Приключения Тома Сойера (пер. Ильина)

— Плевал я на твоего брата! У меня самого знаешь, какой брат? Он твоего вон через тот забор перекинет, понял? (Оба брата были, натурально, чистой воды вымыслом.)

— Брешешь.

— Говори что хочешь, мне наплевать.

Том большим пальцем ноги провел в пыли черту и заявил:

— Попробуй только переступить эту линию, я тебя так отколочу, ты и не встанешь. Всякий, кто посмеет сделать это, будет хуже конокрада.

Незнакомый мальчик тут же перешагнул через черту и сказал:

— Обещал отколотить, так давай, колоти.

— Не нарывайся, тебе же лучше будет.

— Ты же обещал — чего же не колотишь?

— Вот как бог свят! Дай два цента — и отколочу!

Незнакомец достал из кармана два медяка и, издевательски ухмыляясь, протянул их Тому. Том ударил его по руке, медяки полетели на землю. Через миг оба мальчика уже покатились по ней, вцепившись друг в друга, будто два кота, и в следующую минуту оба тяжко трудились, раздирая одежду врага, таская его за волосы, царапаясь, квася один другому носы и вообще покрывая себя пылью и славой. Когда же схватка обрела очертания более четкие, в дыму сражения обозначился Том, сидевший на незнакомце верхом и тузивший его кулаками.

— Кричи «хватит»! — приказал он.

Незнакомец извивался, пытаясь освободиться. И плакал — главным образом от злости.

— Кричи «хватит»! — велел, продолжая избиение, Том.

В конце концов, незнакомец выдавил «хватит!», и Том отпустил его, сказав:

— Будешь знать. В другой раз смотри, на кого лезешь.

И незнакомец побрел прочь, отряхивая одежду, всхлипывая, шмыгая носом и время от времени оборачиваясь, чтобы потрясти головой и объяснить, что он сделает с Томом, «когда поймает его в следующий раз», на что Том отвечал глумливыми выкриками. Настроение у него было превосходное, однако стоило ему повернуться к незнакомцу спиной, как тот запустил в Тома камнем, попав ему между лопаток, а затем поджал хвост и понесся по улице, как антилопа. Том гнался за вероломным негодяем до самого его дома, — выяснив заодно, где тот живет. Затем он какое-то время постоял у ворот, вызывая врага на честный бой, но враг на бой не выходил, а только рожи в окошко корчил. В конце концов, из дома вышла вражья матушка, обозвавшая Тома дурным, развращенным, развязным ребенком и велевшая ему убираться. Том убрался, пообещав на прощанье, что он еще «изловит» ее мальчишку и «наваляет» ему.

Домой он вернулся в час довольно поздний и, с осторожностью забравшись в окно, попал прямиком в устроенную тетей Полли засаду. И стоило ей увидеть, что сталось с одеждой Тома, как решимость тети Полли обратить для него субботу в истинную каторгу, обрела крепость поистине адамантовую.

Глава II

Блистательный белильщик

Наступило субботнее утро и весь летний мир просиял красками, освежился и до краев наполнился жизнью. Каждое сердце пело, а если оно принадлежало человеку молодому, музыка эта слетала и с его уст. Радость в каждом лице, пружинистость в каждой походке. Цвели акации, аромат их пропитывал воздух. Возвышавшаяся над городком Кардиффская гора зеленела, расстояние же до нее было ровно таким, какое позволяло счесть ее Землею Истинных Услад, — лежащей вне мира сего, успокоительной и влекущей.

