Пойте им тихо

Ирония, разумеется. И отчасти желание побранить нерадивых наших строителей. В то давнее время я искренне считал, что мой рассказ может помочь строить дома.

* * *

Далее на добром десятке страниц прояснялось, что мужа Али нужно сдать на лечение, и как можно скорее. Он был алкоголик, во всяком случае вот-вот мог им сделаться. От этого он и шлепнулся на улице.

Сам он то хотел лечиться, то не хотел, брал отпуск, собирал необходимое для больницы в свою яркую синюю сумку и опять откладывал. Я слышал все это через стенку. А подробности рассказала она, Аля. Все-таки у нее было очень красивое имя.

А у него было имя как у меня.

— Тезка, — просил он. — Тезка, не делай этого.

В глазах его стояли слезы. Он боялся лечиться, он догадывался, что это не сахар.

— Тезка, — повторял он, — ты же человек. Ты же не робот…

— Ну-ну, — говорил я ему.

И одновременно говорил в телефонную трубку. Рассказывал врачу и кому-то еще, что я сосед и что тоже подтверждаю необходимость и срочность лечения. Сначала со всей этой бригадой говорила Аля, потом я.

Виктор лежал в постели, стонал. Аля собирала в яркую синюю сумку пасту, щетку и даже мыло. А потом вдруг выудила у него из-под кровати початую бутылку портвейна. Беднягу забило, как в ознобе, он не отрывал глаз от любимой игрушки, и тогда Аля спокойным голосом сказала, что, так и быть, давайте допьем. Не стала осложнять минуту. Она наливала в мой стакан портвейн до самого верха. Под обрез. Чем больше войдет в меня, тем меньше в мужа — такая вот нехитрая алгебра.

Через полчаса, когда вот-вот должно было подкатить такси, на него опять нашло.

— Нет! — заорал он. Схватил столовый нож. Я сделал шаг к нему. — Не подходи! — И он так жестко рубанул ножом воздух, что оба — я и Аля — отпрянули к стене.

Но затем, слово за слово, я улучил миг и схватил его за руку. А рука уже была слабая. И весь он был ослабевший — пальцы разжались, и нож выпал сам собой.

— Тезка… Тезка, — плакал Виктор. Он прижался ко мне. Аля выглянула в окно и побежала встречать такси. А я похлопывал прижавшегося ко мне всхлипывающего Виктора по спине и заполнял пустоту словами, потому что чем же еще ее можно было заполнить? Мне было на три-четыре года больше, чем ему. И чем Але.

— Это ведь нужно. Это ведь необходимо. Разве ты сам не понимаешь… — не умолкал я.

Мы отвезли его в больницу. Мы вернулись и долго-долго пили чай. И не легли вместе в постель, даже близко не было. Я ушел к себе. Аля легла спать и тихо вздыхала. И как бы в ответ вздыхал я, была прекрасная слышимость. И теплая летняя ночь.

* * *

Дальше так. Посреди лета наступило вдруг сильное и неожиданное похолодание. И, стало быть, мои дети — два и четыре года — могли простыть и заболеть. Нужно было отвезти им теплые вещи. А я отвезти вещи не мог.

В рассказе это было наислабейшее место. На нескольких страницах читателю внушалось, какая я важная птица и как тяжело придется моим сослуживцам и всей организации в целом, если я покину их на два дня. Я внушал это при помощи напряженных разговоров по телефону с крупным начальством. Я бранился. Начальство, разумеется, бранилось тоже — дело, кажется, доходило до министра. И весь белый свет не знал, что же теперь будет.

— Как же быть? — терзался я, расхаживая по комнате взад-вперед.

Аля прислушивалась через стенку к моим шагам и тоже терзалась.

Но вот ко мне приехали. С работы. Они приехали на машине защитного цвета — в этом был намек на солидную организацию, возможно связанную заказами с неким военным полигоном. Мелочь, а какой придавала вес.

Приехавшие руководители обошлись со мной круто — они не отпустили меня даже на один день.

Разговор был закончен. И вот тут вошла Аля.

— Ты работай, — сказала скромно и тихо она, — работай, а я отвезу курточки и свитера твоим детям.

Я забормотал:

— Спасибо, большое спасибо, Аля.

— Ну вот видите. Оказывается, нет безвыходных положений, — сказал представитель организации. И рассмеялся.

Он был абсолютно лыс. И очень добродушен.

— Не мог же я просить соседку…

— Ну-ну, батенька. — И он опять рассмеялся.

Вечером мы собирали моим детям куртки и свитера.

Я начал было укладывать добро в чемодан, но старый чемодан расползался и рассыпался.

— У меня есть рюкзак — Витин, — сказала Аля.

И вот она уехала.

* * *

Я остался один — была ночь. За стеной Али теперь не слышалось ни звука. Тишина… Тут рассказ делал подготовленное движение вширь. Рассказ намекал, что у каждого из нас так или иначе была своя Аля, и, разумеется, «Аля» — это хорошо, это благодатно, однако парадокс жизни состоит в том, что, когда «Аля» исчезает, ты начинаешь слышать через те же стенки и стены гораздо больше. Ты слышишь, как певуче, как ласково причитает в ночи безумная старуха. Как плачет ребенок. Как у мужа отнимают зарплату. Как клянут весь белый свет, пропади он пропадом. И так далее. Ты слышишь то, чего не слышал раньше.

