Помоги проекту - поделись книгой:
Связующее звено{22}
Уход Чеслава Милоша[78] был, можно сказать, ожидаемым, ведь он уже стоял на пороге девяносто четвертого года жизни, но это невосполнимая потеря. Ушел нетолько прекрасный поэт, Нобелевский лауреат, но и, пожалуй, последний писатель, который помнил и возникновение II Речи Посполитой[79], и довоенную Польшу. Никто не был способен так глубоко проникать в прошлое, чтобы связать его с сегодняшним днем.
Почти до последних своих дней Милош публиковал в «Тыгоднике повшехном» очень ценные тексты. Читая одну из последних «Литературных кладовых»[80], где он возвращался в Вильно, я чувствовал уже, что это прощание, а когда рубрика Милоша перестала появляться в «Тыгоднике», воспринял это как его духовную смерть. Впрочем, любому можно пожелать, чтобы к смерти он подходил с таким ясным и полноценным умом[81].
Порой Милош бывал мишенью не слишком разумных нападок, ибо своей долговечностью подвергал испытанию не одного из так называемых красивых, двадцатилетних[82]. Молодым, что понятно, кажется, будто старшие должны уходить, чтобы не занимать напрасно места. Но то место, которое принадлежит Милошу, действительно нельзя занять. В одном из последних текстов он написал о стихотворении Лехоня[83], которое, читая когда-то этого поэта, я, к своему удивлению, просмотрел: «Нагим я поднялся из сна своего…» Для меня это было поразительным открытием, позволившим по-иному взглянуть и на Лехоня, и на открывателя, то есть Милоша.
Теперь, когда творческий путь Милоша завершен, появятся специалисты лучше меня, которые подведут итоги и баланс его долгой жизни. Только через немалый промежуток времени можно будет оценить весь объем проделанной им духовной работы. Это подобно тому, как нельзя полностью охватить взглядом высокие горы, стоя у их подножия: лишь издали на фоне неба отчетливо видны очертания горного массива.
Обращение к отдельным этапам его поэтического творчества — это уже дело индивидуальное. Милош черпал из многих источников, менял стили и регистры, в таких стихотворениях, как «Поэт помнит», доходил даже до границы поэтической публицистики. «Что делаешь на развалинах собора / Святого Иоанна, поэт? — спрашивал он сам себя. — Ты клялся, что никогда не будешь / Плакальщицей скорбной» — но стихи из «Спасения» явно продиктованы опытом войны. Его судьба была судьбой очень незаурядного, но в первую очередь польского писателя и поэта. И Милош не мог не пройти через эпохи рушащихся и сокрушаемых демоном истории государственных строев и границ.
Он рассказывал, ничего не скрывая, о самом трудном периоде своей жизни, когда бежал из Польши и когда на него обрушились различные подозрения и оскорбления, да и сам он, испытывая праведный гнев, доставлял множество неприятностей Гедройцу[84]. Однако он выбрался на поверхность, как отличный пловец, и донес до нас, до наших дней эстафетную палочку, уйдя как раз в тот момент, когда начались Олимпийские игры.
С прошлого воскресенья по неизвестной причине к нам перестала приходить западная пресса, и лишь спустя несколько дней мне удалось получить свежие номера «Геральда» и «Шпигеля». Из-за этого перерыва я теперь плохо ориентируюсь в том, что происходит в мире, — и это меня тревожит. Я никогда не был приверженцем теории заговора в истории, но теперь начинаю искать у различных событий второе дно.
Приблизительно через девять недель в Штатах пройдут президентские выборы — и, будто случайно, именно сейчас в Ираке вспыхнуло и разгорелось восстание шиитов во главе с Муктадой ас-Садром[85]. Некоторые считают — relata refero{24}, — что за этим стоит Тегеран, который, недавно вконец зарвавшись, объявил, что проблема атомного оружия — его внутреннее дело. Россия, в свою очередь, официально опровергла известие о том, что якобы передала Северной Корее (напрямую или через посредников) технологию производства сверхдальних ракет, которые могут с Корейского полуострова достичь Соединенных Штатов. Не знаю, кто распространяет такие сплетни, но российское опровержение меня встревожило; правительственное опровержение в принципе означает, что нет дыма без огня.
Специалисты, мнения которых никто не спрашивал, утверждают, что американских сил в Ираке недостаточно, чтобы успешно и малой кровью подавить шиитское восстание, но, с другой стороны, Буш сейчас не может отправить туда дополнительный контингент, так как это весьма негативно сказалось бы на его предвыборной кампании. Джон Керри[86], стоя, не знаю зачем, на краю Большого Каньона, недавно заявил, что выйти из иракской переделки, не запачкавшись, уже не получится. Он признал также — об этом говорят теперь почти все, — что решение Буша вступить в Ирак, может, и не было совсем уж неверным, но огромной ошибкой стало отсутствие какого-либо плана мирного завершения этой операции.
Похоже, израильско-палестинский конфликт — пожар, который потушить невозможно. Мне не совсем ясно, почему именно сейчас в ООН одна за другой принимаются антиизраильские резолюции, в которых правительство Шарона[87], разумеется, усматривает проявление антисемитизма. Арабы, своим чередом, твердят, что Израиль — непотопляемый авианосец Соединенных Штатов. Казалось бы очевидным, что Израилю как государству богатому стоило бы купить хоть небольшой кусок территорий, прилегающих к его законным границам, а затем довести дело — по договоренности с другими странами — до переселения оттуда части арабского населения. Но об этом и речи нет, обе стороны не желают идти даже на малейшие уступки, и эта неуступчивость сулит роковые последствия.