Том вышел на улицу, нагруженный ведром известки и кистью на длинной ручке. Он окинул взглядом забор и вся радость жизни покинула его, а душа погрузилась в бездонную меланхолию. Тридцать ярдов дощатого забора высотой в девять футов. Жизнь представилась Тому пустой, существование — обременительным. Он вздохнул, окунул кисть в ведро, провел ею по самой верхней доске, затем повторил эту операцию и повторил снова, а затем, сравнив ничтожную полоску нанесенной им извести с уходящим вдаль континентом небеленого забора, в унынии привалился к оградке ближайшего дерева. Из калитки выпорхнул с жестяным ведром в руке Джим, распевавший песенку «Девушки из Буффало». До сей поры, таскание воды от городского насоса неизменно представлялось Тому занятием пренеприятным, теперь же он увидел оное совсем в ином свете. Он вспомнил, что у насоса всегда собирается целая компания. Мальчики и девочки, белые, мулаты, негры, сходятся к нему и, ожидая своей очереди, отдыхают, обмениваются игрушками, ссорятся, дерутся, шалят. Вспомнил он и о том, что, хотя насос находится всего в ста пятидесяти ярдах отсюда, у Джима на то, чтобы наполнить ведро и принести его в дом, всегда уходит не менее часа, да и то, если за ним кого-нибудь посылают. И Том сказал:

— Слушай, Джим, может, побелишь немного, а я воды принесу.

Джим покачал головой:

— Не могу, масса Том. Старая миссис, она велела сходить за водой и нигде по пути не останавливаться. Говорит, она знает, что масса Том попросит меня забор побелить, так чтобы я шел мимо по своим делам, а она, дескать, сама придет посмотреть, как тут побелка движется.

— Да мало ли что она говорит, Джим. Она всегда так говорит. Давай ведро — я за минуту обернусь. Она ничего и не узнает.

— Ох, нет, масса Том, не дам. Старая миссис, она же мне голову оторвет. Ей-ей, оторвет.

— Это она-то! Да она пальцем никого тронуть не способна — разве что тюкнет разок наперстком по маковке, а кто ж на такую ерунду внимание обращает, хотел бы я знать? Грозится, конечно, всякими ужасами, так ведь от слов никому больно не бывает — если, конечно, она при этом не плачет. Слушай, Джим, хочешь, я тебе замечательную штуку подарю? Алебастровый шарик, хочешь?

Джим заколебался.

— Алебастровый шарик, Джим! Это ж такая вещь!

— Ну! Вещь-то отличная, что и говорить! Да только, масса Том, уж больно я старой миссис боюсь…

— А в придачу, я покажу тебе, если захочешь, как у меня палец на ноге нарывает.

Джим был всего лишь человеком — и не смог устоять перед столь могучим соблазном. Он поставил ведро на землю, принял в дар алебастровый шарик и склонился над ногой Тома с неотрывным вниманием наблюдая за тем, как разматывается бинт. В следующий же миг, он уже летел по улице с ведром в руке и звоном в ушах, Том изо всех сил водил по забору кистью, а тетя Полли покидала поле брани с домашним шлепанцем в руке и победой во взоре.

Впрочем, надолго усердия Тома не хватило. В голову ему полезли мысли о забавах, которыми он намеревался наполнить этот день, и скорби его умножились. Скоро мимо поскачут вприпрыжку, дабы предаться всякого рода восхитительным удовольствиям, сохранившие свободу мальчишки, и все они будут потешаться над ним, вынужденным трудиться, — одна только мысль об этом жгла его, точно огнем. Том извлек из кармана все свои мирские богатства: обломки игрушек, шарики и прочий никчемный хлам; этого, может, и довольно было, чтобы подрядить кого-нибудь для работы, но для приобретения хотя бы получаса подлинной свободы не хватило бы и вполовину. Том махнул рукой на мысль о подкупе мальчиков и вернул свое скудное достояние в карман. Вот в этот-то мрачный, безнадежный миг его и осенило вдохновение! Великолепное, величавое вдохновение, никак не меньше.

Он взялся за кисть и спокойно приступил к работе. Вскоре вдали замаячил Бен Роджерс — тот самый мальчик, чьих насмешек Том страшился пуще всего. Бен не шел, а попрыгивал, — достаточное доказательство того, что на сердце у него было легко, а голову наполняли упоительные предвкушения. Он грыз яблоко и через равные промежутки времени испускал долгие, мелодичные крики, за коими следовало «дин-дон-дон, дин-дон-дон», ибо Бен был сейчас пароходом. Приблизившись к Тому, он сбавил скорость, вырулил на середину улицы, перегнулся через правый борт и начал с требующей немалых трудов помпой и обстоятельностью тяжеловесно разворачиваться, — дело в том, что изображал он не просто пароход, а «Большую Миссури» с осадкой аж в девять футов. Бен был сразу и судном, и капитаном, и звонками машинного отделения, так что ему приходилось воображать себя и стоящим на мостике, и отдающим команды, и выполняющим их:

— Стоп машина, сэр! Тинь-динь-динь!

