Странная философия ненасилия

«И я стал вглядываться в жизнь и верования этих людей, и чем больше я вглядывался, тем больше убеждался, что у них есть настоящая вера, что вера их необходима для них и одна дает им смысл и возможность жизни. В противуположность того, что я видел в нашем кругу, где возможна жизнь без веры и где из тысячи едва ли один признает себя верующим, в их среде едва ли один неверующий на тысячи. В противоположность того, что я видел в нашем кругу, где вся жизнь проходит в праздности, потехах и недовольстве жизнью, я видел, что вся жизнь этих людей проходила в тяжелом труде и они были менее недовольны жизнью, чем богатые. В противуположность тому, что люди нашего круга противились и негодовали на судьбу за лишения и страдания, эти люди принимали болезни и горести без всякого недоумения, противления, а со спокойною и твердою уверенностью в том, что все это должно быть и не может быть иначе, что все это — добро. В противуположность тому, что чем мы умнее, тем менее понимаем смысл жизни и видим какую-то злую насмешку в том, что мы страдаем и умираем, эти люди живут, страдают и приближаются к смерти с спокойствием, чаще всего с радостью. В противуположность тому, что спокойная смерть, смерть без ужаса и отчаяния, есть самое редкое исключение в нашем круге, смерть неспокойная, непокорная и нерадостная есть самое редкое исключение среди народа»[22].

Вот живут, к примеру, два человека. Один не работает, только развлекается, но все время жизнью своей недоволен. Болеть не любит, огорчается от этого, полагает, что болезнь- зло, идет лечиться к врачам. Умирать не хочет. Как-то расстраивается от такой возможности. Другой, наоборот, тяжко трудится, но так и не может заработать себе на развлечения. Так, на мороженку или на пиво. Но жизнью своей — доволен! Заболел — значит, так и должно быть. По грехам нашим и хвори наши. Все свои горести считает благом. Умирать пришла пора — радуется, как ребенок.

Что из этого следует?

Из этого следует, что у второго человека такая удачная жизненная вера, что первый может ему только позавидовать. А наразвлекавшись всласть в своей праздной жизни, он непременно захочет причаститься этой удачной жизненной веры, потому что умирать ему страшно. Давай, скажет, я в вашу языковую игру перейду. Примете меня? Могу помочь, если что, материально там или административным ресурсом, а нет их, так просто печатным словом… Но пусть это будет только языковая игра, не более того. Совсем уж принимать ваш жизненный контекст, в курную избу переезжать мне как-то не хочется. Разве что попахать или покосить пару раз…

Л.Н.Толстой, разумеется, на закате жизни решал главным образом свои собственные проблемы. Определять свою политическую позицию он не считал нужным, поскольку ко всей политике в целом питал глубокое презрение. Однако С.Цвейг с полным основанием считает его анархистом: «… В наши дни другие великие движения в области веры — изначально-христианский анархизм Толстого или непротивление Ганди — имеют на милльон людей связующее или возбуждающее влияние…»[23]

* * *

Л.Н.Толстой, как мы успели заметить, вел борьбу на два фронта. Первый фронт борьбы был у него против науки, которая возомнила о себе слишком много: наука, во всех ее обличьях, даже естественных и технических, служит только доказательству того, что одни люди должны работать, а другие — с дипломами об образовании — не должны.

«Все эти науки и теории стали любимыми, потому что они все служат оправданию существующего освобождения себя одними людьми от человеческой обязанности труда и поглощения ими труда других. Наука признала именно это случайное, уродливое положение нашего общества за закон всего человечества. Все значение царствующей науки только в этом. Она теперь стала раздавательницей дипломов на праздность, потому чо она одна в своих капищах разбирает и определяет, какая паразитическая, какая органическая деятельность человека в общественном организме. Как будто каждый человек не может этого сам узнать гораздо вернее и короче, справившись с разумом и совестью»[24].

Трудно ожидать иной позиции от человека, выдворенного из «капища науки» за неуспеваемость. Точно такая же ненависть к разуму заставляет Толстого атаковать философию, тоже преподающуюся в университетах: «Философское же понимание понимание жизни, не видя различия или закрывая глаза на различие между познанием внешних явлений и познанием души и Бога, считает одинаково подлежащими рассудочным словесным определениям химические соединения и — сознание человеком своего «я», астрономические наблюдения и вычисления и — признание начала жизни всего, смешивая определяемое с неопределяемым, познаваемое с сознаваемым, не переставая строить фантастические, отрицаемые одна другую, теории за теориями, стараясь определить неопределимое. Таковы учения о жизни Аристотелей, Платонов, Лейбницев, Локков, Гегелей, Спенсеров и многих и многих других, имя же им легион. В сущности же, все эти учения представляют из себя или пустые рассуждения о том, что не подлежит рассуждению (вспомним здесь большого поклонника Л.Н.Толстого Л.Витгенштейна: «О чем нельзя сказать ясно, о том следует молчать!» — А.П.)… или плохие

повторения того, что по отношению нравственных законов выражено гораздо лучше в религиозных учениях».[25]

Второй фронт борьбы Толстого был фронтом борьбы с богословием. Православные богословы не без оснований увидели в нем маргинала, который ушел от религии в университет, да не прижился там, и «завис» между религией и наукой. Но гордыня не позволила ему признать свою неудачу — и он попытался воздвигнуть свое собственное религиозное учение.

