Совсем иная атмосфера в его сказках и легендах о монахах и святых. Блок говорил по поводу «Комедии о Евдокии», что здесь «всюду господствует благородный вкус и художественная мера…». В атмосфере пьесы примиряется эстетическое обаяние поздней античности с просветленностью христианского отречения. И то и другое близко и мило самому автору, поэтому легкий налет иронии, которой проникнута пьеса (а точнее, как пишет Блок, «легкий, хрустальный, необидный смех»), вовсе не разрушает атмосферу светлой грусти и примиренности.
Порою трудно бывает сказать, что перед нами – «стилизаторство» или «стилизм», воссоздается ли с максимальной добросовестностью и легкостью стиль, соответствующий изображаемой эпохе и определенному укладу жизни (например, «Набег на Барсуковку», где воспроизведен патриархальный уклад мелкопоместной жизни начала XIX в.), или же это и есть идеальное концентрированное выражение собственно кузминского стиля.
У него есть излюбленные герои, вроде «вожатых» его стихов, служащие не вполне ясной, но высокой цели, окруженные тайной и всеобщим любопытством. Их деятельность проходит как бы за гранью повествования, зато все действующие лица, все интриги и страсти как-то определяются по отношению к этим таинственным героям: ими поверяется правильность или ложность путей и поступков других героев, которые стремятся или служить им, приблизиться к ним, или, напротив, свести их с пути высокого служения.
Нельзя не заметить и странную прямолинейность и однолинейность в обрисовке персонажей. Порой рассказы Кузмина предстают как своеобразные притчи с назидательной и нравоучительной концовкой, подчеркнуто прямолинейной. Прямое поучение несут и его сказки-притчи.
Как и в поэзии, в романах и рассказах царит тот же дух смирения перед судьбой, доходящего до фатализма, готовность угадать и принять свою участь. Отступничество и своеволие непременно караются. Калиостро погибает, потому что чудесный дар, который был дан ему для добра, он растрачивает, как свою собственность, на пустяки.
Всегда отмечали и неправильности языка кузминской прозы, составляющие (вместе с ее прозрачностью и «ясностью») и ее странное очарование. Н. Гумилев писал в 1910 году в связи с первой книгой рассказов Кузмина: «Язык Кузмина ровный, строгий и ясный, я сказал бы, стеклянный. Сквозь него видны все линии и краски, которые нужны автору, но чувствуется, что видишь их через преграду. Его периоды своеобразны, их приходится иногда распутывать, но, раз угаданные, они радуют своей математической правильностью. В русском языке есть непочатое богатство оборотов, и М. Кузмин приступает к ним иногда слишком смело, но всегда с любовью».
Статьи и рецензии Кузмина принадлежат к лучшим образцам его прозы, оцененным пока далеко не достаточно. Они существенны для понимания его поэзии, бросают новый свет на нее, иногда помогают уследить ее корни в их сложности и глубине. В этом плане очень интересны его очерки о художниках; то, например, что Кузмин пишет о Д. Митрохине (в 1922 г.), во многом может служить характеристикой его собственного творчества: «Естественность и грация без жеманства… свойства этого художника. Как бы отсутствие смелости и полная свобода. Он в мире с органической формой предметов, и ему не надобен никакой бунт, насилие, произвол… Удерживает его от этого еще и художественная скромность и культурное уважение к традиции… Его воображение легко и радостно развивается в уже созданном и благословенном Божьем мире».
Кузминская критическая проза 20-х годов расширяет и обогащает наше представление о литературном процессе и критических полемиках тех лет. Кузмин последователен в своем утверждении первенства «лирического содержания», органичности, «эмоциональности» и свободы поэзии. Последователен и в своей неприязни к формализму: «Школы, основанные на формальных методах, не могут называться течениями в искусстве. Это только губительное облегчение для ленивых или бессодержательных людей».
Кузминская критическая проза – в отличие от его поэзии – совершенно лишена каких бы то ни было «манерности», «жеманности». В его стиле сочетается непринужденность с точностью, небрежность с чеканностью. Легкий налет иронии – иногда, впрочем, и довольно ядовитой – заключен в его характерных антиномичных элегантно-тяжеловесных периодах: в одну фразу он как бы стремится вместить все гибкое, текучее многообразие оценок, и позитивных, и негативных.
