Минус (сборник)

– А-а-а…

Продавщица смотрит на нас испуганно и брезгливо, как на налетчиков, хватающих товар грязными лапами. Если бы мы приобретали его, расплачиваясь деньгами, она бы, ясное дело, смотрела иначе, наверняка подсуетилась бы, помогая в выборе. А так и ей, и нам – непонятно что. Коммунизм какой-то.

– Вот, смотри, брюки, – свистящий мамин голос, – черные, как ты любишь.

– Не надо брюки, – морщусь, – гладить их, стрелки эти… Лучше уж джинсы.

– Ну, вот джинсы. Тоже черные. На-ка, примерь.

Беру джинсы и направляюсь к кабинке походкой вора. Копошусь в ней, задевая и приоткрывая занавески. Кабинка тесная, наверное, для «Детского мира»…

– Малы2е, – вернувшись, честно признаюсь маме.

Она тут же обращается к продавщице:

– Девушка, а вот побольше таких у вас нет?

– Всё на вешалках. Смотрите.

– Это какой размер? Сорок шестой, – перебирает мама длинный ряд джинсов. – Вот – сорок восьмой. Померь, сынок, эти.

Снова тащусь в кабинку, меня покалывает взгляд продавщицы. Лучше в старье ходить, чем так обзаводиться обновами. Действительно, будто вор.

– Подошли? – со смесью страха и радости встречает мама около занавесок.

– Вроде…

– Как это – вроде? Смотри, чтобы удобно сидели, чтобы носить.

– Мне в этих удобно, – бурчу, поглаживая свои старые.

– Перестань, пожалуйста. Я и так на грани приступа. Мне еще в аптеку идти, лекарства выпрашивать… Давай вот свитера посмотрим. Где-то видела в прошлый раз очень хороший…

Магазин крохотный, одна комната, зато забита она барахлом до отказа. От канцтоваров и детских игрушек до пылесосов и холодильников. Как в «Поле чудес» – выбирай, что заблагорассудится, но на определенную сумму. Только вот вместо веселого шоумена – недружелюбная тетка, подозрительно следящая за каждым шагом.

– На этой вешалке только дорогие, – объявляет она, когда мама начинает осматривать и мять на пробу свитера. – Дальше там нормальные…

– А может, нам дорогой и нужен? – запальчиво отзывается мама, для видимости осматривает еще парочку, затем уж переходит к следующей вешалке. – Вот смотри, Рома, какой симпатичный. Примеришь?

Натягиваю свитер, вроде бы – ничего… Да, скорей все выбрать и убраться отсюда. Проводить маму до аптеки, потом пивка купить.

– Само то, – говорю бодрым голосом. – И давай на этом закончим. Штаны, свитер – достаточно.

– А ботинки? Зимнюю куртку? Перестань, если уж взялись, надо набрать… Ботинки смотри какие…

– Н-да.

Мама закашлялась, торопливо достала из кармана пальтишка баллончик ингалятора, прыснула в горло аэрозолем. Постояла с минуту, подняв лицо, налаживая дыхание. Я тем временем примеряю ботинки.

Вадим уже в брехаловке – как обычно, раньше остальных монтировщиков. Развалился на диване, курит, стряхивая пепел в грязную металлическую вазочку для мороженого. Напротив него артист Лялин не спеша, смакуя пьет принесенный из буфета кофеек.

– Ух ты, чудо какое! – ехидно изумляется мне бригадир. – Неужто работать пришел?

Вслед за этой не очень-то ласковой репликой – сладенький голос Лялина:

– Здравствуй, Ромик. Как жизнь?

– Терпимо.

– Ну и хорошо, хорошо. Хотя надо больше радоваться, – Лялин проглотил последнюю каплю из чашки, отер губки платком и поднялся. – Чудный кофий, советую выпить. Сегодня Алина добрая, с радостью в долг отпускает.

– Мы другое обычно предпочитаем, – усмехается Вадим. – Кофе вредно.

– Как сказать, как сказать…

Лялин вышел, бригадир послал ему вслед презрительно-злобное шипение:

– Пидор гнойный! – И тут же обратился ко мне: – Слыхал, Дименций-то сваливает.

– Куда?

– Да на кладбище.

– В смысле?

– Ну, могильщиком устроился. Вакансия появилась, зарплата, говорит, офигенная. Теперь надо человека на его место искать.

– Чего их искать – по пять штук каждый день приходят, работать просятся.

– И значит, надо первого встречного в бригаду пихать? А если алкаш конченый или, наоборот, работяга-мужик, который через три дня достанет своей праведной тупостью? Надо такого, чтоб в коллектив влился.

Вадим прав, любого брать нельзя. Советую:

– Ты с директором перебазарь, пусть не принимает. Сами, дескать, найдем.

Бригадир покивал, покрутил в руке пачку «Явы», вытряхнул новую сигарету.

– И еще одно… – голос его стал серьезным. – Разговор есть деловой. Но это после спектакля, чтоб спокойно, без суетни. Андрюня идейку одну подкинул, надо бы обсудить.

В брехаловке появляется чета Кругловых. Жена, страшная и жирная, играющая обычно купчих или пенсионерок-домохозяек, держится по обыкновению королевой – это смешно; а муж, щуплый, затюканный, и не пытается хорохориться, этим он симпатичен… Сразу следом за ними вошел заспанный, хмурый Лёха, словно непутевый, умственно недоразвитый сынок Кругловых. Такой парад заставляет меня хохотнуть.

– Чего лыбишься, дебилина? – с ходу ощетинился Лёха. – Круть свою почуял?

Я уже показал ему прикупленное шмотье, тот долго удивлялся, подсчитывал, превозмогая дремоту, сколько литров цыганки можно было купить вместо этого вороха одежды, не верил, что она досталась мне без оплаты нормальными, живыми деньгами… Теперь он рассказывает Вадиму:

– Джинсы ништячные, сапоги, куртяк с воротником меховым! И еще стегает, что башли за них не выкладывал. Какой у учителей может быть бартер?!

– Может, – успокаивает его бригадир. – Моя сестра сродная в Доме культуры работает, им тоже вместо денег сгущенку дают, чулки, всякую хрень.

– А Дом культуры что же дает этим, которые хрень? – тужится разобраться Лёха.

– Хрен их разберет. – И Вадим переводит разговор в другое русло: – Димон сваливает, увольняется, гад…

Спектакль в семь вечера. Около пяти мы начинаем таскать из склада в пристройке к театру декорации. Сегодня дурацкий детектив «Китайский болванчик» в четырех действиях, и в каждом – новое оформление. Придется попотеть.

Димон работает с прохладцей. Что ж, это понятно, через три-четыре дня он исчезнет отсюда, а трудиться почти уже не на своей работе, наверное, тяжело – душой ты не здесь, но рукам приходится вкалывать.

– Давай, Дименций, набирай мышечную массу, – подбадривает его богатырь Андрюня. – Ямы рыть – это тебе не картонки переставлять.

Димон не склонен к шуткам, что-то невнятно бурчит в ответ.

– Ты ж там сопьешься за две недели! – Андрюня продолжает подкалывать. – Я как-то был на похоронах, так могильщикам два батла водяры дали, еще деньжат. И так – каждый день.

– Уху, дождешься, – кряхтит Димон, вставляя фанерную стену в специальные трубки в полу. – И работают там теперь не синяки, а инженеры всякие. Меня-то дядя еле устроил. Престижное место.

– Кстати, говняно ты поступил, – объявляет Вадим. – Увольняйся, тебя здесь не держат. Просто надо заранее предупреждать. Кого вместо тебя брать прикажешь?

Димон, скрывая равнодушие, пожимает плечами.

– Э, у меня есть как раз чувак! – вскрикивает обрадованно Андрюня. – Нормальный парень, сосед, молодой, правда, шестнадцать лет…

– Работать-то может?

