Повести и рассказы

На ногах у повешенного Борис увидел здоровенные армейские ботинки, которые, по всей вероятности, были ему не по размеру. А на лицо, не сохранившее ничего человеческого, он просто боялся смотреть.

Борис стоял и не отрывал взгляда от крепких, тяжеленных башмаков, от таблички, написанной от руки, но так старательно, словно она была отпечатана по трафарету. «У них уже, наверное, много таких табличек заготовлено. Вероятно, и на меня есть, и на Валентина», — подумал Борис, невольно прислушиваясь краем уха к голосам каких-то женщин, разговаривавших на базаре. Они говорили о том, что, быть может, этот парнишка вовсе и не партизан — какой из него партизан, — наверное, он просто возвращался домой после восьми, а его схватили и повесили. Даже похоронить не разрешают.

— Теперь они хозяева, что хотят, то и делают с нашими детьми…

Гнев и решимость отомстить все больше охватывали Бориса. Уважение к себе, Борьке, Серге, который стоит, не пугаясь, не удирая, хотя внутри у него все дрожит от напряжения, переполняло юношу — бумажка с сообщением Советского информбюро лежит у него на груди, и все вокруг, кажется, знают о ней и видят ее.

Борис заметил, как по тротуару приближается фигура полицая, мерзкая синяя фигура: полицай пронизывает его насквозь; глаза этого негодяя ползают по Борису, как медленные гусеницы по листве; одежда уже не прикрывает бумажку у Бориса на груди, ее видят все, она как медаль. Полицай приближается. Борису хочется повернуться и дать деру вниз, на Подол, бежать изо всех сил, но он говорит себе мысленно: «Стой! От них никуда не убежишь!..»

И стоит.

Опять ему хочется знать, сколько у них, проклятых, еще заготовлено табличек на него, на его друзей, на весь народ. «Стой, будь что будет!»

Полицай, оказывается, знакомый. Семен Коломойцев. Однажды летом возле городского кинотеатра подолянские хлопцы, в их числе и Валентин, решили хорошенько проучить Коломойцева за какие-то подленькие провинности перед товарищами. Они вывели его за театр, в темное место, и после краткого предисловия начали, как говорится, пересчитывать ребра. Остановил их тогда Борис:

— Бросьте вы руки пачкать!

Он органически не переносил телесных расправ. Его от них тошнило.

Теперь Коломойцев, помня давнишнюю услугу, встретил Бориса как приятеля:

— Привет, Серга! Что, пацана разглядываешь? Ох и затянули ж!

Коломойцев был в синей форменной фуражке, в такой же шинели с блестящими пуговицами.

— Когда это вам выдали новую форму? — спросил Серга со спокойствием, которого совсем не ждал от себя.

— Вчера привезли. Прямо из цейхгаузов. Это, говорят, их полиция носила до тридцать третьего года, а потом сняли. — Коломойцев говорил, как-то непривычно шамкая, будто рот был полон ваты.

— И все это время лежали в цейхгаузах? — с подчеркнутым любопытством спросил Серга.

— Все время. Добротное сукно!

— И штаны тоже? — еще спокойнее спросил Борис, неизвестно почему бледнея.

— И штаны. — Коломойцев отвернул широким жестом полу шинели, показывая синие, изрядно вытертые штаны.

Борис внимательно осмотрел их.

— А что это у тебя на заду? Латка?

— Да вот залатано, — прошамкал Коломойцев. — Но под шинелью не видно, правда?

— Конечно.

— Тебе куда, Борис? — Коломойцев назвал его по имени, и Борису вдруг захотелось заехать полицаю в морду. — Ты в Корпусной? Там сегодня памятник Славы сваливают.

— То есть как — сваливают? — не понял сначала Борис.

— Да так просто: решили свалить. Пошли посмотрим…

— Нет, мне сюда, — показал Борис в противоположный конец сквера, туда, где стоял памятник Гоголю.

— Ты меня не бойся, Серга, — вдруг снизив голос, промолвил Коломойцев.

— А чего мне тебя бояться?

— Ну, как чего… Ты все-таки был комсомольцем при Советах. Но не бойся, я не заявлю.

— Почему же ты не заявишь? — с неожиданной дерзостью выпалил Борис. — Заяви.

— Э, — погрозил пальцем Коломойцев. — Меня не возьмешь за рупь пять, я не лыком шитый: а если Советы придут, тогда что? Вам, ей-богу, лучше, чем мне. Вам нечего бояться, а мне… хана!

— На других страх нагоняешь, а выходит, сам ты нас боишься?

Коломойцев промолчал.

— И верно, боюсь, — вздохнул он.

«Нужно будет его заманить куда-нибудь в темный угол», — подумал Серга и сказал:

— Ну, пока…

— Пока.

Борис пошел сквером, мимо памятника Гоголю. Простоволосый Гоголь смотрел, как живой, на фонарный столб, на тяжелые ботинки парня, не достававшие до земли.

За памятником, в глубине сквера, Серга неожиданно увидел Лялю. Она стояла с каким-то незнакомым Борису человеком и разговаривала с ним, глядя на фонарь. Незнакомый — с портфелем под мышкой, с трубкой в зубах — изредка отвечал Ляле сдержанно, словно бы даже нехотя.

Когда Борис приблизился к ним, незнакомец с нескрываемым неудовольствием посмотрел на него. Ляля, похоже, встревожилась.

— Ты уже был возле него, Борис? — Девушка кивнула на фонарь.

— Был.

— Не узнал, кто такой?

— Я на лицо не смотрел.

Незнакомец подал Ляле руку.

— Будь здорова…

— Познакомься, Борис, — обратилась Ляля к Серге. — Это… товарищ Сапига.

Сапига взял протянутую Борисом руку, подержал ее какой-то миг, будто взвешивал, и, неприязненно отпустив ее, пошел, не оглядываясь, мимо памятника. Ляля смотрела на бронзовый бюст Гоголя.

— Смотри, его плечи как будто вздрагивают, — сказала девушка.

Снег волнами набегал на памятник, бил о бронзу мелкими льдинками пороши.

— Ляля, ты ничего не знаешь! — тихо воскликнул Серга. — Если б ты только знала!

— Что такое? Девушка удивленно смотрела на Бориса. Выражение его лица было таинственным. — Говори скорее!

— Отгадай…

— Неужели готово?

— Да, Ляля! — Серга оглянулся во все стороны. — Под Москвой фашистам дали по зубам! Ох и дали!

Девушка схватила его под руку, потянула с собой вдоль сквера.

— Рассказывай! Неужели вы слышали Москву?

— Слышали. Правда, урывками, треска и шума много, наверное, другие станции забивают…

— Что ж там? Ну, поскорее же! — Ляля оглянулась. Сквер был безлюден, лишь по мостовой, стуча, как колодками, деревянными подошвами, шли на работу пленные.

— Освобожден Тихвин!

— Тихвин освобожден? — В глазах у Ляли запрыгали голубые искорки.

— Елец, Рогачев, Клин…

— И Клин! И Елец! — повторяла Ляля возбужденно, как будто хорошо знала эти города, хотя на самом деле некоторые из этих названий слыхала впервые.

— …Яхрома, — продолжал Борис, все более распаляясь от гордости и счастья, что он первый сообщает девушке об этой Яхроме. — Солнечногорск!

— И Солнечногорск? — Ляля заглядывала в глаза товарищу с благодарной нежностью.

— Е-пи-фань, — произносил Борис все громче, как будто набираясь сил с каждым словом.

— Епифань, — взволнованно, с наслаждением повторила Ляля, сжимая локоть Бориса. Он выше поднял козырек. — Как это здорово…

— Ливны, Дубна, Богородицк…

— Борька! — почти выкрикнула Ляля. — Ты знаешь, что это такое? Это же наступление! — Ее глаза еще сильнее засверкали. — Недаром мне снился Марко!.. Как будто весна, вокруг зелено, а он, в каске, в полушубке, спешит куда-то через Шевченковский парк в Харькове и все зовет, зовет…

— Можно думать, что наступление продолжается уже длительное время, — вслух размышлял Борис. — Потому что в начале передачи упоминалось, что, мол, как известно, под Тулой разгромлена вторая бронетанковая армия Гудериана.

— Борис, все это нужно было записать! — спохватилась Ляля. — И немедленно размножить!.. Как же ты не записал?

Борис только сейчас вспомнил о бумажке, лежавшей у него на груди.

— Вот голова! — стукнул парень себя по лбу и засмеялся. — Ну и голова!

Он и не заметил, как все, что было записано в этой бумажке, он рассказал Ляле наизусть.

XII

Вечером товарищи собрались у Ильевского на проводы. Завтра утром Сережка отправляется в район, в знаменитый до войны совхоз «Жовтень», где жила его тетка. Сестра Люба пошла в совхоз две недели назад и до сих пор не вернулась. Мать беспокоилась: а что, если по дороге Любу схватили немцы?.. Сережа должен был обо всем разузнать. Кроме того, ему надлежало выполнить и другое задание, о котором мама ничего не знала. На дворе уже лежали зарытые в снег, умело упакованные, переписанные разными почерками листовки с первыми сообщениями Совинформбюро. Сережа должен был распространить их на селе.

Молодежь собралась в Сережкиной комнате, мать хлопотала на кухне. Ей было показалось, что никто больше уже не придет, как вдруг дверь открылась и на пороге вырос, стряхивая снег, еще один гость, приземистый, черноволосый, с сердитым лицом горчичного цвета. Мать удивилась: этот еще ни разу не приходил к ее сыну.

