После прочтения уничтожить

Конечно, Лимонов выступает не против того позапрошлого века, который был да сплыл и никак возвратиться уже не может. Он против его второго издания, необходимого жэковскому реваншизму вместо прежней и неуместной идеологии КПСС. Лимонов против России, читающей и смотрящей про сыщика Фандорина, пускающей слезу под Баскова, лакомящейся конфетами «Коркунов», а по будням разливающей под каторжную лирику «Русского шансона». Против России, понятой сквозь «Сибирского цирюльника» — не даром лимоновцы столько раз бомбили Михалкова порченными яйцами. Против России, новая идентичность которой выматывается из старого антикавказского лубка, воплощенного теперь в солдатских телесериалах и новом балабановском кино.

ЭТА Россия прикрывает новым «девятнадцатым веком» окончательное присоединение к третьему миру, странам мировой капиталистической периферии, «большой деревни» глобализма. Весь этот «Коркунов» необходим населению дабы как-то подсластить сию неприятность и оправдать действия сложившейся в девяностых элиты.

В учебниках истории эта не новая песня называется «Реставрация». Не удивительно, что Система, украшающая себя подобным образом, нуждается не только в шоколадном Коркунове, оперном Баскове, литературном Фандорине, кинематографическом кадете Толстом, но и в зловещих карбонариях-заговорщиках, винить коих в «нестроениях» было доброй чиновничьей традицией в царской России. Карбонариев срочно разыскивают и первых уже повыловили. Лимонов только самый заметный из них. Дальше заговорщиков будет больше, сомневаться не приходится.

Не учитывая этого мотива, классификаторы вечно будут щупать мимо, ломая перья по поводу: левый он или правый? Играет или серьезно? Императив Лимонова — идти против воли истеблишмента, и, между прочим, он делал так всегда. Начав в 1970-х как поэт, выступил против советской стерилизации языка и вообще образа жизни. Оказавшись в результате на Западе, мгновенно послал тамошние эмигрантские понятия, завязав публичную дружбу с разными «красными» и «рабочими партиями». В 1987-м, когда только ленивый не разоблачал сталинских репрессий, издал ностальгический роман «У нас была Великая Эпоха». Когда начали считать, что либерализм — синоним ума, делал в «Убийстве Часового» рекламу Чаушеску и боснийским сербам. Печатался в парижской «Идио», временно подружившей всех ультраправых и ультралевых мракобесов. Переехав в Москву, публиковался у Чикина-Проханова и вступил к Жириновскому. В 1993-м был на антиельцинских баррикадах. С Дугиным расстался из-за придворной (при всей ее готике) сути дугинской идеологии. Сегодня, на пике православной моды, подписывается за ислам и с пониманием пишет о люциферите Чарльзе Мэнсоне. На фоне культа семейных ценностей призывает отказаться от моногамии и жить «общинами сексуального комфорта». Наступающему «девятнадцатому веку» он противопоставляет все, что можно противопоставить — от штурмовиков Рэма и хунвейбинов Мао до ситуационистских арт-провокаций и панк-революции.

В конце 1990-х Лимонов собрал под своим запоминающимся флагом не безответственную богему, не озлобленных бритоголовых и не истеричных леваков, а тех, кто более или менее осознанно противопоставлял себя дискурсу Системы. «Другая Россия» — не проект будущих преобразований, а автопортрет таких людей. «Революция — сейчас!» — называется книга Ильи Стогова, на самую интересную треть посвященная лимоновцам. Название подсмотрел друг Стогова философ Секацкий в сортире Сорбонны: модный там антиглобалистский лозунг.

В своей книге Эдуард Лимонов утверждает, что доверяет лишь тем, кому еще не исполнилось тридцати. Считает лишь их способными на настоящее изменение общества. Это кажется утопией. Если бы совсем недавняя история не демонстрировала: утопия может стать реальностью очень быстро, хотя и не надолго.