От православных священников Льву Толстому досталось немало, но более всего — от страстного проповедника Иоанна Кронштадского, ныне признанного святым. Святой Иоанн Кронштадский не стеснялся в выражениях, характеризуя религиозные искания Л.Н.Толстого. Он обличает отлученного от церкви писателя, «порождение ехидны»,[26] такими выразительными словами: «Вместо того чтобы скорбеть и сокрушаться о грехах своих и людских, Толстой мечтает о себе как совершенном человеке или сверхчеловеке, как мечтал известный сумасшедший Ницше; между тем как что в людях высоко, то есть мерзость пред Богом»[27].

Святой праведный Иоанн Кронштадский, произведения которого печатаются ныне с одобрения Издательским Советом Русской Православной Церкви достаточно большими тиражами и стали доступны массовому читателю, уверенно ставит Л.Н.Толстого на одну доску с Ф.Ницше, а их обоих — в один ряд с западными просветителями, оказавшими на них пагубное влияние: «Это прямо относится к толстовским сочинениям, не было вреднее их: Ренаны, Бюхнеры, Шопенгауэры, Вольтеры — ничто в сравнении с нашим безбожным россиянином Толстым»[28].

Св. Иоанн Кронштадтский совершенно прав в том, что гордость Ницше и гордость Толстого — хотя оба являлись восторженными почитателями Шопенгауэра — носит совершенно рационалистическую, просветительскую природу. Прегрешения «льва рыкающего» — Толстого — видятся именно в своеволии человека, который мнит, что с помощью разума сможет руководить своей жизнью, не обращаясь к Богу.

Именно за это Русская Православная Церковь и критикует современную светскую культуру, пришедшую в Россию с Запада. Ее позиция изложена в документе «Основы социальной концепции Русской Православной Церкви», который был принят Юбилейным Архиерейским Собором Русской Православной Церкви, состоявшимся в Москве 13–16 августа 2000 года.

Как говорится в этом основополагающем документе, гордыня человека сегодня проявляется, во-первых, в том, что он чересчур полагается на достижения науки и техники.

«Однако обольщение достижениями цивилизации удаляет людей от Творца, ведет к мнимому торжеству рассудка, стремящегося обустроить земную жизнь без Бога. Реализация подобных устремлений в истории человечества всегда заканчивалась трагически.» [29]

Наука и техника должны быть поставлены под контроль церкви, поскольку их развитие сегодня угрожают существованию человечества, делая возможными глобальные кризисы.

«С христианской точки зрения, такие последствия возникли в силу ложного принципа, лежащего в основе современного научно-технического развития. Он заключается в априорной установке, что это развитие не должно быть ограничено какими-либо моральными, философскими или религиозными требованиями. Однако при подобной «свободе» научно-техническое развитие оказывается во власти человеческих страстей, прежде всего тщеславия, гордости, жажды наибольшего комфорта, что разрушает духовную гармонию жизни, со всеми вытекающими отсюда негативными явлениями. Поэтому ныне для обеспечения нормальной человеческой жизни как никогда необходимо возвращение к утраченной связи научного знания с религиозными духовными и нравственными ценностями»[30].

Иными словами, современные естественные и технические науки существуют совершенно по-ницшеански, «по ту сторону добра и зла», а потому они должны вернуться в лоно церкви.

Во-вторых, гордыня современного человека проявляется в том, что он верит в способность разумного регулирования социальных отношений, в возможность построения правового государства и общемирового правопорядка, основанного на концепции прав человека.

«В системе современного светского гуманистического понимания гражданских прав человек трактуется не как образ Божий, но как самодостаточный и самодовлеющий субъект. Однако вне Бога существует лишь человек падший <…> В результате секуляризации в новое время доминирующей стала теория естественного права, которая в своих построениях не учитывает падшести человеческой природы»[31].

* * *

Эту-то «падшесть человеческой природы» и немощь разума человеческого не желал учитывать Толстой, за что св. Иоанн Кронштадский и назвал его безумцем, подобным Ницше.

«…Толстой возгордился, как сатана, и не признает нужды покаяния и какими-то своими силами надеется достигнуть совершенства без Христа и благодати Его…».[32]

Сатанинская гордыня Толстого есть гордыня просветительская.

«Лев Толстой клонит все свои рассуждения богохульные к тому, чтобы убедить… что в наших познаниях и исследованиях научных всему голова — наш разум и мера его понимания, и чего он не понимает, хотя бы это был высочайший и непостижимый предмет нашей веры, — Господь Бог — того он и принимать не должен и в то верить не должен, как не подходящее под мерило разума, и что человек может достигать совершенства без помощи Божией (в Бога он не верит), собственным разумом. Но на себе самом Толстой показал, до чего может дойти такой человек: он своим помраченным от гордости и самомнения разумом дошел до нелепых и бессмысленных положений, до неверия…»[33]

То, что представляется просветителю разумом, есть на самом деле форма помешательства — именно та, которая и проявилась с такой яркостью у Ницше в его концепции сверхчеловека.

«Здесь с Толстым, как с умопомешанным, у которого idée fixe,[34] нельзя говорить: он верит только в себя и в подобных себе людей с предвзятыми, как у него, мыслями; здесь у него дьявольская, неисправимая гордость, и он умрет с нею»[35].