— Вы продаете шкаф? — деловито осведомился незнакомец, исподлобья взглянув на хозяйку. Мать на какой-то миг заколебалась. Сережка предупредил ее, что тому, который придет покупать шкаф, нужно ответить: «Пройдите, посмотрите». И направить в Сережкину комнату.

— Вы продаете шкаф? — еще раз сказал незнакомец, не столько спрашивая, сколько утверждая, и мать должна была сказать так, как советовал Сережка.

— Пройдите, — сказала она, и голос ее дрогнул. — Посмотрите…

Нахмурившись, гость прошел в комнату, плотно прикрыв за собой дверь.

В Сережкиной комнате было оживленно и шумно, как на студенческой вечеринке. У Валентина уши пылали огромными розами — каждый таскал его за уши: сегодня он был именинником, ибо первым услышал голос Большой земли. Когда вошел новый гость, которого тут все, видно, ждали, присутствующие встали ему навстречу. А Ляля представила его:

— Сапига.

Сапига подходил к каждому, молча пожимая руки.

— Раздевайся, — сказал Леня, принимая на себя роль хозяина. — Будь как дома.

Сапига снял пальто, и орден Красной Звезды блеснул у него на груди. Он исподлобья оглядел товарищей, довольный тем впечатлением, какое произвел на них орден.

«А он, видать, с гонорком», — подумал Серга о новоприбывшем, глядя, однако, с уважением на его орден.

Напрасно думал Сапига, привинчивая орден перед тем, как идти к Ильевскому, что эти люди мало его знают и что им надо отрекомендоваться своими заслугами. Даже тем из них, которые видели его впервые, главное уже было известно о новоприбывшем.

Ляля, которой было поручено чуть ли не самое трудное дело — подбирать в организацию надежных людей, давно уже изучала Сапигу, как изучала и многих других. В этом ей помогали, сами того не подозревая, подруги, многочисленные знакомые, соседки Сапиги и даже сам Константин Григорьевич, который не первый день был в хороших отношениях со стариком Сапигой и немало слыхал от него про сына.

Присутствовавшие знали, что Сапига получил орден в финскую войну, знали, с какого года он в комсомоле, с какого — кандидат в члены партии. Известно им было также, что по профессии он журналист. Но всего этого теперь, во время оккупации, было мало для того, чтобы оценить человека, хотя раньше, до войны, возможно, было бы и достаточно. И не его орден был основной причиной того, что Сапига мог сейчас войти сюда. Сама жизнь научила Лялю и ее товарищей ценить человека не только за прошлые заслуги, а, главным образом, за его теперешние действия, за то, что он делает сейчас и как ведет себя в окружении врагов. На молодых подпольщиков его орден производил теперь куда меньшее впечатление, чем газета «За Радянську Украiну», которая выпускалась специально для населения оккупированной территории и которую Сапига давал читать некоторым людям, в том числе и Лялиным подругам. Большое значение имело и то, что Сапига вместе со своей сестрой распространял первые листовки организации, подписанные «Непокоренная Полтавчанка». Об этом тоже присутствовавшие уже знали. Важно было, наконец, и то, что работая завхозом в комитете украинского Красного Креста, демагогической марионеточной организации, созданной оккупантами, Сапига часто выезжал заготовлять дрова в Диканьские леса и возвращался оттуда с интересными новостями, о которых Константин Григорьевич слыхал от старика Сапиги.

И если Сапига в самом деле входил в эту комнату с некоторым гонорком, с сознанием превосходства учителя, идущего к ученикам, то довольно скоро он почувствовал себя совсем в другой роли. Присутствующие, которые были куда моложе его, задавали вопросы, а он отвечал. Потому что здесь, в Полтаве, они, оказывается, успели сделать больше и, следовательно, имели право спрашивать с него, чей вклад в общее дело пока что был меньше.

— Так ты ничего определенного не знаешь о товарище Куприяне? — обратился Пузанов к бывшему журналисту.

— Я уже сказал, — попыхивал Сапига трубкой, — что лично его не знаю. По-моему, вообще под этим именем действует не один, а несколько отрядов. Товарищ Куприян — это, очевидно, руководитель основного отряда, которому подчиняются остальные. Я хотел в Лютенках вступить в местный отряд, но председатель колхоза, с которым я вел переговоры, сказал мне, что людей им пока не нужно.

— Как это людей не нужно? — удивился Сережка.

— Так, — спокойно продолжал Сапига, не поворачиваясь к Ильевскому, — потому что даже для тех людей, которые у них есть, не хватает оружия. А кроме того, они вообще придерживаются той точки зрения, что верные люди в самой Полтаве нужны не меньше, чем в лесу.

— Разве не то же самое я тебе говорила, Леня? — обратилась Ляля к Пузанову.

— Ты сказал, им нужен пулемет? А что они могли бы дать в обмен? — задал вопрос Валентин, набивший в последнее время руку на всякого рода обменах.

— Не знаю, — сказал Сапига.

— Тол у них есть? — спросил Леонид.