Статьи Кузмина 20-х годов помогают нам определить совершенно своеобразное «срединное» место Кузмина, решительно протестующего против «формального модничанья», «лабораторных опытов», «механического воображения» и т. п., но и легко вплавляющего в свою поэзию «приемы всех школ», до самых авангардистских; с совершенной свободой и непринужденностью он вбирает и влияния тех поэтов, которые испытали прежде существенное воздействие его поэзии (Ахматова, Хлебников, обернуты).
Ценность его статей отнюдь не исчерпывается тем, что в них мы находим ключи к его собственному творчеству. Кузмин, может быть, как раз наименее субъективен из поэтов-критиков начала века, в первую очередь потому, что он совершенно не связан с групповыми или цеховыми пристрастиями. Независимость поэтических путей вызывает у него наибольшую симпатию: «прекрасный и одинокий поэт Сологуб»; «незарегистрированное» выступление А. Радловой и т. д. Пристрастные оценки у него есть, – к примеру, он, видимо, преувеличивал дарование Радловой, переоценивал Ивнева, ставя его рядом с Есениным, – но их немного. Чаще же суждения его прозорливы и тонки. В частности, он постоянно отмечал талант рано умершего К. Вагикова. Кузмин один из первых подметил и назвал «стихоманией» своеобразное явление начала 20-х годов – повальную одержимость поэзией.
* * *Трудно сказать, может ли Кузмин сейчас быть близок современному читателю, – так тесно слиты у него смирение с грехом, печальная искренность с лукавой простотой, открытость с герметичностью и т. д. Думается все же, что Михаил Кузмин – поэт, нужный нам и сейчас: «простив» ему манерность и слишком «пряные» мотивы, оценив в полной мере удивительный артистизм его перевоплощений, изящество его легкой иронии, мы увидим и главное – его благодарность и хвалу миру, полному тепла и любви
(Яблочные сады, шубка, луга,Пчельник, серые широкие глаза,Оттепель, санки, отцовский дом,Березовые рощи да покосы кругом),полному глубокого и радостного смысла («В капле малой – Божество»); и готовность принять посылаемые испытания («…милый, тягостный твой путь»), и не оставляющую никогда надежду:
Ты запутался в дороге?Так вернись в родимый дом.Е. Ермилова
Из книги «Сети» (1908)
* * *Светлая горница – моя пещера,Мысли – птицы ручные: журавли да аисты;Песни мои – веселые акафисты;Любовь – всегдашняя моя вера.Приходите ко мне, кто смутен, кто весел,Кто обрел, кто потерял кольцо обручальное,Чтобы бремя ваше, светлое и печальное,Я как одежу на гвоздик повесил.Над горем улыбнемся, над счастьем поплачем.Не трудно акафистов легких чтение.Само приходит отрадное излечениеВ комнате, озаренной солнцем не горячим.Высоко окошко над любовью и тлением,Страсть и печаль, как воск от огня, смягчаются.Новые дороги, всегда весенние, чаются,Простясь с тяжелым, темным томлением.* * *Снова чист передо мною первый лист,Снова солнца свет лучист и золотист;Позабыта мной прочтенная глава,Неизвестная заманчиво-нова.Кто собрался в путь, в гостинице не будь!Кто проснулся, тот забудь видений муть!Высоко горит рассветная звезда,Что прошло, то не вернется никогда.Веселей гляди, напрасных слез не лей,Средь полей, между высоких тополейНам дорога наша видится ясна:После ночи – утро, после зим – весна.А устав, среди зеленых сядем трав,В книге старой прочитав остаток глав:Ты – читатель своей жизни, не писец,Неизвестен тебе повести конец.