Следовало ожидать, что премьер-министр Белька[88]возвратится из Соединенных Штатов, не получив никакой надежды на отмену виз для поляков. Американцы перед лицом террористической угрозы ведут себя, как черепаха, втягивающая голову и лапы под панцирь. И опять же я не знаю, являются ли упорно повторяемые американским правительством предупреждения об очередном ударе Аль-Каиды чем-то вроде шпор, которые должны помочь Бушу перескочить предвыборный барьер (в соответствии с принципом, что коней на переправе не меняют), или же речь идет о случайном совпадении.
Неприязнь к Бушу растет совершенно непропорционально росту поддержки его конкурента. Керри не обладает так называемой харизмой — по правде говоря, я никогда не знал, что, собственно, это такое, — и американцы не очень-то ему доверяют. Кроме того, он знает французский… В «Геральде» я видел такую карикатуру: полный зал народа, на двери название доклада — «Почему мы ненавидим французский сыр?». Маниакальная антипатия между Старым и Новым Светом — очередная загадка.
Кампания началась некрасиво: когда демократы выдвинули лозунг «Ветераны за Керри» — Керри действительно воевал во Вьетнаме и получил так называемое Пурпурное сердце, Purple Heart{25}, — республиканцы парировали мнением своих ветеранов, которые ставят под сомнение военные подвиги и заслуги Керри. Известно также, что документы, касающиеся службы Буша-младшего в Национальной гвардии, странным образом исчезли… Все это очень неприятно; Херберт бы сказал, что это дурной вкус, и был бы прав[89]. Я не американский гражданин, но если бы таковым являлся, то остался бы дома или все же голосовал за Керри.
Изучив новую информацию о событиях в мире, я взял в руки книгу Вацлава Енджеевича о жизни маршала Пилсудского[90]. Енджеевич написал две такие книги: одну объемную, в двух томах, но она затерялась где-то в дебрях моей библиотеки, другую — однотомную: вот ее-то я заново и проштудировал.
На пороге независимости Польши эндеки[91] выдвинули проект отказа от суверенитета не существовавшего еще тогда польского государства и объединения под царской короной; эта идея всегда меня удивляла. Сегодня больше нет ни царизма, ни той России, однако попытки заигрывания с восточным соседом постоянно возвращаются у некоторых преемников эндекского течения странной политической икотой. Ничего хорошего для нас из этого бы не получилось! Пусть я покажусь апологетом Пилсудского, но при всех недостатках это был единственный дальновидный политик в Польше, хотя во время «киевского похода» эндеки (не только из Познани) обвиняли его как раз в предательстве национальных интересов. Он же думал о соглашении с Украиной и о том, о чем позднее мечтали Мерошевский[92] и Гедройц[93]: о некой белорусско-польско-украинской федерации[94]. Сегодня, между тем, происходит то, о чем предостерегает в своей новой книге Ежи Помяновский[95], наследник идей Гедройца: Украина все больше сближается с Россией.
Кто-то справедливо заметил, что высказывание канцлера Шредера[96] в Варшаве о полном desinteressement{26} германского правительства к предъявляемым «Прусской опекой»[97] претензиям, увы, совершенно ни к чему не обязывает. Во-первых, принять власть уже готовятся христианские демократы во главе с госпожой Меркель[98], которая такие заявления может признать не имевшими место; во-вторых, речь идет о требованиях гражданско-правового характера, поэтому канцлеру тут и говорить особо не о чем. Польше следовало бы атаковать «Прусскую опеку» контрпретензиями, а не сидеть, чинно сложа руки, и ждать у моря погоды. Наши политические партии, однако, мало интересуются международной политикой, их больше заботит власть и то, кто кому перегрызет горло.
У меня иногда складывается впечатление — совершенно иррациональное, — что существует какая-то удивительная связь между резкими климатическими изменениями и состоянием человеческих умов. В «Газете выборчей» я прочитал, что один рыбак поймал в Висле пиранью — у меня глаза на лоб полезли. Эти хищные рыбы, бросающиеся за малейшим следом крови, до сих пор водились только в бразильских водах…
Не только у нас Польше полно забот и неприятностей. Германия — в свое время экономический локомотив Европы — тоже попала в затруднительное положение. Реформы, суть которых состоит в весьма радикальном ограничении социальной поддержки населения, затронут более двух миллионов граждан, а польза от этого не будет заметна раньше, чем в 2006 году. Наблюдатели, причем не только немецкие, утверждают, тем не менее, что такие реформы необходимы, поскольку сегодня государство платит больше, чем получает доходов, а в предпоследнем квартале произошел поразительный спад поступлений от налогов. Однако трудно удивляться тому, что, когда канцлер Шредер[99] приехал на открытие нового железнодорожного вокзала в Бранденбурге, его закидали яйцами.
В Соединенных Штатах продолжается война между Керри[100] и Джорджем Бушем-младшим, состоящая во взаимном поливании грязью. Я уже писал о том, что началось противостояние двух лагерей ветеранов: одни утверждают, что Керри обманщик, никаких ранений во Вьетнаме он не получал, а награды выманил, и что у него нет лидерских способностей, другие же придерживаются мнения, что его достижения были значительными, а награды он получил вполне заслуженно. Ветераны, которые высказались в поддержку Буша, за несколько сотен тысяч долларов запустили по американскому ТВ ролики, направленные против Керри. И хотя действующий президент заявил, что хотел бы, чтобы эти ролики были сняты с эфира, тем не менее он довольно долго медлил с выступлением в защиту воинской чести своего противника, из-за чего Керри назвал его лицемером. Одним словом, предвыборная кампания не обещает быть красивой: еще только конец августа, а обе стороны уже пустили в ход крепкие слова и поклепы.