– Да вроде. Куда он денется? Если что, я его научу, – богатырь, осклабясь, показал свой мощный кулак. – Нет, серьезно, нормальный парнишка. Театром интересуется!

– Чутка поработает, насмотрится и перестанет, – тут как тут Лехина реплика.

Декорации первого действия установлены, декорации для второго наготове за кулисами. Возвратились в брехаловку, упали на свой персональный диван. Курим, ждем.

Актеры, перевоплотившись в персонажей пьесы, кто как может, убивают последние минуты до начала спектакля. Вместе с гримом и костюмами изменились их голоса и манеры. Вот балагур Храпченко стал элегантным авантюристом, он постреливает глазами, выбирая жертву; молодая актрисочка Лариса Волкова готова влюбиться в сорокалетнего, но превратившегося на пару часов в безусого юношу актера Михеева…

Докурив, Вадим ушел переговорить с директором насчет нового монтировщика. Димон достает из кармана колоду карт.

– Может, перекинемся, чтоб время скорее шло? В очко или в секу…

– Бабки лишние появились? – кривится в ухмылке Лёха.

– Можно и без денег, просто…

– На просто в дурака играют.

– Давайте хоть в дурака.

– Погнали в кандейку.

Вадим серьезен, даже суров. Он сидит в стороне и наблюдает, как мы по очереди швыряем карты на кусок ДСП, заменяющий стол. Играем пара на пару, и мы с Андрюней хронически продуваемся.

– Да ёптель, – ворчит мой напарник, собирая с ДСП кучу карт, которые ему в очередной раз отбить не удалось. – Не игра, а идиотство. Хоть ты, Ромыч, сделай что-нибудь.

– Я ему сделаю, – Лёха со злой веселостью скидывает на подобие столика трех королей. – Отобьешь – получишь козырного.

Мой широченный веер в левой руке пополняется королями. Досадно, конечно, но особого азарта нет. Хочется услышать, что скажет Вадим. По его лицу ясно – именно сейчас он готов раскрыть нам суть той идейки, что посетила Андрюнину бо2шку и которую необходимо сообща обсудить. Мы не торопим бригадира, зная, что он заговорит, когда посчитает нужным.

– Ха-ха, четырехкратное дурачье! – щелкает меня по носу последней своей картой Лёха. – Учитесь, пока папа жив!

Андрюня собрал колоду, торопливо тасует:

– Сейчас, чувствую, пойдет карта.

А бригадир закурил, полюбовался огоньком зажигалки. Прошелся по комнатушке. Наши глаза следят за ним, Андрюня отложил карты. Момент настал.

– Та-ак… Насчет этого парня поговорил. Виктор Аркадьевич против ничего не имеет. Второе, через неделю примерно – едем на гастроли куда-то. Не знаю, куда именно, Аркадьевич сказал: готовьтесь.

– Классняк! – вскрикивает Лёха, но серьезный взгляд бригадира моментом остужает его эмоции.

– А теперь о важном, – пауза. Мы, как бандерлоги из сказки, придвигаемся к Вадиму ближе. – Дело в том, что вот Андрюню озарила идея такая, на первый взгляд… нереальная, но если обдумать – можно и попытаться, – снова психологическая пауза с полминуты. – Короче, все, думаю, знаете, что наша главбухша каждый вторник после двенадцати таскает недельную выручку в банк…

– Угу, еще бы! – с готовностью закивал Лёха. – И?

– И всегда, как говорит Дрюня, одним и тем же маршрутом.

– Последние четыре раза – точно, – подтверждает тот.

– И вот он подал идею… ну, в общем, деньги у нее изъять. – Вадим замолчал, оглядел нас. Никто не хмыкнул, не вздохнул скептически – мы полны внимания. – Есть один двор, – голос бригадира стал живее, – я там был сегодня, поглядел… Удобное место. Старуха еле шевелится, зрение у нее вроде совсем голимое.

– Да ноль просто! – встревает Лёха опять. – Как-то, я еще с женой тогда жил, захожу за справкой для жэка, а главбухша одна, и очки затерялись…

– Погоди, – перебивает Вадим, – все знают про ее зрение… Короче говоря, достаточно тихо подойти сзади, сбить очки и выхватить сумку. Двор очень удобный – рядом пустой барак, людей выселили недавно, вокруг сараи, огороды. Из этого двора несколько тропинок между заборов. Ходят там редко. Так, Дрюня?

– Так, так!

– И вот – можно попробовать. Я приблизительно подсчитал, сколько у нее может быть денег с собой. – Вадим достал из кармана бумажку. – За неделю обычно бывает восемь спектаклей. Две сказки и шесть вечерних. Взрослые билеты от сорока до семидесяти рублей, детские – по тридцатке. Берем самую минимальную стоимость – сороковник. Ну, среднюю. И минимальное среднее количество зрителей на спектакле – пятьдесят человек. Получается – спектакль дает две тысячи рэ. По самому малому! Восемь спектаклей – шестнадцать тысяч. Это, повторяю, самый минимум. Плюс программки, многие бинокли берут…

– А буфет?! – вскрикивает Лёха. – Буфет-то сколько башлей дает!

– Придурок, – говорю, – буфет по другой линии.

– Да, буфет не считаем, – поддерживает меня Вадим. – Берем за реальную цифру – шестнадцать. Делим на пять…

– Парни, я – пас, – режет Димон. – Оставался бы с вами, так с радостью, а так – пас.

Андрюня начал было уговаривать, но бригадир тут же его оборвал:

– Кончай!.. Пас так пас. Делим на четверых. Получается… получается по четыре тыщи. Без каких-то двухсот штук – две наши месячные зарплаты.

– Которые, – Лёха не может не вставить ехидным голоском, – бля, мы хрен когда видели!..

Он, кажется, больше всех загорелся. Димону, тому по барабану, он уже почти не с нами, у него впереди денежная работа, рисковать, ясно, не хочется. Вадим с Андрюней подали эту идею, но особо не кипятятся… Мне же слабо верится, что мы действительно решимся на такое дело. Просто, скорей всего, побазарим всласть, мечтая о решительном шаге, и потом постепенно замнем…

– Так вот, парни, – после долгого, неуютного молчания произносит Вадим. – Сегодня четверг. Есть время подумать, обмозговать, что и как. Во вторник я пойду прослежу за бухгалтершей, проверю. А через пару недель, наверно, готовьтесь.

– Да чего тянуть? По четыре куска на рыло – не мелочь! – не разделяет осторожность бригадира все тот же дебильчик Лёха. – Валить ее однозначно и побыстрей! Только надо как-нибудь в масках, в другой одежде. О! Вот Ромыч как раз новые шмотки купил, он и грохнет!

– Лёх, если в этом проблема, – спешу отпарировать, – я могу тебе дать шмотки на полчаса. Размер у нас почти одинаковый. Могу даже чулки прикупить для твоей морды…

– Да пойми, сама судьба тебя выбрала! Как раз сегодня у тебя появилось шмотье, и сразу же – наш разговор. Видишь, это знак судьбы, знак, что должен именно ты…

Скрипнула дверь, табачный туман всколыхнулся от потока свежего воздуха. В кандейку ворвалась помреж Аня, зашипела, давя нас своими шарами-глазищами:

– Что сидите, а?! Живо на сцену! Три минуты у вас!.. И дверь смазать надо, невозможно же…

Вскакиваем, тушим окурки. Надо успеть поменять декорации, пока Лариса Волкова у рампы объясняется в любви сорокалетнему юноше Михееву. Ее монолог длится три минуты, и за это время роскошная гостиная должна превратиться в городскую площадь…

Дядь Гена довез нас до перекрестка Трудовой и Мичурина. Отсюда до общаги метров триста.