* * *Моряки старинных фамилий,[1]влюбленные в далекие горизонты,пьющие вино в темных портах,обнимая веселых иностранок;франты тридцатых годов,подражающие д'Орсэ[2] и Брюммелю,[3]внося в позу дэндивсю наивность молодой расы;важные, со звездами, генералы,бывшие милыми повесами когда-то,сохраняющие веселые рассказы за ромом,всегда одни и те же;милые актеры без большого таланта,принесшие школу чужой земли,играющие в России «Магомета»[4]и умирающие с невинным вольтерьянством;вы – барышни в бандо,с чувством играющие вальсы Маркалью,[5]вышивающие бисером кошелькидля женихов в далеких походах,говеющие в домовых церквахи гадающие на картах;экономные, умные помещицы,хвастающиеся своими запасами,умеющие простить и оборватьи близко подойти к человеку,насмешливые и набожные,встающие раньше зари зимою;и прелестно-глупые цветы театральных училищ,преданные с детства искусству танцев,нежно развратные,чисто порочные,разоряющие мужа на платьяи видающие своих детей полчаса в сутки;и дальше, вдали – дворяне глухих уездов,какие-нибудь строгие бояре,бежавшие от революции французы,не сумевшие взойти на гильотину, —все вы, все вы —вы молчали ваш долгий век,и вот вы кричите сотнями голосов,погибшие, но живые,во мне: последнем, бедном,но имеющем язык за вас,и каждая капля кровиблизка вам,слышит вас,любит вас;и вот все вы:милые, глупые, трогательные, близкие,благословляетесь мноюза ваше молчаливое благословенье.* * *Когда мне говорят: «Александрия»,я вижу белые стены дома,небольшой сад с грядкой левкоев,бледное солнце осеннего вечераи слышу звуки далеких флейт.Когда мне говорят: «Александрия»,я вижу звезды над стихающим городом,пьяных матросов в темных кварталах,танцовщицу, пляшущую «осу»,и слышу звук тамбурина и крики ссоры.Когда мне говорят: «Александрия»,я вижу бледно-багровый закат над зеленым морем,мохнатые мигающие звездыи светлые серые глаза под густыми бровями,которые я вижу и тогда,когда не говорят мне: «Александрия!»* * *Если б я был древним полководцем,покорил бы я Ефиопию и персов,свергнул бы я фараона,построил бы себе пирамидувыше Хеопса,и стал быславнее всех живущих в Египте!Если б я был ловким вором,обокрал бы я гробницу Менкаура,продал бы камни александрийским евреям,накупил бы земель и мельниц,и стал быбогаче всех живущих в Египте.Если б я был вторым Антиноем,[7]утопившимся в священном Ниле, —я бы всех сводил с ума красотою,при жизни мне были б воздвигнуты храмы,и стал бысильнее всех живущих в Египте.Если б я был мудрецом великим,прожил бы я все свои деньги,отказался бы от мест и занятий,сторожил бы чужие огороды —и стал бысвободней всех живущих в Египте.Если б я был твоим рабом последним,сидел бы я в подземельии видел бы раз в год или два годазолотой узор твоих сандалий,когда ты случайно мимо темниц проходишь,и стал бысчастливей всех живущих в Египте.* * *Весною листья меняет тополь,весной возвращается Адонис[8]из царства мертвых…ты же весной куда уезжаешь, моя радость?Весною все поедут кататьсяпо морю иль по садам в предместьяхна быстрых конях…а мне с кем кататься в легкой лодке?Весной все наденут нарядные платья,пойдут попарно в луга с цветамисбирать фиалки…а мне что ж, дома сидеть прикажешь?* * *Что ж делать,что багрянец вечерних облаковна зеленоватом небе,когда слева уж виден месяци космато-огромная звезда,предвестница ночи, —быстро бледнеет,таетсовсем на глазах?Что путь по широкой дорогемежду деревьев мимо мельниц,бывших когда-то моими,но променянных на запястья тебе,где мы едем с тобой,кончается там за поворотомхотя б и приветливымдомомсовсем сейчас?Что мои стихи,дорогие мне,так же, как Каллимаху[9]и всякому другому великому,куда я влагаю любовь и всю нежность,и легкие от богов мысли,отрада утр моих,когда небо яснои в окна пахнет жасмином,завтразабудутся, как и все?Что перестану я видетьтвое лицо,слышать твой голос?что выпьется вино,улетучатся ароматыи сами дорогие тканиистлеютчерез столетья?Разве меньше я стану любитьэти милые хрупкие вещиза их тленность?* * *Как люблю я, вечные боги,прекрасный мир!