Продвижение парохода вперед почти сошло на нет, он стал медленно приближаться к берегу.

— Задний ход! Тинь-динь-динь!

Руки Бена выпрямились и плотно прижались к бокам.

— Задний ход и право руля! Тинь-динь-динь! Чуф! чу-чуф-уф! Чуф!

Правая рука уже описывала величавые круги, изображая колесо сорока футов в поперечнике.

— Лево руля! Тинь-динь-динь! Чуф! чу-чуф-чуф!

Теперь круги стала описывать левая рука.

— Правое стоп! Тинь-динь-динь! Левое стоп! Вперед на правом! Стоп машина! Отдать конец! Эй, там, пошевеливайся! А ты чего стоишь? Конец лови, бездельник! Вон тот пенек обмотай канатом! Ладно, хватит, — дай малую слабину! Вот так! Машина стоит, сэр! Тинь-динь-динь! Шт! Шт! Шт! (это спускались пары).

Том продолжал белить, не обращая на пароход никакого внимания. Бен с минуту понаблюдал за ним, потом сказал:

— Ишь ты! Так это ты у нас в пеньки-то попал, а?

Никакого ответа. Том окинул взглядом живописца последний мазок, легко прошелся по нему кистью и окинул снова. Бен подошел к нему, встал рядом. У Тома, учуявшего аромат яблока, потекли слюнки, однако он продолжил труды свои. Наконец, Бен сказал:

— Здорово, старина, работаешь, значит?

Том резко повернулся к нему и ответил:

— А, это ты, Бен! Я тебя и не заметил.

— Знаешь, куда я иду? Искупнуться в реке, вот куда! Ты, небось, тоже не прочь? Но тебе, понятное дело, нельзя, — работать надо, а? Надо, ничего не попишешь!

Некоторое время Том серьезно вглядывался в него, потом спросил:

— Что ты называешь работой?

— А это что, не работа?

Том, снова подняв кисть к забору, невозмутимо ответил:

— Ну, может, работа, а может, и нет. Я знаю только одно — Тому Сойеру она нравится.

— Да брось, ты же не хочешь сказать, что она тебе по душе?

Кисть пришла в плавное движение.

— По душе? Почему же ей и не быть мне по душе? Разве мальчику каждый день выпадает случай белить забор?

Вот тут Бен увидел все в новом свете. Он даже яблоко грызть перестал. Том не без изящества возил кистью взад-вперед — отступал на шаг, чтобы оценить достигнутое, — добавлял там и сям по штришку, — снова критически вглядывался в результат. Бен следил за каждым его движением, проникаясь к происходившему все большим интересом, и наконец оно полностью завладело его воображением. Тогда он попросил:

— Слушай, Том, а дай и мне побелить малость.

Том поразмыслил над этой просьбой и почти уж решился исполнить ее, но все-таки передумал:

— Нет, Бен, нет… Не получится. Видишь ли, тетя Полли страх как трясется над этим забором — ты сам посуди, он же на улицу выходит, — будь это какой-нибудь задний заборишко, я бы не возражал, да и она тоже. Но этот забор ей дороже всего на свете; его нужно белить с особым старанием; я так понимаю, на тысячу мальчиков найдется только один, ну, может, два, способных сделать все, как полагается.

— Да что ты? Ладно, ну хоть попробовать дай. Чуть-чуть — будь ты мной, Том, я бы тебе дал.

— Бен, я бы с радостью, честное индейское, да только тетя Полли… Джим вон тоже просился, так она не позволила; Сид просился, она и Сиду отказала. Понимаешь теперь, почему я упрямлюсь? Возьмешься ты за побелку, а у тебя чего-нибудь не так выйдет и…

— Да будет врать-то, я знаешь какой аккуратный! Дай попробовать. Слушай, я тебе огрызок яблока отдам.

