Да плевать я хотел на ваше разбитое сердце, — говорит лысый, — что вы нам тычете в нос ваше бедное разбитое сердце? Мы-то ничего вам плохого не сделали.

— О нет, не сделали, я знаю. И не виню вас, джентльмены. Я сам низвел себя на дно — низвел своими руками. И страдаю я по заслугам — о да, по заслугам, — а потому и не жалуюсь.

— Откуда это вы себя низвели, хотелось бы знать? Откуда?

— Ах, вы все равно не поверите, никто мне не верит… оставим это… оно не стоит внимания. Тайна моего рождения…

— Тайна вашего рождения! Вы что, хотите сказать…

— Джентльмены, — торжественно говорит молодой, — я открою вам эту тайну, ибо вижу, что вам ее можно доверить. По праву рождения я герцог!

Джим так глаза и вытаращил, да и я, наверное, тоже. А лысый говорит:

— Да ну вас! Вы что, серьезно?

— Серьезно. Мой прадед, старший сын герцога Бриджуотерского, в конце прошлого столетия сбежал в эту страну, чтобы подышать неразбавленным воздухом свободы. Здесь он женился и умер, оставив сына, а примерно в то же время умер и его отец. Второй сын покойного герцога присвоил себе и титулы, и владения — настоящий же герцог, тогда еще младенец, остался в пренебрежении. Я — прямой потомок этого младенца, истинный герцог Бриджуотерский, и вот я, всеми покинутый, лишенный высокого сана, гонимый людьми, презираемый холодным миром, оборванный, изнуренный, с разбитым сердцем, пал настолько, что вынужден странствовать на плоту в компании уголовных преступников!

Очень нам с Джимом жалко его стало. Мы попытались утешить его, однако он сказал, что утешать его без толку, потому как он безутешен; впрочем, если мы почтим в нем герцога, то это будет для него благом, которое превыше всех прочих; а мы сказали, что почтим, конечно, пусть только он объяснит нам как. Он и объяснил: разговаривая с ним, мы должны кланяться и говорить «ваша милость», или «сударь мой», или «ваше лордство» — а впрочем, он не возражает и против того, чтобы его именовали попросту: «Бриджуотер», поскольку это, сказал он, титул, а не фамилия; а еще, один из нас должен прислуживать ему за столом, ну и всякие его распоряжения исполнять.

Ладно, ничего тут трудного не было, так мы делать и стали. Во время обеда Джим стоял за его спиной, прислуживал, и говорил: «Желает ли ваша милость вон того или вот этого?» — ну и так далее, и сразу видно было, что герцогу это сильно нравится.

Зато старик приуныл — не говорил ни слова, только смотрел с недовольством, как мы вокруг герцога увиваемся. Походило на то, что у него какая-то мысль вызревает. И точно — ближе к вечеру он вдруг говорит:

— Послушайте, Билжуотер, — говорит, — мне вас страх как жаль, но вы не единственный, с кем приключились такие неприятности.

— Вот как?

— Нет, не единственный. Не одного вас низвергли с самых высот нехорошие люди.

— Увы!

— Нет, не одного, и тайна рождения тоже имеется не только у вас.

И, вы не поверите, он заплакал.

— Погодите! О чем это вы?

— Могу ли я верить вам, Билжуотер? — говорит, продолжая рыдать, старик.

— До горестной кончины! — герцог сжал руку старика и спрашивает: — Так какая у вас там тайна: говорите!

— Знайте же, Билжуотер, что я — покойный дофин!

На сей раз, глаза у нас с Джимом аж на лоб повылезали, можете не сомневаться. А герцог и говорит:

— Кто-кто?

— Да, друг мой, это святая правда — в сей миг ваш взор устремлен на несчастного, запропавшего дофина — Луя Семнадцатого, сына Луя Шестнадцатого и Мэрии Антонетты.

— Вы? В вашем-то возрасте? Ну уж нет! Назвались бы, если вам охота, покойным Карлом Великим, вам же лет шестьсот, если не семьсот, да и то еще самое малое.

— Это все горести, Билжуотер, горести состарили меня, горести наградили меня этими сединами и преждевременной плешью. Да, джентльмены, перед вами — облаченный в синюю дерюгу, обнищавший, скитающийся, изгнанный, растоптанный и страдающий истинный король Франции!