Как люблю я солнце, тростникии блеск зеленоватого морясквозь тонкие ветви акаций!Как люблю я книги (моих друзей),тишину одинокого жилищаи вид из окнана дальние дынные огороды!Как люблю пестроту толпы на площади,крики, пенье и солнце,веселый смех мальчиков, играющих в мяч!Возвращенье домойпосле веселых прогулок,поздно вечером,при первых звездах,мимо уже освещенных гостиницс уже далеким другом!Как люблю я, вечные боги,светлую печаль,любовь до завтра,смерть без сожаленья о жизни,где все мило,которую люблю я, клянусь Дионисом,всею силою сердцаи милой плоти!* * *Вновь я бессонные ночи узналБез сна до зари,Опять шепталЛасковый голос: «Умри, умри».Кончивши книгу, берусь за другую,Нагнать ли сон?Томясь, тоскую,Чем-то в несносный плен заключен.Сто раз известную «Manon» кончаю,Но что со мной?Конечно, от чаюЭто бессонница ночью злой…Я не влюблен ведь, это верно,Я – нездоров.Вот тихо, мерноК ранней обедне дальний зов.Вас я вижу, закрыв страницы,Закрыв глаза;Мои ресницыСтранная вдруг смочила слеза.Я не люблю, я просто болен,До самой зариЛежу, безволен,И шепчет голос: «Умри, умри!»* * *Строят дом перед окошком.Я прислушиваюсь к кошкам,Хоть не март.Я слежу прилежным взоромЗа изменчивым узоромВещих карт.«Смерть, любовь, болезнь, дорога» —Предсказаний слишком много:Где-то ложь.Кончат дом, стасую карты,Вновь придут апрели, марты —Ну и что ж?У печали на причалеСердце скорби укачалиНе на век.Будет дом весной готовым,Новый взор найду под кровомТех же век.* * *Отрадно улетать в стремительном вагонеОт северных безумств на родину Гольдони,И там на вольном лоне, в испытанном затоне,Вздыхая, отдыхать;Отрадно провести весь день в прогулках пестрых,Отдаться в сети черт пленительных и острых,В плену часов живых о темных, тайных сестрах,Зевая, забывать;В кругу друзей читать излюбленные книги,Выслушивать отчет запутанной интриги,Возможность, отложив условностей вериги,Прямой задать вопрос;Отрадно, овладев влюбленности волненьем,Спокойно с виду чай с инбирным пить вареньемИ слезы сочетать с последним примиреньемВ дыму от папирос;Но мне милей всего ночь долгую томиться,Когда известная известную страницуПокроет, сон нейдет смежить мои ресницы,И глаз все видит Вас;И память – верная служанка – шепчет внятноСлова признания, где все теперь понятно,И утром брошены сереющие пятна,И дня уж близок час.* * *Я вспомню нежные песниИ запою,Когда ты скажешь: «Воскресни».Я сброшу грешное бремяИ скорбь свою,Когда ты скажешь: «Вот время».Я подвиг великой верыСвершить готов,Когда позовешь в пещеры;Но рад я остаться в миреСреди оков,Чтоб крылья раскрылись шире.Незримое видит окоМою любовь —И страх от меня далеко.Я верно хожу к вечернеОпять и вновь,Чтоб быть недоступней скверне.* * *Стекла стынут от холода,Но сердце знает,Что лед растает, —Весенне будет и молодо.В комнатах пахнет ладаном,Тоска истает,Когда узнает,Как скоро дастся отрада нам.Вспыхнет на ризах золото,Зажгутся свечиЖеланной встречи —Вновь цело то, что расколото.Снегом блистают здания.Провидя встречи,Я теплю свечи —Мудрого жду свидания.* * *На твоей планете всходит солнце,И с моей земли уходит ночь.Между нами узкое оконце,Но мы время можем превозмочь.Нас связали крепкими цепями,Через реку переброшен мост.Пусть идем мы разными путями —Непреложен наш конец и прост.Но смотри, я – цел и не расколот,И бесслезен стал мой зрящий глаз.И тебя пусть не коснется молот,И в тебе пусть вырастет алмаз.Мы пройдем чрез мир, как Александры,То, что было, повторится вновь,Лишь в огне летают саламандры,Не сгорает в пламени любовь.* * *Ты знал, зачем протрубили трубы,Ты знал, о чем гудят колокола, —Зачем же сомкнулись вещие губыИ тень на чело легла?