В том же самом номере «Геральда» соседствуют две статьи: одна описывает бесчисленные безобразия, творимые командой Буша, другая в черном свете представляет Керри. Автор первой статьи приводит не слишком похвальные факты: к примеру, вице-президент Чейни[101]пятикратно получал отсрочку от воинской службы, дабы избежать отправки во Вьетнам, генеральный прокурор Эшкрофт семь раз уклонялся от призыва, да и остальные не лучше. С другой стороны баррикады отвечает пожилой уже человек, известный публицист Норман Подгорец, утверждающий, что никто лучше, чем Буш, не вытащит Америку из всевозможных трудностей. Произойдет ли это, я не знаю. В свое время Буш заглянул глубоко в глаза Путину и увидел там безмерную добродетель и искреннюю любовь к демократии. Однако Путин не так уж кристально чист, что заметно не только в Чечне — он ставит в нефтедобывающие предприятия своих людей, которых набирает из обычных гэбистов.
Позорная тень, тянущаяся от американских методов обращения с иракскими заключенными, падает на все более высокие армейские чины — считается, что в ходе таких допросов погибли тридцать человек. Высказываются предположения, что хотя сам Рамсфелд[102], возможно, и не знал о пытках, но закрывал на это глаза. Из Великобритании в Ирак вернулся после глазной операции вождь шиитов аятолла Ас-Систани — неизвестно, чего он сумеет достичь, но встречается с Муктадой ас-Садром[103], и что-то они там втихую готовят. А в нашей прессе ширится дискуссия о польском военном присутствии в Ираке. Большая часть голосов высказывается за то, чтобы вывести оттуда наши подразделения: во-первых, чтобы не рисковать жизнями новых солдат, а во- вторых, потому что взамен за участие в иракской операции мы практически ничего не получили от американцев.
Ситуация в мире представляется патовой и очень меня тревожит, не говоря уже о том, как огорчает и заставляет стыдиться то, что происходило у нас после смерти Милоша[104]. И хотя о большинстве наших знаменитостей всегда либо забывали, либо подвергали их нападкам (Норвида[105], например, похоронили в братской могиле, а Мицкевич метал обвинения в адрес Словацкого[106]), тем не менее если говорить о пальме первенства в поливании грязью, то в случае Милоша клеветникам вполне можно было ее присудить. Особенно удивительным показался мне состав протестующих, которые отказывали поэту в праве быть похороненным на Скалке[107]. Уже после кончины Милоша «Газета выборча» опубликовала его интервью, в котором он очень откровенно, как никогда ранее, рассказал и о своих переживаниях в период дипломатической работы, и о выезде из страны в 1951 году, и о решении остаться в эмиграции. Есть в «Выборчей» также список лиц, поносивших поэта в те времена; теперь следовало бы пополнить этот список новыми фамилиями.
Меня слегка разозлил Хвин[108] своим эссе с воспоминаниями о Милоше в субботнем издании приложения к газете «Речь Посполита» «Плюс-минус». Он пишет высокопарно, начинает в единственном числе, а во второй части уже использует множественное, и ставит себя в позицию партнера или даже судьи, который смотрит на сложный и тяжелый жизненный путь Милоша с некоей высоты. Зато в «Студиуме», малотиражном журнале, где печатается молодежь, я нашел рецензию Якуба Винярского на последнюю книгу Хвина. Он довольно сильно ее разругал и назвал «фрачной прозой»; статья написана умно, и я предрекаю автору карьеру литературного критика. Но чтобы не сложилось впечатления, будто я только брюзжу, добавлю, что на меня произвела впечатление поэма Томаша Ружицкого «Двенадцать станций» — это очень хорошая поэзия, и, что редко встречается, отмеченная теплым юморком.
Недавно я прочел также книжку об эмигрантском Лондоне. Это был замороженный остаток II Речи Посполитой, от которого, однако, к моменту падения СССР уже мало что оставалось — последний президент в изгнании приехал в Польшу; регалии, которые вывез Мосцицкий[109], он передал Валенсе[110], и эта глава была закрыта. Правда, у меня появились мрачные подозрения, что если бы ПНР не просуществовала так долго, то и в эмигрантских кругах началась бы борьба за староства{28} и портфели.
В «Пшекруе» я прочел, что в Польше начали в массовом порядке выпускать пиратские тиражи бестселлеров — книг Грохоли, Хмелевской и т. д. Потери авторов и законных издателей достигают сотен тысяч злотых. Значит, подделывают абсолютно все — книги, часы «Ролекс», дизельное топливо, французские духи. Неужели наша страна не избежала всеобщей страсти к попиранию седьмой заповеди? Как это сказано в «Ревизоре»? «Один там только и есть порядочный человек: прокурор; да и тот, если сказать правду, свинья…»
Мы живем в стране, изобилующей скандалами, и, хотя в нарушении общественной порядочности мы не одиноки ни на Востоке, ни на Западе, трудно не горевать по этому поводу. Роснер[111] только что издал томик рассказов Филиповича[112] «Молитва за уезжающих» (очень хорошие рассказы), а также прислал мне неоконченную книгу Яцека Куроня[113] с пожеланием, чтобы и я написал что-нибудь о будущем Польши — но пока я не нахожу в себе для этого сил. Особенно сейчас, после смерти Милоша, мне кажется, что я стою под душем, только вот сверху льется не вода, а помои. Страшно отрезвляющая процедура — а я-то думал, что найду слова ободрения…
Благодаря телевидению я тоже стал свидетелем кровавых событий в Осетии, этой ужасающей расправы с детьми. В немногочисленных кадрах, которые прокручивали снова и снова, меня поразили невиданный хаос и неподготовленность служб, призванных обеспечивать безопасность территории. Полностью отсутствовала какая-либо база, не было автомобилей «скорой помощи», не хватало даже носилок: тела сбрасывали с них прямо на газон, чтобы принести следующие. Частные машины вывозили тяжелораненых детей. Хуже всего, что родных подпустили к самой школе, и, собственно, неизвестно, кто первым открыл огонь.
