Повести и рассказы

— Я об этом не знаю… Мне известно другое: у Артелярщины подбили машину с ракетами.

— С ракетами? — поднял брови Сережка.

— Да, полная машина ракет… А насчет тола не знаю.

Сапига, не глядя на товарищей, видел их. Со всех сторон они поблескивали на него глазами. До сих пор он считал, что владеет профессиональным даром журналиста: с первого взгляда разгадывать и определять людей. Сейчас Сапига должен был признаться себе, что ошибался. Вначале они ему показались почти детьми, не слишком серьезными и малоопытными. Такие молодые беззаботные лица он привык видеть на выпускных вечерах в десятилетках. К чему они тогда готовились? Возможно, уже представляли себя инженерами, мореплавателями, зодчими… Не думали они, что будут сидеть за закрытыми ставнями вокруг карбидной оккупационной лампы, упорно постигая нелегкое искусство создания подполья, изыскивая тол для диверсий в родном городе. Не думали, однако довелось. И уже не беззаботные птенцы сидят здесь кружком. Горе Отчизны, опасность, нависшая над каждым из них лично, сделали их внутренне старшими, более зрелыми.

А разве не то же самое произошло с ним самим?

Войну Сапига встретил на самых трудных ее рубежах. Вот он бредет с товарищами от села к селу, на Яготин, на Пирятин, из окружения в окружение. Колхозницы поят их молоком. «Куда ж вы, куда?..» Кажется, Сергей этих застывших у дороги колхозниц только в дни горя, пожалуй, понял по-настоящему, как позднее, уже в окружении, понял и себя, конвоируемого немцами.

Все светлое перегорело у него в душе и залилось кровью, когда пылали шляхи под Пирятином, загроможденные бесконечными огненными заторами — сотнями пылающих автомашин с моторами, устремленными на восток. Когда брели полями из ночи в ночь заросшие бородами молодые окруженцы, ориентируясь по компасам и по Полярной звезде, которая все время светила слева. Под ногами шумели осенние травы, а примкнутые штыки тускло поблескивали над головами, как древки знамен. Из ночи в ночь.

Грызя сырой початок кукурузы и зарываясь где-нибудь в стог сена, забытый средь поля, ты не спрашивал, кто это шевелится рядом с тобой и куда двинется дальше, одолев усталость и сон. На восток, только на восток тянулись глаза и звало сердце!

Потом немецкие танки гнались по полю за окруженцами, давили траками гусениц людей, измученных горем, давили рядовых и командиров, давили на своем пути все живое. А на берегах Сулы и Ворсклы уже сидели вражеские засады, прошивая из пулеметов лодки, отчаливавшие к восточному берегу. От лодок летели щепки, кровавилась вода, покачивались на волнах зеленые пилотки.

На Ворскле Сапига попал в плен. Он не успел разрезать ножом голенища, испортить обувь, как это делали другие, и немцы сняли с него сапоги. Босого, его гнали через всю Полтаву, через родной город, в котором он не был пять лет. Тут жили его мать и отец, его сестры, родные и двоюродные, его ровесницы-девчата, которых он когда-то любил. Его нога не ступила бы в город, он умышленно отстал бы от колонны, чтоб его пристрелил равнодушный конвоир-пруссак, если бы он не был уверен в том, что в Полтаве его никто не узнает. Его не могли узнать. И не потому, что он не был здесь последние пять лет. Не будь войны, его узнали бы и через пять лет, и через шесть. Потому что разве мог он, молодой военный журналист, появиться тогда на Октябрьской, знакомой с детства улице, босым, оборванным, с окруженческой бородой на юношеском лице и жгучей ненавистью в запавших глазах? Так он шел, измученный, изнуренный, ступая босыми пятками по острой родной мостовой, шел, сердито запрокинув голову назад, с пустой трубкой в зубах. Он дерзко смотрел на тротуары, заполненные матерями и сестрами, которые рыданьями устилали дорогу колонне. Он в своих грязных позорных лохмотьях не боялся быть узнанным ими и сам искал глазами своих близких. В конце концов, он мог бы бросить в толпу записку или просто, подняв над головой погасшую, без звезды, пилотку, крикнуть: «Это я, Сергей Сапига!..» Мог бы… Нет, он этого ни за что на свете не смог бы. Да и зачем? Чтобы родная мать узнала его и, горестно вскинув руки, бросилась бы к нему из толпы? Чтобы конвоир-пруссак отгонял ее прикладом, а она рассыпала б по мостовой, как слезы, мелкий картофель «в мундире», принесенный для пленных? Нет, он этого не мог. Быть может, мать отдала свой печеный картофель другому, думая о сыне.