Уже совсем ночь, в домах светятся редкие окна, почти нет горящих фонарей. На улице безлюдно и тихо. Большинство людей давно в постелях, давно спят, набираясь сил для очередного дня. Лишь Торговый комплекс вдалеке блещет своими огнями, шумит музыкой. Он – как маяк, как островок круглосуточной бурной жизни, платной радости.

– Ёб-б-бтать! – злобно выдыхает Лёха и плетется в темноту мертвых дворов.

Иду вслед за ним. Успокаивая, издеваюсь:

– Ничего, скоро и у тебя появится шанс поучаствовать в празднике. Вот бухгалтершу грохнешь…

– И грохну! Сука, один грохну, если вы мудиться будете. Шестнадцать тыщ, это ж… Они у меня все закувыркаются, я им покажу, как надо жить! – Лёха с ненавистью и завистью, через плечо, смотрит на зарево Торгового. – Уж я оттянусь на всю катушку!

– Украл, выпил, в тюрьму, – усмехаюсь, – романтика!..

На крыльце общаги обычная туса. Какие-то парни, какие-то девки. Что-то решают, спорят, считают бабки, освещая их зажигалками. Хлебают водку из горла. На своем птичьем языке верещат вьетнамцы, лопочут китайцы, суя в рожи друг другу мятые десятирублевки.

Мы с Лёхой просачиваемся меж ними, стараясь никого не задеть, не пихнуть, а то вполне могут возникнуть напряги. Эти узкоглазые – заводные ребята, и их полно. Только какой шум – выскакивают из всех щелей, как насекомые, и тогда уж от них не отобьешься. Если и не до драки доходит, то мозги своими «тень! пень! мень!» так закомпостируют, что хуже мордочистки.

Первым делом по традиции направляюсь в клозет. Заодно заглядываю в кафельную коробку бывшей кухни. Подоконник пуст и заброшен, девочки с золотисто-каштановыми волосами опять нет. Уже который вечер. Исчезла. Взяла и исчезла… Подразнила несколько раз – и все. Подоконник осиротел. А ведь как теплело это заплеванное, бесхозное помещеньице, как освещалось ласковым светом, когда она была здесь… И вот снова холодно и темно, я снова один и нужно искать среди сотен чужих, страшных ту, что станет любимой и, может быть, любящей; она будет манить и отталкивать, сниться то в сказочных, то в кошмарных снах. Короче, снова надо в кого-то влюбляться без особой надежды на ответное чувство… Что я могу дать, предложить? К каким радостям повести любимую? Даже в кафе коктейлем угостить не имею возможности. И, значит, остаются только мечтания и прочая беспонтовая шняга, заменяющая реальную жизнь со всеми ее удовольствиями… Можно, при желании, конечно, можно превратить эту грязную коробку бывшей этажной кухни в какой-нибудь райский сад, населить ее десятком обворожительных нимфочек, можно насладиться их иллюзорной любовью и придуманным счастьем; можно представить себе все, что угодно. А потом неизбежно придется очнуться, оглядеться и, встряхнувшись, плюнув на истресканный кафель, поматериваясь, вернуться в гадкую, надоевшую, но единственную и родную жизнь.

9

Лёха задает храпака на все лады. А мне снился ласковый сон, чудесные, до цвета молочного шоколада загорелые женщины на песчаном берегу вечно теплого моря, кокосы, белые яхты. Я в этом сне был самым богатым, красивым, самым-пресамым главным. Женщины, яхты, виллы, кокосы вились вокруг меня, как букеты цветов, а я то ласкал их, то отгонял. Мне было так свободно и хорошо, как никогда еще не было ни в жизни, ни в снах.

Но тут я, конечно, проснулся, разлепил глаза, потянулся, хрустя костями. Огляделся. Напротив лежит мой соседушка, задрав морду, раскрыв пасть. Безобразно храпит, острый кадык ползает по горлу туда-сюда. В комнате холодно, пахнет носками, портящейся картошкой… Нет и следа от прелестей, подаренных сном. Все как всегда, как каждое утро.

Вспоминаю вчерашнее. Что-то там было, одновременно хорошее и грустное. Да, было: встретил знакомого парня из Абакана, тот, захлебываясь от восторга, рассказал о недавнем фестивале эсхатологической песни «Последняя осень». Групп двадцать, сказал, играли. А меня вот не пригласили. Забыли, наверное, просто – давно ведь я в Абакане не появлялся, а когда приезжаю, то пью сижу где-нибудь у Сереги Анархиста или с другом своим, бывшим барабанщиком Олегом Шолиным, а им на фестивали и прочие общественные события давно наплевать… Да если б и пригласили меня на эту «Последнюю осень», вряд ли бы я выступал – тексты песен своих забыл, к гитаре года два не прикасался. Монтировщик я – тупой, злобненький, вечно похмельный рабочий сцены…

– О-о, а-а-ах-х, – Лехин храп сменяется стоном, он надсадно взглатывает, кадык судорожно пляшет на горле. – О-ой… Сколько время?

Нахожу взглядом будильник:

– Половина девятого.

– У-у, ну что ж это такое? – Почесываясь и кряхтя, Лёха сползает с кровати. – Вечно не вовремя!..

– А я сон видел класснейший, – не могу не поделиться. – Будто я миллионером стал. Даже не миллионером, а вообще… Лежу в таком кресле раздвижном, пляж вокруг, загорелые телки такие, типа мулаток. Яхты, виллы разноцветные, солнце такое. – Проглатываю слюнку, слюнка кислая, отравленная ядом гниющих зубов. – Так все реально, как на самом деле. И я, представляешь, хозяин всего. Могу делать что захочу, вообще… Передо мной столик мраморный, ананасы, кокосы…

– Хуёсы! – гавкает Лёха. – Достал уже, свинота! Итак настроения нет.

Натягивает штаны, подбирает с пола обрывок местной газеты «Власть труда» и выходит из комнаты, а я отворачиваюсь к стене, кладу ладони под щеку, как маленький. Зажмуриваюсь. И вот снова золотой песок, молодые мулатки в ничего не скрывающих купальниках, снова яхты, виллы, кокосы. И сам я – здоровый, богатый, всемогущий. Развалился в кресле и аж покряхтываю от счастья. Но… но теперь это не живое всё, не настоящее, оно как разрисованный щит, какой есть в абаканском парке «Орленок» возле ларька фотографа. У меня, у мулаток вместо лиц – черные дырки, и любой желающий может всунуть туда свою небритую, уродскую рожу.

Коротко, вскользь стукнули в дверь и тут же открыли. Кто-то вбежал. Сопение, топот незнакомых ног… Я дернулся, еще не успев раскрыть глаза, сел, сжал кулаки, приготовился к драке…

Нет, это всего-навсего Павлик, только изменившийся почти неузнаваемо – вместо прежнего линялого барашка задерганный, на трех дрожащих лапах, скулящий песик.

– Не получается! Ничего не получается! – мгновенно наполнилась комната его вскриками. – Всё, амба мне, парни! Полный крышак!.. О-ох, твари, подонки… Как же теперь?!

– Ты чего? – Я стал одеваться.

– Ромка, мне конец, конец, понимаешь? – рыдающим голосом провопил Павлик. Упал на незаправленную кровать Лехи. – Влип глобальнейше!

– Да толком скажи.

Вытряхиваю из пачки две сигареты. Одну себе, другую Павлику. Закурили.

– В общем, Ромка, такое дело… Предложили мне подзаработать… Семь тыщ навара… Э-э!.. Короче, гаш перевезти из Кызыла в Красноярск.

– У!

– Ну, мы с мамой… с Оксаной посовещались. Денег же надо… Решили так, что поеду. Многие ездят, этим живут. Договорились тут, в общем, поехал. Дали мне штуку аванса, ну и на дорогу… Деньги потратили сразу, ясное дело – Ксюхе сапоги на зиму…

– Кайфе-ец! – преисполненный глубокого удовлетворения выдох Лехи.