Рассказ мог быть очень любопытен, если бы эта условность работала в нем до самого конца и на полную мощь. Если бы за счет все той же тонкости стен каждый каждого слышал. Иногда это были бы отдельные голоса — перекличка. Или вдруг, как дождь по листве, все заговорили разом. И гвалт. И крик. И шепот. И, в сущности, уже никого не было бы слышно, потому что все сливается в общий базарный гул. И огромный дом в двенадцать подъездов — как жизнь.

* * *

Отчасти это в рассказе было. Потому что был, к примеру, такой вот ночной разговор.

— Привет, — сказал мне Петр Сергеевич, жилец из самого крайнего подъезда. — Я с рыбалки вернулся…

— А я так и не съездил.

— Жаль. Хотелось бы порыбачить с тобой на пару. Как ни верти, а спиннингист спиннингисту брат родной.

— Хорошо поймали?

— Есть кое-что.

Была все та же ночь, тихая, и мы разговаривали с Петром Сергеевичем через десятки стен. Я лежал у себя в постели, Аля уехала. А он только что прибыл с рыбалки и там, на другом конце многоподъездного дома, чистил щук.

Ночных голосов было мало, и мы легко различали друг друга. Как в эфире.

— Петр Сергеевич, — спросил я, — вы ведь в четыреста тридцать четвертой квартире?

— Что ты! В четыреста тридцать седьмой.

— Ну все равно. Дело в том, что неподалеку от вас на пятом вроде бы этаже среди ночи плачет какой-то ребенок.

— Ребенок?

— Лет десяти. И так жалобно.

— Не слышал…

— А я слышал. Вчера. И позавчера.

— Зайду — спрошу. — И он вдруг засмеялся: — А ты случайно не один в квартире?

— Один.

— То-то. Это тебе, должно быть, мерещится.

— Мне?

— Ну ясно. Ты, брат, димедролу на ночь попей. Завораживающая штука.

Тут в разговор вмешался какой-то старичок с первого этажа. Он привычно не спал. Он извинился, вздохнул и сказал, что димедрол здорово разрушает сердце. И в дополнение высыпал на нас всяческие пугающие медицинские познания.

А в конце опять сказал:

— Извините.

Мы молчали.

— Этот чудак всегда встревает, — заметил Петр Сергеевич. — Возьму-ка я нож поострее. — И тут же послышался скрежет лезвия по чешуе.

Он спросил:

— Как соседка? Как твоя Аля?

— Уехала.

— Не спал с ней?

— Что вы!

— А что тут такого? Я же слышал перед отъездом на рыбалку — у вас как раз к этому шло.

Я промолчал. Было тихо. Стало клонить в сон. Я зевнул и еще зевнул.

— Отношения отношениями, а любовь любовью, — сказал Петр Сергеевич.

И добавил:

— Все кончается этим.

Он бросил очищенную щуку в таз, и вода звучно плеснула.

* * *

На том, что где-то в дальней квартире ночью плачет ребенок, мог быть затеян отдельный рассказ. Аля, и ее отъезд, и неожиданное одиночество, и ночь — колорита ради все оставалось бы как есть. Но главное в рассказе уже не любовь и не Аля, а этот необычный плач в три-четыре часа ночи среди разрозненных сонных голосов и звуков.

Однажды бы я не выдержал и отправился туда днем. Приблизительно это могла быть 431-я квартира, через восемь подъездов от меня. Но не наверняка.

— У вас… Извините, это у вас плачет ребенок?

Пришел я туда сразу после работы, открыто и прямо, как и положено приходить с вопросами. Дверь открыл мужчина — здоровенная и наглая будка.

— Чего надо? — И он тяжело оглядел меня, не пуская даже в прихожую.

— Ребенок какой-то плачет по ночам — это у вас?

— Чего тебе надо?

И он добавляет:

— У нас вообще детей нет.

Прошло две ночи, и вот среди дня я опять явился — не выдержал. И, по замыслу моему, будка должна быть сейчас на работе. И, может быть, мне на мой вопрос ответит кто-то другой… Но будка была тут как тут.

— Я же тебе сказал — никто у нас не плачет.

И уже веришь ему — значит, так и есть. Ошибся.

— Где же он плачет? Извините… Я опять этой ночью слышал.

— Слышал?

— Ну да.

— Через восемь подъездов? (Тут уже вступает в дело реальность, никто не поверит, что ты слышал сквозь ночь, с этим к властям не побежишь.)

— До свидания. Извините.

— А ты это… как тебя? Ты полечись. Димедрольчику попей.

— Завораживающая штука?

— Вот-вот.

И ты уже уходишь с его порога. И он за тобой захлопывает, и только в последнюю полоску, которую съедает дверь, в просвет, ты успеваешь заметить на полу детскую игрушку. Что-то плюшевое, с бантом. Это там, в коридоре квартиры, прямо за ногами будкообразного мужчины.

И вот ночью ты начинаешь монотонно, как позывные, произносить один и тот же текст. Как каплю за каплей, роняешь слова в ночную притаенность и в полусонные голоса:

— Мальчик, а мальчик, почему ты плачешь? Ответь мне негромко.