Сорок лет назад «Великая пролетарская культурная революция», как ее официально именовали в Китае, достигла своего апогея. Сегодня она часто воспринимается как выходка экстравагантного императора-провокатора, китайского Калигулы. Между тем, добровольцы культурной революции воплотили миф о молодежи, которая знает нечто, не доступное старшим. О молодежи, которую можно использовать как таран для погрома устаревшего прошлого и которая выигрывает против любых самых могущественных структур. О молодежи как единственном до конца революционном классе. Именно этим мифом в современной России и планировал воспользоваться Лимонов.

3

Он был простым парнем из провинции Хунань. . Дед — разорившийся и потерявший авторитет деревенский старейшина. Отец держал маленькую лавку и хотел того же для сына. Однако Мао с детства читал средневековую литературу о завоевателях, мечтал о подобной судьбе и лавку не любил. Чтобы выбить из парня дурь, его в четырнадцать лет женят на местной девушке. Невеста старше жениха на два года и должна во всех смыслах сделать его мужчиной. Через два месяца он навсегда уходит из дома, чтобы никто и никогда больше ему не указывал и за него не решал.

В 1911 году юный Мао примыкает к восставшей армии, свергнувшей последнего китайского императора. Именно там, в походах, у костров он начинает писать стихи и понимает, что «винтовка рождает власть». Чтобы командовать, необходимы знания. Мао учится на педагога и увлекается Кропоткиным, но не забывает и о Лао-цзы. «Новый народ» — такое имя дает он созданной им организации студентов. Всю жизнь это останется его главной амбициозной целью — переделать человека и получить в результате новый народ с новыми стимулами, новой логикой, новыми способностями. Промышленная техника уже не орудие труда, но оружие борьбы рабочих за своё место в истории. Общество будущего это фабрика, собирающая нового человека. Новому человеку не понадобится власть над другими людьми, потому что у него будет власть над машинами и вещами. Революция начнется в крупных промышленных городах.

В двадцатых годах он самый успешный из красных комиссаров Китая и надежда Коминтерна. «Нам предстоит путь не экономической, но вооруженной борьбы», — формулирует Мао и, отказавшись от надежд на города, создает по всей стране труднодоступные партизанские базы. На этих базах он внедряет в головы крестьян свою доктрину народной войны: по всей периферии создать очаги восстания. Они вымотают центры и ослабят их. Следует стянуть к себе все ресурсы недовольства, а в финале нанести удар по главному городу. . Если это достигнуто на уровне района, пора переходить на уровень провинции. Готово на уровне провинций, пора переносить на уровень страны. На знамени новой партизанской армии — секира и молот.

С тех пор все удачные партизанские войны велись по этой схеме, а все неудачные пытались перепрыгнуть через какой-нибудь период либо замыкались в себе. Позже, в 1960-х, председатель попытается увидеть сквозь эту схему всю планету. На карте есть «офисные» и «пролетарские» нации. «Офисные нации» евро-американского «золотого миллиарда» эксплуатируют остальной, подчиненный им, мир, но рано или поздно мир отомстит. «Мировая деревня», вспыхнув как хворост, пойдет на захват «мирового города». Именно эти оригинальные гипотезы председателя и войдут в историю под названием «маоизм».

Гражданская война длится по-китайски долго. Лишь 1 октября 1949-го председатель провозглашает в Пекине на площади Тяньаньмэнь создание КНР. Дальше все развивается вроде бы по-советски: коллективизация, индустриализация, и романтику пора бы навсегда передвинуть в область застольных песен. Мао помогает корейцам воевать против американцев, как недавно помогал ему Сталин против японцев. На этой войне от американской бомбы гибнет его сын, отправившийся туда добровольцем.

В 1957-м Мао едет в Москву с последней надеждой — на атомную бомбу. Логика председателя проста: если вы не можете применить это оружие против США, то дайте его мне и я «упреждающе ударю». Не задумываясь, начну и выиграю. В результате не будет никаких Штатов, зато появится мировая советская республика.

Советский Союз к тому времени Председатель считал негативным примером отказа от борьбы. Страной бюрократии, которая однажды неизбежно захочет стать буржуазией. Хрущев ему вежливо отказывает и навсегда записывает китайского лидера в опасные для человечества авантюристы. Конечно, дело тут не в фанатизме Мао, а в его тонком пропагандистском расчете. Он отлично понимал, что бомбу не дадут, но зато сама эта история сделает его мировым лидером красных и харизматиком в глазах всего третьего мира, помешанного тогда на идее независимости от США. Хрущева же с его «мирным сосуществованием» станут называть предателем.