Я смотрел эти жуткие сцены одновременно по двум телеканалам — польскому и немецкому. Диктор немецкого канала долгое время придерживалась московского тона и официальной версии: восемь-десять убитых, — в то время как польский диктор уже передавала сообщение о сотне с лишним жертв, опираясь на сообщение журналиста, находившегося на месте событий. Сегодня мы знаем, что убитых было более трехсот, и около четырехсот раненых лежат в больницах.
Я посмотрел также антитеррористический митинг на Красной площади. Привлечение коллективов крупных заводов с приготовленными заранее транспарантами напомнило мне сталинские времена, когда на подобных митингах собирались толпы, согнанные по приказу, или наш шестьдесят восьмой год[114], когда лозунги типа «Моськи к Даяну»[115] тоже рисовались заранее. Ассоциация очень неприятная — создается впечатление, что в России в кризисной ситуации возрождаются тоталитарные традиции. Газета «Московские новости» после трагедии в Беслане обратилась ко мне с просьбой дать комментарий. Я сказал, что террористов, конечно же, следует поймать и сурово наказать, но в то же время совершенно необходимо предпринять какие-то шаги для разрядки обстановки и поисков согласия на Северном Кавказе. Однако Путин поступает наоборот, он начал резко закручивать гайки, да и генералитет считает, что врагов нужно просто-на-просто раздавить. На Кавказе это не удастся, поэтому будут новые жертвы. А тем временем в российской прессе звучат голоса, настроенные против Польши, критикующие нас именно за наше отношение к тому, что происходит на Кавказе.
Мир вступил в новую эпоху, когда теракты, совершаемые отдельными камикадзе, стали едва ли не модой — как раз пришло сообщение из Индонезии о том, что такой самоубийца взорвал себя перед посольством Австралии в Джакарте. А на фоне войны с терроризмом все отчетливее видно стремление Ирана обзавестись ядерным оружием. Между США и Израилем идет осторожная торговля: кто мог бы проделать с Ираном то, что в свое время Израиль проделал с Ираком, то есть сбросить бомбы на атомный центр. Добровольцев не видно, все-таки Иран — семидесятимиллионное государство…
Предвыборная кампания Буша, похожая на серию веселеньких фольклорных фестивалей, разыгрывается весьма умело. Выступления Буша сильно театрализованы: вот открывается занавес, сделанный из американских флагов, и появляется сияющий президент. К сожалению, Керри[116], его сопернику, не хватает харизматичности, а го, что он говорит, звучит довольно невразумительно. Клинтон[117], которому как раз сделали операцию по аортокоронарному шунтированию, позвонил Керри и заклинал его, чтобы тот оставил в покое Вьетнам и занялся злободневными проблемами.
Конечно же, Буш тоже совершает ошибки и говорит то, что нашептывают ему на ухо советники. Недавно он заявил, что войну с терроризмом выиграть все-таки не удастся, чем вызвал бурное негодование, и поэтому через два дня опроверг свое предыдущее высказывание… Не только Керри позволяет себе менять мнение, но кампания Буша все же лучше организована и оркестрована.
Реакция немцев на трагедию в Беслане, о которой можно было судить хотя бы по поведению теледиктора, и отношение немцев к Путину вновь ассоциировались у меня с тенью Рапалло[118]. В Германии сейчас четко прослеживается тенденция к сближению с Россией, а у русских — к сближению с Германией и Францией. Я по-прежнему погружен в чтение «Истории межвоенного двадцатилетия» Павла Зарембы, изданной в свое время в Париже Гедройцем[119], оттуда идут эти исторические ассоциации.
Недавно я штудировал историю создания польского государства после Первой мировой войны и всей той сложной кампании, которую в 1918–1920 годах так замечательно провел Пилсудский[120]. Ведь это не было обыкновенной военной игрой: с одной стороны — Врангель, с другой — Деникин, здесь — красные, там — белые, да еще две Украины в придачу… У нашего родившегося после войны государства соседями были два великих врага — Германия и Россия, и один враг помельче — Чехословакия. Ленин и его соратники были уверены, что, раздавив Польшу, прорвутся через нее на Запад, который вел себя довольно-таки вяло.
Сложно представить себе, насколько судьба общества и народа может зависеть от одного-единственного человека — в то время таким человеком был Пилсудский. Но не только он. Я смотрю на имена людей, которые строили II Речь Посполитую[121], — вот это действительно была элита! Сегодня состав политической команды куда хуже. Выиграет ли выборы в Америке Керри (что весьма маловероятно) или Буш — особой разницы для Польши я в этом не вижу. Меня больше волнует то, что у нас нет никого, кто хотя бы немного по масштабу напоминал Пилсудского. Безусловно, появляются новые партии, но ведь партии состоят из людей, а их просто-напросто нет. Должны ли мы успокаивать себя тем, что вступили в НАТО и ЕС? Я в этом не уверен. Сегодня нам никто не угрожает, но что будет через десять лет — неизвестно.