Тут он опять заплакал-зарыдал, — мы с Джимом прямо не знали, что делать, так нам его жалко было, — ну и гордились, конечно, и радовались, что попали в такую компанию. Так что, мы принялись обхаживать его, — как перед тем герцога, — постарались утешить. Однако король сказал, что утешить его невозможно, вот когда он помрет и распростится с этим миром, тогда и утешится, хотя, говорит, иногда ему становится лучше и вообще как-то по себе, если люди относятся к нему так, как он того заслуживает, — ну, там, встают перед ним, прежде, чем слово сказать, на колени и называют его не иначе как «ваше величество», и за столом ждут, пока он все блюда не перепробует, а там уж и сами лопать начинают, и не садятся в его присутствии, покамест он им того не дозволит. Ну, мы с Джимом стали его величать, делать для него то, другое и третье, и не садились, пока он не скажет, что можно. Ему от этого шибко лучше стало — он повеселел, размяк. Зато герцог на него, похоже, разобиделся, герцогу такой поворот событий совсем не по вкусу пришелся, однако король обошелся с ним по-дружески, сказал, что его отец держался весьма хорошего мнения о прадедушке герцога, да и обо всех прочих герцогах Билжуотерских и позволял им завсегда гостить в его дворце, однако герцог все равно долго просидел, надувшись, пока король не сказал:

— Послушайте, Билжуотер, нам на этом плоту еще эвона сколько плыть, так чего ж мы друг на друга зубы точить будем? Кому от этого лучше-то станет? Я же не виноват, что родился не герцогом, и вы не виноваты, что не королем родились — ну так и нечего нам об этом печалиться. Лови удачу, где ловится — такой у меня девиз. Разве плохо, что мы с вами сюда попали? — еды навалом, живем без забот, — так дайте мне вашу руку, герцог, и пускай все мы будем друзьями.

Герцог так и сделал, и мы с Джимом обрадовались. Понимаете, от этого все вроде как уладилось, ну и слава богу, потому что всякие распри на плоту это же последнее дело, на плоту ведь что прежде всего требуется? — чтобы все были довольны, чувствовали себя в своей тарелке и ни на кого не злобились.

Я-то довольно быстро понял, что никакие эти вруны не короли и не герцоги, а просто пустозвоны и мошенники последнего разбора. Но ничего им про это не сказал, ни разу — так оно лучше всего, тогда и свар никаких не будет, и неприятностей. Хотят они, чтобы мы называли их королем да герцогом, ну и на здоровье, я не против, главное, чтобы в дому тихо было, — я и Джиму ничего говорить не стал — зачем? Если я и получил от папаши какую науку, так сводилась она к тому, что с людьми вроде него самое правильное не спорить — пусть себе вытворяют, что хотят.

Глава XX

Что учинили наши аристократы в Парквилле

Наконец, взялись они и за нас, вопросы начали задавать: очень им хотелось узнать, почему это мы и плот укрываем, и сами днем прячемся вместо того, чтобы плыть — уж не беглый ли Джим? А я говорю:

— Господи-боже! Да разве беглый негр побежал бы на юг?

Они согласились: нет, на юг не побежал бы. Нужно было придумать для них какое-то объяснение, ну я и начал:

— Наша семья в Миссури жила, в Пайке, там я и родился, а родные мои почти все перемерли, только и остались что я, да папа, да братик Айк. И папа решил бросить те места, спуститься вниз и поселиться у дяди Бена, у которого свой домик около реки, милях в четырех ниже Орлеана. Однако папа был бедный, еще и долгов понаделал, и когда он по ним расплатился, у нас осталось всего-навсего шестнадцать долларов да наш негр, Джим. На такие деньги четырнадцать сотен миль не проплывешь, ни на палубе, ни еще как. Но только, когда паводок начался, папе удача улыбнулась — он вот этот плот в реке выловил, и мы сообразили, что сможем на нем до Орлеана спуститься. Правда, удача ему улыбалась недолго, потому как однажды ночью столкнулись мы с пароходом, и тот отломал у нашего плота нос, а мы все попрыгали за борт и нырнули, чтобы под колесо не попасть. Я и Джим, мы-то вынырнули, ну а папа пьяненький был, а брату моему, Айку, только-только четыре года стукнуло, ну оба они на дне и остались. Вот, а в следующую пару дней нам просто проходу не давали, то и дело подплывали в лодках люди и пытались отнять у меня Джима, говорили, что он, наверное, беглый. Ну мы и перестали днем на реке показываться, ночью-то к нам цепляться некому.

Герцог говорит:

— Ладно, дайте мне время, а уж я соображу, как нам устроиться, чтобы можно было и днем плыть, если охота придет. Обдумаю это дело как следует и разработаю план, который все уладит. А сегодня на острове посидим, потому что проплывать мимо здешнего городишки при свете дня — это, знаете ли, здоровью вредить.

Ближе к ночи небеса затянуло тучами и стал собираться дождь: по краю неба то и дело полыхали зарницы, листья на деревьях затрепетали, — ясно было, что гроза надвигается не шуточная. Так что герцог с королем залезли на плот, чтобы осмотреть наш шалаш, выяснить, какие там постели. Я-то спал на соломенном тюфяке, а вот у Джима постель была похуже — тюфяк, набитый обвертками кукурузных початков, а в таком непременно кукурузные кочерыжки попадаются, и они впиваются человеку в бока, а стоит ему повернуться, обвертки шуршат, точно он по груде сухой листвы катается, — шум стоит такой, что человеку заснуть ну никак не возможно. Ну и вот, герцог решил, что он на моем тюфяке спать будет, однако король с ним не согласился. Говорит:

— По моим понятиям, различие наших санов предполагает, что спать на кукурузном тюфяке мне не к лицу. Его надлежит занять вашей милости.

Мы с Джимом испугались, думаем, сейчас они переругаются, и потому сильно обрадовались, когда герцог сказал:

— Такова моя участь — быть втоптанным в грязь железной пятой тирании. Несчастья сломили мой высокий некогда дух. Я уступаю вам, я покоряюсь — такова, повторяю, участь моя. Я одинок в этом мире, страдание мой удел, и я готов сносить его.

Как только стемнело, мы отплыли. Король велел нам держаться середины реки и не зажигать огня, пока мы не уйдем от городка подальше вниз. Скоро показалась горстка огней — городок, понятное дело, — мы прошли примерно в полумиле от него. Спустившись на три четверти мили, мы вывесили сигнальный фонарь, а около десяти началась гроза — ветер, гром, молнии, все, как полагается, — и король приказал нам нести вахту, пока погода не наладится, а сам заполз вместе с герцогом в шалаш и спать завалился. Моя вахта начиналась после двенадцати, однако я не стал бы спать, даже если б моя постель осталась свободной, потому как такие бури не каждый день случаются и даже не раз в неделю, что нет, то нет. Господи, как же выл тогда ветер! И через каждую секунду-другую ослепительный свет обливал беляки на полмили вокруг, и мы различали посеревший от дождя остров и деревья, мотавшиеся на ветру; а после — хрясь! и — бум! бум! бум-бурубум-бу-бум-бум-бум — гром, рокоча, раскатывался по небу и затихал и тут же — рррраз! — новая молния и новый громовый удар. Время от времени, через плот перекатывалась, едва не смывая меня, волна, но я же все равно голый был и потому ничего против не имел. А топляков да коряг мы не боялись — молния сверкала, пролетая по небу, так часто, что мы замечали их достаточно рано для того, чтобы отвернуть плот в ту или в эту сторону и проскочить мимо.

Я уже говорил, моя вахта приходилась на середину ночи, но меня к тому времени до того в сон клонить стало, что Джим вызвался отстоять первую ее половину, — на Джима в таких делах всегда положиться можно было. Я заполз в шалаш, однако король с герцогом до того там раскорячились, что мне пристроиться было негде, ну я и лег снаружи — дождь меня не пугал, он же теплый был, а волны шли уже не такие высокие. Правда, около двух они опять разгулялись, и Джим даже хотел разбудить меня, но передумал, решив, что они все-таки ничего мне не сделают. Вот тут он ошибся, — очень скоро накатил самый настоящий вал и смыл меня за борт. Джим чуть не помер со смеху. Я, кстати сказать, другого такого смешливого негра отродясь не встречал.

Я встал на вахту, а Джим улегся да тут же и захрапел, а там и гроза понемногу стихла и, как только показался первый домишко, в котором уже зажгли свет, я разбудил Джима, и мы завели плот в укромное место, чтобы переждать там день.

После завтрака король вытащил колоду старых, дрянненьких карт и они с герцогом уселись играть в «семь очков», по пять центов за кон. Однако вскоре карты им надоели, и они решили «разработать план кампании», как это у них называлось. Герцог порылся в своем саквояже, вытащил стопку печатных афишек и начал зачитывать их вслух. В одной говорилось, что «Прославленный доктор Арман де Монтаблан из Парижа» прочтет в таком-то месте «лекцию о френологической науке», такого-то (пробел) числа, такого-то (пробел) месяца, вход десять центов; а также «за двадцать пять центов начертит каждому желающему схему его натуры». Герцог сказал, что это он и есть, прославленный доктор. Еще одна афишка обращала его во «всемирно известного шекспировского трагика, Гаррика Младшего, из театра Друри-Лейн, Лондон». В других он носил другие имена и совершал всякие другие чудеса, например, отыскивал воду и золото с помощью «волшебной лозы», «снимал заклятия ведьм» и прочее. В конце концов, он и говорит:

— Однако ближе всего мне муза театра. Вы когда-нибудь выходили на сцену, а, величество?

— Нет, — отвечает король.

— Ну, ничего, скоро выйдете, ваше павшее величество, и трех дней не пройдет, — говорит герцог. — В первом же городке, какой нам подвернется, мы снимем зал и покажем поединок на мечах из «Ричарда Третьего» и сцену у балкона из «Ромео и Джульетты». Как вам такая мысль?