С этого начинается второй Мао и вторая, гораздо более известная, его революция.

4

К 1966-му правящая компартия Китая разделилась на два крыла. С одной стороны левые — Мао и шанхайцы: жена председателя, бывшая оперная звезда, создатель Красной армии Линь Бяо, идеолог Чен Бода. . С другой правые — генсек Дэн Сяопин и Лю Шаоци, возглавлявший отдел пропаганды. Правые выступали за дружбу с Москвой, частичное сохранение рыночных отношений, приусадебных участков, прежней системы образования и личной собственности. Мао обвинил их в «хрущевском курсе» и назвал «тайными реставраторами капитализма».

Искру для пожара высекла пьеса, где в скрытой форме, на средневековом материале, Мао и его окружение критиковались как не выносящие инакомыслия утописты.

— Отдел пропаганды нашей партии и пекинский горком нужно распустить! — заявляет Мао сразу после премьеры.

Непонятно только, кто это сделает. Внутри собственной партии шанхайцы, мечтавшие о «срочном создании нового народа с новой логикой и этикой», в явном меньшинстве. Тогда председатель находит силу за пределами партии. Это беспартийные студенты и старшеклассники, у которых нет дореволюционного прошлого. Глина, идеально подходящая для лепки нового народа.

— Мои ребята с глазами драконов! — обращается к ним председатель. — В ваших руках судьба мировой революции!

Именно хунвейбины, что означает «красная стража», разгромят переродившиеся горкомы и захватят нелояльные шанхайцам редакции. Будут выбрасывать высокопоставленных чиновников из окон, водить начальников по улицам в дурацких колпаках, заставлять их публично каяться перед толпой и колотить по их реакционным лбам красными цитатниками председателя.

Обычно беспорядки начинались с дацзыбао (дословно «крупно и от руки»). Эти ритуальные проклятия вывешивались в местах будущих столкновений: «Да будет праздник крови и труда!», «Рабочий, крестьянин и солдат против торговца, жреца и чиновника!», «Выбросим Конфуция, он высохший труп минувшего!». Довольно отвлеченные самодельные лозунги означали конкретную кровь, пощечину чиновникам и сиюминутный приговор. .

— Огонь по штабам! — пишет тушью и лично вывешивает свое дацзыбао председатель.

— А если у нас не получится? — спрашивают его самые осторожные товарищи.

— Я снова готов уйти в горы и вести там партизанскую войну! — смеется Мао. Никто никогда не узнает, насколько он был искренен в этом обещании. «Если вы намерены выпрямить что-то кривое, для начала сильно согните это в противоположную сторону!» — загадочно говорит вождь, но ближайшие к нему люди понимают, что он задумал.

«Мао Вансуй!» — дружно кричит весь одинаково одетый Китай по утрам. Лидера правых Дэна Сяопина вместе с другими «не искренними в самокритике» высылают перевоспитываться на тракторный завод. Правые критикуют Мао как крестьянского вождя и вспоминают, что он пришел в подполье поклонником князя Кропоткина, предлагавшего заменить всякую законность и власть самоуправлением вооруженных трудящихся.

По всему Китаю при хунвейбинских ревкомах создаются ньюпенги (дословно «комнаты изгнания бесов») — народные тюрьмы для перевоспитания подозрительных. Никто не скажет точно, сколько разоблаченных врагов не вернулось из этих «комнат», но счет шел на десятки тысяч. Партийная бюрократия не умела играть по уличным правилам и на глазах теряла все: положение, собственность, надежды и саму жизнь. В стране сложилось двоевластие: молодежные ревкомы против старых горкомов, коммуны против прежних партийных ячеек. Коммуны создавались цзяофанями («непримиримыми») — рабочей молодежью, готовой сделать общим все, вплоть до обуви и зубных щеток. . На свои марши коммунары выходили с кирками и лопатами:

— Мы идем хоронить четырех трупов — вашу культуру, выше мышление, вашу традицию и ваши привычки!