Тревожит меня также и нечто совершенно иное. Я смотрю на список бестселлеров газеты «Речь Посполита». На первом месте Грохоля[122], на втором — Грохоля, дальше тоже Грохоля или Хмелевская. Когда я ищу, что бы почитать, то беру Зарембу или книги о борьбе между морской империей — Великобританией — и Испанией в XVII веке. После Первой мировой войны у нас был настоящий всплеск талантов, в 1945-м тоже появились самые разные новые имена, а теперь господствует странный застой. Зато правительство задумало добить нашу науку, урезав и без того скудные средства, выделяемые на нее.
Баланс в мировом масштабе представляется мне мрачным. Повсюду господствует страх, и кое-кто не без причин предрекает наступление времен, когда волна терроризма разольется во всю ширь. Я думаю также о технических средствах, при помощи которых можно было бы ее обуздать, но таковых не вижу. С удовольствием закончил бы какой-нибудь оптимистичной фразой, но она никак не хочет сойти у меня с языка…
«Понять свое время» — книга Тересы Валяс, которую я прочел с большим интересом, затрагивает весьма волнующий меня вопрос культурного рассредоточения, произошедшего после падения коммунизма, и отсутствия аксиологического центра культуры. Книга состоит из трех частей: «Польская культура после коммунизма — между социалистической культурой и постмодернизмом», «Закат парадигмы — и что потом?» и «Прикушенный язык, или Как умолкают интеллектуалы»; самой интересной мне показалась третья часть.
К заглавию первой части у меня есть небольшие замечания: я склоняюсь к мнению Яна Юзефа Щепанского[123] и Войцеха Скальмовского[124], которые утверждали, что постмодернизм — это не культура, а идеология, расцветшая под несчастными перьями французских философов — прежде всего Жака Дерриды. Недавно я, правда, подумал — впрочем, это только предположение, на котором я не настаиваю, но которого и не отвергаю, — что «Господина Ф.», мое прозаическое произведение более чем двадцатилетней давности, недавно опубликованное в «Тыгоднике повшехном», можно рассматривать как постмодернистское, потому что после первой, более компактной части, где я рассказываю некую историю, далее я уже только ее разрушаю, демонстрируя различные художественные приемы и выставляя им всем неудовлетворительную оценку.
Однако вернемся к Тересе Валяс и ее книге. В связи с сокрушительными ударами по «красным» и взрывом свободы в Польше произошло смятение умов и расшатывание системы. Различные представители власти, которые прежде определяли формы культурной жизни, канули куда-то в небытие, не стало также противоположных полюсов, организующих культурное поле, какими до войны были «Литературные ведомости» и «Без обиняков». Их место заняла даже не партизанщина, а кустарщина; кроме того, повсеместно царит неведение о том, что творится рядом. Тереса Валяс считает, что такая неразбериха неизбежна, поскольку вытекает как из неожиданного столкновения «высокой» культуры с «массовой», так и из децентрализации, сопутствующей переменам. Кажется, она также придерживается мнения, что прежняя оппозиция начнет терять свое значение, зато появятся новые формы. Я бы добавил к этому, что гибель «высокой» культуры, той, которая расцветала в среде постшляхетской элиты, берет свое начало в более ранних процессах, что популизм или распространение «деревенской» культуры были результатом деятельности обоих захватчиков времен Второй мировой войны: немецкого и советского.
Пребывая в подневольном состоянии в ПНР, мы мечтали о Западе как о земле, где удовлетворяются всяческие потребности. Когда же сами пришли туда, оказалось, что все далеко не так прекрасно, и не потому, что там тоже есть бедные и наличествует сильная социальная стратификация{31}, а прежде всего потому, что культура в целом сильно сдала, а ее присутствие в общественной жизни сделалось мизерным.
Недавно я задался вопросом, почему написанное мною большей частью сохранилось в «красном потопе», а многие другие книги — нет. Если присмотреться к литературе ушедшей эпохи ПНР, то первым делом мы обнаружим касающиеся современности книги, которые превращали жизнетворные соки в антикоммунистический яд. Конечно, здесь следует упомянуть Мрожека[125], но таких книг было больше, к ним можно отнести даже «Поединок» Щепанского; а на противоположном полюсе располагались придворные литераторы, восхваляющие строй. Мы найдем также многочисленные примеры «бегства» в прошлое: «Икар» и «Остров» того же Щепанского, произведения Владислава Терлецкого[126], описывающие Польшу времен царского господства, цикл Голубева[127], Малевскую[128]…
Я относился к числу тех, кто повернул в другую сторону. К своей тактике я пришел методом проб и ошибок. Вначале я пытался, как это определил Ян Блонский[129], обвести систему вокруг пальца, приноровиться к ней, отсюда и две моих книги, «Астронавты» и «Магелланово облако», которые я не разрешаю переиздавать, потому что стыжусь их. Но потом я понял, что необходимо заняться художественной разработкой тех важных проблем, которые стоят, собственно, не только перед поляками, а перед человечеством в целом. Какими путями будет разбиваться цивилизация? Можно ли создать строй всеобщего счастья? Здесь уместно вспомнить юмористические, цинично-ядовитые тексты «Кибериады», которые показывают, что каждая такая попытка заканчивается катастрофой. С другой стороны, в «Гласе божьем» речь идет о функционировании ученых в современном высокоразвитом обществе. Они действуют, как слон, которому погонщик приказывает из последних сил что-то тащить, и они слушаются, а если и пытаются бунтовать, то безуспешно.