Ты помнишь, как солнце было красноИ грудь вздымал небывалый восторг, —Откуда ж спустившись, сумрак неясныйИз сердца радость исторг?Зачем все реже и осторожнейГлядишь, опустивши очи вниз?Зачем все чаще плащ дорожныйКроет сиянье риз?Ты хочешь сказать, что я покинут?Что все собралися в чуждый путь?Но сердце шепчет: «Разлуки минут:Светел и верен будь».* * *Мы проехали деревню, отвели нам отвода,В свежем вечере прохлада, не мешают овода,Под горой внизу, далеко, тихо пенится вода.Серый мох, песок и камни, низкий, редкий, мелкий лес,Солнце тускло, сонно смотрит из-за розовых завес,А меж туч яснеет холод зеленеющих небес.Ехать молча, сидя рядом, молча длинный, длинный путь,Заезжать в чужие избы выпить чай и отдохнуть,В сердце темная тревога и тоски покорной муть.Так же бор чернел в долине, как мы ездили в скиты,То же чувство в сердце сиром полноты и пустоты,Так же молча, так же рядом, но сидел со мною ты.И еще я вспоминаю мелкий лес, вершину гор,В обе стороны широкий моря южного просторИ каноника духовный, сладко-строгий разговор.Так же сердце ныло тупо, отдаваясь и грустя,Так же ласточки носились, землю крыльями чертя,Так же воды были видны, в отдаленности блестя.Память зорь в широком небе, память дальнего пути,Память сердца, где смешались все дороги, все пути, —Отчего даже теперь я не могу от вас уйти?* * *Каждый вечер я смотрю с обрывовНа блестящую вдали поверхность вод;Замечаю, какой бежит пароход:Каменский, Волжский или Любимов.Солнце стало совсем уж низко,И пристально смотрю я всегда,Есть ли над колесом звезда,Когда пароход проходит близко.Если нет звезды – значит, почтовый,Может письма мне привезти.Спешу к пристани вниз сойти,Где стоит уже почтовая тележка готовой.О, кожаные мешки с большими замками,Как вы огромны, как вы тяжелы!И неужели нет писем от тех, что мне милы,Которые бы они написали своими дорогими руками?Так сердце бьется, так ноет сладко,Пока я за спиной почтальона ждуИ не знаю, найду письмо или не найду,И мучит меня эта дорогая загадка.О, дорога в гору уже при звездах.Одному, без письма!Дорога – пряма.Горят редкие огни, дома в садах, как в гнездах.А вот письмо от друга: «Всегда вас вспоминаю,Будучи с одним, будучи с другим».Ну что ж, каков он есть, такимЯ его и люблю и принимаю.Пароходы уйдут с волнами,И печально гляжу вослед им я —О мои милые, мои друзья,Когда же опять я увижусь с вами?* * *Я цветы сбираю пестрыеИ плету, плету венок,Опустились копья острыеУ твоих победных ног.Сестры вертят веретенамиИ прядут, прядут кудель.Над упавшими знаменамиРазостлался дикий хмель.Пронеслась, исчезла конница,Прогремел, умолкнул гром.Пала, пала беззаконница —Тишина и свет кругом.Я стою средь поля сжатого.Рядом ты в блистаньи лат.Я обрел себе Вожатого —Он прекрасен и крылат.Ты пойдешь стопою смелою,Поведешь на новый бой.Что захочешь – то и сделаю:Неразлучен я с тобой.Из книги «Осенние озера» (1912)
В старые годыПодслушанные вздохи о детстве,когда трава была зеленее,солнце казалось ярческвозь тюлевый полог кроватии когда, просыпаясь,слышал ласковый голосворчливой няни;когда в дождливые праздникивместо Летнего садаводили смотреть в галереисраженья, сельские пейзажи и семейные портреты;когда летом уезжали в деревни,где круглолицые девушкиработали на полях, на гумне, в амбарахи качались на качеляхс простою и милой грацией,когда комнаты были тихи,мирны,уютны,одинокие читальщикисидели спиною к окнамв серые, зимние дни,а собака сторожила напротив,смотря умильно,как те, мечтая,откладывали недочитанной книгу;семейные собраньяофицеров, дам и господ,лицеистов в коротких курткахи мальчиков в длинных рубашках,когда сидели на твердых диванах,а самовар пел на другом столе;луч солнца из соседней комнатысквозь дверь на вощеном полу;милые, рощи, поля, дома,милые, знакомые, ушедшие лица —очарование прошлых вещей, —вы – дороги,как подслушанные вздохи о детстве,когда трава была зеленее,солнце казалось ярческвозь тюлевый полог кровати.