Все это сообщество просветителей «признает нелепое равенство всех людей, не допускает подчиненности младших старшим, подчиненных начальству, верноподданных царю, словом — производит какую-то сутолоку и сбивчивость во всем, и, отвергая все, вместо отвергнутого…ничего не дает, оставляя людям только разум, который так известен по своим нелепым заблуждениям через все прошедшие тысячелетия, и утверждая, что люди могут дойти до совершенства своим разумом»[36].

Причину такого рационалистического сумасбродства Л.Н.Толстого св. Иоанн Кронштадский видит в том, что он не был научен в детстве «элементарным христианским истинам»[37], а потому стал «рыкающим на веру и Церковь Христову львом, ищущим, кого поглотить». Именно потому Л.Н.Толстой и выступает против преподавания основ христианства в школе — детям, которые не могут разумно, то есть критически отнестись к преподаваемому.

«Вот его слова! «Какой страшный вред должны производить в уме человека те чуждые и современному знанию, и здравому смыслу, и нравственному чувству изложения учения по Ветхому и Новому Завету, внушаемые ему, в то время когда он не может обсудить» (на это есть вера как доверие истине). На это отвечаю. Мы все с детства знаем историю Ветхого и Нового Завета и получили от изучения их самое всеоживляющее, спасительное знание и высокое религиозное наслаждение. Толстой же, по своему лукавству и увлечению безбожными немецкими и французскими писателями, этого не мог испытать, ибо от дерзкого ума его Господь утаил Свою чистую премудрость».[38]

Тот, кто сегодня ратует за введение основ православной культуры в российской школе, должен вполне отдавать себе отчет в том, что следующим шагом его непременно станет удаление из школьной программы произведений отлученного ересиарха Л.Н.Толстого, а заодно и большинства остальных беллетристов, отнюдь не обнаруживавших истинного благочестия.

«…Не всем же и быть графами, с его недюжинным умом, который достоин был бы лучшей деятельности; не всем же писать и пресловутые романы: «Война и мир» и «Анна Каренина», без которых, в самом деле, человечество легко бы могло обойтись и не чувствовать в них ни малейшей потребности, а учить детей в простой, доступной форме библейской и церковной истории… есть необходимость и общая потребность для всех христианских детей… Не стань мы учить детей с нежного возраста учению веры и страху Божию — и в них, по причине общей греховной порчи человеческого рода, разовьются и укрепятся всякие греховные инстинкты — злость, каприз, своенравие, непослушание, непокорность, зависть, гордость… Что же выйдет из них? Какие чада, какие отцы и матери, какие сыны Отечества… какие писатели, какие верноподданные чиновники и органы разных административных ведомств, какие земледельцы, какие мастеровые?»[39]

Светлое будущее, которое рисует св. Иоанн Кронштадский, свободно от письменности и словоблудия писателей:

«Преходит образ мира сего, т. е. всего стихийного, материального, всех земных порядков и беспорядков; прейдут все царства, все языки, все секты, расколы, суеверия, заблуждения человеческие; войны за преобладание рас, народов; не будет отдельных территорий для России, Германии, Англии и для разных племен и народов, прекратятся распри, ссоры, возмущения — все страсти, обладающие ныне людьми; прекратится письменность и печать и бесконечное языкоболие и говорливость говорунов, настанет конец всем делам рук человеческих; будет одно Царство Божие, один народ Божий, один язык, не похожий ни на один из нынешних земных, имевших только временное преходящее значение после столпотворения Вавилонского; будет один Царь и Отец будущего века — Христос, над Которым ныне глумятся безбожники с графом Толстым во главе»[40].

Св. Иоанн Кронштадский признает, что Л.Н.Толстой увлек за собой треть российской интеллигенции:

«И как … сатана отторгнул своим хребтом третью часть звезд небесных, т. е. Ангелов, и сделал их единомышленниками с собою, так наш Лев, сын противления, носящий в себе дух его, своим рыканием и хвостом (Откр. 12, 4) отторг тоже едва ли не третью часть русской интеллигенции, особенно из юношества, вслед себя, вслед своего безбожного учения, своего безверия»[41].

Отметим, что полемику против Л.Н.Толстого церковь — в лице наиболее откровенного ее пропагандиста — вела именно как «государствообразующая» церковь (используем еще раз это весьма модное сегодня слово!) Возражения вызывают вовсе не теологические рассуждения Л.Н.Толстого (они просто игнорируются, как абсолютно неграмотные). Он порицается за подрыв страха перед Богом, на котором держится вся этика и, в конечном счете, все институции российского государства. Толстовство признается губительным для российской армии, для российской системы судопроизводства, для всей системы государственных учреждений. В конечном счете, именно Л.Н.Толстой признается идеологическим вдохновителем всех российских революций.

А, между тем, учение Толстого вовсе не в первую очередь было предназначено для воздействия на общество — так же, как и учение Будды, оно предназначалось, прежде всего и ранее всего, для обуздания и воспитания самого себя. Л.Н.Толстой обладал недюжинной физической силой. Во время службы в армии он не раз проделывал по просьбе сослуживцев такой трюк: ложился на спину, сгибал руки, и на ладони ему вставал сапогами солдат, которого граф поднимал затем на вытянутые руки, осуществляя, таким образом, пауэрлифтинг без штанги. Повторить это не мог никто. Как и все очень здоровые люди, Л.Н. Толстой имел сильные желания, в частности — влечение к противоположному полу, от которых имел множество проблем. Так что призывы к обузданию плотских вожделений были адресованы им прежде всего к себе самому.