Одновременно с книгой Тересы Валяс я изучал том под названием «Transplanting Your Head» — «Пересади себе голову». В этой книге собраны эссе, ранее напечатанные в уважаемом и высоко ценимом журнале «Сайентифик америкэн», однако я еще не встречал такой кучи бессмыслицы и наглого раздувания едва проклюнувшихся идей. Если эти эссе читать по отдельности, то они с грехом пополам еще проскочат, но все вместе их проглотить трудно. Итак, «Наши тела в будущем»: как современного человека превратить в Мафусаила, как использовать биохимию в защитных целях. Конечно, там много говорится о клонах — словно мы уже полностью освоили технологию клонирования. Генная терапия, поиск строительных элементов для человеческого тела в мире животных, создание умной мыши, ну и, конечно же, титульная пересадка головы. Сложно придумать что-нибудь глупее…
Два американца — один поляк, другой чех по происхождению — недавно начали переводить мою «Сумму технологии», которая до этого в Новом Свете не переводилась. Вещь написана более сорока лет назад, и тот факт, что она еще в какой-то степени сохранила актуальность, удивителен сам по себе. Если так случилось, то лишь потому, что я сосредоточился в ней на самых устойчивых тенденциях развития. Яжембский[130] удивлялся, что меня вообще не интересует, что люди будут есть, на чем ездить, как будут проводить свободное время в 3000 году. Я занимался развивающейся в головокружительном темпе технологией, но не писал такой чепухи, как американские авторы вышеупомянутой книги. Кстати, стоит добавить, что они не ученые, а всего лишь так называемые science writers — околонаучные писатели, которые живут за счет посредничества между научными лабораториями и обществом. Впрочем, трудно требовать, чтобы они разбирались в том, что более или менее реально, а что нет, если даже ученые с мировым именем сегодня выдвигают самые неправдоподобные концепции.
Я писал «Сумму» в подневольной действительности и не мог даже касаться политических проблем, которыми сейчас с удовольствием занимаются такие знатоки, как Фрэнсис Фукуяма[131]: «Конец истории», конец света, конец Фукуяме, конец всему. К этому нельзя относиться всерьез. Следует выстраивать реальные перспективы, решаться на разумный скептицизм и действовать осторожно и предусмотрительно, соблюдая меру и сохраняя дальнозоркость.
Возвращаюсь к вопросу: почему мне как писателю удалось пережить непростой период перехода от несвободы к свободе? Наверное, потому, что специфические тоталитарные проблемы я затрагивал лишь походя, а главным образом хотел показать, как прометеев героизм сталкивается с реальным миром и порой при этом ломается. Конечно, не с тем миром, населенным тысячами звездных народов с причудливыми носами, который показан в сериале «Звездный путь». Я иногда его смотрю, потому что я настоящий мазохист и наслаждаюсь кретинизмом, но ведь мы-то знаем, что нет причин населять космос зелеными человечками. Меня лично скорее мучает вопрос, почему этих человечков нет.
Я получил сейчас сведения из Японии от Хаякавы — он издал 462 тысячи экземпляров моих книг! Для меня это было неожиданностью. Один из писателей среднего поколения сказал, что Лема в Польше вообще не читают. Зато, возможно, его читают в других местах. В Испании выходят мои «Избранные произведения», меня издают на Украине, в Португалии и бог знает где еще, хотя в сообщениях о выставках польских книг за границей я обычно не нахожу свой фамилии.
Я изрядно удалился от книги Тересы Валяс, потому что она не занимается теми, кто выжил и нашел свое место в посткоммунизме. Однако книга эта весьма ценная, и было бы хорошо, если б кто-нибудь сделал на ее основе, особенно на основе последней части, шпаргалку. Почему потеряли уверенность в себе и умолкли польские интеллектуалы? Почему они перестали играть передовую роль и прежде всего роль советчиков? Подозреваю, что мне известен один из ответов: они не знают, что должны советовать и в какую сторону вести.
В предыдущем фельетоне я писал о книге профессора Тересы Валяс «Понять свое время». Вскоре после этого профессор Мария Яньон[132] опубликовала в «Выборчей» статью «Расстаться с Польшей». Интересно сравнить эти работы с точки зрения разницы перспектив. Самое важное в том, что написала пани Яньон, — определение Польши как страны, которая была одновременно колониальной и колонизирующей. Для наших восточных соседей мы были колонизаторами и испытывали чувство превосходства над украинцами, которых называли русинами, и белорусами, но в то же время чувствовали — и это ощущение остается и сейчас, — что немцы смотрят на нас свысока.
Если Тереса Валяс и Мария Яньон занимаются явлениями внутреннего характера, я стараюсь смотреть с более отдаленной перспективы.
Если учитывать пункт наблюдения и избранный масштаб, то все отчасти правы. Мы находимся в сложной переходной фазе, но это состояние не имеет конца, потому что у нас нет, как бы сказал Гомбрович[133], формы, в которой нуждается добротная отливка, некоей внутренней упорядоченности.
Когда во второй половине тридцатых годов развивался «Лагерь национального единения» под руководством полковника Коца[134], когда шли торги между группами Мосцицкого[135] и Рыдз-Смиглы[136] и предпринимались попытки укрепить обороноспособность Польши, зажатой между гитлеровской Германией и Советским Союзом, одновременно, но менее заметно, происходил процесс фашизации, сдерживаемый правительственными кругами. В январе 1939 года, когда умер Роман Дмовский[137], улицы Варшавы заполнила студенческая молодежь, которая, подняв руки в фашистском приветствии, провожала гроб с его телом. Уже во время оккупации мне пришло в голову, что, как это ни парадоксально, нападение гитлеровцев спасло нас от собственного фашизма. Те, кто остался, митинговали в подполье — «Из нашей крови возникнет империя», «Искусство и Народ» и так далее. Но этот выстрел оказался холостым.