Увидел Павлика и моментально осунулся, как обычно, когда обнаруживает в нашем жилище постороннего без выпивки и жратвы.

– А, привет, – лениво пожал руку гостя, попросил освободить кровать.

Павлик перебрался на стул, заскулил по новой:

– Вот, попал я, парни, не выбраться. Прогорел, как последний лошара!.. – затушил-затыкал окурок в пепельнице, повторил Лехе то же, что до этого успел рассказать мне.

Я тем временем поставил на плитку чайник, привел в порядок постель, стал расчищать стол. Лёха, мало реагируя на скулеж гостя, развалился на кровати, уставился в потолок.

– Короче, сел в автобус и поехал в Кызыл этот гребаный. Гадство, проклятое место!

– Почему это? – я слегка обиделся за свою малую родину.

– Ну, так влипнуть!.. На сколько я влип?! – Собрав лоб в жиденькие морщинки, Павлик считает: – Грамм стоит у них семьдесят. Пятьсот граммов – это сколько? Пятьсот на семьдесят… М-м, не соображу… – Он шевелит губами, загибает пальцы, но сосчитать не получается, мы тоже не в состоянии ему помочь. В конце концов Павлик машет рукой: – А, всяко разно хрен расплачусь… В общем, приехал в Кызыл рано утром. Я на ночном решил, это удобней… Встретился с парнями, получил товар – пять брусков по сто граммов. Сел ждать рейс на Красноярск в кафе рядом с вокзалом. С собой ни кропалика, трезвый до прозрачности, даже пива выпить боялся. Чики-чики всё – интеллигентный молодой человек с томиком Стивена Кинга…

Я посмотрел на Павлика, на его высушенное многолетними укурами личико, на фигуру дистрофичного подростка и не выдержал, хмыкнул. Он не услышал, слава богу, он слишком занят рассказом:

– Сел в автобус одним из первых. Сразу на заднее сиденье. Пакет с гашем под сидушку засунул. Знаете, в этих старых «Икарусах», где мотор, там вечно сиденья раздолбанные, а под ними сор всякий. Вот мне парни и объяснили, что там самое надежное место, чтоб тарить… Все путем, короче, занял свое место, какое в билете указано. Трезвый, чистый, послушный. Поехали. Вечер уже, в салоне темно, спокойно, я задремал. Все путем. И тут – трясут за плечо… Свет, возня, надо мной мент: «Уважаемый, прошу пройти на досмотр». А это мы уже у Ермаковского стоим, у таможни. Ну, знаете?

– Еще бы! – с готовностью отзываюсь. – Вот в натуре хреновое место. Меня там каждый раз так потрошили, до носков.

– Во-во, – Павлик вздохнул и закурил чинарик из пепельницы. – Так же и меня ошмонали, к паспорту придрались, что прописки нет, но отпустили, даже счастливого пути пожелали. Еще там каких-то проверили тоже… Все нормально, но в башке-то молюсь: «Лишь бы затарку не пропалили». И тут, только собрался в салон залезть, мне: «Пройдемте!» И под нос кулек с двумя башиками граммов по пять. «Ваше?»

Павлик неожиданно и надолго умолк. Сидит, свесив голову, в руке, возле самых пальцев, дымится окурок.

– Ну и как? – подгоняю его, увлекшись рассказом.

– А? – он вздрогнул, поднял на меня тоскливые глаза, с отвращением зобнул и, обжигаясь, сунул окурок в пепельницу. – Свинтили, короче. Тихонько, без лишних слов. Отвели на таможню обратно, забрали паспорт, сунули в клетку. Я стал, ясно, доказывать, что не мои это башики. А мне: «Примолкни!» И так, что им прям не терпится звиздюлей мне ввалить… Потом завели каких-то тувинов с автобуса, сделали их понятыми. Мол, у меня под сиденьем нашли наркоту. Те покивали, расписались, ушли. И, вижу, мой автобус поехал. «Да вы что, – ору, – как же это?!» – «Примкнись, тебе сказано. Сядь и сиди. Жди».

– У них с этим железно, – подал голос Лёха. – Втрезвяке тоже хрен поспорить – пьяный ты или полупьяный.

– Сравнил трезвяк и это… У меня ж в автобусе полкило гаша, мне за него головой отвечать! – Павлик, наверно, с новой силой почувствовал всю тяжесть и безвыходность своего положения и почти завизжал: – Что теперь делать-то?! Они ведь на все башли предъявят! Чем отдавать?.. О-о, ну и влип…

Худо-бедно успокоившись, потянул нить повествования дальше:

– Приехал опер, забрал в отдел. Молодой парень, чуть не моложе меня. И, таких же сразу видать, сам по траве, сто процентов даю, западает конкретно. Ну, завел меня в кабинет свой, начал крутить: «Признавайся, дескать, по-хорошему. Зачем нам экспертизы, геморрои всякие? Мазки брать с нёба, с гортани, смывы с рук… Давай напиши просто, где взял, у кого». Я ему: «Да не мое, понимаешь?! Что я, придурок, что ли, под свое же сиденье бросать. Я бы, говорю, понадежней затарил». Ну, сказал, что курю иногда, по случаю, но чтоб с собой таскать – нет… Короче, мозги повтирали друг другу, потом он предложил написать объяснение, что, мол, у меня обнаружено меньше полуграмма, а с таким количеством, мол, ничего страшного, просто штраф заплачу восемьдесят шесть рублей и дальше поеду.

– Ха-ха! – хохотнул Лёха.

И Павлик усмехнулся, но горько:

– Н-да, я тоже думал, что это просто прием ментовский. Подловить таким методом хочет. Отвечаю, конечно: «Слышал про новый закон, что теперь за любую песчинку по полной дают. Не надо, мол, так. Не моя это трава, честное слово». Опер сует уголовный кодекс: «Мы работаем вот по нему, и никакие постановления силы закона пока не имеют. Найди статью двести двадцать четыре, часть первая, почитай»… Ну, и я согласился.

– Да ты что?! – искренне изумляюсь. – И опер как? Не наколол?

– Нет, по-честному получилось… Заплатил штраф, меня отвезли обратно к таможне и даже бесплатную попутку поймали. Доехал вот…

– Повезло.

– У, лучше бы упекли. Теперь-то как быть? Завернул первым делом к тому чуваку, с каким договаривался, его дома нет. Сюда пришел – и Ксюхи тоже… А я ключ дома оставил, чтобы без лишних вещей… О-ох, – Павлик протяжно, со стоном вздохнул, повесил безвольно лысоватую, маленькую свою голову, но быстро ее поднял, вскочил со стула. – Сейчас еще раз схожу, может, вернулась. Утетки заночевала, наверно… Если нету, давайте выпьем чуть-чуть. Чисто так, чтоб отпустило. Ведь с ума можно сойти.

– Давай, давай, Паш! – мгновенно оживился и подобрел Лёха. – Надо снять напряжение.

Ксюхи дома не оказалось, и парни ушли за водкой. Павлик хотел миналовской, но Лёха уговорил взять полтора литра цыганки и колбасы на закуску.

Меня оставили собирать на стол.

Начистил, конечно, картошки. Несу теперь ее мыть. Сварю, и с солеными огурцами, с колбасой – будет само то.

В умывалке Лена, жена недавно отправленного в армию Саньки. Тоже занята картофаном. Выковыривает глазки, режет на дольки.

– Привет! – Чувствую, мои губы расползлись в обаятельной улыбке.

Лена с каким-то странным испугом взглянула на меня, качнула головой:

– Привет…

А она изменилась за эти полторы недели без муженька-дебошира. Как-то посвежела, распрямилась, будто вставленный в банку с водой полузасохший цветок.

– Как, Санек-то пишет? – интересуюсь.