Миллионы высланы из городов на перевоспитание в сельские коммуны. На площадях горят костры из устаревших книг. Падают средневековые статуи во дворцах. «Мы разобьем всех идолов, чтобы изменить нашу жизнь! — написано на стенах закрытых тибетских монастырей. — Начнем великое уничтожение вредных иллюзий!» Позолоченные Будды выставлены на площади в дурацких колпаках с разоблачительными надписями. Чтобы избавить человека от иллюзий, по мнению вождя нужно сначала избавить общество от причин иллюзий, то есть от таких отношений, которые требуют маскировочной лжи. Мао выступает перед бескрайними толпами своих «красных стражников» с четырехчасовыми речами: забыть о материальных стимулах труда! Всем подниматься против начальства! Забыть о ваших родителях, они родом из прошлого! Насильно брить головы тем, у кого буржуазные прически!

Второй мишенью культурной революции были «распространители вируса буржуазности»: ученые и остальная интеллигенция. Мао поставил задачу: приблизить людей умственного труда к рабочему классу и оторвать их от сомнительных корней. Профессора после лекций мыли университетские сортиры или перевоспитывались на рисовых полях. . Урок в школе нередко заканчивался восстанием учеников, спонтанным судом и публичным избиением учителя.

Художники в обязательном порядке учитывали пожелания рабочих. Так, в старинных парках у дворцов цзяофани потребовали вставлять статуям стеклянные глаза, «чтобы не только мы видели прошлое, но и герои прошлого могли удивиться народным подвигам». Большинство театров закрылись, уступив свои сцены пропагандистским шоу и митингам. По просьбам хунвейбинов высшее образование сократилось до трех лет, из которых львиная доля времени отводилась изучению маоистской диалектики и истории революций.

Поразительно, но культурная революция при всем ее драматизме не стала крахом ни для науки, ни для экономики Китая. Именно в годы «красного угара» китайцы синтезировали инсулин, запустили спутник, создали оригинальную модель водородной бомбы и вполне успешно конкурировали с СССР в области исследования элементарных частиц.

Китайский ВВП вырос за этот период почти в два раза. Темпы роста производства составляли по 10 % в год. . Все это делалось без привлечения иностранного капитала. Главным капиталом назывался «энтузиазм разбуженных масс». Идеологи хунвейбинов утверждали, что их модель обгонит всех хотя бы потому, что оплата труда каждого работника оценивалась всем коллективом на общих собраниях.

Даже средняя продолжительность жизни китайцев, несмотря на повсеместное насилие, выросла за период правления «великого кормчего».

5

В 1969-м председателю казалось, что «ребята с драконьими глазами» завелись по всему миру. И осталось последнее усилие, чтобы новый человек, как гомункулус алхимиков, родился, наконец, из колбы. Мао видел себя уже не китайским, но мировым лидером.

Когда в 1970-м он понял, что международное восстание вновь отложено, то всерьез пытался упразднить свой пост Председателя и исчезнуть. Ему не дали уйти приближенные. Без него они не знали, что делать, потому что у Мао не было метода, но была великая интуиция. Его юмор стал мрачнее, а стихи — глубже.

Он подобрел к США и даже пригласил в гости президента Никсона. Пинг-понговые ракетки тех лет с портретами президента и Председателя стоят на сегодняшних аукционах сумасшедших денег. Помиловал Мао и то, что осталось от его партии. Разочаровавшись в реальности, вождь занялся собой, все реже показываясь на людях и все презрительнее воспринимая тех, из кого не получился новый человек.

— Не пора ли мне уже к Марксу? — спрашивал он своих девушек и добавлял, глядя на красный флаг в окне: — Я вижу себя обезьяной, всю жизнь игравшейся с зонтиком.

Вождь любил интенсивный и ежедневный секс. Презирая условности, он слушал доклады подчиненных в объятиях трех-четырех нагих наложниц. Прежде чем попасть к Мао в спальню, девушки проходили краткий курс маоизма и сексуальной даосской алхимии. Семьи наложниц считали хотя бы одну ночь с «великим кормчим» невиданной честью. После смерти вождя многие получили пособия на детей. В нынешнем Китае у Председателя есть сотни, если не тысячи, потомков.

Четвертая жена Мао была в восторге от его сексуальных возможностей, хотя он был старше ее на двадцать лет. Опасаясь импотенции не меньше, чем реставрации капитализма, до последнего года жизни Председатель практиковал эротическую магию, буквально поняв даосское учение о бессмертии того, кто лишит невинности тысячу девственниц. Успел он это сделать или нет, мы не знаем. Во всем, кроме секса, оставался аскетом: по-солдатски обтирался мокрым полотенцем, вместо чистки зубов полоскал рот чаем, спал без матраца на деревянном топчане, который возил с собой даже за границу. Есть любил традиционную крестьянскую дыню с перцем.

— Если бы Ленин пробовал нашу дыню, он бы тоже ее полюбил, — часто повторял Мао.

. Революция, как он и ожидал, в Китае наконец-то кончилась вместе с его смертью в 1976-м. Последнюю жену и ближайших трех товарищей тут же судили, переложив на них все грехи, а «кормчего» канонизировали. Нелюбимое им конфуцианство, т. е. традиционный китайский консерватизм (чиновники, ритуалы, уравновешенность и рациональность) восторжествовали очень быстро, правда, в сочетании с его же посмертным культом. Теперь, упокоившись в мавзолее, Мао стал в сознании миллиарда людей кем-то вроде основателя новой императорской династии. В этом есть противоречие, но «противоречие» было его любимым словом.

На купюре в 100 юаней до недавнего времени председателя изображали вместе с соратниками по партизанской войне. Теперь он остался там в одиночестве.

Красный пояс

«Красные стражники» и «неистовые коммунары» точно знали, что делают: создают будущее для всего человечества. Для наступления такого будущего достаточно было избавить землю от «высохших трупов прошлого» и расчистить место, на котором мог бы родиться завтрашний день. Оказалось, расчищали место совсем для другого — оно идеально подошло не для нового человека, а для государственного капитализма по-китайски: новая бюрократия успешно торгует дешевой рабочей силой и получает инвестиции со всего мира.

Когда в начале 1970-х Мао понял, что лозунг «Рабочий класс должен управлять всем!» остался лозунгом, энтузиазм хунвейбинов не бесконечен, новый народ не возникает, а бюрократия является незаменимой и неискоренимой силой, то согласился свернуть эксперимент и больше почти не выступал, шутливо называя себя «музейным идолом с трижды зашитым ртом». Мы все создаем общее будущее, а значит, и заранее осознаем его в себе, хотя бы отчасти. Смотрим из этого возможного будущего на себя, как на экспонат в историческом музее

Официально культурная революция продолжалась вплоть до смерти председателя, но самые рьяные сторонники «великого скачка в коммунизм» были отстранены от дел либо загадочно погибли. Хунвейбинов отослали в деревню, где бывшие профессора и партработники так и не справились с уборкой риса.

Отдельные коммуны цзяофаней дожили даже до наших дней. Это заповедники для тех, кто не смог или не захотел вернуться в так и не побежденную реальность. Там ежедневно читают речевки, проводят митинги, вывешивают лозунги и критикуют себя и других за буржуазные грехи. «Общим стал не только рис, но и палочки, которыми ты его ешь!».

Но, закончившись в Китае, революция покатилась дальше по всему третьему миру.

1

Мао превратился в мировой бренд почти сразу. В 1968-м молодежные бунты накрыли половину мира. Многим казалось, что нужно последнее усилие, чтобы старый мир был выпотрошен, выкинут и забыт.

В том году во Франции и по всей Европе портреты Мао украшали залы восставших университетов. Его идеями упивался изобретатель нового кино Жан-Люк Годар, снимавший кинолистовки на тему «Пекин и Париж рядом». В его фильме «Китаянка» студенты Сорбонны просыпаются под звуки пекинского радио, а по вечерам танцуют «Твист Мао». Интеллектуалы из «Либерасьен» творили из Председателя икону, старательно не замечая перегибов. «Наши родители годятся только на то, чтобы отправиться на перековку в трудовые коммуны!» — гласили настенные дацзыбао пылающего парижского бульвара Сен-Мишель.