Автобиографично и чудовищное — в интерпретации Толстого — требование любить тех, кого не любишь, а также запоздалый призыв не давать обетов. Одним из таких обетов стала клятва, данная жене — клятва любви и верности. Исполнение ее было выше сил Л.Н.Толстого. Он был счастлив, когда женился: через пять дней после свадьбы он написал А.А.Толстой: «Я дожил до 34 лет и не знал, что можно так любить и быть счастливым»[42].

И чем все закончилось?

Супруга, которую он давно хотел покинуть, но все не решался ради детей, совершенно извела его своими истериками, подозрениями, шпионством. У Льва Николаевича выкрадывался и копировался даже его тайный дневник, который он предусмотрительно носил за голенищем. Доведенный женою до сердечного припадка, сопровождавшегося судорогами, Л.Н.Толстой решился, наконец, хлопнуть дверью.

Этот момент он описал в дневнике так:

«28 октября 1910 г. Лег в половине 12 и спал до 3-го часа. Проснулся и опять, как прежние ночи, услыхал отворение дверей и шаги. В прежние ночи я не смотрел на свою дверь, нынче взглянул и вижу в щелях яркий свет в кабинете и шуршание. Это Софья Андреевна что-то разыскивает, вероятно, читает… Опять шаги, осторожное отпирание двери, и она проходит. Не знаю отчего, это вызвало во мне неудержимое отвращение, возмущение. Хотел заснуть, не могу, поворочался около часа, зажег свечу и сел. Отворяет дверь и входит Софья Андреевна, спрашивая «о здоровье» и удивляясь на свет у меня, который она видит у меня. Отвращение и возмущение растет, задыхаюсь, считаю пульс: 97. Не могу лежать и вдруг принимаю окончательное решение уехать. Пишу ей письмо, начинаю укладывать самое нужное, только бы уехать. Бужу Душана, потом Сашу, они помогают мне укладываться. Я дрожу при мысли, что она услышит, выйдет — сцена, истерика и уж впредь без сцены не уехать. В 6-м часу всё кое-как уложено; я иду на конюшню велеть закладывать… Может быть, ошибаюсь, оправдывая себя, но кажется, что я спасал себя, не Льва Николаевича, а спасал то, что иногда и хоть чуть-чуть есть во мне»[43].

Он бежал из дому навсегда, совершенно не зная, куда именно направится — в Бессарабию, в Новочеркасск, в Болгарию или на Кавказ.

Узнав о побеге мужа, С.А. Толстая попыталась покончить с собой:

«Когда 28-го утром ей передали письмо, оставленное отцом, она убежала из дома и бросилась в пруд. Ее вытащили. После этого она сделала еще несколько попыток самоубийства. Убедившись, что, находясь под неотступным наблюдением, она не может покончить с собой, она объявила, что уморит себя голодом».[44]

Угроза не осуществилась. Зато муж, ушедший из дома, простудился и умер от воспаления легких.

Великое одиночество и непреходящий страх смерти, однажды пережитый на войне и все время возвращавшийся — таковы были психологические истоки учения о непротивлении злу насилием. Да, Толстой создал утопию, которая никогда не воплотится в жизнь. Но она необходима — как органичение, заставляющее задуматься и семь раз отмерить, прежде чем резать; как предел, как тормоз, как веха, обозначающая край дороги, за которым — обрыв.

«Первое: перестать самому делать прямое насилие, а также и готовиться к нему. Второе: не принимать участия в каком бы то ни было насилии, делаемом другими людьми, и также в приготовлениях к насилию. Третье: не одобрять никакое насилие.»[45]

Вопросы для самоконтроля

1. Какие пять заповедей христианского учения о ненасилии выделяет Л.Н.Толстой. В чем их суть?

2. Как связаны между собой требование ненасилия и отказ от клятв?

3. Почему условием ненасилия Л.Н. Толстой считает целомудренный образ жизни?

4. Л.Н. Толстой называет свою этику христианской. Как он относится к другим религиям?

5. За что Л.Н. Толстой критикует науки, стремящиеся познать жизнь?

6. Почему традиционная философия (метафизика) не может постичь человека?

7. Что общего в учениях Л.Н.Толстого и А Шопенгауэра?

8. За что Л.Н. Толстой был отлучен от Русской Православной Церкви?

Лекция 6. М.К. Ганди: ахимса и сатьяграха

Имя Мохандаса Карамчанда Ганди (1869–1948) вспоминают одним из первых, когда речь заходит о представителях философии ненасилия. Роль этого человека в мировой истории оценивают по-разному, но даже противники его признают, что М.К. Ганди был великой фигурой — по абсолютной величине, пусть и со знаком «минус». С его именем связана борьба Индии за независимость от британского владычества, которая была достигнута в 1947 году. После его убийства в знак скорби был приспущен флаг ООН — так мировое сообщество продемонстрировало, что считает М.К.Ганди политиком не только индийского, но и всемирного масштаба.