Троицын деньПела труба; солдаты ложились спать;Тихи были сады с просторными домами.Куда я пошла, не спросила мать,А я сказала, что иду за цветами.У берега качалась лодка.Хватит ли денег? боюсь опоздать!Матрос сказал мне: «Садись, красотка,Свезу и даром, – велишь подать?»Теперь уж близко, скорей, скорее!Милая звезда, погибнуть не дай!Ты с каждой минутою все зеленее,Крепче, крепче мне помогай!Вот и подъезд. Неужели опоздала?Глупое сердце, в грудь не бей!Слышались скрипки из окон зала,В дверях смеялся высокий лакей.Но вот показались рыжие лошадки…Зачем, зачем он так хорош?Зачем эти минуты так горьки и сладкиИ меня бросает то в жар, то в дрожь?Вышел из экипажа… легка походка,Прошел, не глядя, шпорами звеня.Верная звезда, верная лодка,Вы и сегодня не обманули меня!Дома все спят, трещит лампадка.Утром вставать будет такая лень!Цветов я не достала, – это, конечно, гадко;Без цветов придется встретить Троицын день.* * *Тихие воды прудов фабричных,Полные раны запруженных рек,Плотно плотины прервали ваш бег,Слышится шум машин ритмичных.Запах известки сквозь запах серы —Вместо покинутых рощ и трав.Мирно вбирается яд отрав,Ясны и просты колес размеры.Хлынули воды, трепещут шлюзы,Пеной и струями блещет скат!Мимо – постройки, флигель, сад!Вольно расторгнуты все союзы!Снова прибрежности миром полны:Шум – за горой, и умолк свисток…Кроток по-прежнему прежний ток;Ядом отравлены – мирны волны.* * *Светлые кудри да светлые открытые глаза…В воздухе сонном чуется гроза.Нежные руки с усильем на весла налегли.Темные тени от берега пошли.Алым румянцем покрылося знакомое лицо.Видно сквозь ливень шаткое крыльцо.Рядом мы сели так близко за некрашеный за стол.В окна виднелся за рекою дол.Памятна будет та летняя веселая гроза,Светлые кудри да светлые глаза!* * *Протянуло паутинуЗолотое «бабье лето»,И куда я взгляд ни кину —В желтый траур все одето.Песня летняя пропета,Я снимаю мандолинуИ спускаюсь с гор в долину,Где остатки бродят света,Будто чувствуя кончину.* * *Осенний ветер жалостью дышал,Все нивы сжаты,Леса безмолвны зимней тишиной.Что тихий ангел тихо нашептал,Какой вожатыйПривел незримо к озими родной?Какой печальной светлою странойВ глаза поля мне глянули пустыеИ рощи пестрые!О камни острые,Об остовы корней подземных вековыеУсталая нога лениво задевает.Вечерняя заря, пылая, догорает.Куда иду я? кто меня послал?Ах, нет ответа.Какую ясность льет зимы предтеча!Зари румянец так златист, так ал,Так много света,Что чует сердце: скоро будет встреча!Так ясно видны, видны так далече,Как не видать нам летнею поройДеревни дальние.Мечты печальныеВокруг меня свивают тихий рой;Печаль с надеждой руки соплетаютИ лебедями медленно летают.* * *Снега покрыли гладкие равнины,Едва заметен санок первый след,Румянец нежный льет закатный свет,Окрася розою холмов вершины.Ездок плетется в дальние путины,И песня льется, песня прошлых бед, —Простой и древний скуки амулет, —Она развеет ждущие кручины!Зимы студеной сладко мне начало,Нас сочетала строгая пора.Яснеет небо, блекнет покрывало.Каким весельем рог трубит: «Пора!»О, друг мой милый, как спокойны мысли!В окне узоры райские повисли.* * *Что сердце? огород неполотый,Помят, что диким табуном.И как мне жизнью жить расколотой,Когда все мысли об одном?Давно сказали: «Роза колется;Идти на битву – мертвым пасть».А сердце все дрожит и молится,Колебля тщетно горя власть.Ах, неба высь – лишь глубь бездонная:Мольба, как камень, пропадет.Чужая воля, непреклонная,Мою судьбу на смерть ведет.К каким я воззову угодникам,Кто б мне помог, кто б услыхал?