Гедройц[138] повторял, что Польшей не могут и не должны править гробы Пилсудского и Дмовского. И если нет ни малейших опасений, что появятся какие-нибудь последователи Пилсудского, то Дмовский дождался духовного потомства в виде уже трех поколений Гертыхов. Особенно странно, что самый младший из них, Роман Гертых[139], обладая хорошими манерами, знанием языков и умом, не имеет никакой политической концепции, которую можно бы было применить к ситуации в Польше. Мы не можем ни продолжать «дмовщины», понимаемой как подчинение власти России, ни слишком бурно стремиться подорвать изнутри Евросоюз, так как на это нам не хватает сил. Впрочем, в Брюсселе нас уже обозвали троянским ослом. «Ты — редкий попугай или павлин»[140]… к сожалению, это подтверждается в очередном акте национальной истории. Целые сословия, как, например, шляхта, хиреют и исчезают, а национальный дух остается на удивление неизменным.
Пани Яньон, рассуждая о молодой литературе, цитирует отдельных писателей. Кроме Масловской[141], я почти никого не знаю. Однако я читаю журнал Павла Вонсовича[142] «Лампа», где нахожу богатую галерею критических заметок о новейшей прозе. Дела с ней обстоят совсем не так плохо, только эти молодые люди представляют прежде всего себя и свои амбиции. Они не хотят, чтобы их подцепляли к большому европейскому поезду (о российском и речи нет), скептически отзываются о политике и не ждут, чтобы кто-нибудь указывал, что им делать.
Польша, впрочем, помимо своего желания играет сейчас большую роль в мире, чем это позволяет ее истинный экономико-политический потенциал. Керри[143] обещает нам визы, Буш называет нас одним из самых важных союзников в Ираке, и тут вдруг, как гром среди ясного неба: министр иностранных дел Шмайдзинский объявляет, что уже через год мы выходим из Ирака. Подобные некоординированные действия свидетельствуют о том, что у нас нет устоявшегося направления долгосрочной стратегии, что мы все еще не слишком последовательно реагируем на происходящие в мире события. Я уж не говорю, что печальная афера с прелатом Янковским[144] и его поворот от Бронзовых врат свидетельствуют о том, что и польская Церковь уже давно перестала быть монолитной.
Нестабильность нашего времени отчасти объясняется еще и тем, что заканчивается эпоха жидкого топлива. Строить ли в Польше новый «Жарновец»[145]? Я решительно выступаю за атомную энергетику, не только из-за экономических причин — она гарантирует суверенность. Советская Россия держала нас на привязи политического и милитаристского шантажа, сегодня же достаточно экономического контроля. Я видел в «Геральд трибьюн» схему, наглядно показывающую степень зависимости государств Восточной и Центральной Европы от поставок российского газа. Если зависеть так, как мы (на семьдесят девять процентов; немцы — на сорок четыре), возможности маневра практически нет. У нас, к сожалению, отсутствует политическая команда, которая сказала бы: мы должны, как это говорилось во времена Рыдз-Смиглы, подтянуть Польшу вверх. Как это сделать, я не знаю, и не имею возможности оказывать влияние на экономические решения.
Сегодня мы, конечно, не можем продолжать довоенную политику, ибо политическая сцена претерпела тотальные изменения. Германия погрязла в экономическом кризисе, Россия под руководством Путина старается вернуться к авторитарному правлению, а нам сложно хоть с кем-нибудь договориться. Что же касается благотворных последствий нашей принадлежности к НАТО, го лично я настроен скептически. Американцы открыто пишут, что НАТО размякло, так как размякла Европа, а Франция при Шираке[146] в последние годы сильно себя скомпрометировала.
Я все еще — не знаю, к сожалению или к счастью — просматриваю мировую прессу и не вижу, чтобы перед нами открывались какие-либо ясные пути. Из нашей политической элиты я не доверяю абсолютно никому, включая президента. Это проклятие коммунистического наследия: левые полностью себя скомпрометировали, а правые, к сожалению, несколько имбецильны. Было бы хорошо, если бы Церковь, действуя в духе польского Папы, могла сделать больше, но это скорее благие пожелания.
Если бы ко мне обратились: «Скажи, мудрый старец, что будет?» — я бы ответил, что попросту не знаю. Мы стоим на перепутье и в какую сторону пойдем в начале нового столетия, предугадать невозможно. В одном я уверен и когда-то даже об этом писал: поколения, которые хоть немного помнят ПНР и в анкетах лестно о ней отзываются, должны сойти в могилу — вот тогда мы сможем заново начать строить единое национальное государство.
Что нас ждет? Возможно, потрясения, какие никому не привидятся даже в самых страшных кошмарах, — я имею в виду конфликт на оси Иран — Израиль — США, который стал бы невообразимым, едва ли не эсхатологическим кошмаром. Грустно, что мы живем в такие времена, хотя самим-то нам грех жаловаться. Недавно в еженедельнике «Ди цайт» я обнаружил репортаж из современной Румынии: все ключевые посты там заняли бывшие функционеры спецслужб, царит страшная бедность и вообще все несравненно хуже, чем у нас. Какой-нибудь Капущинский[147] должен поехать в Румынию и показать, что наша хата с краю и живется нам не так уж и плохо. Ибо, как мне кажется, все действительно неплохо, даже более того — мы сами не понимаем, насколько хорошо.