Если сравнивать биографию М.К.Ганди с биографиями других представителей философии ненасилия, то можно сказать, что он — в отличие от большинства единомышленников — не избирал стезю отшельничества, не покидал суетного мира, но активнейшим образом участвовал в политике, причем делал это более пятидесяти лет. Пусть он жил в общине, строго следуя суровым религиозным правилам — но при этом возглавлял партию Индийский национальный конгресс.

Все предшественники М.К.Ганди не добивались успеха в своих начинаниях. Они были сопротивляющейся, но не торжествующей стороной, либо подчеркнуто удалялись от мира, чтобы не участвовать в его делах. М.К.Ганди с блеском добился того, чего хотел, освободив Индию от колонизаторской опеки Великобритании, он подал пример успешной ненасильственной борьбы миллионам своих последователей во всем мире. Оценить однозначно значимость деятельности М.К Ганди для Индии сегодня невозможно. Даже тот, кто двадцать лет тому назад автоматически признавал любую «национально-освободительную борьбу» позитивным фактором, поскольку она подрывала позиции «мирового империализма», сегодня едва ли готов признать прогрессивным для бывших среднеазиатских республик СССР их «освобождение» от России.

Британские политики и мыслители полагали, что «бремя белого человека» на Востоке состоит в просвещении и в развитии там современной цивилизации. М.К. Ганди, наоборот, полагал, что всяческую цивилизацию в Индии следует уничтожить: «Спасение Индии заключается в том, чтобы выкинуть из головы все, чему она научилась за последние пятьдесят лет. Железные дороги, телеграф, больницы, адвокаты, доктора, все это должно исчезнуть и так называемые высшие классы должны научиться с полным сознанием, религиозным убеждением и твердым намерением жить простой крестьянской жизнью и понять, что это животворящее, подлинное счастье»[1]. Реализуя этот светлый идеал, выдержанный в духе модного ныне мракобесия, М.К.Ганди действительно достиг, по своим представлениям, если не абсолютного, то относительного успеха. В сравнении с другими бывшими колониями Великобритании, значительно менее богатыми ресурсами, Индия отнюдь не вышла на лидирующие позиции в мировой науке и технике. Мечта М.К.Ганди сбылась — ему удалось задержать научно-технический прогресс в стране, хотя, конечно, и не в полной мере.

2. Жизненный путь М.К.Ганди

В жизни М.К.Ганди можно выделить уже знакомые нам стадии — стадию неподлинного существования, стадию великого разрыва с прошлым, стадию постижения великой истины и стадию распространения великого учения среди последователей.

Неподлинное (несобственное) существование выразилось том, что после окончания школы М.К.Ганди собирался стать врачом, но старший брат, по завету отца, запретил ему даже думать об этом: вишнуизм, т. е. поклонение богу Вишну, запрещал вскрытие трупов, и честолюбивый юноша избрал для изучения право, явно стремясь достичь успеха в делах мира. У М.К.Ганди с детства были основания для честолюбивых мечтаний. Мы можем судить об этом по его собственным признаниям. Род Ганди принадлежал к касте бания, представители которой традиционно занимались преимущественно торговлей и ростовщичеством. Тем не менее, представители трех последних поколений рода с успехом занимались политикой. Некоторые из них, в том числе — дед М.К.Ганди — даже достигли постов премьер-министров в княжествах Катхиавара.

Отец М.К.Ганди был членом раджастханского суда. Индия, которая находилась на стадии перехода от традиционного общества к индустриальному, наряду с судом европейского типа имела суды, унаследованные из прежних веков. Эти суды действовали, руководствуясь обычным (т. е. основанным на неписанных обычаях) праве. Именно таким судом, который разрешал споры между главами и членами кланов, и был раджастханский суд, переставший существовать к моменту, когда М.К. Ганди стал взрослым и получил юридическое образование.

Отец М.К.Ганди не сделал себе состояния, честно судя, в соответствии с вековыми традициями. Он жил на пожизненную пенсию, установленную ему государством, и оставил детям весьма небольшое состояние. Его сын в автобиографии пишет, что у отца не было никакого образования — в лучшем случае пять классов школы. Однако это было, скорее, достоинством, чем недостатком для члена суда, функционировавшего на основаниях обычного права, основанного на религиозных представлениях: «Богатый жизненный опыт помогал ему решать самые сложные вопросы и управлять сотнями людей. Он был малообразован и в религиозном отношении, но у него была та религиозная культура, которая свойственна многим индусам благодаря частому посещению храмов и слушанию религиозных проповедей.»[2]

Именно такой путь — путь отца — и избрал, в конечном счете, М.К.Ганди: политика, нераздельная с религией и традиционными ценностями, при полном отрицании ценности образования, науки и цивилизации. Но произошло это только после Великого Разрыва с неподлинным существованием — после ухода с того пути, который был опрометчиво избран в молодости.

Отец, умирая, выразил желание, чтобы М.К.Ганди стал адвокатом — им юноша был направлен в колледж, где у него возникло сильное желание учиться в Англии, то есть получить наилучшее образование прямо в метрополии. В молодости М.К.Ганди очень хотел успеха в жизни: престижа и богатства. Он с гордостью говорит о своих школьных успехах и о той силе, которая заставляла его старательно заниматься: «У меня не бывало плохих отметок. Родители ежегодно получали свидетельства о моих успехах в науке и поведении…. Я был крайне самолюбив: любое замечание вызывало у меня слезы»[3].

И снова возникли препятствия: на собрании представителей его касты был наложен запрет на эту затею, поскольку верующий индиец не должен вкушать пищу вместе с иноверцами-европейцами. М.К. Ганди пригрозили бойкотом. Однако он не остановился (в последствии мы не раз увидим, что для этого деятеля не существовало никаких обязанностей ни перед членами семьи, ни перед сородичами, ни перед единоверцами). Подобно европейским просветителям, он объявлял эти обязанности предрассудками отсталых людей.

Любому индийцу как жителю страны, в которой соседствуют традиционная и индустриальная культуры, необходимо сделать выбор между ними. При этом выбор очень редко бывает однозначным; скорее, здесь следует говорить о «процентном соотношении» симпатий. (Впрочем, это вполне понятно россиянину: писатели-«деревенщики», воспевающие вековечные традиции предков и чистоту крестьянских душ, вовсе не собираются напрочь отказываться от всех благ цивилизации (а некоторые и вовсе живут в городе). В свою очередь, певцы городского образа жизни с наслаждением отправляются на дачу и «опрощаются» на природе.) Только учитывая это, мы сможем понять, насколько выбор жизненного пути в молодости свидетельствовал о желании М.К.Ганди порвать с традициями и приобщиться к самым высоким достижениям мировой цивилизации. О том же говорит решимость, с которой он сопротивлялся попыткам удержать его в плену традиционных общественных отношений.

Юридическая специальность, которой должен был овладеть М.К.Ганди, была нацелена, прежде всего, на урегулирование экономических вопросов в торговле. На освоение какой-либо другой специальности мать едва ли благословила бы его. Она была истово верующей, и во время постов устанавливала для себя дополнительные строгие ограничения. Иногда она давала зарок не принимать пищу пока на небосклоне не появится солнце. Поскольку во время сезона дождей светило появлялось очень редко и ненадолго, мать голодала по несколько дней подряд. Ее дети, как с восхищением пишет Ганди, завидев солнце, стремглав неслись в дом сообщить об этом матери. Иногда солнце снова скрывалось за тучи, прежде чем она выходила, чтобы убедиться в правильности сообщения детей. «Ничего, — бодро говорила она, — бог не пожелал, чтобы я сегодня ела»[4]. И возвращалась к своим обязанностям. Естественно, что мать была убеждена, что все отношения между людьми вполне можно урегулировать с помощью религии и обычного права. Юриспруденция, которую уехал изучать ее сын рассматривалась исключительно как средство достижения коммерческих успехов — такое уж на дворе время.

Вернувшись домой, после окончания учебы, новоиспеченный юрист потерпел сокрушительный провал. Тяжесть провала усугубилась тем, что Ганди в соответствии с индийскими традициями женили в 13 лет, ему надо было содержать семью. «С тех пор как я вернулся из Англии, у нас родился еще один ребенок», — вспоминает Ганди.[5] Старший брат, видя неспособность новоиспеченного юриста пробиться на родине, отправляет его на задворки Британской империи, в Южную Африку.

Нет никаких сомнений, что деятельность юриста, к которой М.К.Ганди не имел ни способностей, ни склонностей продолжала тяготить его. Он отдавал почти все силы общественной деятельности, в которой теперь видел единственный смысл своей жизни: «Адвокатская практика была и осталась для меня делом второстепенным. Необходимо было сосредоточиться на общественной работе, чтобы оправдать пребывание в Натале».[6] (Наталь — провинция Южно-Африканского союза. Захвачена и превращена в английскую колонию в 1903 г. С образованием Южно-Африканского Союза в 1910 г. включена в его состав. В Натале живет основная часть индийского населения Южной Африки.[7])

Отныне в жизни Ганди произошел Великий поворот — главным занятием его стала борьба за права индийцев — поначалу в Южной Африке, а затем и на родине, где он возглавил движение за независимость.

Великий отказ М.К.Ганди, конечно, сильно отличался от Великого отказа Будды. У Ганди он произошел далеко не в одночасье, и был далеко не полным. Воспоминания М.К.Ганди свидетельствуют о том, что он не был святым, способным пожертвовать всем ради чисты принципов. Уже первый демарш, который был предпринят Ганди в Южной Африке — он требовал разрешения выступать на суде в тюрбане — нашел отклик в кругах индийцев и принес ему известность. Ганди отмечает, что слава борца за права индийцев послужила рекламой и привела к успеху в профессиональной деятельности. «Протест общества адвокатов создал ему широкую рекламу в Южной Африке. Большинство газет осудило протест и обвинило общество в подозрительности. Реклама до некоторой степени облегчила работу»[8].