— Ну, коли так… Хотя, нет, Бен, не могу. Боюсь…

— Я тебе все яблоко отдам!

Том вручил ему кисть с явной неохотой, однако душа его пела. И пока бывший пароход «Большая Миссури» усердствовал и потел на солнцепеке, отставной живописец сидел на стоявшем в тени бочонке, болтал ногами, грыз яблоко и обдумывал западню, которую ему предстояло расставить следующей простой душе. Недостатка в таковых не наблюдалось: мальчики подходили к нему один за другим, — сначала ехидничали, но вскоре хватались за кисть. Ко времени, когда Бен начал уставать, Том уже продал следующую смену Билли Фишеру, получив от него воздушного змея — в довольно приличном состоянии; а когда утомился и Фишер, его сменил Джонни Миллер, отдавший Тому дохлую крысу на веревочке, позволявшей с удобством крутить ею по воздуху — и так далее, и тому подобное, час за часом. К послеполуденному времени Том, проснувшийся поутру без малого нищим, буквальным образом купался в богатстве. Помимо уже упомянутых приобретений, он владел теперь двенадцатью каменными шариками, фрагментом древнего, именуемого «зуделкой» музыкального инструмента, донышком синей стеклянной бутылки, через которое можно было смотреть на мир, изготовленной из нитяной катушки пушечкой, ключом, ничего, впрочем, не отпиравшим, куском мела, стеклянной пробкой от графина, оловянным солдатиком, двумя головастиками, шестью хлопушками, одноглазым котенком, медной дверной ручкой, собачьим ошейником — собака не прилагалась, — черенком ножа, четырьмя кусками апельсиновой кожуры и старым, полуразвалившимся оконным переплетом.

Он хорошо и весело провел, не ударяя пальцем о палец, время в большой компании, а забор, между тем, покрылся целыми тремя слоями известки! И если бы она не вышла вся, Том обратил бы в банкротов всех до единого мальчиков городка.

Приходилось признать, что жизнь, вообще говоря, не такая уж и пустая штука. Том, сам того не ведая, открыл великий закон, который правит поведением людей, а именно: чтобы заставить мужчину или мальчика возжаждать какой-то вещи, необходимо всего лишь затруднить ее приобретение. Будь Том таким же великим и мудрым философом, каков автор этой книги, он уразумел бы, что Труд состоит из того, чем каждый из нас заниматься обязан, а Игра — из того, чем не обязан заниматься никто. И это помогло бы ему понять, отчего изготовление бумажных цветов или нудная механическая работа есть труд, а сбивание кеглей или восхождение на Монблан — всего только развлечение. В Англии можно встретить состоятельных джентльменов, которые в летнюю жару правят запряженными четверкой лошадей пассажирскими дилижансами, проезжая на их облучках по двадцать-тридцать миль в день, — и лишь потому, что привилегия эта обходится им в изрядные деньги; а предложите джентльменам плату за такую услугу, обратив ее тем самым в труд, они от нее немедля откажутся.

Том поразмышлял немного о значительных переменах, происшедших в его жизненных обстоятельствах, а затем устремился с донесением в главный штаб.

Глава III

На войне и в любви

Том предстал перед тетей Полли, сидевшей у открытого окна приятной тыльной комнаты дома, служившей и спальней, и столовой (для завтраков и обедов) и библиотекой сразу. Благоуханный летний воздух, мирный покой, аромат цветов и сонное гудение пчел, оказали на старушку обычное их воздействие, вследствие коего она потихоньку клевала носом над вязанием, ибо компании у нее не было никакой, если не считать кота, — да и тот спал на ее коленях. Очки тети Полли были, безопасности ради, подняты на ее седые волосы. Она полагала, что Том, разумеется, давным-давно ударился в бега, и потому удивилась, увидев этого мальчика, с таким бесстрашием отдававшегося в ее руки. Том спросил:

— Можно я теперь погуляю, тетя?

— Что, уже? А много ли ты сделал?

— Я все сделал, тетя.

— Не лги мне, Том — я этого не выношу.