Ведь тот, кто был здесь огородником,Сам огород свой растоптал!* * *Вверх взгляни на неба свод: все светила!Вниз склонись над чашей вод: все светила!В черном зеркале пруда час молчанийСвил в узорный хоровод все светила.Двери утра на замке, страж надежен,Правят верно мерный ход все светила.Карий глаз и персик щек, светлый локон,Роз алее алый рот – все светила.Пруд очей моих, отверст прямо в небо,Отразил твоих красот все светила.Легких пчел прилежный рой в росных розах,Мед сбирают в звездный сот все светила.Поцелуев улей мил: что дороже?Ах, смешайте праздный счет, все светила!Ты – со мной, и ночь полна; утро, медли!Сладок нам последний плод, все светила!* * *Слышу твой кошачий шаг, призрак измены!Вновь темнит глаза твой мрак, призрак измены!И куда я ни пойду, всюду за мноюПо пятам, как тайный враг, – призрак измены.В шуме пира, пляске нег, стуке оружий,В буйстве бешеных ватаг – призрак измены.Горы – голы, ветер – свеж, лань быстронога,Но за лаем злых собак – призрак измены.Ночь благая сон дарит бедным страдальцам,Но не властен сонный мак, призрак измены.Где, любовь, топаза глаз, памяти панцирь?Отчего я слаб и наг, призрак измены?* * *Он пришел в одежде льна, белый в белом!«Как молочна белизна, белый в белом!»Томен взгляд его очей, тяжки веки,Роза щек едва видна: «Белый в белом,Отчего проходишь ты без улыбки?Жизнь моя тебе дана, белый в белом!»Он в ответ: «Молчи, смотри: дело Божье!»Белизна моя ясна: белый в белом.Бело – тело, бел – наряд, лик мой бледен,И судьба моя бледна; белый в белом!* * *Он пришел, угрозы тая, красный в красном,И вскричал, смущенный, тут я: «Красный в красном!Прежде был бледнее луны, что же нынеРдеют розы, кровью горя, красный в красном?»Облечен в багряный наряд, гость чудесныйУлыбнулся, так говоря, красный в красном:«В пламя солнца вот я одет. Пламя – яро.Прежде плащ давала заря. Красный в красном.Щеки – пламя, красен мой плащ, пламя – губы,Даст вина, что жгучей огня, красный в красном!»* * *Черной ризой скрыты плечи. Черный в черном.И стоит, смотря без речи, черный в черном.Я к нему: «Смотри, завистник-враг ликует,Что лишен я прежней встречи, черный в черном!Вижу, вижу: мрак одежды, черный локон —Черной гибели предтечи, черный в черном!»* * *Нынче праздник, пахнет мята, все в цвету,И трава еще не смята: все в цвету!У ручья с волною звонкой на гореСкачут, резвятся козлята. Все в цвету!Скалы сад мой ограждают, стужи нет,А леса-то! а поля-то: все в цвету!Утром вышел я из дома на крыльцо —Сердце трепетом объято: все в цвету!Я не помню, отчего я полюбил,Что случается, то свято. Все в цвету.Введение[10] Вводится Девица в храм по ступеням,Сверстницы-девушки идут за Ней.Зыблется свет от лампадных огней.Вводится Девица в храм по ступеням.В митре рогатой седой иерейДеву встречает, подняв свои руки,Бренный свидетель нетленной поруки,В митре рогатой седой иерей.Лестницу поступью легкой проходитДева Мария, смиренно спеша.Белой одеждой тихонько шурша,Лестницу поступью легкой проходит.Старец, послушный совету небес,Вводит Ее во святилище храма.Он не боится упреков и срама,Старец, послушный совету небес.Белой голубкою скрылась внутри,Плотно закрылась святая завеса.Чуждая злым искушениям беса,Белой голубкою скрылась внутри.Что вы, подружки, глядите вослед?Та, что исчезла белей голубицы,Снова придет к вам в одежде Царицы.Что вы, подружки, глядите вослед?ПокровПод чтение пономарей,Под звонкие напевы клиросаЮродивый узрел Андрей,Как небо пламенем раскрылося.А в пламени, как царский хор,Блистает воинство небесное,И распростертый омофор[11]В руках Невесты Неневестныя.Ударил колокольный звонИ клиры праздничными гласами, —Выходит дьякон на амвонПред царскими иконостасами.