Так он прошел через родную Полтаву, босиком ступая по булыжнику, который жег ему ноги, будто раскаленный добела. По Октябрьской, самой лучшей улице, мимо фасадов домов, украшенных пестрой опишнянской керамикой, мимо знаменитого ампирного ансамбля домов, созданных к столетию Полтавской битвы. Прошел, как сквозь бесконечное тяжелое горнило, удушливое и темное. И сам он почернел, словно обуглился.

На Южном вокзале пленных грузили в эшелоны. Разделили, как стадо, на сотни и повели к вагонам. Раздвинули тяжелые двери, и конвоир щелкнул по плечу первого:

— Рюс, давай!

«Рюс, давай!» Только эти два слова знал конвоир. Да, в сущности, больше ему и не нужно было знать. Все остальное он «договаривал» палкой. С помощью палки раздавал макуху, палкой считал людей, проверял, все ли в наличии, палкой наказывал. Теперь он палкой велел первому, чтобы тот лез в вагон. Первый поднялся.

Конвоир щелкнул другого:

— Рюс, давай!

Собственно говоря, в руках у него была не страшная увесистая дубина, а обыкновенная лозинка, и бил немец без остервенения, — он спокойно, привычно похлестывал, пересчитывая пленных. И это было самым страшным — это спокойствие, эта методичность его движения. На лице конвоира, почти благодушном, уравновешенном добротой глупца, не было заметно ни раздражения, ни ярости. И в то же время не было ни малейшего следа сомнения или колебания. Он был уверен, что так надо. Только так нужно обращаться с существами низшего порядка, которые не являются в его понимании людьми.

До сих пор Сапига всячески избегал палки. Это ему стоило того, что он иногда лишался порции макухи.

В колонне он не становился крайним, старался быть незаметным. Он понимал, что это не выход, что рано или поздно с ним случится то же, что и с другими, и это наконец случилось здесь, около вагона. Он не боялся физической боли, он был еще достаточно крепок, чтобы выдержать боль куда более сильную, чем от удара лозиной. Сапига боялся оскорбления, клейма.

И все-таки оно легло на него. Когда подошла очередь, он сам кинулся к вагону, однако быстрая лозинка догнала его, хлестнула не больно, словно шутя. Но в глазах у него потемнело: раб! клейменый раб!

И именно тогда Сапига понял со всей отчетливостью, что никогда, ни при каких обстоятельствах, ни на миг он не примирится с оккупантами. На протяжении всей своей сознательной жизни он сам никого не ударил и ничья рука не ударила его. Это позорное, унизительное движение мускулов воспринималось им как что-то противоестественное, одинаково оскорбительное и для получившего удар, и для того, кто ударил. Все его существо восстало против подобного поругания человека. Его, взрослого мужчину, который знает себе цену, привык к другим нормам жизни, щелкает своей хворостиной этот беспросветно тупой и благодушный пришелец-конвоир. Можно ли когда-нибудь к этому привыкнуть, можно ли с этим когда-нибудь смириться? Нет, никогда, никогда он к этому не привыкнет, как не привыкнет организм жить не дыша, не наполняя легкие воздухом.

Он и прежде много слыхал о науке ненависти, воспитывал это чувство у бойцов и не сомневался, что прекрасно в этом разбирается. И только после случившегося у вагона ему стало ясно, что он еще не знал ненависти.

Теперь он страшился лишь одного — никогда не встретить этого немца. И откуда было ему знать, что, выбросившись вечером на полном ходу вместе с конвоиром под откос, он слишком быстро задушит врага, а сам останется жив и будет брести, прихрамывая, с немецким автоматом, в немецких сапогах через козельщанскую кукурузу, держа путь на Полтаву. В дороге он снова привинтил к гимнастерке сохраненную им Красную Звезду и, появившись ночью под отцовским окном, мог сказать то, чего не сказал проходя по городу в колонне пленных: «Мама, это я, Сергей».

Был он уже не клейменый узник, а народный мститель. Собственной рукой он сорвал с себя клеймо, и от пережитого остались в душе лишь горечь и стойкость. И вот теперь он наконец снова идет среди этих юношей, как равный среди равных.

Желчный, угрюмый, он спокойно ведет разговор. Они хотят, чтоб Сапига завтра поехал в Писаревщину за дровами для своего Красного Креста.

— Хорошо, — отвечает он.

— Если пулемет товарищам нужен сейчас, — неохотно говорят Ляля, — мы, конечно, передадим.

— Я соберу на заводе еще один! — заверил Пузанов. — Старики помогут.

— А у них хотя бы ракет возьми, — приказывает Валентин Сапиге. — Могут пригодиться.

— Возьму, — говорит Сапига, попыхивая трубкой; он медленно отвинчивает орден и молча прячет его в карман. Ничего не видит сквозь дым, кроме созвездия горячих глаз, и чувствует, как укрепляется в нем великая сила, связывающая его с этими людьми на жизнь, а может быть, и на смерть.

Лепя Пузанов под конец вечера стал особенно воодушевленным, бурным, в нем заиграла удаль мужественного человека. Стройный, высокий, видный, в расстегнутой черной танкистской гимнастерке, туго подпоясанной широким ремнем, он бушевал, шутил, мучил своего любимца Сережку. Незаметно подкравшись к Ильевскому, он внезапно хватал его под руки, поднимал на воздух и ставил на тот стул, которым Сережка манипулировал во время занятий гимнастикой.

— Декламируй! — требовал Леонид.

Ему радостно было осознавать себя снова бойцом, воином, видеть вокруг себя этот новый, пускай еще неумелый, но надежный экипаж. Так же радостно было смотреть на эту девушку с ясными глазами, которой он хочет сказать что-то особенное и сейчас лихорадочно размышляет: сказать или нет?

Обгоревший чуб Леонида уже давно отрос, обожженные брови снова наметились густым белым пушком, и сам он в последнее время поздоровел и окреп. Его зажигалки имели сбыт, и Власьевна быстро выходила парня.

Теперь он лихо похаживал, разминаясь, беспричинно радуясь от избытка здоровья, и то предлагал Валентину выйти во двор и побороться на снегу, то молча улыбался всем, самому себе и даже карбидной лампе. Заметно было, что нынче ему хочется найти неожиданные хорошие слова, известные только ему и никому больше; но он лукаво приберегает их до определенного момента, как наилучший гостинец.

— Давайте петь! — призывает он, глядя на безголосого Сапигу, и первым начинает:

Хлебом кормили крестьяне меня, Парни снабжали махоркой!..

Сапига морщился, как от боли. Сережкина мать угрожающе постучала в дверь. Леня оборвал песню.

— Зажимают нас, дружище! — обратился он к Сережке, который смотрел на него сверкающими от восторга глазами. — Не дают нам развернуться!..

Расходились поодиночке. Вначале вышел Сапига, подняв воротник пальто, потом Серга, следом за ним Валентин. Последними уходили Пузанов и Ляля. Леонид часто провожал ее после совещаний.

Теперь он, натянув свою куцую шинель, ждал, пока Ляля закончит разговор с Ильевским.

— Пошли, пошли, — не терпелось Леониду. — Что ты ему растолковываешь? Не маленький, сам знает, как вести себя в совхозе!..

— Идем, — сказала девушка, натягивая перчатки и подходя к Леониду. — Да ты хоть бы застегнулся, а то душу выставил… — Она принялась помогать ему застегивать гимнастерку. — Заболеешь, а потом возись с тобой…

— Не заболею, — уверял Леня, послушно предоставляя Ляле возможность застегивать себя. Это ему явно нравилось.

Попрощавшись, они вышли.

Снега заметали Полтаву. Ветер свистел в темных безлюдных улицах. Било острыми сухими волнами. Неосвещенные дома гудели, словно пустые.

Пузанов и Ляля, взявшись под руку, вышли на Кобыщаны своим обычным ночным маршрутом: через запущенные дворы, среди руин, по окраинам. Ляля заметила, что карман его шинели оттягивает семизарядный пистолет, однако не стала на этот раз отчитывать Леонида.

Когда они, добравшись до улицы Панаса Мирного, хотели уже пересечь ее, Ляля вдруг дернула Пузанова за руку:

— Стой!

Они прижались к стене какого-то сарая. По улице неторопливо проходили двое, ведя спокойный разговор. Слова их сносило ветром.

— Что это за жизнь, — жаловался один из них, — сейчас дрожи — бойся этих, те придут — тех бойся…

По голосу Ляля узнала Коломойцева.

— Полицаи, — шепнула она Леониду предостерегающе. Однако он принял это как приказ.

— Это те хори? — Леонид, сунув руку в карман шинели, рванулся на улицу так неожиданно, что Ляля не успела его задержать.

Полицаи застыли на месте.

— Эй, разэтак вашу!

Пузанов решительно шагнул вперед.

— Стой! — пятясь, воскликнул один из полицаев. — Стой, стой!

И оба они, показав спины, изо всех сил дали стрекача вдоль улицы, на бегу оглядываясь и выкрикивая «стой!».

Ляля вылетела к Леониду. Он, топая ногами на месте, от души хохотал.

— Какой же ты, право, Леня, — строго отчитывала Ляля, внутренне довольная парнем, когда, проскочив через улицу Мирного, они зашагали по глубоким снегам кобыщанских садов. — Какой же ты, братец!

— Все-таки я их выкурю из Полтавы! — похвалился Леонид. — Они у меня еще попляшут!.. Не должно быть в городе подобной нечисти. Такой чудесный город, Ляля, должен быть только для таких… как ты!

— О, — засмеялась девушка, — а для таких, как ты?

— И для таких, как я, — охотно согласился Леонид. — Я вообще устроил бы города для молодых, — продолжал он, легко перенося девушку через снежный сугроб. — Ну и намело! А вообще — люблю снег!

Леонид все крепче прижимал девушку к себе, и она, не противясь, тепло льнула к его плечу.

— Ляля! — Леонид вдруг остановился и резко повернулся к девушке. Он видел ее блестящие расширенные глаза, полураскрытые губы, чувствовал ее горячее дыхание. — Ляля! — Он все ближе наклонялся, тянулся, задыхаясь, к ее губам.

— Леня! — с ужасом прошептала девушка, отталкиваясь от него обеими руками. — Что ты, Леня? Нельзя…

Его рука вдруг обмякла, бессильно опустилась, будто из нее выпустили кровь.

— Почему?

Девушка помолчала, потом тихо ответила:

— У меня… есть.

— Кто он такой? — спросил Леня с глухим вызовом. — Где он?

— Он… в армии.

Леонид почувствовал острый стыд за свой поступок.

— Тогда… тогда прости, Ляля.

— Хорошо, забудем… Не говори об этом.

Леонид не говорил. В другом случае он боролся бы до последнего за свою любовь, он обещал бы девушке всего себя, все, что у него есть и чего нет, и в этом стремлении его не остановили бы никакие преграды. Но сейчас он чувствовал себя совершенно обезоруженным — «в армии»… Леонид не спросил о его звании и человеческих достоинствах, не высказал предположения, что тот, неизвестный, быть может, давно уже погиб где-нибудь на Дону или под Смоленском. Леонид не сказал об этом девушке, хотя и подумал об этом. Стоял, будто вдруг отделенный от нее высокой стеклянной стеной, быть может, впервые в жизни обезоруженный без борьбы. Бороться за свое чувство он уже не мог, ибо понимал, что боролся бы не с девушкой, а с тем неизвестным «в армии». На это он не мог пойти, против этого восставала вся его совесть. Какой он, тот? Кто он?.. Не это являлось сейчас главным для Леонида. Главным было то, что «тот» находился там, в армии, то есть был солдат, друг по оружию.

— Извини, Ляля, — сказал Леонид совсем глухо.

Они молча попрощались и разошлись.

Дома Ляля быстро разделась и, спросив у матери разрешения, юркнула к ней под одеяло.

— Я чуточку погреюсь возле тебя, ма. — Ляля подогнула колени.

— Холодная как ледяшка, — обнимала ее мать. — И тело у тебя такое твердое…

Девушка уткнулась матери в плечо.

— Мама, погладь меня.

— Когда ты отвыкнешь от этого? — ласково ворковала мать. — Как тебе не стыдно? Ведь уже не маленькая.

— Ну что мне делать, ма, если я так люблю твои руки. Так люблю, чтобы они прикасались ко мне! Я ведь мамина дочь, мамина!.. И от этого никогда не отвыкну, так и знай!

— Даже и тогда, когда будешь… не одна?

Девушка молча размеренно дышала, прижавшись к груди матери.

— Почему же ты молчишь, малышка?

Ляля еще плотнее прижалась горячей щекой к маме.

— Возможно, я всегда буду одна…

— То есть как? — испугалась мать.

— А кто скажет, как сложится судьба?

Константин Григорьевич похрапывал у стены. С трудом, как нездоровое сердце, стучали в темноте часы: то замедляли ход, то вдруг начинали спешить, будто желая наверстать упущенное.

— Ты не сердись, Ляля, но я давно хотела спросить тебя… К нам столько людей ходит… Ты с кем-нибудь дружишь?

Ляля шевельнулась под боком, как мышь.

— Со всеми дружу.

— Как это со всеми? — переспросила удивленная мать, и они обе тихо, как заговорщицы, засмеялись, боясь разбудить Константина Григорьевича. — Ты не хитри, маленькая… Я знаю, конечно, что ты дружишь со всеми, даже с этим нахмуренным Сапигою. Но я имею в виду одного… Не Леня ли это?

— Мама! — обиженно отпрянула девушка от матери. — Как ты можешь такое подумать? Как ты можешь?

Голос Ляли дрожал. Казалось, она готова была заплакать.