— Я не лгу, тетя; все сделано.

К голословным заявлениям тетя Полли доверия не питала и потому пошла посмотреть на забор собственными глазами — она удовлетворилась бы, увидев побеленной хотя бы пятую его часть. Когда же взорам ее явился побеленный полностью забор, и не просто побеленный, но покрытый тремя слоями извести, когда она увидела, что вдоль него еще и белая полоска по земле проведена, ее охватило изумление, словами не выразимое.

— Ну и ну! — сказала она. — Вот уж никогда бы… Что тут отрицать, умеешь ты работать, когда пожелаешь, Том.

Впрочем, комплимент свой она тут же поспешила разжижить:

— Вот только желание такое посещает тебя уж больно редко. Ладно, иди, поиграй; только постарайся вернуться домой еще на этой неделе, иначе розог получишь.

Блеск и величие совершенного Томом подвига поразили тетю Полли настолько, что она отвела его в чулан, выбрала самое лучшее яблоко и вручила его племяннику, сопроводив этот дар возвышенным наставлением касательно того, что всякое удовольствие становится для нас ценнее и слаще, когда мы достигаем его усилиями не греховными, но исполненными добродетели. Пока она заканчивала эту проповедь уместно витиеватыми словами Писания, Том стибрил пирожок.

Едва выскочив во двор, он увидел Сида, как раз начавшего подниматься по наружной лестнице, которая вела к задним комнатам второго этажа. Под руку Тому весьма своевременно подвернулись комья земли и воздух в мгновение ока наполнился ими. Неистовый град их осыпал Сида, и прежде, чем тетя Полли успела собраться с рассеянными изумлением мыслями и поспешить на помощь Сиду, шесть или семь комьев возымели желанное действие, а Том перемахнул через забор и скрылся. Калитка в заборе, конечно, имелась, однако Том, за недостатком времени, пользовался ею редко. Теперь, когда он поквитался с Сидом, привлекшим внимание тети к черной нитке, на душу Тома снизошли мир и благодать.

Пронесшись по улице, Том нырнул в грязный проулок, шедший вдоль задней стены тетиного коровника. Здесь никакая поимка и кара ему уже не грозили, и потому он неторопливо направился к главной площади городка, на которой, в соответствии с заранее достигнутым соглашением, должны были сойтись в битве два мальчишечьих войска. Том возглавлял одну из этих армий, Джо Харпер (его закадычный друг) — другую. До единоборства эти великие военачальники не снисходили, — оно пристало лишь мелкой сошке, — а просто восседали бок о бок на возвышенном месте, руководя боевыми действиями посредством отдаваемых ими через адъютантов приказов. Долгое, ожесточенное сражение завершилось победой армии Тома. Противники сосчитали павших, обменялись пленными и, договорившись о причинах следующих разногласий, назначили день необходимой для разрешения оных баталии. Затем армии построились в маршевые порядки и удалились, а Том одиноко побрел домой.

Проходя мимо жилища Джеффа Тэтчера, Том заприметил в его саду незнакомую девочку — прелестное голубоглазое существо с заплетенными в две длинные косы золотистыми волосами, в белом летнем платьице и вышитых панталончиках. И только что увенчанный славой герой пал без единого выстрела. Некая Эмми Лоренс испарилась из его сердца и следа по себе не оставила. Еще минуту назад он полагал, будто любит ее до безумия; видел в страсти, которую питал к ней, истинное преклонение; и вот вам — страсть эта оказалась всего лишь жалкой минутной привязанностью. Месяцами завоевывал он ее сердце; она призналась ему в любви всего неделю назад, и в течение семи коротких дней Том почитал себя счастливейшим из смертных и гордился этим, но хватило одного только мига, и Эмми Лоренс ушла из его сердца подобно случайной гостье, заглянувшей туда с недолгим визитом.