А дьякон тот – святой Роман,Что «сладкопевцем» называется, —Он видит чудо, не обман,Что златом в небе расстилается.Андрей бросается впередНавстречу воинству победномуИ омофору, что даетПокров богатому и бедному.И чудом вещим пораженНарод и причт, и царь с царицею,И сонм благочестивых женСклонился долу вереницею.«Даю вам, дети, свой покров:Без пастыря – глухое стадо вы,Но пастырь здесь – и нет оков,Как дым, исчезнут козни адовы».Горит звезда святых небес,Мечи дрожат лучом пылающим, —И лик божественный исчез,Растаяв в куполе сияющем.Край неба утром засерел,Андрей поведал нищей братии,Что в ночь протекшую он зрелВ святом соборе Халкопратии.* * *Уезжал я средь мрака…Провожали меняТолько друг да собака.Паровозы свистели…Так же ль верен ты мне?И мечты наши те ли?Надвигались туманы…Неужели во тьмеТолько ложь и обманы?…Только друг да собакаПожалели меняИ исчезли средь мрака.ГероТщетно жечь огонь на высокой башне,Тщетно взор вперять в темноту ночную,Тщетно косы плесть, умащаться нардом,Бедная Геро![12]Слышишь вихря свист? слышишь волн стенанье?Грозен черный мрак, распростерт над морем.Что белеет там средь зыбей бездонных —Пена иль милый?«Он придет, клянусь, мой пловец бесстрашный!Сколько раз Леандр на огонь условный,К зимним глух волнам, рассекал рукоюГлубь Геллеспонта!»Он придет не сам, но, волной влекомый,Узришь труп его на песке прибрежном:Бледен милый лик, разметались кудри,Очи сомкнулись.Звонче плач начни, горемыка Геро,Грудь рыданьем рви – и заропщут горы,Вторя крику мук и протяжным воплямЭхом послушным.«Меркни, белый свет, угасай ты, солнце!Ты желтей, трава, опадайте, листья:Сгибнул нежный цвет, драгоценный жемчугМорем погублен!Как мне жить теперь, раз его не стало?Что мне жизнь и свет? безутешна мука!Ах, достался мне не живой любовник, —Я же – живая!Я лобзанье дам, но не ждать ответа;Я на грудь склонюсь – не трепещет сердце,Крикну с воплем я: «Пробудись, о милый!» —Он не услышит!Лейся, жизнь моя, в поцелуях скорбных!Током страстных слез истекай, о сердце!В мой последний час нацелуюсь вволюС бледным Леандром!»Надпись на книгеН. С. Гумилеву [13]
Манон Леско,[14] влюбленный завсегдатайТвоих времен, я мыслию крылатойИскал вотще исчезнувших забав,И образ твой, прелестен и лукав,Меня водил – изменчивый вожатый.И с грацией манерно-угловатойСказала ты: «Пойми любви устав,Прочтя роман, где ясен милый нравМанон Леско:От первых слов в таверне вороватойПрошла верна, то нищей, то богатой,До той поры, когда, без сил упавВ песок чужой, вдали родимых трав,Была зарыта шпагой, не лопатойМанон Леско!»* * *В. К. Шварсалон [15]
Петь начну я в нежном тоне,Раз я к Мейстеру[16] попал.Шлет привет его Миньоне,Кто избегнул злых опал.Кров нашел бездомный странникПосле жизни кочевой;Уж не странник, не изгнанник,Я от счастья сам не свой.Отдал вольной жизни дань я,Но пред радостным концомВ дверь таинственного зданьяРобким я стучусь жильцом.Две жены[17] на башне тайнойПравят верно мерный ход,Где, пришелец не случайный,Я отру дорожний пот.Будто рыцарские дамыВышивают синий шарфИ готовят орифламмы[18]Под напевы звучных арф.Синий цвет подходит к шарфу,И равна в вас благодать,Как, в одной признавши Марфу,В Вас Марии не узнать?То Мария, то Миньона,[19]Антигона[20] вы всегда, —Заревого небосклонаЗасветившая звезда.* * *Смирись, о сердце, не ропщи:Покорный камень не пытает,Куда летит он из пращи,И вешний снег бездумно тает.Стрела не спросит, почемуЕе отравой напоили;И немы сердцу моемуМои ль желания, твои ли.Какую камень цель найдет?Врагу иль другу смерть даруя,Иль праздным на поле падет —Все с равной радостью беру я.То – воля мудрого стрелка,Плавильщика снегов упорных,А рана? рана – не жалкаДля этих глаз, ему покорных.* * *