– Нет, пока не пишет…

– Да, там в первые дни не до вестей на родину, – объясняю как бывший солдат. – Одна задача – не сдохнуть как-нибудь.

– У-у…

Легкий, тесноватый халатик со слонятами плотно облегает, стягивает нехрупкую фигуру Лены. Мне становится беспокойно, подзабытое волнение тормошить начало. Кошусь на белые, пухлые ее ноги, на круглую коленку. Ее, как живой, поглаживает подол халата…

– А Сережка? Растет? – нахожу еще вопрос для поддержания разговора.

– Растет, что ему…

– Скучает по отцу, наверно.

– Да уж, прям изрыдался весь, – морщится Лена. – Что он видел от него?.. К родителям сейчас отправила, хочу ремонт сделать.

– Правильно. Надо менять обстановку. Когда вещи стоят по-новому, как-то и жить легче.

Снова ее туповатый вздох:

– Да уж…

А я, осмелев от этого «да уж», предлагаю тоном сильного мужчины:

– Ты обращайся, если что, я помогу. Днем делать вообще нечего, да и в любое время, если, конечно, не на работе. – Это даже как бы не я сам говорю, а кто-то более смелый и сильный, вдруг проснувшийся внутри меня. – Могу белить и обои клеить или мебель там починить…

Лена оторвала взгляд от кастрюли. В глазах все тот же испуг, испуг и еще что-то, что заставляет меня улыбнуться и подмигнуть ей.

– Спасибо… Если что… – И опять сосредоточенно режет картошку.

– Ну, ладно, – прощаюсь, – счастливо, соседка!

Она вздрагивает и, чувствую, борется – посмотреть на меня или нет, вместо взгляда ограничивается кивком.

Лёха с Павликом что-то возбужденно, искренне взволнованно обсуждают, но слушать их не получается. Мои мысли заняты повторением подробностей встречи в умывалке, фантазия прибавляет к ним новые, такие соблазнительные детали… Кажется, коснись я этой молодой, измученной одиночеством и алкашом-супругом самочки, и она бы мгновенно растаяла, застонала бы от желания… Да, зря я так просто ушел.

– Надо все им объяснить нормально, – советует Лёха. – Должны же понять, войти в положение.

– Они поймут, они так поймут… И найдете меня с заточкой в области сердца.

– Да ну брось, Паш! – Лёха оптимистически смотрит на жизнь, приняв сотню граммов. – Ты уж слишком…

То ли мне кажется, то ли действительно: за стеной, в комнате Лены, шумок. Будто скребут по стене, тихонько, боязливо зовут. Прислушиваюсь, но голоса Павлика и Лехи мешают.

– Бороться, парни, надо за жизнь, вот что я понял, – говорит гость. – Я попробовал, так сказать, без борьбы денежку получить, и судьба меня сразу наказала. Необходимо с борьбой.

– Как бороться-то? – с интересом спрашивает Лёха. – Реально-то как?

– Как, как… Помните, я про ребят из Франции рассказывал?..

А вот и явно – скрип двигаемой мебели! Наверно, поела Лена картошечки и продолжила делать ремонт. Мне с новой силой хочется оказаться рядом с ней, увидеть ее, этот ее странный испуг в глазах. Сейчас я уверен – я решусь, я смогу…

– Пейте без меня, – поднимаюсь. – Я сейчас… Не ждите.

Тревожным голосом Лена спрашивает через дверь:

– Кто там?

– Это Роман, сосед. Я на секунду!

Щелкнул замок, дверь приоткрылась. Лена смотрит из светлой щели.

– Извини, пожалуйста… Можно?

И я почти насильно вхожу в ее комнату. Лена отступает, медленно, рывками, будто ее кто-то толкает. Она одновременно и пытается сопротивляться вторжению, и увлекает меня дальше, дальше от двери…

– Слышу, мебель двигаешь… Может, помочь, – бормочу я, – все равно без дела… как раз…

Тыкаюсь взглядом в ее лицо, шею, волосы, складку между грудей в разрезе халата. А она уставилась куда-то мне в лоб. Губы ее подрагивают, наверно, она все поняла и вот-вот завизжит. Мягким бормотанием хочу ее успокоить:

– До работы… до работы еще далеко… Давай, что тяжелое… Сколько рядом живем, а все не… Лена, давай…

Я готовлюсь ее обнять, я заметил – половина кровати завалена тряпками, а половина свободна. Наконец-то я сорвался с цепи, взлетел. Меня не остановишь.

Она продолжает пятиться.

– Нет… – Но не кричит, а просит так покорно и безнадежно, что я буду последний кретин, если послушаюсь.

Хватаю ее, прижимаю к себе. Почти бью ее лицо своим. Не чувствую ни губ, ни щек, и у меня словно бы исчезли губы, остались лишь кости челюстей, зубы.

– Подожди, подожди… – Она отводит лицо, прячется, подставляя мне уши и скулы; она хочет вырваться, но как-то несмело, как бы сомневаясь, заставляя себя.

Опрокинул ее на кровать. Сетка устало заскрипела, приняв нашу тяжесть. Подо мной мягкое тело, теплое и дрожащее. Такое живое. Я скорее трогаю все, глажу, щупаю, мну, мои руки тоже дрожат, ледяные пальцы обжигаются жаром чужой кожи.

– Пожалуйста…

Ее глаза зажмурены, веки в мелких морщинах, руки – на моей груди. Она может меня толкнуть, пихнуть ногами, но почему-то не делает этого. Она сжалась и ждет… Расстегиваю халат, одна пуговица оторвалась, я пару драгоценных секунд смотрю на этот голубой кружок с дырками, не зная, что с ним делать, потом, опомнившись, бросаю на пол… Нужно что-то говорить, продолжать успокаивать. Нет, слова исчезли, осталось только сопение, правдивое, искреннее, природой данное сопение одного существа, овладевающего другим. И сколько их, сколько их вокруг, прячущих себя под толстой одеждой, все они хотят друг друга, они изголодались, почти свихнулись, но все-таки никак не могут решиться. Проходят мимо друг друга, не смея подать знак, не смея честно сказать: так и так… Идиоты.

Я все делаю быстро и уверенно, точно мной действительно управляет сама природа. Да как иначе? Во мне сейчас не только я сам, во мне еще кто-то сильный, злой, распрямившийся и окрепший в считаные мгновенья. Его не успокоить, не обмануть, он победит, подомнет кого угодно. И в ней, в той, что сейчас внизу, в ней тоже появился второй – из-за него она и испугалась тогда, в умывалке, почувствовав его оживание, она сопротивлялась, но – бесполезно. Они, эти вторые, победили нашу глупую робость и толкнули сюда, на кровать…

Ее мягкая, сыроватая теплота засасывает, я весь погружаюсь в нее. Время растягивается и замирает; я в огромной воронке, я, как безвольная щепка, вращаюсь быстрей, быстрей, желая лишь одного – нырнуть в центр, в самый центр этого водоворота и сгореть в счастье. Сгореть, захлебнуться, взорваться – мне все равно.

– Нет, постой! Подожди!.. – Лена очнулась, завозилась подо мной, ее лицо где-то сбоку, я вижу лишь ухо, затем скошенный на меня, умоляющий левый глаз. – Не надо… не кончай туда…

– Тихо, молчи, – пытаюсь вернуться, ищу ее губы, хочу, чтоб они снова втянули меня, но теперь они расплылись, стали мертвыми и безвкусными.

– Не кончай в меня, слышишь?!

И там, внизу, там сжимается, грубеет, там теперь сухо, шершаво.

– Пожалуйста, не в меня, на живот…

Я уже – только я. Кто-то сильный и непобедимый исчез, его будто и не было. Руки, ноги, спина налились привычной тяжестью, ломотой… Сползаю с женщины, с ее безразличного теперь, окаменевшего тела, заглядываю себе между ног. Там маленький, обмякший отросток. Прячу его под плавки, поверх плавок натягиваю джинсы.

– Что? – как бы даже удивляется Лена.

Оборачиваюсь. Она лежит на спине, полы халата разбросаны. Бело-желтая кожа, жирноватое, помятое туловище… Теперь мне надо скорее к Лёхе и Павлику, у них, наверно, еще осталось немного… Теперь я понял, что все намного проще или, наоборот, сложно до непостижимости. Я шагнул к двери. Лена схватила меня за руку.

– Подожди!

– А? – сутулюсь испуганно.

– Подожди, не уходи, – застегивая халат, Лена подходит к столу.

На столе бутылка, сковорода с картошкой, капуста. Слегка бодрею, сумел даже хмыкнуть:

– Одна пьешь?

– Садись! – Она куда-то торопится, рывком наливает мне стопку до самого верха. – Пей.

– А ты?

– И я, и я!..

Выпили. Я закусил вкусной, с чесноком картошкой, а Лена ударилась в слезы. Я знаю, как она плачет, много раз слышал из-за стены во время ее с муженьком скандалов. Она делает это визгливо, на полную громкость, давится хрипами и словами. И сейчас, хоть мужа и нет рядом, нет никакого скандала, она плачет так же. Рыдает, задыхается, пытается говорить:

– Да, пусть… пью, да и что… Столько… столько терпела… думала… Пусть… Что он… что он со мной… сделал…

– Ну, успокойся, – морщусь, – перестань.

– Не-ет, подожди… мне некому больше… Пожалуйста-а!

Обычная сцена. Малоприятная, но обычная. И потому я окончательно вернулся в нормальное состояние. Уже сам наполняю стопки, без церемоний осушаю свою. Лена рыдает, задыхается, выдавливает сквозь спазмы слова, а я рассматриваю беспорядок в комнате, попытки произвести ремонт.

– Он же так… так надо мной издевался… Н-ни… ни дня спокойно… Какая же это… жизнь какая же… У Сережи нервы от этого… он все понимает, видит… А я, что со мной…

– Н-да, – киваю, – тяжело.

– Вот! – Лена показывает плечо. – Вот что он… Видишь? – Чуть ниже ключицы круглый, бугорком, шрамик. – Это он – отверткой!

– У-у. Выпей, Лен.

Она схватила стопку, опрокинула в рот. Захлебнулась, закашлялась, я похлопал ее по спине.

– Заешь, успокойся.

– П-пошла в магазин, – кое-как притушив рыдания, стала она рассказывать, – а Сережа с ним… Попала в очередь… дешевый фарш… задержалась… А Сережа капризничал… Возвращаюсь, а он: «Где шлялась, тварь!» И – отверткой… И трезвый же был… а пьяный когда… О-о-ах-ха-хах!..

Снова рыдания, спазмы, слова. Надоело, я поднимаюсь.

– Ладно, Лен, я пойду. Пора уже. Извини, ладно?

10

Появился сегодня в театре рано, часов в одиннадцать, сразу с автобуса от родителей. Убрал сумку в кандейку, устроился на диване в брехаловке… Вчера был трудный денек – заготавливали дрова, прочищая в лесу противопожарные полосы. Загрузили с верхом кузов Захара, но на обратном пути попали в болотинку и забуксовали. Пришлось разгружать машину, забивать под колеса ветки и жерди. Домой вернулись, короче, в десять вечера, скидали бревна возле дровяника и попадали спать… Сейчас тело свинцовое, рук не поднять. Кажется, и с самой легонькой декорацией вряд ли справлюсь…

Сидел на диване, ожидая, когда начнут собираться актеры, монтировщики, остальные, но подошел Петрачена, увел меня, загадочно мыча и кивая.

И вот мы в его кабинете. Кровать, телевизорик на стене, заваленный мусором стол, казенные краски, холсты, аляповатая бутафория, инвентарные знаки…

– Эт самое, – суетится хозяин и раб этого помещения, – садись, гм, садись вот сюда. Выпьем по капельке.

– Нет-нет, – отстраняюсь, – Вадим убьет! Если что – после спектакля.

– А я чуточку, – Серега плеснул в стакан «Минусы», проглотил, запил водой. – Решил вот, мля, бросать это самое…

– Что бросать?

– Это, ну, пить. Нет больше сил.

Он тоскливо вздохнул, выжидающе уставился на меня. Ждет, что отвечу. Я, конечно, решил поддержать:

– Правильно вообще-то. Бросай.

Петрачена выпил еще немножко и стал мечтать:

– Вот брошу, гм, порядок здесь наведу. Поставлю так вот перегородку, – взмахом руки он разрубил кабинет на две половины. – Здесь жить, эт самое, буду, свои картины писать, а здесь – остальное. Гм, пора уже завязать, двойным, мля, узлом завязать! – Серега посмотрел на бутылку, в глазах решимость и злость, приподнял ее, словно собираясь шваркнуть об стену. – Давай, Ромка, а? На посошок!

– Ну, – сдаюсь, – только дэцэл совсем. Грамм пятьдесят…

Бульканье водки смешивается с жалобами декоратора:

– О-ох, а я ведь, гм, я ведь столько уж не просыхаю. Мля, лет пять как в тумане каком-то. Как вот, гм, гм, от последней жены ушел, от Светланы, так и все… Ладно, ну, будем!

Чокнулись.

– Серега, чтоб у тебя получилось! – желаю приподнятым, ободряющим голосом.

– Спасибо. Получится. Я уж решился.

Второй раз чокнулись и после этого выпили.

– Закусить, эт самое, извиняй, ничего нету, – Петрачена поворошил целлофановые мешочки, тарелки, банки из-под консервов. – Водичка только вот… Ох, Ромик, Ромик, ты, м-м, не смотри на меня, ты еще молодой, эт самое, выбирайся. Ведь все же губит она, все сжигает! – Он снова приподнял и встряхнул почти пустую бутылку. – Сколько я их через себя пропустил. О-хо-хо-х…

Я курю, смотрю на декоратора. И верю, и не верю, что он действительно бросит пить. А каким станет, не вливая в себя ежесуточно парочку пузырей?.. Да будет, куда он денется. День не попьет, протрезвеет и полезет на стену.

И, словно укрепляя меня в сомнениях, Петраченко достает из шкафчика новую поллитровку.

– Вот она, – объявляет, – последняя! Сейчас раздавим и – все. Навсегда!

– Может, не надо?

– Ну, эт самое, ведь последняя. Давай, Ромик, добьем!..

Снова бульканье, и снова мечты Петрачены:

– Наверстаю, поверь, все наверстаю. Ведь и холст, гм, под рукой, материалы все, краски вон тубы стоят… Эх, я так развернусь!

Крепко чокнулись.

Я приложился к стакану, намерившись выпить залпом, не переводя дух. Уже настроился, и тут дверь открылась.

– Опять жрешь, скотина! – на меня катится бригадир, рожа перекошена от ярости. – Я по-хорошему предупреждал… – И, понимаю, сейчас припечатает.

Петрачена, спасибо ему, вмешался вовремя:

– Погоди, Вадик, гм, не сердись. У меня, эт самое, ну, праздник!

– Какой еще праздник?

– Бросаю, мля, бросаю пить навсегда. Навсегда, Вадик! Садись, это, пропустим по капельке. Ритуально, чтоб на посошок.

Вадим садится, недовольно посапывая, наблюдает, как в его чашку льется прозрачная пахучая жидкость. Взгляд его с каждой каплей все добрей и теплей.

– Что, забыл, что ли, что вторник сегодня?

Слегка покачиваясь, мы с бригадиром выходим из декораторского цеха.

– Да нет, – говорю, – как же, помню. А что?

– Что-что… Бухгалтершу посмотреть собирались… Или ты в отказ хочешь кинуться?

– Ничего я не хочу. Пойдем посмотрим.

Возле вахты торчит Андрюня, напряженный, подтянутый, словно бы за минуту до смертельного поединка, глаза уставлены на лестницу на второй этаж, где среди прочих бесполезных кабинетов находится и бухгалтерия.

Вадим пихнул его, грозным шепотом приказал:

– Расслабься!

Богатырь мгновенно обмяк, мускулы сдулись, он закачался на толстых ногах, взгляд зашнырял по стенам, истертому линолеуму пола, пыльным плафонам под потолком.

Вахтерша увлеченно ест из литровой баночки гречку со шкварками. На нас внимания не обращает.

– Где Лёха? – спрашивает меня бригадир. – Уже без пяти час.

– Не знаю, я не из общаги.

– Бля, договорились же!..

Мне становится не по себе. Ощущение, что, появись на горизонте главбухша, Вадим скомандует незамедлительно: «Вали ее, парни!» И мы совершим открытый, шумный, кровавый грабеж… Передергиваю плечами, пытаясь стряхнуть со спины холодные мурашки. Не помогает. Достаю сигарету. Медленно ее разминаю.

И вот сверху пыхтение, шуршанье болоньевого плаща и медленные, отмечающие каждую ступеньку, шаги. Вадим замер, окаменел, его взгляд стал как у Андрюни три минуты назад – бесстрашие и решимость, безумная готовность рвануться вперед. Но тут же он спохватился, принял вид просто стоящего у вахты, безобидного, скучающего человечка. А шаги все ближе, громче, отчетливей. Добыча идет на стрелков. Вот она… Вот она, наша толстая и престарелая главный бухгалтер. Семидесятислишнимлетняя старуха в огромных очках, с непременной сумкой под крокодилью кожу…

Сползает ниже, ниже, крепко держась за перила, ставя на очередную ступень сначала правую, потом туда же – левую ногу. И так шаг за шагом, точно сапер по минному полю. Медленно, но неуклонно, в пятитысячный, наверное, раз.

Поравнявшись, подозрительно оглядела нас через стекла громоздких очков, узнала, поползла дальше. Остановилась у вахты, бросила, как всегда, своим скрипучим от древности, но сильным голосом:

– Я – в банк.

Вахтерша оторвалась от баночки, слизнула с губы прилипшую гречневую крупинку, подняла на главбухшу глаза. Их полутрупьи взгляды встретились, пыхнула искорка давно отлаженного контакта.

– Да, да, хорошо, – кивает вахтерша и сует ложку в баночку, а главбухша продолжает путь.

За дверь, на улицу, привычным маршрутом в свой ежевторничный банк.

Лёха на работе так и не появился. Я нашел его в комнате, естественно, на кровати.

Лежит по обыкновению на спине, глядит в потолок, но вот рожа у него необычная – вокруг левого глаза здоровенный сине-коричневый, водянистый фингал; смотреть страшновато, но и смешно.

– Кто так угостил? – интересуюсь, снимая ботинки.

– Отстань, свинота, – тихо рычит сосед, принюхивается, и в его рычании появляется зависть: – У, твареныш, нажрался!

– Да, бухнули с Петраченой неплохо. Он пить собрался бросать, отмечали…

Допытываться у Лехи, как он заработал по морде, не надо. Может взбеситься. Да он сам вскоре не выдержал, начал рассказывать:

– Ну, воду, сука, горячую дали, решил носки состирнуть, рубаху. А комната для стирки уже занята, там теток битком, орут друг на друга. В умывалке одна раковина только свободна – тоже стирают все. Ну, и я эту свободную занял…

– Ну, ну, – подбадриваю соседа, заодно радуясь, что наконец-то дали горячую воду.

– И заходит какой-то узкий. Китаёза, вьетнамец – хрен их разберет. И наезжать: почему все занято? И меня задел, то ли случайно, то ли спецом. Я его тоже, он упал. Дрищ какой-то. Вроде и не сильно толкнул… Ну, он вскочил, заорал по-своему и убежал. Дальше стираю. И вдруг человек пять вбегают, и этот с ними. Ну, блин… – Лёха бережно потрогал пострадавшую часть рожи. – Тут на гастроли надо, а тут… вот… Слышно, когда ехать-то собираются?

– В эту пятницу.

– У, бли-ин!..

Вяло собираю на стол. Привез из деревни плов в кастрюльке, пирожков. Надо поесть и ложиться спать. Вчерашняя эпопея с дровами выдавила столько сил, что и за неделю не восстановишь. А впереди гастроли в Саяногорск – тоже придется повкалывать.

– Есть будешь? – снимая с плитки разогревшийся плов, спрашиваю соседа.

– Дава-ай…

Молча таскаем из кастрюли рис с кусочками мяса. Я ем жадно и быстро, а Лёха осторожно, то и дело трогая свой фингалище.

– Как думаешь, – спрашивает наконец, – возьмут меня на гастроли с такой дыней?

– Вряд ли, честно сказать… Хотя Дименций уволился, а новый, Игорек, только завтра первый раз выйдет. Могут вполне и тебя взять, ты хоть знаешь, что там и как…

В Саяногорске, городе рядом с Саяно-Шушенской ГЭС, Дворец культуры раза в два больше нашего театра. И сцена соответственно – тоже. Чтобы установить декорации как надо, нужен опыт, знакомство со сценой. Мы с Лёхой там раз десять бывали, научились более-менее.

– Возьмут, – говорю уже уверенно, – куда они денутся!

– Хорошо бы… Да, в курсе, я тут твою эту пипетку встретил! – оживился Лёха.

– Какую пипетку?

– Ну, эту, рыжую, с подоконника.

О, вот это действительно интересно! Правда, вида не подаю, спрашиваю с ленцой:

– Где видел? Опять, что ль, на подоконнике?

– Да нет, погоди! – И Лёха, моментом забыв о своих переживаниях, затараторил: – После того, в общем, как мне ввалили, побежал я к Павлику. Семь рублей занять хотел на свинцовую воду. Она помогает хорошо от фиников… Павлика не было, зашел к Лене, ну, жене этого Сани. Она дала. Побежал на Торговый в аптеку, и кого, думаешь, встретил возле ларьков? С трех раз угадай!

– Ее и встретил. И что? – не понимаю.

– Ну вот слушай. Воды свинцовой не оказалось, купил пачку «Явы». Обратно иду, и вдруг – она. Вся накрашенная, в юбке короткой, пританцовывает под музон из ларька. Курит. Колготки такие, ну, самые тонкие… Выглядит как-то так… Бля, даже я возбудился сразу! Ну, остановился в сторонке, смотрю, даже не знаю, зачем. И тут к ней двое амбалов подваливают. Боксеры такие, в лапах литрухи «Ферейна», пакеты с хавчиком. Чё-то перебазарили с ней, она закивала, заулыбалась так, хрен знает как, и пошли втроем. Сели в «девятку», уехали… Понял, Ромыч, нет?

– Что – понял?

– Да ты дебил, что ли?! Да шлюшонка она просто-напросто! Надо было смело, по-быстрому ее тогда отоваривать, пока здесь торчала. Теперь наверняка уже и подхватила чего-нибудь…

Рассказ Лехи, конечно, не оставил меня равнодушным. Я готов прямо сейчас сорваться и бежать на Торговый… Вытряхиваю сигарету из пачки. Шарю по карманам в поисках зажигалки. А сосед, почесываясь и улыбаясь издевательски, дразнит:

– Симпотная вообще-то. Надо бы познакомиться. Лет шестнадцать буквально… Эх, дебил, упустил ты свой шанс! Промудился…

Город затянут серой морозной хмарью. Все цвета, кроме серого, полиняли, даже красочные рекламные вывески стали серыми. Дышать трудно, холод обжигает ноздри, глотку, приходится прятать лицо под воротник.

Дым из выхлопушек машин висит над улицей удушливой пеленой, копоть сгоревшего угля, вылетая из печных труб ближайших избушек, посыпает тротуар черными хлопьями.

– Вот так да-а, – удивленно тянет Лёха, глубже зарывая руки в рукава своей курточки. – Ну и дубак!

Да, это редкость, чтобы в конце октября долбануло за двадцать. И главное – снега нет, и вишни, сливы, садовая клубника – виктория могут вполне вымерзнуть. А на продаже виктории родители мои в основном летом и зарабатывают…

Идем, конечно же, в театр. Идем на работу. То и дело поскальзываемся на лужах, превратившихся в лед, материмся. Идем привычной дорогой выполнять привычный набор операций. И так тяжело идти, каждая клетка в мозгу вопит отчаянно, безустанно: «Не надо! Зачем?! Брось все, беги, стань другим! Найди, найди, ради бога, другое!» А ноги механически тащат дальше, дальше по тыщу раз хоженному тротуару.

Взглядываю на редких прохожих, на людей в автомобилях с включенными фарами – лицо каждого вопит то же самое, но все идут, едут, спешат туда, куда необходимо. Это вот в сказках: ударился оземь – и стал другим, надел сапоги-скороходы – в пару минут оказался за тридевять земель, сказал желание – и оно, бах, и исполнилось. В жизни же… в жизни приходится жить как можется, перемены к лучшему зависят от случая. У некоторых таких случаев не бывает…

Навстречу катит «ЛиАЗ». 120-й, «Минусинск – Абакан». Через полчаса могу быть там, в другом городе. Там можно попробовать сколотить группу, новых песен насочинять, записаться в нормальной студии, отправить в Новосибирск или в Москву, раскрутиться. Или еще что-нибудь… Ведь так вот убогенько можно и всю жизнь прожить.

Автобус причаливает к остановке, с шипеньем и скрипом открываются двери… Прыгнуть, уехать?..

– Ну ты идешь, нет? – кричит Лёха, высунув рожу из-под воротника. – Че там увидел? Пипетку, что ли, свою?

Я молча догоняю его. Тащимся дальше.

И вчера, и сегодня перед работой был здесь – искал, надеялся… Сейчас делаю то же. Не дожидаясь дядь Гены с его «пазиком», как только убрали декорации после спектакля, поехал в Торговый на коммерческом. Пять рублей отдал жлобине кондуктору, а ее снова нет. Ее снова нет.

И вчера, и сегодня я доставал Леху: точно ли видел ее возле ларьков? Точно ли она крутилась перед парнями и ее наконец сняли? Сначала Лёха отвечал «да» спокойно, а потом стал посылать меня на три ласковых буквы. Значит, не врет.

И, закончив работу, я мчусь сюда. А ее нет, ее нет.

Скорей всего, это было один только раз. Устав от общаги, от тесной комнаты и подоконника бывшей этажной кухни, от плеера, она решила развеяться. И, может быть, ее увезли и, поиздевавшись, надругавшись над нею, зверски убили. Она лежит сейчас на городской свалке в черном мешке для мусора, или в сосновом бору, закиданная ветками, или в подвале. Или – или я просто опаздываю?

Но надеюсь. Как-то по-тупому искренне надеюсь. Я то хожу очень медленно, почти крадусь, то, наоборот, почти бегаю по тротуару вдоль километровой шеренги ларьков. Ищу ее, жду, злюсь и готовлюсь обрадоваться. Вокруг множество женщин, девушек, девочек, но сейчас даже самая красивая из них мне безразлична. Мне нужна лишь та, с подоконника, у нее золотисто-каштановые волосы, она маленькая и хрупкая, ее нужно обнять и согреть. Нужно взглянуть ей в глаза. Так давно нужно взглянуть ей в глаза…

А Торговый, он живет своей круглосуточной праздничной жизнью, шумной, безостановочной, неутомимой. Ряды, правда, почти опустели, зато вовсю действуют ларьки, кафе, мини-маркеты. То и дело к ним подъезжают машины, и крепыши в спортивных костюмах и норковых шапках покупают выпивку, хорошую еду. Они готовятся отметить достойно конец рабочего дня. А я? Я шарю в карманах, вылавливаю из сора монетки. Считаю, сдувая с ладони налипший табак, морщась, ссыпаю обратно. Не хватает и на стаканчик пломбира.

И снова брожу по тротуару, натыкаюсь на чужих, не нужных мне девушек, на ослепшие парочки влюбленных, на парней в спортивных костюмах и норковых шапках. Я ищу, просеивая взглядом сотни лиц, вылавливая ее. Маленькое существо, маленькое беззащитное существо. Сейчас увижу и обниму, и мы оба спасемся, согреемся, спрячемся. Мы уйдем, мы убежим вместе с ней далеко-далеко. И навсегда…

Несколько раз мне показалось, что увидел ее. Обычное дело, когда кого-то очень хочешь увидеть. Я бросаюсь к светлому миражу, толкаю людей, на меня шипят и цыкают, громко ругаются, обзывают пьяным козлом. А мне все равно, пусть обзывают… Вот она, вот! Бегу к ней, скользя и пихаясь. Вместо нее совсем другая – ошибся. И приходится снова искать, снова сходить с ума от надежд и обломов. Без устали метаться по тротуару. Бросаться к миражам и в страхе отскакивать прочь.

Так можно дергаться до утра. Сто тысяч лет. На это можно истратить всю жизнь.

11

В Саяногорске почти нет стариков. Город вырос не из таежной глухой деревушки, а сразу поднимался светлыми пятиэтажками, поделенный на правильные кварталы, где удобно расположены магазины, школы, детские садики, кинотеатры.

Он стоит на берегу Енисея, километрах в пятнадцати выше по течению – ГЭС, одна из самых мощных электростанций в мире; со всех сторон Саяногорск окружают поросшие соснами и лиственницами Саянские горы. И Енисей в этих местах бешеный, зажатый скалами, злой. Потому-то лет тридцать назад и решили строить здесь электростанцию. Сначала отправились изыскатели и геологи, а потом и строители.

Параллельно с ГЭС возводили Саяногорск. Поблизости селений не было, лишь ветхие землянки староверских скитов да охотничьи заимки – места для жизни не подходящие: высокогорье, зима, хоть и не особенно суровая, но долгая – с конца сентября до середины апреля, еще и в мае на горных вершинах снег лежит.

Понаехали сюда романтики со всех концов Союза, многие здесь и остались; другие, воздвигнув ГЭС, отправились на новые стройки.

Есть вблизи Саяногорска несколько санаториев, где должны бы отдыхать и лечиться саяногорцы и гости из Абакана, Красноярска, Новосибирска, но санатории пустуют – алюминиевый комбинат стремительно загрязняет природу.

Но все же места красивые и сам город – словно игрушка. Точнее – как макет на какой-нибудь архитектурной выставке. Компактный, радующий глаз, аккуратненький. Показательный, как столица одной из советских «строек века». Широкие и прямые улицы почти все названы по именам городов, откуда приезжали бригады на строительство ГЭС, – Московская улица, Ленинградская, Харьковская, Киевская, Одесский бульвар…

Люди живут воспоминаниями о своей романтической молодости, часто собираются на Голом холме на окраине Саяногорска, где стояли когда-то их палатки, жгут костры из шишек, поют под гитару жизнеутверждающие песни. Раз в три месяца выходит толстенький, симпатичный журнал «Стрежень», там печатаются стихи, рассказы, воспоминания первопроходцев, очерки о Енисее, тайге, истории саяногорской земли. Начал выходить «Стрежень», как я слышал, в виде стенгазеты, висел на деревянных щитах на перекрестках улочек палаточного городка; потом, когда открылась типография, стал объемистым, с иллюстрациями, многотиражным.