Том бросал на новоявленного ангела украдчивые, полные обожания взгляды, а, поняв, что девочка заметила его, сделал вид, будто ничего о ее присутствии не знает и принялся, дабы овладеть воображением незнакомки, «выставляться» — всеми нелепыми, доступными мальчику способами. Какое-то время он предавался этому абсурдному безрассудству, но вдруг, скосившись при исполнении небезопасного акробатического трюка на девочку, увидел, что она направляется к дому. Том подошел к забору, облокотился о него, горюя и надеясь, что она задержится еще ненадолго. На миг девочка остановилась на ступеньках крыльца, но тут же снова шагнула к двери. Том, увидевший, как она ступила на порог, испустил тяжкий вздох. Однако лицо его тут же и просияло, ибо незнакомка, прежде чем скрыться в доме, перебросила через забор фиалку.

Мальчик обежал вокруг цветка, остановился футах в двух от него и, прикрыв щитком ладони глаза, вгляделся в улицу, словно обнаружив в дальнем ее конце нечто занимательное. Потом он подобрал с земли соломинку и попытался, откинув голову назад, уравновесить ее на кончике своего носа — для этого потребовалось переступать из стороны в сторону, что и подводило его все ближе к цветку. И наконец, босая ступня Тома накрыла цветок, гибкие пальцы ее сомкнулись, и Том поскакал на одной ноге прочь, унося свое сокровище, и скрылся за углом. Но лишь на минуту, которая ушла на то, чтобы укрыть цветок под курткой, рядом с сердцем — или с желудком, поскольку знатоком анатомии Том не был, да и большой скрупулезностью при выборе места в подобных случаях не отличался.

Затем он возвратился назад и до самых сумерек колобродил у забора, «выставляясь» на прежний манер, однако девочка так больше и не показалась, и Тому осталось тешиться лишь слабой надеждой на то, что она простояла все это время у одного из окон, упиваясь знаками его внимания. В конце концов, он неохотно поплелся домой и бедную голову его переполняли дорогой видения самые сладкие.

На протяжении всего ужина он пребывал в приподнятом настроении, заставлявшем его тетю дивиться: «что это такое нашло на ребенка?». Ребенок выслушал суровый нагоняй за покушение на Сида, и не возразил ей ни словом. Ребенок попытался стянуть прямо под ее носом кусок сахара, и тетушка отшлепала его по ладоням, на что он сказал только:

— Тетя, Сида вы за это не бьете.

— Сид, в отличие от тебя, людей не терзает. А ты, стоит мне отвернуться, непременно в сахарницу залезешь.

Когда же она ушла на кухню, Сид, радуясь своей безнаказанности, немедля ухватился за сахарницу, глядя при этом на Тома с торжеством, которое тот находил совершенно непереносимым. Однако пальцы Сида соскользнули с нее, и сахарница упала на пол и разбилась. Том пришел в восторг, да такой, что даже язык прикусил и сидел за столом, храня мертвое молчание. Вот ни слова не скажу, говорил он себе, — даже когда тетя вернется, буду сидеть себе спокойно, пока она не спросит, кто учинил это безобразие, а уж тогда все и выложу и с превеликим удовольствием посмотрю, как ее образцовый любимчик получит по заслугам. Ликование переполняло Тома, он с трудом усидел на месте, когда старушка возвратилась и замерла над осколками сахарницы, меча поверх очков молнии гнева. Том повторял себе: «Ну, что сейчас будет!». И в следующий миг полетел на пол! Когда же могучая длань тети Полли вознеслась, чтобы нанести ему новый удар, Том вскричал:

— Постойте, тетя, а меня-то за что? — ее же Сид раскокал!

Тетя Полли озадаченно замерла, и Том исполнился надежды на ее утешительное раскаяние. Но нет, когда к ней вернулся дар речи, она только и сказала:

— Пф! Ну, думаю, для тебя никакая трепка лишней не окажется. Небось, пока меня тут не было, ты тоже успел набедокурить.

Совесть немедля укорила тетю Полли, ей захотелось произнести что-нибудь доброе, ласковое, однако это, решила она, было бы равносильным признанию своей неправоты, а таковое способно лишь разбаловать ребенка. И старушка промолчала, и со смятенным сердцем занялась подручными делами. Том же, надувшись, сидел в углу комнаты, упиваясь своим несчастьем. Он знал, что в сердце своем тетя стоит перед ним на коленях и знание это доставляло ему мрачную радость. Нет уж, никаких знаков прощения он ей не подаст, и не ждите, и ее знаки оставит без всякого внимания. Он сознавал, что время от времени тетя обращает к нему сквозь пелену слез молящий взор, однако отвечать на него не желал. Том представлял, как он лежит на смертном одре, а тетя склоняется над ним и выпрашивает одно, только одно краткое слово прощения, но он отворачивается к стене и испускает дух, так и не вымолвив этого слова. Что, хорошо ли ей будет? А вот и новая картина: его приносят домой от реки, мертвого, — локоны бедняжки мокры, истерзанное же сердце, в кои-то веки, вкушает покой. Как она бросится тогда на тело его, как прольются дождем ее слезы, как губы ее будут умолять Бога вернуть ей мальчика, которого она никогда, никогда больше не станет мучить! А он будет лежать перед нею, холодный, белый и даже пальцем не шевельнет — несчастный юный страдалец, чьи горести, наконец-то, прервались навсегда! Он до того растравил себе душу этими чувствительными грезами, что уже и слезы глотал с трудом и едва ими не подавился; перед глазами его все расплылось, ибо их застилала влага, и всякий раз, как Том моргал, ее становилось больше, она стекала вниз и капала с кончика его носа. Он лелеял свои печали с таким наслаждением, что мысль о каких-то там суетных радостях и никчемных усладах представлялась ему несносной и даже пугала его, и потому, когда в дом вступила, пританцовывая, его двоюродная сестра Мэри, вся светившаяся от счастья, вызванного тем, что она, наконец, вернулась домой, прогостив целый век (а точнее сказать, неделю) у сельских друзей, он встал и вышел, окруженный клубящейся мглой и мрачными тучами, в одну дверь, между тем как в другую вступили песни и солнечный свет.

Он бродил, уклоняясь от привычных пристанищ мальчиков, отыскивая места уединенные и унылые, гармонирующие с состоянием его духа. Бревенчатый плот, покачивавшийся у берега реки, поманил его, и Том присел на дальнем краю бревен, вглядываясь в безотрадный простор воды и думая, как хорошо было бы утонуть сразу, даже и не заметив этого, не пережив неприятных формальностей, придуманных для таких случаев природой. Потом он вспомнил о цветке и достал из-под рубашки дар девочки — измятый, увядший и тем неимоверно усиливший его скорбное блаженство. Интересно, пожалела бы она его, узнав обо всем? Заплакала бы, пожелав, чтобы ей дано было обвить его шею руками и утешить? Или холодно отвернулась бы от него, как отвернулся весь этот лживый мир? Последняя картина породила в душе Тома такой прилив сладкого страдания, что он принялся вертеть ее в уме так и этак, представляя все в новом и новом свете, пока она не протерлась до дыр. И тогда он встал, воздыхая, и удалился во тьму.

Примерно в половине десятого, а то и в десять, он прибрел по пустынной улице к дому, в котором жила Возлюбленная Незнакомка, постоял немного — ни единый звук не достигал его чутко вслушивавшихся ушей, лишь свеча роняла в окне второго этажа тусклый свет свой на занавеску. Не там ли и кроется божественное создание? Том перелез через забор, осторожно прокрался между садовых растений, замер под окном и долго, с чувством вглядывался в него, а потом лег на спину и скрестил на груди руки, одна из коих все еще сжимала бедный, сникший цветок. Вот так бы и умереть — брошенным в холодный мир, лишенным и крова над бесприютной головой, и дружеской руки, которая отирала бы предсмертную испарину с чела его. Лишенным и любящего лица, которое жалостливо склонилось бы над ним, когда его постигнет последняя, страшная мука. Таким увидела бы его она, выглянув в веселое утро из окна — и О! разве не сронила б она слезинку на его сирое, бездыханное тело, разве не вздохнула б над юной жизнью, столь грубо попранной, оборванной столь рано?

Окно растворилось, неблагозвучный голос служанки осквернил священную тишь, затем бренные, распростертые на земле останки мученика окатила лавина воды!