В последствии эта тенденция сохранилась: адвокатская практика Ганди стала приносить ему достаточные доходы только тогда, когда его имя было наслуху, благодаря политической деятельности, с другой стороны М.К.Ганди всегда был готов к компромиссу, если видел, что упорство в отстаивании принципов не увенчается успехом. Это прекрасно видно на примере все той же истории с тюрбаном, описанной в автобиографической книге «Моя жизнь». М.К.Ганди потребовал права выступать в суде в тюрбане, чтобы подчеркнуть, что он индус и готов защищать права индийцев совершенно бесправных в Южной Африке. Его поддерживали друзья, видевшие в этом жесте проявление борьбы за свои права. Однако Верховный Суд с полным основанием заявил, что для него нет различий между белыми и цветными, англичанами и индусами. Они все равны с точки зрения британских законов. Именно по этой причине служитель закона не должен демонстрировать свою принадлежность к той или иной национальности. Ганди, в очередной раз, потерпел поражение и снял тюрбан, сознавая, что его соратники по национально-освободительной борьбе осудят его за беспринципность. «Я понял, что обезоружен. Повинуясь требованию Верховного суда, я снял тюрбан, право, на ношение которого так отстаивал в суде магистрата. Дело было не в том, что если бы я воспротивился требованию, то мое сопротивление оправдать было бы невозможно. Я хотел сберечь силы для более значительных боев. Я не должен был растрачивать свои силы, настаивая на праве носить тюрбан. Мое упорство заслуживало лучшего применения.

Шету Абдулле и другим друзьям не понравилась моя покорность (или это была слабость). Они считали, что я должен отстаивать право не снимать тюрбана во время выступлений в суде. Я пытался образумить их, убедить в правоте изречения: «В Риме надо жить, как римляне»[9].

Затейливая риторика с элементами бесхитростной поэзии оправдывала ту прагматичность и гибкость, которая требуется для политика. Если бы М.К.Ганди действительно был аскетом и мучеником за веру, он никогда не достиг бы впечатляющих результатов в политике. Хитро сочетая поиски истины с «прелестью компромисса», он, в сущности, был предшественником тех весьма популярных политиков-шоуменов, которые играют какую-то роль на политической сцене, но вовсе не отождествляют себя с этой ролью.

Идеология ненасильственного сопротивления.

В произведениях молодого Ганди часто звучат упреки, брошенные тем людям, которые боятся порвать со старыми традициями, обладают большой узостью взглядов, находятся под властью религиозных предрассудков.

В очень информативной книге целая глава посвящена исследованию гандизма. К.К.Жоль характеризует учение Ганди как реформированный индуизм. «Первое, что бросается в глаза при чтении биографических материалов о Ганди, — это постоянное обращение к Богу. Глубокая религиозность — наиболее важная черта мировоззрения и политической деятельности Ганди. Он неустанно подчеркивал, что ценит религию выше своей жизни и даже выше жизни вообще. Некоторые авторы считают, что Ганди не придерживался определенной религии, а воплотил в своих религиозных воззрениях синтез важных элементов всех главных верований мира. В таких утверждениях есть, по мнению ученых, доля истины, но все же полная истина заключается в том, что Ганди был предан только одной религии — индуизму, о чем сам неоднократно говорил и писал. Однако это был реформированный индуизм свободный от предрассудков и догм традиционного индуизма. В этом смысле обновленный индуизм, действительно близок универсальной сущности других мировых религий, что дает повод для высказываний о синтезе религиозном мировоззрении Ганди элементов других верований. И, все же, хотя одно время Ганди и колебался между индуизмом и христианством, он в конечном итоге, выбрал национальные ценности, выбрал индуизм».[10]

С определением гандизма как реформированного индуизма можно согласиться, но только в той же мере, в которой, допустим, учение Франкфуртской школы (Т.В.Адорно, М.Хоркхаймер, Г.Маркузе) можно считать неомарксизмом, а учение К.Маркса — реформированным гегельянством, иногда наоборот, они качественно до неузнаваемости изменяют его.

Реформы Ганди не привели ни к тому, ни к другому. Под названием «учение Ганди» существует некоторая неуловимая и постоянно меняющаяся позиция, которая может выражаться на разных культурных языках: она может звучать современно по-европейски, если рассчитана на западную аудиторию и может быть выражена исключительно в соответствии с такими традициями индийской культуры, которые подобны «домострою». Специфика Ганди как политического лидера — именно в его маргинальности: индусы считают его человеком европейской культуры, а европейцы — носителем индийской культуры. Индиец среди европейцев, и европеец среди индийцев способен проявлять безграничную гибкость и достигать благодаря этому наибольшего эффекта.

Сравним, в подтверждение этих оценок два текста М.Ганди. Один из них: «Мой Толстой» — явно адресован западным читателям. В нем М.К.Ганди изображает себя скромным последователем Толстого. «В то время я был поборником насилия. Книга Толстого излечила меня от скептицизма и сделала убежденным сторонником ахимсы.».[11]

После этого М.К.Ганди делает заявление, которое едва ли может понравиться его соотечественникам. Он объявляет, что индийские учителя ахимсы (ненасилия) значительно уступают Толстому, а их учение похоже на стыдную пародию. «Он был величайшим поборником ненасилия нашего времени. Никто на Западе, ни до него, ни после, не писал о ненасилии так много и упорно, с такой проникновенностью и прозорливостью. Более того, выдающийся вклад Толстого в развитие идеи ненасилия способен посрамить нынешнее узкое и искаженное толкование ее у нас на родине сторонниками ахимсы. Несмотря на то, что Индия гордо заявляет о своем праве считаться karmabhumi — страной, осуществившей ахимсу, несмотря на замечательные открытия в этой области наших древних мудрецов, то, что ныне у нас именуется ахимсой, похоже на пародию. Истинная ахимса должна означать полную свободу от злой воли, гнева и ненависти и беспредельную любовь ко всему сущему».[12]

Наоборот, направленное в Индию письмо Ганди отнюдь не рассчитано на чтение европейцами. В нем говорится, что Индия должна отказаться от всех достижений науки и техники, и должна после разрушения индустриализации мира вернуться к средневековой аграрной культуре, существовавшей пять тысяч лет назад. «Мудрецы древности проявили подлинную мудрость, организуя общество таким образом, чтобы материальные условия были ограничены, примитивный плуг, которым пользовались, быть может, 5000 лет тому назад, служит земледельцу и по настоящее время. В этом лежит спасение. В таких условиях сравнительного мира и спокойствия, большего, чем тот, которым пользовалась Европа с тех пор, как развила современную деятельность, население более долговечно, и я чувствую, что всякий просвещенный человек, и, несомненно, всякий англичанин, если ему придется выбирать, постигнет эту истину, и будет действовать применительно к ней.

К таким решительным выводам я пришел, руководствуясь подлинным духом пассивного сопротивления».[13]

Становление К.М Ганди как мыслителя и политика.

Таким образом, подытоживая все сказанное, мы можем отметить, что М.К Ганди, как человек отнюдь не отличался ни глубокими теоретическими познаниями, ни тягой к книжной культуре. Его невозможно было бы представить себе в уединении в какой-либо башне из слоновой кости. Зато он чувствовал себя в окружении людей, как рыба в воде.

Большинство своих знаний он приобрел именно в общении. Больше того: он моментально схватывал модные тенденции, отлично понимал, что будет пользоваться успехом в массах, а что не будет, и великолепно адаптировался на новом месте, стремительно занимал главенствующую позицию. Так было с теософами в Англии: Ганди быстро уловил моду на восточные учения в Европе, разочаровавшейся в рационализме. А так же, понял, что массой «увлекающейся индуизмом» движет вовсе не стремление глубоко изучить индийскую культуру. Никто из теософов не собирался становиться учеником индийских мудрецов на долгие годы, осваивать великое множество понятий и вникать в тонкости их значений. Теософы хотели не столько познаний, сколько экзотики, и индийского в их учении было не больше, чем в китайского — в китайском ресторане какого-нибудь европейского города. Пять — десять терминов — вот тот максимум, который допускало это учение с увлечением. Легкий индийский колорит для экзотики, чувство прикосновения к тайне и неизъяснимой глубине, вот что привлекало Европейцев в теософии.

Ганди быстро понял правила игры, и по его собственному признанию, быстро почувствовал себя среди теософов, как гигант среди кроликов. Настоящий индиец в обществе, члены которого пытаются проникнуться древнеиндийской мудростью, индиец среди европейцев — роль посредника между культурами сразу понравилась Ганди, поскольку только она сулила ему радужные перспективы: ни в индийской культуре, взятой в чистом виде, ни в европейской культуре, взятой в чистом виде, М.К.Ганди никогда не достиг бы таких успехов, каких он достиг в роли межкультурного маргинала. Индус среди европейцев, европеец среди индусов — таков отныне был рецепт его успеха.

Когда Ганди познакомился с европейской культурой, с христианством, философией и литературой он быстро понял, что даже незначительных познаний будет вполне достаточно, чтобы прослыть просвещенным азиатом — важно было только, чтобы познания были из области модных учений. Роль индийского толстовца, да еще закинутого волею судеб в экзотическую Африку создавала Ганди запоминающийся, уникальный имидж. А между тем почерпнул он из учения Толстого вовсе не так уж много. В этом можно убедиться, познакомившись с выдержкой из речи, опубликованной в связи со столетием Л.Н.Толстого, то есть в 1928 году. Что же, собственно Ганди почерпнул у Толстого?

Во-первых, идею ненасилия, которая впрочем, была давно известна Ганди из индийских источников. Однако, Толстой, в отличие от многих индийских мудрецов стремился жить в соответствие со своим учением, — в простоте и скромности, отказавшись от роскоши и всех радостей жизни.

«Сорок лет тому назад, когда я переживал тяжелейший приступ скептицизма и сомнения, я прочитал книгу Толстого «Царство Божие внутри вас», и она произвела на меня глубочайшее впечатление. В то время я был поборником насилия. Книга Толстого излечила меня от скептицизма и сделала убежденным сторонником ахимсы. Больше всего меня поразило в Толстом то, что он подкреплял свою проповедь делами и шел на любые жертвы ради истины. Удивительно, в какой простоте жил Толстой! Рожденный и воспитанный в роскоши и комфорте богатой аристократической семьи, щедро осыпанный земными благами, какие только можно пожелать, этот человек, познавший все радости жизни, отвернулся от них в расцвете лет и никогда больше не прельщался.»[14]

Второе, что почерпнул Ганди у Толстого — это честность, которая выражалась у Толстого в непрерывном правдоискательстве. Находимая Толстым правда, немедленно провозглашалась во всеуслышание — без оглядки на мнение духовенства или властей. «Он был самый честный человек своего времени. Вся его жизнь — постоянный поиск, непрерывное стремление найти правду и воплотить ее в жизнь. Толстой никогда не пытался скрыть правду, приукрасить ее; не страшась ни духовной, ни светской власти, он показал миру вселенскую правду, безоговорочную и бескомпромиссную»[15]