Уршуля Козел[148] в журнале «Одра» недавно написала об абсолютном безразличии телевидения к вопросам культуры. И речь ведь идет не об обострении политической борьбы и не о вечных жалобах на состояние науки, а просто о литературе и искусстве, суть которых не в том, что кто-то помешает гениталии на кресте или засовывает распятие в ночной горшок. Est modus in rebus!{34}
Потом я увидел по телевизору передачу, посвященную творчеству Мрожека[149], приуроченную к вручению ему Золотого жезла Фонда польской культуры; вероятно, это задумывалось как бенефис писателя. Показали что-то вроде «нарезки» из его театральных пьес, и непонятно было, где кончается один отрывок и начинается другой, впечатление такое, будто все пьесы скопом пропустили через машинку для резки бумаг, а клочки потом наново склеили. Я хорошо знаю пьесы Мрожека, но не сумел понять, откуда что понадергали. Тогда я подумал, что, может, не очень внимательно смотрел, и посмотрел еще раз — передачу повторили. И все равно то же самое.
Мрожек сто, двести раз заслужил различного рода премии, ведь его спокойно можно поставить в один ряд с Гомбровичем[150]. И мне было очень горько смотреть, как отнеслись к столь замечательному художнику, хотя передачу и пустили в так называемый прайм-тайм. Я ждал потом хоть каких-нибудь критических откликов, но их не последовало — чихнуть даже никто не удосужился. Отработали, отбубнили, занавес упал — конец.
Впрочем, удивляться тут нечему: нет у нас привычки обозревать культурные события sensu stricto{35}, нет полемик, обсуждений и тому подобного. Я получаю издаваемый в Быдгощи «Квартальник артыстычны»; журнал неплохого уровня, но тираж — всего шестьсот экземпляров. Такой тираж в стране с населением в тридцать с лишним миллионов означает, что литература никого не интересует. Гонки за литературной премией «Нике»[151], если правду говорить, сильно напоминают конные бега: главным становится то, кто будет фаворитом, кто с кем идет корпус в корпус и кто первый достигнет финиша. Критик пани Хеннелёва не очень-то была в восторге от «Дрянья» Кучока[152]; признаюсь, я с ней согласен — не та это проза, которая вдохновляет, но стоит обратить внимание на тот факт, что в это же самое время писательница Елинек[153] получила Нобелевскую премию за книжку тоже малосимпатичную. Неизвестная мне Марта Савицкая написала в журнале «Впрост»: плохо, что «Дрянье» номинировано на премию «Нике»; по ее мнению, номинировать надо было Сапковского[154], поскольку это у него полуторамиллионные тиражи. Однако не существует непосредственной связи между высокими тиражами популярного автора и его вкладом в литературу. Если бы так было, то Роулинг со своим «Гарри Поттером» уже давно бы получила Нобелевку.
А вот, например, западные таблоиды, такие, как «Шпигель» или американский «Ньюсуик», время от времени дают подборку сообщений о литературе и искусстве; в «Шпигеле» недавно была большая статья о Шиллере. У нас страницы журналов заполняют потоки экзотически для меня звучащих фамилий политиков. Подобным же образом обстоят дела и на телевидении: сюда еще надо приплюсовать наружную, анимированную феерию различной рекламы и, конечно же, спортивные обзоры. Искусство исчезло, скончалось, не существует.
Люди и журналы, всерьез занимающиеся литературой, составляют сегодня тонюсенький слой, вдобавок отдельные очаги культуры разбросаны по всей Польше, и говорить о взаимообмене не приходится: тут журнал «Одра», там «Кресы», здесь Мышковский со своим «Квартальником», где-то еще «Зешиты литерацке», где первую скрипку играет Загаевский[155]; Чаплинский[156] в Познани, Яжембский[157] в Кракове… Еще «Лампа» Дунина-Вонсовича[158], которую я знаю, и журналы молодых, которых я не знаю. Нелегко однозначно сказать, что стоило бы сделать, чтобы изменить положение вещей — культуру невозможно спасти силовыми методами, так, как это когда-то практиковалось: создается журнал, а Министерство культуры выделяет на его издание пару миллионов. Есть, правда, один энтузиаст, но и тот сейчас нездоров — я имею в виду Адама Михника[159], который пытался как-то все это собрать воедино под крылом «Газеты выборчей», но и там в последнее время такие статьи, как недавняя, принадлежащая перу Марии Яньон[160], появляются все реже.
Нет у нас издания, где могли бы печататься обзоры действительно важных событий общекультурного значения. ПНР была меценатом с крутым характером, который безжалостно обрезал цензурной гильотиной многие стоящие вещи, а то, что ей подходило и могло найти признание в глазах мира, официальной пропагандой поднималось на щит как высшие культурные ценности. Сегодня же все делается от случая к случаю, можно сказать, царит хаос. Сперва была школа с достаточно суровым режимом, детей загоняли в классы насильно, а потом вдруг звонок, перемена, все разбежались, и больше никто ничего ни от кого не требует. С трибуны сейма не слыхать ни одного словечка о культуре. Зато иногда до меня доходят слухи, что этот Лем — старый дед, который питается неходовыми, немодными новостями из допотопных времен. Но мода не в том, чтоб снять трусы и так ходить!
Уход из жизни Милоша[161] был равносилен тому, как если бы обрушился Гевонт{36}. Его духовное присутствие было настолько мощным, что ощущалось чуть ли не физически. Почти в каждом номере «Тыгодника» печатался милошевский текст, и создавалось впечатление, что он всегда на страже. Таких художников с их великим творчеством не заменишь компьютерными играми.
Поделиться книгой: