Помоги проекту - поделись книгой:
Впрочем, все это происходит лишь на Западе. Там любые, даже самые радикальные политические и художественные акции, гасятся равнодушием масс. Деятели культуры надрывались что есть мочи, но пока магазины полны, а телевизор демонстрирует сериалы, люди плевать хотели на их радикальные призывы.
А в России 1990-х ситуация была прямо противоположная. Магазины были пусты, по телевизору шло черт знает что, массы бурлили — зато деятели культуры не обращали на все это никакого внимания. Гуманитарии принципиально находились в стороне от процесса, и в результате недовольство масс осталось слепым и глухим. Ни в культуре, ни в политике интересных форм сопротивления так и не возникло.
И ведь нельзя сказать, что русская интеллигенция всегда была такой, как сегодня. Эта прослойка родилась полтора века назад, то есть одновременно с русской буржуазией. И с самого начала была ее яростным оппонентом. Кружки разночинцев, в которые входили почти все более или менее известные писатели, критики, филологи, этнографы той поры, начиная с молодого Достоевского и заканчивая Короленко. Лондонская деятельность Герцена, его дружба с Тургеневым и феномен тогдашней революционной эмиграции. Борис Березовский, кстати, отлично понимает всю потенциальную харизму этого не задействованного пласта и именно поэтому называет свой лондонский информ-проект «Колоколом».
Дореволюционная интеллигенция сочувствовала социализму, способствовала борьбе за него и отлично отдавала себе в этом отчет. Сегодня капитализм в России полностью восстановлен. Не только гуманитарии, но и все остальные оказались в прежнем, дореволюционном положении. Произошел откат назад, в масштабе, какого не знала история. Что ж? Значит, стоит ждать появления и новых революционных гуманитариев. Вряд ли стоит сомневаться, что русская революционная интеллигенция вскоре начнет возвращать свои позиции.
Та часть нашего сознания, с помощью которой мы воспринимаем «художественное», это и есть неистощимый ресурс всех альтернатив и утопий. В обычной жизни эта часть сознания зовется «воображением». В той же обычной жизни воображение используется, чтобы отличить красивое от нейтрального или уродливого. В жизни не обычной воображение могло бы покинуть отведенные ему обществом пределы, стать полем для изобретения нового общества и нового человека. Так называемое «воображение» сегодня есть не что иное, как избежавшая репрессий, продуктивная часть сознания. Именно поэтому она столь строго отделяется системой от всего «серьезного» (экономики и политики), запирается в относительно безопасном гетто («искусство»). Не понимая этого, невозможно понять не только всюду повторяемое «Красота спасет мир», но и «Вся власть воображению!». Этот лозунг восставших гуманитариев 1968-го будет казаться просто романтическим вздором уставших от зачетов студентов.
Левое искусство
Советское андерграундное искусство появилось во времена Хрущева. Коммунистическая власть не очень нравилась художникам и поэтам, и они критиковали ее, обычно с позиций западных либералов. Если советские чиновники боролись с американской моделью, значит (считали художники), эту модель стоит поддержать.
Так продолжалось до самого начала перестройки.
А в 1989-м, когда всем было ясно, что советская модель почти полностью развалилась, на журфаке МГУ состоялась конференция «Терроризм и текст». Группа художников нового поколения (Осмоловский, Пименов, Гусаров, Мавроматти) заявила о своем разрыве с прежней либеральной традицией и обращении к революционным и антибуржуазным идеям. Новая группа, взявшая название «Э.Т.И.» (Экспроприация Территории Искусства) ориентировалась на идеи дадаистов, футуристов, ситуационистов и современной контркультуры Запада. Чуть позже к ней примкнул арт-провокатор Александр Бренер. Помимо издания художественно-политического журнала «Радек» и других нерегулярных изданий, «Э.Т.И.» запомнились публичными скандалами, возбужденными против них уголовными делами, громкими обличениями новой власти, бизнеса и православной истерии, символическим захватом всевозможных объектов в центре столицы и т. п.
Первой акцией Осмоловского, получившей неслабый резонанс, было выкладывание из человеческих тел на Красной площади слова «ХУЙ», разобранного («стертого»?) кремлевской милицией. Это было пятнадцать лет назад. Уголовное дело за хулиганство длилось почти половину этого срока. Впрочем, информационная прибыль того стоила. О группе Осмоловского стали говорить:
— А-а! Знаю-знаю! Это которые «ХУЙ» на Красной площади выложили!
Власть, однако, собравшись с силами, переиграла-таки художника. После закрытия уголовного дела на той же самой Красной площади начали вполне легально играть в баскетбол, давать мутные рок-концерты и устраивать цирковые фестивали. Столь травматично и драматично начатая Осмоловским десакрализация святого места была, как и следовало ожидать, использована Системой в ее собственных целях.
Каждым новым скандалом Толик пользовался как трибуной для оглашения своих заостренно левых идей. Он переползал на пузе довольно широкую площадь во время проходившего там митинга непримиримой, но конструктивной и одновременно духовной, оппозиции. Дело было в феврале. Ползти через грязный соленый московский снег под ногами пенсионеров, с трудом держащих свои советские флаги и картонки со Сталиным — удовольствие для настоящих акционистов. Потом он кормил всех страждущих бесплатными хлебами у подножий новых идолов, возводимых злым волшебником Церетели, против которого акционисты не раз объявляли художественный джихад как против мага, воплощающего в бронзе излюбленные кошмары власти.
В советские времена власть грубо душила подпольное искусство и не давала ему стать мейнстримом. Сегодня ситуация изменилась. Влиться в мейнстрим просто: нужно всего лишь усвоить необходимые правила и вписаться в формат. И новый андерграунд это те, кто просто не желает успеха по принятым форматным правилам.
Я помню морозный день, все ту же Красную площадь, 1995-й год. Александр Бренер в боксерских трусах и перчатках разминается на пятачке Лобного места, пробуя ударами невидимого противника, и кричит:
— Ельцин, выходи!
Я стою на перилах Лобного и размахиваю большим черным флагом с изображением красного злого ощетинившегося кота.
— Выходи, подлый трус! — кричу я, стараясь, чтобы слова перелетели через зубчатую стену, достигли ушей президента.
— Ельцин, выходи! — кричит Бренер, боксируя воздух.
— Выходи, подлый трус! — снова и снова повторяю я, поднимая знамя как можно выше, чтобы президенту было из окна видно.
Через несколько минут к месту действия подъезжает машина с мигалкой и вышедшие из нее недовольные люди в форме все заканчивают.
— Он играет только в теннис, — сокрушенно кричит боксер Бренер, усаживаемый в авто.
Если бы президент вышел тогда, с ним, может быть, и драться бы никто не стал. Поговорили бы, как нормальные люди, посидели где-нибудь, в чем-то убедили друг друга. Но времена прямой античной демократии, когда каждый гражданин мог дотронуться до своего избранника на холме Нимф и обменяться с ним посильными соображениями, прошли безвозвратно. Избранников теперь транслируют с помощью ТВ, от их имени вещают уполномоченные лица, и непосредственность общения в общественной жизни давно уже недостижима. Многие тогда увидели это на конкретном примере.
Отсидев в амстердамской тюрьме за свой жест против коммерциализации авангарда (нарисовал зеленым спреем знак доллара на баснословно дорогой картине Малевича), Александр Бренер живет сейчас в Германии и активно участвует в деятельности тамошних антиглобалистов вместе с немецкой анархисткой и художницей Барбарой Шурц. Их совместная книга «54 технологии сопротивления власти» стала учебником для более молодых арт-радикалов, продолжающих линию «Радека».
Вместе с компанией московских акционистов, называвших себя «Фиолетовым Интернационалом», в течение 1990-х мы выходили на большие и серьезные митинги с транспорантами «Референду — муда!» или «Лойбы, канах!». Устраивали на ночном Арбате необъявленную «зарницу» с игрушечным оружием в руках, чуть было не окончившуюся настоящей стрельбой из-за недопонимания отдыхавших в одном из тамошних ресторанов крутых парней. Ходили по улицам с банкой заряженной воды, предлагая встречным опускать в нее медные предметы и ждать сегодня ночью контакта с внеземным разумом, о чем немедленно сообщать в редакции центральных газет, дабы прорвать информационную блокаду и донести до народа слова космических братьев. Клеили на жесть дорожных знаков свои «альтернативные» варианты, изображавшие многорукого бога, кентавра с косой на скользкой дороге и пограничника с собачьей головой, ведущего на поводке собаку с головой пограничника в фуражке.
Похожими акциями в Новосибирске занималась группа молодых умников во главе с Катей Дробышевой и Максом Неродой. Профессиональные уличные провокаторы: путают политикам карты, выходя на их демонстрации с портретами Сальвадора Дали и лозунгами вроде «Бало», «Зае» и «Ы-ы-ыть!». Оккупировав главные колокольни города, вызванивали там мотив шнуровского «Бумера». Ратуя за бесплатное распространение всех видов информации под черным лозунгом «Свобода! Равенство! Пиратство!» срывали акцию против пиратского кино и музыки, коллективно усевшись на диски и кассеты, предназначенные к ритуальному раздавливанию трактором. Переодевали статуи в парках. Разбрасывали на улицах горы мелкой монеты. Их метод: стрит-пати, флэш-мобы и другие вовлекающие спектакли всех типов. Цель — создание собственной реальности, не совместимой с системой товарного обмена.
Помимо арт-групп, в девяностых заявили о себе и отдельные художники, тяготеющие к осознанному конфликту с новыми правилами жизни. Самый яркий из таких, критически настроенных, одиночек это Дмитрий Гутов, беспощадно наезжающий на все неолиберальные мифы 1990-х, такие как идеология личного успеха, бессовестное заигрывание с большой прессой, конформизм в отношении новой власти, продажность олигархам. Выставка Гутова «Мама, папа и телевизор» представляла собой портретную галерею сфотографированных с экрана и сильно увеличенных лиц наиболее известных телеведущих и политиков (Любимов, Караулов, Дибров, Леонтьев, Немцов и др.) таким образом, чтобы эти лица производили впечатление разлагающейся трупной плоти. Многие критики встретили выставку без понимания и немедленно уличили ее в недостойном интеллектуала примитивизме, а более молодое поколение арт-радикалов, наоборот, было в восторге. Гутов, как будто назло идеологическим противникам, в следующий раз выставил копии черновиков Маркса, выполненные из стальной проволоки и открыл у себя в мастерской школу изучения английского языка, основанную на коллективном переводе и обсуждении каждой строки из «Капитала».
Главными поэтическими радикалами стали участники группы «ОСУМБЕЗ» — сокращение от «Осумасшедшевшие безумцы». Группа была основана Мирославом Немировым и тюменскими панками из команды «Чернозем». Сегодня «ОСУМБЕЗ» на глазах превращается в опознавательный знак нового поколения русского литературного андерграунда, сменившего прежних митьков (Тихомиров, Шагин) и концептуалистов (Пригов, Рубинштейн). Ну кто сегодня не знает их стихотворных строк «Хочу Ротару я пердолить»?
Самыми громкими голосами товарищества стали поэты Емелин и Родионов, заменившие богеме нулевых годов и Шиллера с Гете, и Ильфа с Петровым, и братьев Стругацких сразу. Плотник и интеллектуал Всеволод Емелин поначалу запомнился строкою «Чтоб твоей здесь не было ноги — шляйся к пидорасам в их проект ОГИ» и поэмами про скинхедов, а уже потом был распознан как мастер, блестяще умеющий в куплете передать все, о чем только что прочел в газете или увидел в телевизоре. Получается остроумная рифмованная публицистика по всему спектру, от войны в Грузии до экономического кризиса, а отдельные удачи — «Оцинкованный лист» и «Рабочие районы, где нету работы» — стали точной симптоматикой жизни гастарбайтеров или социального расслоения больших постсоветских городов
Мытищинского пиита Родионова будут помнить хотя бы только за «пельмени это устрицы пьющих людей» и за рэповую манеру исполнения, отправляющую в отпуск всех гришковцов. Пророчески потрясая своей крупно исписанной стихами тетрадью, притопывая, прихлопывая и брызгая бешеной слюной, Андрей доносит до нас невероятный лиризм кишащих бомжами подмосковных платформ, милицейских протоколов, пролетарских наркотиков и коктейлей, а также навязчивых идей, балансирующих на грани между белой горячкой и прочитанной в детстве фантастикой. Его выступления на московских книжных ярмарках обычно заканчиваются тем, что Родионову вырубают микрофон.
Бывает, впрочем, что выступления осумбезумцев проходят не только без микрофона, но и без специально приглашенной аудитории. «Безумный май» и «безумный июнь», проводимые ими по московским клубам, запросто могли перенестись в какое-нибудь кафе «Вепрь» на Пятницкой, где декламация вызывала непосредственную реакцию у милиции, а во время знаменитого июльского отключения света во всей Москве осумбезумцы вышли из клуба и безумствовали прямо на улице.
Кроме пары Емелин–Родионов, к товариществу примкнуло немало талантливых литераторов, вроде ироничного прозаика-абсурдиста Виктора Перельмана или Германа Лукомникова, более известного как «Бонифаций», автор мечтательных стихов «Если б я имел пизду!».
И все равно: никакого влияния на политику левое искусство ни в 1990-х, ни позже не имело. Вспомнить можно разве что конференцию «Сегодня Зюганов — завтра мы!» в Музее Маяковского во время президентских выборов 1996-го. С одной стороны, в ней участвовали почти все имевшиеся на тот момент арт-радикалы, а с другой — политические активисты РКРП, «Трудовой России», троцкистов, анархистов и экологов. Один из лидеров РКРП Борис Гунько даже подрался, разошедшись во взглядах, с арт-провокатором Бренером, но никакого другого продолжения это объединение не имело. Единственная левая газета, пустившая (ненадолго) на свои страницы авангардистов и весьма от этого выигравшая, это «Бумбараш», орган революционных комсомольцев — частное исключение, подтверждающее общее правило.
Для отечественных «красных» весь авангард — что-то вроде шедевра Остапа Бендера, написанного по тени Кисы Воробьянинова. И, наоборот, в глазах радикального искусства отечественные коммунисты это просто «хорошо организованные брежневские неандертальцы». Ни пресса, ни арт-критика не готовы воспринять союз политических и художественных революционеров как нечто логичное и вообще возможное.
На выборах мэра Москвы это так и смотрелось: наследники советского монументализма типа Церетели и Шилова поддерживают Лужкова, а авангардисты либо поддерживают Кириенко, либо вообще от всего устранились и ни в чем не участвуют. Даже галерист Марат Гельман, организовавший стиль выборов СПС, признавал, что ситуация, при которой авангардные художники поддерживают буржуазную партию СПС, не является нормальной. Марат напоминал, что вообще-то художественный авангард должен поддерживать наиболее адекватных левых. Проблема в том, что у нас нет адекватных левых. По крайней мере, организованных и заметных. Отсюда весь перекос. Именно поэтому вновь и вновь воспроизводится устаревшая (да никогда и не бывшая верной) схема: отсталые официалы (читай: «совки», централизованный спектакль, в данном случае проект Лужкова) борется против продвинутых неофициалов (читай: буржуа, распыленный спектакль, в данном случае СПС).
Между тем, политика внутреннего сдерживания альтернатив проводится не только и не столько отдельно взятой властью, но производится всей системой капитализма. В производстве и трансляции этой политики участвует сегодня все общество в целом и каждый из нас в разных ролях. Этой политике сдерживания может быть противопоставлена только обратная политика альтернатив: критическая теория + конкурентный образ жизни + опыт игры с правилами системы + создание зон автономии + трансляция и пропаганда всего этого через собственное информационное поле, что в эпоху Интернета делать намного легче, чем раньше.
Сегодня авангардное искусство и революционная политика не имеют друг к другу никакого отношения, ни у кого друг с другом не ассоциируются и сопротивляются порознь, в специально отведенных безопасных гетто, по специальным, не совпадающим, правилам игры. Нужно ли объяснять, что выигрывает от этого только Система.
Припоминаю, как в начале нулевых годов группа молодых московских акционистов собиралась в дорогой кинотеатр на сеанс «Бойцовского клуба». В том, самом пафосном, месте фильма, где темный двойник главного героя призывает своих адептов начинать драться без предупреждения прямо на улицах, провоцируя случайно встреченных людей, потому что ничего не бывает случайным, ребята в разных частях зрительного зала намеревались начать настоящий жесткий махач.
Они не знали, как будут развиваться события. Будут ли они драться только друг с другом или в свалку включатся соседи по креслам, перестав быть просто зрителями, восприняв призыв с экрана буквально — не знали, как скоро остановится сеанс, загорится свет и между рядами, чтобы тоже участвовать в этой акции, пустятся секьюрити.
Я хотел пойти в кино вместе с ними, но дело закончилось бесконечными обсуждениями возможных проблем и толкований такого «файтинга», и отправляться за своей дозой уличной войны вновь пришлось на несанкционированные шествия.
Зато в конце нулевых, приветствуя Санта-Кризис, уже другие акционисты заварили стальными листами и трубами дверь в столичный ресторан «Опричник», принадлежащий известному неоконсерватору с ОРТ Михаилу Леонтьеву. Дизайн ресторана был «актуальным», т. е. вполне в духе последних романов Сорокина. Пока московские анархисты отвлекали охрану, а никем не званые Дед Мороз и Снегурочка танцевали внутри, художники-акционисты снаружи работали сварочным аппаратом и дрелью, полностью блокируя вход. Вся аппаратура и материалы для акции позаимствованы с опустевших в связи с кризисом пафосных московских строек. Это очень прогрессивная акция и воистину «живое творчество масс», когда люди не ждут перемен и милостей от кризиса, а сами закрывают буржуазные рестораны с фашистским имиджем.
Лимонов и Мао
Из любого правила бывают исключения. Один из русских писателей вполне сумел поучаствовать в настоящей боевой политике. Эдуард Лимонов не только создал самую радикальную в нашей стране молодежную партию, но и отсидел за свою политическую деятельность в тюрьме.
Тюремное заключение Лимонова здорово сдвинуло настроения в обществе. В 1990-е русские гуманитарии шарахались от политики, как от чумы, а самого Лимонова вслед за газетами считали просто фашистом. При Путине Эдуард Вениаминович начал восприниматься многими как противник диктатуры и чуть ли не совесть нации. Телекомментаторы, колумнисты, музыканты и обозреватели глянцевых журналов стали хоть и нерешительно и только между собой, но все-таки повторять лозунги радикальной оппозиции. Из тюрьмы Лимонов вышел совсем не тем, кем туда попал.
Культовые заключенные, так или иначе попавшие в узилище за политику, есть в большинстве цивилизованных стран. Лимонова уместно сравнивать с краснокожим правозащитником Пэлтиером, афроамериканским журналистом Абу Джамалом или с итальянским профессором Тони Негри. Каждый из них стал не только лицом на модной майке, но и символом большого политического мифа. «Пэлтиер» — читай: сопротивляющиеся резервации; «Абу Джамал» — непокорные чернокожие; «Негри» — упрямые внепарламентские левые. Все они активно продолжают писать и выступать, отрабатывая взятые на себя роли. Что могло бы подразумеваться под фамилией «Лимонов», если бы суд все-таки дал ему двадцать три года заключения, которые просила прокуратура?
Большинство моих знакомых не могут внятно ответить, почему вообще Лимонов попал в тюрьму. От робкого и подловатого: «Самореклама» — до совсем уж беспомощного: «Всегда хулиганил». Трудно отделаться от соблазна простых и остроумных объяснений. Вспоминается, что одним из любимых фильмов Эдуарда был «Леон-киллер» — вот, мол, и заигрался с оружием, как любимый герой. Вертится в голове также умение Лимонова загораться страстью там, где у других не выходит.
Как-то он сказал мне:
— У нас не понимают, что такое политика, митинги. От них устают. А я после митинга чувствую прилив здоровой агрессии, эйфорию и эрекцию.
Националисты так и не признали его своим. Слишком нетрадиционен, да после размолвки с Жириновским он не очень-то и старался. Патриотов-державников он описывал либо как номенклатурных бояр-нарциссов, либо как галлюцинирующих рунологов-свастиковертов. С левыми не лучше. Дружба с Анпиловым кончилась взаимными обвинениями в провокаторстве. Во вступлении в зюгановский блок партий Лимонову отказали. КПРФ дважды выставлялась против него на выборах (в Твери и Георгиевске) — и дважды выиграла. Когда Лимонова посадили, это повторилось в Дзержинске, где заключенный писатель был зарегистрирован кандидатом. Если бы зюгановцы отказались от борьбы и пропустили Лимонова в Думу, это прибавило бы им гораздо больше весу-престижу, чем еще одно депутатское кресло. Но вряд ли в их партии кто-то так думает.
То есть ни обобщенным «мучеником русского народа», ни «красным узником» Лимонов не стал и стать не мог. И слава Богу. В новом веке ему не оставалось ничего, кроме как стать символом независимости суждений и поведения, безотносительно к национальности и актуальной политике. Привет Радищеву, Чернышевскому, Солженицыну и поэтессе Витухновской. Независимость эта обоюдоострая — Лимонов стоит в стороне и от «демократской коньюнктуры», которой всем несогласным вроде бы прописано придерживаться, и от приторно авторитарной системы путинских времен, метко определенных Дмитрием Быковым как «жэковский реваншизм».
В следственном изоляторе Лимонов вставал с подъемом в 6 утра, ложился с отбоем в 22. Во время часовой прогулки во дворике при всякой погоде отжимался, приседал, бегал на месте. Получал множество писем со всего света (в основном сочувственные). Несколько часов в день писал в соседней камере, если дозволяло лефортовское начальство. За первый год отсидки начал и закончил несколько книг. Бросается в глаза: написаны они не в пример лучше последних, конца 1990-х, сочинений. Впечатление, будто кто-то провел влажной губкой по сухой белесой доске и вернул авторскому языку, юмору и отчаянию все первоначальные достоинства. Когда сидишь дома и законно обладаешь псевдонимом Лимонов, не всегда важно, что именно ты отдашь издателям. Растет внутренняя инерция, рынок ее поощряет, провоцирует, пока все из тебя не выжмет. Другое дело, когда отжимаешься в лефортовском дворике, и по совокупному обвинению тебе грозит двадцать три года несвободы. Всякая инерция исчезает.
Главная из тюремных книг Лимонова называлась «Другая Россия». В ней он описывал, как видит будущее страны. Если Лимонову нужна ДРУГАЯ Россия, стало быть, не нужна ЭТА? Лимонов, он вообще против чего? Думаю, точнее всего сказать: против «девятнадцатого века», который у нас снова настает. Недаром самые энергичные и злые наезды в новых его книгах — именно на изучаемую в школе чеховщину, толстовщину и достоевщину, точнее, на их обволакивающую и тормозящую функцию в нынешнем обществе.
Поделиться книгой: