Философия права

Таково первоначальное, непоколебимое основание права собственности: человек имеет право присвоить себе то, что не принадлежит никому, и не имеет права касаться того, что принадлежит другому. Это прямое приложение общего определения права к присвоению вещей. Против этого не имеет силы возражение, что если один присваивает себе известное количество вещей для удовлетворения своих потребностей, то и другому принадлежит совершенно такое же право, а потому все вещи должны быть поровну поделены между наличными лицами. Как уже замечено выше, подобное возражение доказывает только, что те, которые его делают, не имеют понятия о праве. Ни естественное, ни положительное право не даёт человеку ничего; оно только признаёт его свободу и подчиняет её общему закону. В приложении к собственности, право признаёт за человеком законную возможность приобретать, но как он воспользуется этой возможностью, это предоставляется его свободе; закону до этого нет дела. Один приобретает больше, другой меньше, третий ничего не приобретает. Один займёт клочок земли и будет его обрабатывать, другой пойдёт на охоту, третий ловит рыбу. Для права это безразлично; оно требует только, чтобы никто не касался того, что присвоено другими. Поэтому и вновь нарождающиеся поколения, которые являются на свет, когда всё уже присвоено и никому не принадлежащих вещей не остаётся, не имеют права требовать, чтобы им была выделена какая-нибудь часть из чужого имущества. Они могут приобретать уже не первоначальными, а производными способами, от родителей или по соглашению с другими. Если же они хотят воспользоваться первоначальным способом присвоения собственности, то они должны идти в незанятые пустыни.

Нет сомнения, однако, что при взаимном разграничении свободы могут произойти столкновения не только вследствие насилия, учинённого одними над другими, но и по самому существу юридических отношений. Пока усвоенная вещь находится в физическом обладании лица, спора быть не может; нельзя овладеть вещью иначе, как учинив насилие над лицом. Но право, как сказано, есть отношение умственное, продолжающееся даже тогда, когда физическое отношение прекратилось. Человек присвоил себе никому не принадлежащую вещь; но он не может постоянно держать её в руках или стоять на ней своим телом. Право состоит именно в том, что присвоенная вещь принадлежит ему, даже когда он физически с ней не связан; только этим способом она подчиняется воле как духовному началу и может служить постоянным её целям. По каким же признакам можно судить об этой принадлежности? Человек может поставить знак; но знак есть нечто преходящее и не всегда понятное для другого. Надобно определить, какого рода знаки должны служить признаками принадлежности вещи тому или другому лицу, а для этого, очевидно, требуется соглашение. Так и поступают в международных отношениях при усвоении пустынных стран.

Есть, однако, признак, по которому в силу естественного закона можно судить о принадлежности вещи. Этот признак есть положенный на неё труд. Если человек обработал землю или построил жилище, никто не может сомневаться в том, что эта вещь принадлежит ему, а не другому. Мы приходим здесь ко второму основанию собственности – к праву труда. Право овладения есть наложение воли на физический предмет; право труда есть соединение с вещью части самой личности человека, его деятельности, направленной к обращению вещи на пользу лица. Тут чисто умственная связь переходит в реальную; она выражается в видимых результатах. Однако последнее право предполагает первое, ибо для того чтобы приложить свой труд к физическому предмету, надобно первоначально им овладеть.

Казалось бы, нет ничего проще и яснее того правила, что плоды труда принадлежат тому, кто трудился. Оно составляет совершенно очевидное требование справедливости, а вместе и непоколебимое основание собственности, и притом личной, ибо трудится лицо, а не общество. Право труда, по существу своему, есть чисто индивидуалистическое начало. Однако и эта совершенно очевидная истина отвергается социалистами. Они говорят, что если бы это начало было верно, то произведения принадлежали бы рабочим, а не хозяевам и капиталистам, которые пользуются чужим трудом. Но такое возражение могло бы иметь силу только при существовании рабства, а не при свободных отношениях между людьми. Рабочий продал свою работу и получил за неё цену; ни на что другое он не имеет права. Эта цена составляет ничтожную долю цены произведений, которые, переходя из рук в руки, через множество стадий, оплачиваются, наконец, потребителем. Эта плата может возмещать или не возмещать издержки производства, вследствие чего предприятие может приносить выгоды или убытки: до всего этого рабочему нет дела. Он получил своё и не может иметь притязание ни на что другое: в барышах и убытках он не участвует. Если ему выдаётся доля прибыли, то это добрая воля хозяина, а отнюдь не его право. Но зато, с другой стороны, то, что он приобрёл, составляет неотъемлемую его собственность. Те, которые утверждают, что он получил слишком мало, не могут отрицать, что это малое принадлежит ему и никому другому. Кто работал какими бы то ни было способами, своими ли руками или умом, приобретая орудия, соединяя силы, направляя предприятие, рассчитывая возможные выгоды или убытки, для того приобретённое составляет неотъемлемое его достояние, которого он не может быть лишён без вопиющего нарушения справедливости. Чтобы опровергнуть эту очевидную истину, социалисты принуждены признать, что работающий не принадлежит себе, что он раб общества, в отношении к которому он состоит в неоплатном долгу, получая от него заработную плату только в виде авансов, под будущую работу. Именно к этой точке зрения приходит самый последовательный из социалистов, Прудон. Но такой взгляд есть полное отрицание свободы лица, а, следовательно, и всякого права. Превращение человека в рабочий скот, принадлежащий фантастическому существу, именуемому обществом – таково последнее слово социализма. Менее последовательные социалисты не идут так далеко. Они утверждают только, что заработная плата, в силу железного закона, ограничивается скудным пропитанием, а потому рабочие не в состоянии сберегать и делаться собственниками. Некоторые объявляют даже, что они не должны сберегать; в этом видят преступление против своих собратьев. По мнению этих теоретиков, рабочий, который сделался капиталистом, есть самое противное явление, какое можно встретить. Лассаль в особенности отличался этого рода декламацией. Когда нужно отвергнуть неопровержимый факт, социалисты не гнушаются никакими абсурдами. Ответом на это могут служить те громадные сбережения, которые делают рабочие в богатых странах и которые помогают им поддерживать многочисленные стачки. Путём сбережений они устраивают и потребительные товарищества и даже целые промышленные предприятия. Примером могут служить Рочдэльские пионеры. Когда рабочая артель на собственные средства устраивает заведение, то принадлежность ей того, что приобретено на трудовые деньги, не подлежит ни малейшему сомнению. Это не дар фиктивного общества и не произвольное установление положительного законодательства, а собственность, принадлежащая рабочим по естественному праву, в силу безусловных требований справедливости.

Из сказанного можно видеть, что право собственности заключает в себе двоякий элемент: мыслимый и вещественный, юридическое начало и осуществление его в реальном владении. Первый имеет источником свободную волю человека, согласную с общим законом, второй есть проявление этой воли в материальном мире. А так как уважение к свободе составляет основание всякого права, то фактическое владение, как явление свободы, должно быть ограждено от всякого посягательства, пока оно не приходит в столкновение с правами других. Отсюда важное юридическое значение владения. Как выражение свободы, оно всегда предполагает право. Кто это отрицает, тот должен доказать противное; на нём лежит бремя доказательств. Отсюда изречение «beati possidentes!» («счастливы владеющие»).

Однако фактически владение может и не совпадать с правом. Именно потому, что это два разных элемента, они могут расходиться. Право может принадлежать одному лицу, а владение может находиться в руках другого. Тут возникает вопрос: какого рода это владение, добросовестное или не добросовестное, то есть полагает ли владелец, что он имеет право на вещь, или он знает или может предполагать, что вещь принадлежит другому? Это вопрос не нравственный, а чисто юридический. Разница между тем и другим заключается в том, что добросовестный владелец подчиняется общему закону и ошибается только насчёт его приложения; недобросовестный же владелец, обращая в свою пользу то, что заведомо или предположительно принадлежит другому, тем самым нарушает общий закон. Из этого двоякого отношения проистекают разные юридические последствия. Уважение к воле, уважающей закон, составляет коренное начало права, тогда как воля, нарушающая закон, не имеет права на уважение. Поэтому добросовестному владельцу оставляются плоды, полученные с имущества, недобросовестный же должен возвратить имущество с плодами. Таково совершенно рациональное постановление римского права, основанное на чисто юридических началах, то есть на требованиях справедливости, помимо всяких посторонних соображений. Оно определяет и сам момент превращения добросовестного владения в недобросовестное. Этот момент есть предъявление иска. Как скоро другой заявил притязание на вещь, находящуюся в моём владении, так я не могу уже считать себя бесспорным собственником; решение принадлежит не мне, а общественной власти. Всё это совершенно просто и ясно. Г. Петражицкий написал целое сочинение о правах добросовестного владельца; но именно этих юридических оснований вопроса он вовсе даже не коснулся. Это показывает, до какой степени сознание права затмилось у современников.

Но этим не ограничивается значение владения. С течением времени оно переходит в собственность. Проявляясь во внешнем мире, воля человека подчиняется определениям времени. Постоянство воли выражается в постоянстве действий. Это не значит, что человек должен ежеминутно предъявлять свои права на принадлежащие ему вещи; такое требование превратило бы умственное отношение в физическое. Но если он в течение долгого времени не заявлял о своих правах и предоставлял другим присваивать себе принадлежащее ему имущество, то последнее становится в положение вещи, оставленной хозяином. Вместе с физическим отношением порывается и юридическое. А с другой стороны, долговременное бесспорное владение всё крепче и крепче связывает владельца с обладаемым предметом. Воля, проявляющаяся в бесспорном владении, в свою очередь должна быть уважена; вследствие этого, возникающее отсюда новое право вытесняет, наконец, старое. Таковы основания давности. Установление того или другого срока, как и все фактические определения, есть дело произвола, но сущность отношения вытекает из самой природы права, из уважения к воле, связанной с вещью долговременным обладанием и требующей узаконения упроченных временем отношений. Прочность права составляет первое требование лица. Только при этом условии оно может ставить себе постоянные цели.

Эта прочность утверждается признанием собственности как полного права лица над вещью. Из предыдущего ясно, что это не есть произвольное учреждение положительного законодательства или захват людей, присвоивших себе то, что им не принадлежит, а необходимое юридическое отношение, вытекающее из фактического и умственного отношения лица к вещественному миру. Положительное законодательство узаконяет только то, что лежит в природе вещей.

В праве собственности мы должны различать три момента: 1) приобретение, 2) пользование, 3) отчуждение.

Относительно первого юридический закон устанавливает, как сказано, только общие способы приобретения собственности; сам же он, кроме исключительных случаев, ничего никому не присваивает. Для приобретения собственности нужен особенный акт со стороны лица или лиц. Этот согласный с законом акт есть юридический титул; он составляет юридическое основание, в силу которого вещь принадлежит тому, а не другому. В нём выражается свободная воля лица, присваивающего себе вещь. Таким образом, в силу основного юридического правила, приобретение собственности есть частное, а не публичное действие.

Исключение составляют способы распределение имуществ, которые носят политический характер. Таково было у нас наделение крестьян землей при их освобождении. Крепостное право установилось вследствие потребностей государства. В древней России служилые люди обязаны были в течение всей своей жизни нести государеву службу; с этой целью они наделялись поместьями. Но земля без рабочих рук не приносила дохода; пришлось укрепить крестьян, с тем, чтобы помещики могли исполнять свои политические обязанности. Отсюда выработалось крепостное право, которое сохранилось даже когда обязательная служба дворян была уничтожена. Когда же, наконец, ненормальность этих отношений привела к освобождению крестьян, надобно было, в видах справедливости и общественной пользы, дать последним ту землю, на которой они сидели, вознаградив за это помещиков. Таким образом, совершилось наделение крестьян землей. Это был политический акт, разрешавший вековые связи, но никак не могущий служить примером нормального распределения собственности.

Точно так же как приобретение, пользование собственностью, по самому понятию, вполне зависит от усмотрения лица. Собственность есть область свободы человека, а потому он волен делать с вещью всё, что он хочет, никому не давая в том отчёта. Вещь самостоятельного значения не имеет; она служит потребностям человека, а в своих потребностях единственный судья он сам, и никто другой. Отсюда так называемое право употребления и злоупотребления (jus utendi et abutendi), против которого вопиют социалисты. Прудон называет это безнравственным началом, которое порождено насилием; он видит в нём самое чудовищное притязание, которое когда-либо освящалось гражданскими законами. А между тем оно составляет прямое и необходимое последствие человеческой свободы. В праве употреблять вещь по собственному усмотрению заключается право употреблять её хорошо или дурно. Нравственность может меня осуждать за дурное употребление, но праву до этого нет дела, ибо это область моей свободы. Я могу объедаться и опиваться через меру; но если я полноправное лицо, никто не вправе мне это воспретить; можно только меня осуждать за безнравственное употребление своей свободы и собственности. Если же я волен принадлежащую мне вещь потребить на свои надобности, не спрашивая ничьего разрешения и не давая никому отчета, то очевидно, что я вправе сделать из неё и всякое другое употребление, ибо меньшее заключается в большем. Есть, конечно, вещи, которых потребить нельзя; но ничто не мешает мне превратить их в деньги и последние употребить на свои удовольствия и прихоти. Таким образом, даже противное нравственным требованиям употребление собственности не может быть воспрещено полноправному лицу; тем более дозволительно употребление, согласное с нравственными и экономическими началами. Если я могу потребить вещь, то тем более я вправе обратить её в орудие нового производства. Поэтому утверждение социалистов, что произведения принадлежат лицу, но капитал принадлежит обществу, не имеет даже и тени основания. Право обращать произведение труда в капитал составляет естественную и неотъемлемую принадлежность вытекающего из труда права собственности. Обществу капитал не принадлежит, потому что общество его не произвело. Странно доказывать такие очевидные истины; но ещё страннее видеть совершенно бессмысленное их отрицание.

Право распоряжаться своей собственностью имеет, однако, свои границы, так же как и всякое другое право. Эти границы полагаются правами других и общественными потребностями. Я не вправе делать такое употребление своей собственности, которое стесняет права других или наносит им вред, например, воздвигать здание, которое отнимает свет у соседа, или накоплять нечистоты, заражающие воздух. При всяком сожительстве людей необходимы общие правила, охраняющие порядок, безопасность и удобства жизни, и чем скученнее население, тем настоятельнее эти требования. Отсюда разнообразные полицейские постановления, обязательные для собственников, особенно в городах и на фабриках. Есть и такие виды собственности, которые по самой своей природе не составляют исключительной принадлежности одного лица, но имеют общее значение. Я не могу запереть протекающую по моим владениям воду, отнимая её у соседей, или поднять её так, чтобы она затопляла их земли. И тут необходимы общие постановления. К той же категории принадлежат и правила, предупреждающие истребление лесов. В каких именно случаях требуются такого рода ограничения и как далеко они простираются, это определяется практическими потребностями, то есть опытными данными, а потому всецело принадлежат положительному законодательству. С точки зрения философского права твердо стоит одно правило, что собственность есть норма, а стеснения составляют исключение. Это то самое правило, которое существует и относительно личных прав. Везде нормальное начало есть свободное распоряжение своим лицом и имуществом. На нём следует тем более настаивать, чем сильнее поползновение общественной власти вторгаться в частную сферу. Пользуясь своим правом, положительное законодательство может под видом общественной пользы до такой степени стеснить собственность, что от неё ничего не останется, точно так же, как оно может опутать человека всякого рода стеснениями, так что ему нельзя будет дохнуть. Но такого рода фактическое отношение закона к свободе есть не более как злоупотребление правом, противоречащее истинной его сущности. Цель права как разумного начала может состоять единственно в том, чтобы освободиться от этих пут.

Требования общественной пользы могут, однако, простираться и до полного отчуждения личной собственности. Когда нужно провести дорогу или улицу, земля принудительно отбирается у владельцев. Но при этом признаётся и право собственности: тем, что владельцу даётся справедливое вознаграждение. Он лишается вещи, но сохраняет её цену, то есть идеальное её значение, как известного количества имущества, которое может быть превращено во всякое другое. Таким образом, согласуется личное начало с общественным. Первое подчиняется последнему, но получает вместе с тем полное признание. Количественно собственность от этого не умаляется.

Если принудительное отчуждение собственности допустимо только со справедливым вознаграждением, то добровольное отчуждение всегда зависит от воли владельца. Это право заключается в самом праве собственности. Как область свободы, она приобретается и отчуждается по усмотрению лица. Владелец может отдать её даром или за какую угодно цену, это вполне от него зависит. В силу этого акта имущество становится собственностью другого лица. Отсюда новые, производные способы приобретения собственности. Актом свободной воли право переносится с одного лица на другое. На этом основан весь гражданский оборот и возможность для человека удовлетворять своим потребностям чужими произведениями. И тут, при взаимном обмене, собственность, передаваясь другому, сохраняется в цене имущества, которое остаётся за владельцем. Этим уравновешиваются требования обеих сторон. Мы возвратимся к этому вопросу в учении о договоре.

Отчуждение может быть и посмертное. Мы видели, что воля человека уважается и за пределами земной его жизни. Вследствие этого имущество его переходит к наследникам или к тем лицам, кому он его завещал. Таким образом, приобретённое одним поколением передается другому, которое, в свою очередь, умножает полученное достояние и передает его своему потомству. В этом процессе собственность идёт, накапливаясь. Отсюда великое значение капитала. В нём заключается первое и главное условие материального развития человеческого рода и умножающегося его благосостояния. Не нужно повторять, что он составляет частное, а не общественное достояние. Это ясно из самого юридического его характера, из способов его возникновения и его передачи.

С умножением собственности связано и неравное её распределение. Переходя от одного лица к другому и передаваясь от поколения поколению, собственность накапливается в одних руках в большем количестве, в других – в меньшем; а так как материальные и экономические условия и положение людей бесконечно разнообразны, то столь же разнообразен и размер приобретаемого ими имущества. У одного недостаёт на скудное пропитание, а в руках другого накапливаются несметные богатства. Такое разнообразие положений составляет, как сказано, общий закон природы, которая распределяет свои блага в неравном количестве между людьми, населяющими земной шар: одни живут под полюсами, другие – под тропиками; одни в странах, едва доставляющих скудную пищу, другие – в краях, изобилующих всеми благами; одни родятся среди племён, стоящих на самой низменной ступени развития и не способны над ней подняться, другие обладают всеми высшими дарами духа. К этому разнообразию положений и способностей присоединяется то, которое проистекает от различного пользования свободой. Мы видели, что свобода, по существу своему, ведёт к неравенству. В области собственности это проявляется в полной мере, и этого неравенства нельзя уничтожить, не уничтожив самого его корня, то есть человеческой свободы, следовательно, не посягнув на то, что составляет источник всякого права. Уравнять материально можно только рабов, а не свободных людей. Относительно же последних всё, что может сделать закон и что можно от него требовать, это признать за всеми равную свободу приобретать и пользоваться приобретённым. В этом состоит равенство перед законом, на которое указано было выше и которое существенно отличается от немыслимого материального равенства. При таких условиях люди, находящиеся в неравных материальных положениях, могут помогать друг другу; в этом, как увидим, состоит обязанность, преимущественно нравственная, а частью и юридическая. Но источником помощи является всё-таки собственность, принадлежащая отдельным лицам и обращаемая ими на пользу других. Помощь даётся свободными лицами, из приобретённых ими законным образом средств. В основании лежит всё-таки право собственности, с проистекающим из него неравным распределением имуществ. Оно составляет непоколебимый фундамент, на котором строятся все дальнейшие общественные отношения.

Отчуждение собственности может быть и временное. Если я волен передать другому вещь всецело, то в этом заключается и право передать её во временное употребление. Отсюда различие между правом собственности и правом пользования. Продолжительность срока и границы пользования зависят от воли сторон и определяются договором. По миновании срока вещь возвращается собственнику. От воли сторон зависит и определение условий: вещь может быть предоставлена другому безвозмездно или за известную плату. Первое есть оказанное другому одолжение, то есть благотворительность в обширном смысле, второе есть обычная сделка гражданского оборота. Если человек нуждается в вещи, которая составляет собственность другого, то он может получить её в свое пользование за определённую плату. На этом основаны юридические отношения найма и займа. Сущность их заключается в том, что собственник, отчуждая пользование вещью, получает ценность этого пользования в виде наёмной платы или процента с капитала. Отсюда ясно, что эта плата принадлежит ему, и никому другому. Когда социалисты утверждают, что собственник капитала имеет право только на возмещение траты имущества, а не на процент за пользование, то подобное мнение идёт наперекор самым очевидным требованиям права. Этим утверждается, что пользование чужими вещами всегда должно быть даровое, то есть благотворительное, а это чистая нелепость. При таком условии сама работа, употреблённая на создание капитала, остаётся невознаграждённой, ибо капитал служит для дарового употребления посторонних лиц. Через это всякие сделки сделались бы невозможными и исчезли бы всякие побуждения к накоплению капитала. Закон, который постановил бы, что процент с капитала должен принадлежать тому, кто его употребляет, то есть что пользование всегда должно быть даровое, был бы повинен в самом вопиющем нарушении справедливости, воздающей каждому то, что ему принадлежит.

Пользование может быть и постоянное; тогда оно переходит в право на чужую вещь (jus in re aliena). Такого рода права возникают вследствие потребностей человеческого сожительства. Они могут быть отрицательные, например, право требовать, чтобы не воздвигалось строение, отнимающее у меня свет, и положительные, например, проход через чужое владение к своему. На этом основаны разнообразные сервитуты, источник которых лежит в практических потребностях жизни, то есть в опытных данных. Теория раскрывает только их возможность. Из практических отношений возникают и более широкие права на чужую вещь. Они могут простираться до того, что за собственником остаётся одно голое право, которое выражается в определённой повинности; пользование же из рода в род, всецело присваивается другому лицу. Последнее право получило даже название полезной собственности (dominium utile), в отличие от прямой собственности (dominium directum), остающейся за юридическим собственником. Фактическое и юридическое отношение тут распадаются.

Такого рода права возникают, главным образом, в отношении к поземельной собственности, которая имеет более прочный характер, нежели движимая. Она служит материальной основой человеческих союзов: родового, гражданского и государственного. Первоначально человек находится под влиянием естественных определений; он не сознаёт ещё своей свободы, а является только членом семьи или рода как целого. Отсюда господство родового начала в первобытные времена. Оно распространяется и на имущество; земля принадлежит роду. Но с развитием сознания выдвигается личное начало, а с тем вместе и потребность частной собственности. Родовая собственность разлагается личной. Этот процесс наполняет собой гражданскую историю человечества.

У различных народов он может принимать различный характер. Движение задерживается и видоизменяется развитием государственных начал. В первоначальной форме государственной жизни, в теократии, земля признаётся собственностью Бога и государя. С другой стороны, с переходом теократического государства в светское, родовое начало получает государственный характер. Роды являются членами политического союза, и родовое имущество подвергается ограничениям, препятствующим свободному переходу его из рук в руки. В обоих случаях, однако, развитие личного начала неудержимо влечёт за собой водворение личной собственности в полноте её прав. Пример первого представляет Китай, пример второго мы видим в классических республиках. Несмотря на суровые законы Спарты, и там личная собственность, с сопровождающим её неравенством состояний, разложила освящённый веками государственный строй. Повсюду, вследствие неравенства, возникла борьба классов, которая и привела древние республики к падению. Личное начало, а с ним вместе и личная собственность восторжествовали в историческом процессе. Это и выразилось в римском гражданском праве, которое явилось результатом всей древней истории.

Но это владычество не было прочно. Крайнее развитие личного начала в средние века повело к новым осложнениям. Если в древности частное право подчинялось государственному, то в средние века, наоборот, частное право поглотило в себе государственное. Вследствие этого с поземельной собственностью опять связывались политические права, которые налагали на нее разнообразные ограничения. Весь феодальный мир строился на иерархии поземельной собственности. Князь считался верховным собственником земли; из его рук получали её непосредственные вассалы короны, как ленное владение, сопряжённое с политическими обязанностями. Они, в свою очередь, передавали её в таковое же владение своим ленникам, пока, наконец, она не попадала в руки тех, которые сами её обрабатывали и пользовались ею за определённые повинности уже не политического, а экономического свойства. Отсюда и развилось различие между прямой собственностью, сопряжённой с политическими обязанностями, и полезной собственностью, имевшей экономическое значение.

Такое отношение противоречило, однако, и существу государственного права, которое должно возвышаться над частным, и существу частного права, которое не является носителем государственных начал, а имеет свою, неотъемлемо принадлежащую ему область юридических отношений. И тут исторический процесс состоял в постепенном освобождении собственности от опутывавших её стеснений. В результате оказалась опять свободная собственность, такая же, какая была установлена римским правом. Это и есть идеал гражданского порядка. Идеалом, как мы видели, называется полное осуществление идеи, а идея собственности есть полновластие лица над вещественным миром. То, что заключается в идее, является результатом исторического развития.

Глава IV Договор

Собственность, как мы видели, есть явление свободы в отношении к физическому миру; договор есть явление свободы в отношении к другим лицам.

Взаимные отношения свободных лиц, не связанных никаким специальным обязательством, могут определяться только соглашением воль. В этом и состоит существо договора. Так он всегда и понимался в правоведении: «Договор, – говорят римские юристы, – есть соглашение двух или многих лиц насчёт тождественного решения» (Est autem pactio duorum pluriumve in idem placitum consensus). Иного способа привести свободные воли к совокупному или обоюдному действию, кроме добровольного соглашения, нет и не может быть. Это совершенно ясно.

Но действие не ограничивается настоящей минутой. Цели человека идут на будущее, а потому и потребное для их достижения совокупное или обоюдное действие носит тот же характер. Через это договор становится обязательством; он связывает волю на будущее время. Тут возникает вопрос: в силу чего может свободная воля связать себя так, что она не может уже изменять своего решения? Иными словами: на чём основана обязательная сила договоров?

Ответ очень прост: на принадлежащем лицу праве располагать своими действиями не только в настоящем, но и в будущем, а потому и обязывать себя к тому или другому действию в отношении к другому. Как же скоро человек связал свою волю с волей другого, так он не вправе уже располагать ею по своему усмотрению. Он может изменить её только с чужого согласия. Воля, имеющая юридическое значение, не есть начало, изменяющееся с минуты на минуту, по случайной прихоти, а нечто постоянное, подчиняющееся общему закону. Только разумная воля может служить источником прочных отношений между людьми. Это не нравственное требование верности данному слову, а чисто юридическое условие, вытекающее из самой сущности права.

Отсюда ясно, что обязательная сила договоров определяется их формой, а не их содержанием; соглашением, а не интересом, как утверждает Иеринг. Договоры могут служить разнообразным интересам людей; но юридическое значение эти интересы получают единственно вследствие того, что они составляют предмет соглашения. Каков бы ни был интерес лица в действиях другого, оно не может ничего требовать, пока соглашение не состоялось; а с другой стороны, когда соглашение состоялось, оно имеет одинаковую обязательную силу для сторон, каков бы ни был сопряжённый с ним интерес. Заёмное письмо в один рубль и в сто тысяч одинаково обязательны. Интересы сторон в исполнении договоров могут быть весьма неравны и даже совершенно противоположны: один может иметь несравненно больший интерес в неисполнении договора, нежели другой в исполнении, и всё-таки договор должен быть исполнен, ибо, как выражаются юристы, он составляет закон для обеих сторон. Общий закон вовсе даже не касается специальных интересов, составляющих предмет соглашения. Он установляет только способы и формы соглашения, взвешивание же интересов он предоставляет свободной воле лиц. Поэтому договор всегда толкуется сообразно с этой волей.

Из этого ясно, что с юридической точки зрения для обязательной силы договоров требуются две вещи: 1) чтобы воля была свободна; 2) чтобы она была законна. Это вытекает из самого понятия о праве, которое есть свобода, определяемая законом.

Свободному выражению воли в договоре противоречат такие действия другого лица, которые насилуют волю или извращают её ложными представлениями. Поэтому насилие и обман разрушают обязательную силу договоров. Это признаётся всеми законодательствами в мире. Она разрушается и такого рода заблуждением, при котором в соглашении одно лицо разумеет одно, а другое – другое. Тут есть только мнимое совпадение воль, а потому нет настоящего договора.

Но если вынужденный насилием договор не имеет обязательной силы, то это отнюдь не относится к тому влиянию, которое оказывают на волю материальные условия жизни. Признаваемая правом свобода человека есть независимость от чужого произвола, а не от материальной нужды. Если человек продал вещь или свою работу, потому что ему нужно было уплатить долг или прокормить свое семейство, то это не есть повод к разрушению обязательства. Напротив, именно потому, что он имеет нужду, человек вступает в обязательства к другим, и это даёт ему средства себя поддержать. Между тем социалисты, не обинуясь, называют эту свободу мнимой. Они утверждают, что работник под гнётом нужды принуждён согласиться на невыгодные для него условия капиталиста и становится его рабом. Ответом на это могут служить, как уже замечено выше, сбережения рабочих и учиняемые ими стачки. Эти явления яснее дня доказывают, что потребность тут взаимная, и это подтверждается ежедневным опытом во всех странах мира, где господствуют свободные отношения между людьми. Если рабочие нуждаются в предпринимателе, то и предприниматель нуждается в рабочих точно так же, как хозяин дома нуждается в квартирантах, а квартиранты нуждаются в квартире. Эта взаимная нужда именно и составляет основание соглашения. При этом одни могут находиться в лучших условиях, а другие в худших; это может иметь влияние на решение, но до юридического закона это не касается. Решение всегда признаётся свободным, если оно принимается самим лицом, по собственной его воле, при ясном сознании всех обстоятельств, а не вследствие внешнего насилия или обмана. Для обязательной силы договоров вовсе не требуется, чтобы люди находились в равных материальных условиях; нужно только, чтобы при каких бы то ни было жизненных условиях они сами могли взвесить свои обстоятельства и принять то или другое решение. Никто не заставляет человека, находящегося в нужде, принять на себя то или другое обязательство, вступить в соглашение с одним, а не с другим лицом. Нет сомнения, что он не всегда может получить те условия, которые ему желательны; но это судьба всякого соглашения, в котором участвуют разные воли, имеющие каждая свои цели и свои интересы. Соглашение состоит именно в том, что противоположные стремления сводятся к тождественному результату на основании собственного решения, а не чужого. Это и есть та свобода, которая составляет основание права. Иной нет и быть не может. Если бы закон вздумал определять условия сделок, то этим самым уничтожилась бы свобода договоров, а с тем вместе уничтожились бы свободные отношения людей, ибо единственная, совместная со свободой, форма этих отношений есть договор. Вне этого существует только принудительное подчинение чужой воле, то есть рабство. К нему и приводит социализм.

Эта свобода, как и всякая другая, имеет, однако, свои границы. Они полагаются самым существом права. Соглашения, нарушающие права третьих лиц или противоречащие общим законам, недействительны. Границы полагаются и нравственными требованиями. Если вообще нравственные отношения не подлежат принуждению, то касающиеся этих отношений соглашения не могут иметь юридической силы. Тем менее можно придать принудительную силу соглашениям, которые противоречат нравственным требованиям (contra bonos mores). С точки зрения договорного права закон в эти отношения не вступается, но он отказывает подобным сделкам в юридической защите. Проститутка может по своему изволению отдавать себя разным лицам, но она не может заключать на этот счет юридически обязательные договоры. По той же причине признаются недействительными долги, основанные на азартной игре. Они считаются долгом чести, а не права.

На этом основаны и законы против чрезмерного роста. Средневековая церковь считала всякое взимание процентов безнравственным, через это заём становился делом дружбы или благотворительности. Настоятельные потребности промышленности и более правильный взгляд на существо юридических отношений заставили новые законодательства отступить от этих узких понятий. Но чрезмерное вымогательство всё-таки справедливо считается делом безнравственным, а потому закон правильно отказывает подобным сделкам в юридической силе. Конечно, воспрещение закона легко обойти предварительным вычетом процентов из капитальной суммы. Но такого рода частные сделки, не облечённые в юридическую форму, остаются вне пределов закона. Последний вступается только там, где есть юридическое обязательство.

Как общее правило, содержание договоров в установленных законом границах, предоставляется воле сторон. Поэтому закон не может определять цены произведений, работы или пользования, вопреки мнению социалистов, которые утверждают, что всякая сделка тогда только имеет обязательную силу, когда она справедлива, а справедливость состоит в том, чтобы отдавалось равное за равное. Эту тему развивал в особенности Прудон. Что справедливость составляет идеальное начало, определяющее отношение мены, с этим можно вполне согласиться; но чем определяется в каждом данном случае равенство подлежащих обмену вещей или услуг? Ни чем иным, как свободным соглашением. Сколько я готов дать за известную вещь или за известную услугу, это зависит от моих потребностей и моих средств, а в этом судья только я один и никто другой. Если вещь или услуга стоит дороже, нежели то, что я желаю за неё дать, я постараюсь без неё обойтись или удовлетворить свою потребность иным путем. Продавец не вправе навязывать мне свою вещь или услугу, а потому не вправе навязывать мне и свою цену.

Скажем ли мы, что справедливая цена есть та, которая покрывает издержки производства? Но чем определяются самые издержки производства? Опять же свободными сделками, которые служат единственным практическим регулятором обмена. Ими определяются и заработная плата и стоимость материалов. Наконец, издержки производства тогда только покрываются ценой произведений, когда эти произведения требуются, а требование определяется изменчивой волей лиц: то, что нужно сегодня, перестаёт быть предметом требования завтра; или же цена падает, потому что производится избыток против существующей потребности. В таких случаях продавец терпит убыток, ибо он не может навязывать покупателю ненужный ему или потерявший свою цену товар. Нередко он находит выгодным отдать его даже по пониженной цене, лишь бы товар не остался у него на руках, и никто не вправе это ему воспретить, ибо никто не может гарантировать его от убытков. Если же на него падает убыток, то он должен пользоваться и барышом при благоприятных обстоятельствах, то есть он вправе продать вещь дороже, нежели она ему стоит. Это право риска, которое нельзя у него отнять без вопиющего нарушения справедливости. Против чрезмерно высоких цен есть только одно средство – конкуренция, то есть опять же свободные сделки. Выгода от высоких цен привлекает новых производителей, а умножение производства понижает цены до уровня издержек. Это явление ежедневное и очевидное. Юридическое начало вполне совпадает тут с экономическими законами. Когда социалисты утверждают, что всё это составляет только последствие существующей организации общества, то на это надобно отвечать, что это – организация естественная и необходимая. Она вытекает из природы человека как разумно-свободного существа; в качестве свободного лица он вступает в добровольные сделки с другими таковыми же лицами, при этом условия соглашения определяются обоюдной волей. Таково неизменное требование права, и это составляет основание всего существующего экономического строя. Исключением являются только те предприятия, которые по существу своему имеют характер монополии, то есть те, которые устраняют свободные сделки. Таковы, например, железные дороги. Тут плата за провоз по необходимости определяется тарифами, а не соглашениями. Другие исключения, истекающие из полицейских соображений, принадлежат к области административного права.

Есть, однако, случаи, когда и в частных отношениях закон требует установления справедливой цены. Это бывает там, где нет настоящего договора или воля сторон ясно не выражена, например, при вознаграждении за убытки. Но чем руководится при этом оценка? Тем, что само собой установилось на практике, то есть опять же свободными сделками; из них вырабатывается известный средний уровень, который и признаётся справедливым. Этим определяется, между прочим, и законный процент, который представляет среднюю, установившуюся на практике, норму. Он прилагается в тех случаях, когда нет договора, выражающего волю сторон.

Не будучи призван определять содержание договора, закон определяет его форму. Тут имеется в виду обставить выражение воли надлежащими гарантиями, установив те условия и те способы действия, при которых она становится юридически обязательной. Это зависит, разумеется, уже не от философских понятий, а от практических потребностей и взглядов. Однако развитие философских понятий имеет здесь то значение, что оно отрешает выражение воли от чисто материальной обстановки и переводит его в умственную сферу. В первобытные времена совершение договоров сопровождается всякого рода торжественными действиями; для заключения обязательства требуется материальный акт мены. Древнеримское право представляет тому пример. Но мало-помалу сущность договора очищается от этих материальных форм и полагается в чистом выражении воли, которая становится обязательной, как скоро она выражена в совершенно ясной и не подлежащей сомнению форме. Лучшим для этого средством служит надлежащим образом удостоверенный письменный акт. Но в виду практических потребностей допускаются и другие формы соглашения. Определение их составляет задачу положительного законодательства. Так как это дело практическое, то здесь принимается в расчёт и величина интереса. Чем больше интерес, тем больше требуется гарантий. Но и тут цель заключается не в защите интереса, а в удостоверении точной воли сторон.

Законом определяются и виды договоров, которые требуют каждый своих особенных условий и гарантий. По форме они могут быть односторонние и двусторонние, сообразно с тем, падает ли обязательство на одну только сторону или на обе. Первые суть дарственные обязательства, имеющие характер одолжения или благотворения. От лица, распоряжающегося своими действиями и своим имуществом, зависит даровое предоставление их другому; здесь вопрос состоит в том, в какой мере и в какой форме такой дар получает юридическую силу. Закон должен точно разграничить принятое на себя обязательство от простого обещания, не имеющего юридической силы, а потому могущего быть изменённым с изменением воли лица.

Двусторонние обязательства разделяются на личные и вещные, смотря по тому, составляет предмет договора какое-либо личное действие или материальная вещь. Но может быть и сочетание того и другого. Личные договоры могут иметь предметом: 1) неопределённое услужение, например, при найме домашней прислуги, 2) какое-либо специальное действие, каковым может быть либо материальная работа, либо идеальное исполнение, как-то: артистическое представление, чтение лекций, обучение юношества и т. п., 3) замена лица в исполнении известных действий с более или менее обширными полномочиями – доверенность. Вещные договоры простираются на различные виды вещного права. Сюда принадлежат: купля и продажа, найм, заём, поклажа, залог и поручительство. Сочетание обоих видов обязательств может быть либо так, что одно лицо принимает на себя относительно другого лично-вещное обязательство, что имеет место в подряде, либо так, что различные лица соединяют свои действия и имущество в виду достижения известной цели; на этом основан договор товарищества.

Последнее представляет высший вид обязательства. Формы его могут быть весьма разнообразны, и единение может быть более или менее тесно. При постоянстве связи из этих отношений может возникнуть юридическое лицо. Таким товарищество становится, когда оно образует одно целое, сохраняющееся несмотря на смену лиц. Таковы, например, компании на акциях. Но пока связующая их цель не приняла форму постоянного учреждения, имеющего общественный характер и простирающегося на будущее, а имеется в виду только удовлетворение наличных членов, существование юридического лица, а с тем вместе и все его действия вполне зависят от воли этих членов. Однако и тут необходимо, чтобы эта воля могла выразиться правильным образом. Там, где различные лица соединяются для совокупной цели, разногласие всегда возможно. Единогласное решение составляет неприложимое требование, устраняющее возможность решения иногда в самых важных вопросах, без которых цель не достигается. Поэтому всегда и везде, где существует сколько-нибудь разумное и правильное устройство, решающее значение имеет большинство голосов. Но так как обязательство тут лично-вещное, и имущественные доли членов в общем предприятии не одинаковы, то неодинаково и количество присваиваемых им голосов. Отсюда проистекают различные комбинации, которые определяются уставами товарищества. Здесь является общественная организация, представляющая переход к высшим формам юридических отношений, в которых личное начало восполняется общественным.

Этот переход требуется самим существом личного начала, которое есть выражение человеческой свободы. Договором устанавливается соглашение воль; но это соглашение может не состояться, и самый договор может быть нарушен. Как свободное существо, человек нередко уклоняется от своих обязательств; он может отказать в повиновении закону. Чтобы восстановить должное подчинение, нужно высшее начало. Какое это начало, выясняется из различных форм нарушения права.

Глава V Нарушение права

Нарушение права есть крайнее явление свободы, преступающей свои пределы и утверждающей себя в противоречии с законом.

Это нарушение может быть двоякое, соответственно двоякому значению права. Мы видели, что право разделяется на субъективное и объективное. Первое есть свобода, определённая законом, второе есть закон, определяющий свободу. Последнее представляет совокупность общих постановлений, равно относящихся ко всем; первое же есть присвоение на этом основании тех или других прав отдельным лицам. Некоторые из этих прав вытекают из самого существа личности как носителя свободной воли; другие же приобретаются действием этой воли. Вещное право приобретается законными способами; обязательство устанавливается обоюдным соглашением. Таким образом, вся система действительных прав составляет самостоятельную область, которая имеет своим источником свободную волю человека; закон полагает ей только общие условия и границы. Сообразно с этим, нарушение права может быть направлено либо против этой области субъективных прав, либо против самого закона, ею управляющего. Первое есть гражданское правонарушение, второе – уголовное.

Гражданское нарушение права состоит в том, что лицо признаёт обязательную силу общего закона, но отрицает его приложение в частности. Это отрицание может состоять либо в неисполнении принятия на себя обязательства относительно другого, либо в оспаривании чужого права. В обоих случаях обиженному принадлежит право иска, то есть требование восстановления нарушенного права. Оно составляет неотъемлемую принадлежность самого права, без чего последнее теряет свою юридическую силу. Право потому и есть право, что оно может быть вынуждено; без этого оно остается чисто нравственным требованием, лишённым юридической санкции. Поэтому право иска справедливо считается таким признаком, по которому распознается действительное существование права. Но это признак внешний; корень его лежит в субъективном праве и окончательно в том начале, на котором основано последнее – в личной свободе. Право иска есть явление свободы в требовании своего права.

Так как это требование непосредственно связано с самим субъективным правом и вытекает из последнего, то право иска принадлежит лицу, облечённому правом, и никому другому; а так как это явление свободы, то лицо может пользоваться им или нет по своему усмотрению. Но удовлетворение этого требования не зависит от лица, ибо оно связано с принуждением чужой воли, а принуждение есть дело не отдельного лица, а общего закона, определяющего взаимное разграничение воль. Удовлетворение требования самим лицом есть самоуправство, которое тем менее допустимо, что лицо, к которому предъявляется требование, может со своей стороны предъявить своё право, противоположное первому. При взаимных юридических отношениях всегда возможно столкновение прав; разрешение же столкновений принадлежит не самим лицам, а органам общего закона. Поэтому самоуправство допустимо только в виде защиты от чужого посягательства. Закон, а за его недостатком – суд должен определить те случаи, когда оно правомерно.

Отсюда следует, что осуществление права требует установления такого порядка, в котором общий закон, разграничивающий права лиц, имеет свои органы, не зависимые от их воли. Этим органам принадлежит подведение частных случаев под общий закон и употребление принуждения в случае уклонения от требований закона. Такой порядок есть порядок гражданский. Принадлежащее лицу право иска обращается к этим органам.

Здесь может быть двоякий случай. Лицо, против которого обращён иск, может не предъявлять никакого возражения. Этим самым оно признаёт правильность иска. В таком случае приводится в действие порядок судопроизводства бесспорного, который состоит в простом исполнении. Если отыскивается вещь, находящаяся в чужом владении, то она возвращается хозяину. Если же требуется исполнение обязательства, то взыскание обращается на лицо или имущество обязанного. Однако уважение к лицу требует, чтобы принуждение лица наступало только за недостатком имущества. Чем гуманнее законодательство, тем менее оно допускает личное принуждение. Отсюда в высшей степени важное начало, что предметом юридических обязательств могут быть только такие действия, которые имеют цену, ибо они одни подлежат имущественному вознаграждению. Этим, конечно, не устраняются даровые обязательства, но при взыскании они должны подлежать денежной оценке.

Но предъявленный иск может встретить возражение. Ответчик, со своей стороны, имеет неотъемлемое право защищать то, что он считает своим правом. Тут происходит столкновение прав, которое может быть разрешено только судом, стоящим над обеими сторонами как чистый орган закона. Но так как спор тут частный, то на каждой стадии он может быть окончен примирением. Иногда, особенно по маловажным делам, устанавливается даже предварительное примирительное разбирательство, и только когда все средства примирения исчерпаны, наступает формальное судопроизводство. По самому существу гражданских дел, ведение тяжбы лежит на самих тяжущихся. Каждому предоставляется всеми способами доказывать своё право; судья же, стоя над ними, как представитель закона, взвешивает доказательства и произносит своё решение. Непременное требование правосудия состоит в том, чтобы вся эта процедура была обставлена строгими гарантиями, чтобы суд был независимый и нелицеприятный, и тяжущимся была открыта полная возможность действий. Иначе нет обеспечения права. У новых европейских народов эти гарантии выработались в стройную систему учреждений, которая в существе ничего не оставляет желать и может быть улучшена только в частностях.

На совершенно иную почву ставится вопрос, когда нарушение права не касается только исполнения частного обязательства, а направлено против самого закона, устанавливающего или охраняющего известного рода права. Действие воли, отрицающей обязательную силу закона, является преступлением; а так как закон требует к себе уважения, и право существует только под этим условием, то это отрицание, в свою очередь, должно быть отрицаемо. Это совершается посредством постигающего противозаконную волю наказания. Тут вопрос из частной сферы переносится в публичную; он становится предметом уголовного права. При низком уровне правосознания эти две области смешиваются; преступления преследуются частным порядком и подлежат частному вознаграждению. Но с высшим развитием права уголовный закон выделяется из гражданского как особая сфера, требующая своих специальных установлений.

Тут возникает, прежде всего, вопрос о юридическом основании наказания и о праве его налагать. На этот счёт существуют различные теории, которые принимают во внимание ту или другую сторону предмета или же стараются обнять его во всей его полноте.

С первого взгляда очевидно, что наказание необходимо для охранения общества; без него общежитие немыслимо. Законный порядок может существовать, только если пресекается всякое его нарушение. Поэтому защита общества признаётся достаточным юридическим основанием для наложения наказаний. Но какого рода эта защита? Она имеет в виду не пресечение совершающегося зла, что составляет задачу полиции, и не вознаграждение потерпевшего, что составляет предмет гражданского иска, а предупреждение будущего зла. Надобно, чтобы страх наказания воздерживал как самого преступника, так и других от совершения подобных действий. Отсюда теория устрашения, которая долгое время господствовала в правоведении.

Но если эта теория совершенно верна в отношении к требованиям общества, то она вовсе не принимает во внимание прав преступника. Защита, очевидно, тем действительнее, чем больше внушаемый страх, а потому эта точка зрения последовательно ведет к безмерным наказаниям. Она породила пытку и бесчеловечные казни. Те смягчения, которые старались ввести в эту систему с различных точек зрения, лишены твердого основания. Мыслители XVIII века утверждали, что при заключении общественного договора люди отдали обществу только ту часть своей свободы, которая строго необходима для охранения общежития; а потому всякое наказание, которое идёт за эти минимальные пределы, должно быть признано несправедливым. Такова была теория Беккариа, которая в своё время наделала много шуму и повела к значительному смягчению наказаний. Но не говоря о несостоятельности первобытного договора, который есть не более как фикция, определение этой наименьшей меры совершенно невозможно. Тут нет никакого мерила; всё предоставляется усмотрению. Исходя от той же теории договора, Руссо последовательно пришел к заключению, что человек всецело отдает свои права обществу с тем, чтобы получить их обратно в качестве члена. Очевидно, первобытная свобода человека не в состоянии поставить какие бы то ни было границы наказанию.

Столь же мало данных даёт для этого теория утилитаристов. Бентам утверждал, что при определении наказаний законодатель должен взвешивать, с одной стороны, удовольствие, которое преступник получает от преступления, а с другой стороны: 1) страдания жертвы, 2) страдание всех других членов общества, безопасность которых нарушается безнаказанным совершением преступлений, 3) то уменьшение полезной деятельности, а с тем вместе и проистекающих от нее удовольствий, которое происходит от недостатка безопасности. Избыток одних удовольствий и страданий над другими должен определять большую или меньшую наказуемость преступлений. Очевидно, однако, что такая арифметическая операция не в состоянии привести ни к каким результатам, ибо все данные ускользают тут от всякого количественного определения, а именно оно-то и требуется. В иных случаях удовольствие преступника может быть несравненно больше, нежели страдания жертвы и то действие, которое преступление может иметь на других. Вообще, удовольствия и страдания подлежат только субъективной оценке, а потому не в состоянии дать никакого мерила для законодательных постановлений, которые, по существу своему, должны иметь объективный характер, а потому опираться на объективные начала.

Другие стараются смягчить начало устрашения присоединением к нему нравственных требований. Целью наказания полагается исправление преступника. Через это он делается для общества безвредным, а вместе с тем это акт любви в отношении к нему самому. Утверждают, что только при такой точке зрения наказание получает нравственный характер. Эту теорию можно назвать педагогической, ибо она вполне применяется к детям; но именно потому она не может служить основанием для наказания взрослых. Для того чтобы подвергнуть свободного человека исправительной дисциплине, надобно умалить его права, лишить его свободы и подчинить его опеке, а это есть уже наказание, которое должно, следовательно, иметь иное основание. Цель исправления может только присоединяться к наказанию, и это обыкновенно имеется в виду при маловажных проступках, для которых устанавливаются так называемые исправительные наказания. Но именно в важнейших преступлениях, совершаемых закоренелыми злодеями, эта цель достигается весьма редко, а потому в отношении к ним наказание лишается смысла. Если бы основанием наказания было исправление преступника, то неисправимых остаётся отсечь как вредных членов общества. К этому и приходят некоторые из новейших психологов. Но такое отношение к человеку есть уже не акт любви, а, напротив, приравнение его к животному, противоречащее нравственному закону.

Истинная теория наказания есть та, которая отправляется от начала, составляющего самое существо права – от правды, воздающей каждому своё. Это и признаётся всеми законодательствами в мире, которые преследуют не чисто материальные, а идеальные цели. Везде наказание преступлений считается делом правосудия. Преступнику подобает наказание потому, что он его заслужил, и сам он, когда его гнетут угрызения совести, нередко отдаёт себя в руки правосудия. Те, которые, как Бентам, считают справедливость пустым словом, утверждают, что воздаяние злом за зло есть только прибавление одного зла к другому, а потому лишено всякого смысла. Но такой взгляд обнаруживает лишь полное непонимание дела. Преступление потому есть зло, что оно является отрицанием права; наказание же есть отрицание этого отрицания, следовательно, не зло, а восстановление правильного отношения между свободой и законом. Воля, отрицающая закон, в свою очередь, отрицается умалением прав; этим самым восстанавливается владычество закона и подчинение ему свободы. Это так просто и ясно, что удивительно, как можно против этого возражать. Нужно полное неумение связывать понятия, чтобы видеть в этом нелепость.

Такова теория воздаяния, единственное основание правосудия как человеческого, так и божественного. Этим восстанавливается владычество нарушенного закона, а с тем вместе оказывается уважение к лицу: к нему прилагается та мерка, которую оно само прилагает к другим. «Какой мерой мерите, такой отмерится и вам» – сказано в Евангелии. Как разумно-свободное существо, человек сам ставит себе закон, и этот закон применяется к собственным его действиям. В этом состоит существо правосудия, из которого возникает распределение наград и наказаний: каждому по его делам. Отсюда требование соразмерности наказания с преступлением. В этом состоит начало правды распределяющей. На низших ступенях развития, когда идеальное начало не выделяется ещё из материальной оболочки, это требование понимается как материальное равенство: око за око и зуб за зуб. На высших ступенях устанавливается идеальная оценка. Права, которые нарушаются преступлением, имеют не одинаковую цену; с тем вместе и охраняющий их закон имеет не одинаковое значение, а потому неодинакова и преступность воли, нарушающей закон. Мелкая кража менее преступна, нежели убийство. Отсюда возникает лестница преступлений и наказаний, установление которой составляет задачу уголовного права. Так как оценка важности нарушаемого права определяется не одними умозрительными, а в значительной степени и практическими соображениями, то установление этой лестницы может быть весьма разнообразно. Здесь находят себе место и соображения общественной защиты, которые не устраняются теорией воздаяния, а возводятся в ней к высшему началу. Принимается во внимание и возможное исправление преступника, которое примыкает сюда как второстепенная точка зрения. Прилагаясь к разнообразию жизненных условий, отвлечённые требования правосудия видоизменяются сообразно с указаниями практики. В этом состоит политика уголовного права, которая, однако, в правосудии всегда должна играть второстепенную роль.

Материальное равенство преступления и наказания влечёт за собой требование смертной казни при убийстве; спрашивается: как следует на это смотреть при идеальной оценке? Против смертной казни в новейшее время многие восстают во имя человеколюбия; утверждают даже, что общество не имеет права отнимать у человека жизнь, которой оно ему не дало. Эти возражения слишком часто носят на себе печать декламации и доказывают даже совершенно противное тому, что хотят доказать. Чем выше ценится человеческая жизнь, тем выше должно быть и наказание за её отнятие. Если мы скажем, что жизнь есть такое благо, которое не имеет цены, то отнятие такого блага у другого влечёт за собой отнятие того же блага у преступника. Это закон, который он сам себе положил. Поэтому, с точки зрения правосудия, смертная казнь составляет чистое требование правды. И государство имеет полное право её прилагать, ибо высшее его призвание состоит в отправлении правосудия. Во имя высших целей оно располагает жизнью людей; оно посылает их на смерть для защиты интересов отечества. Оно обязано и защищать эту жизнь, карая тех, кто на неё посягает. Справедливая же кара состоит в отнятии того, что имеет одинаковую цену. Если, несмотря на то, смертная казнь иногда отменяется и заменяется другими наказаниями, то это происходит не в силу требований правосудия, а по другим соображениям.

Эти соображения не почерпаются, однако, из начала общественной пользы. Если для защиты общества требуется устрашение преступников, то в этом отношении смертная казнь действует всего сильнее. Это одно, перед чем останавливаются закоренелые злодеи, которые даже на пожизненное заключение смотрят весьма равнодушно. Для общества полезно отсечение заражённого члена. Если есть неисправимые преступники, то лучше всего от них отделаться разом. К этому и приходят теории новейших психологов. Таким образом, с точки зрения общественной защиты против смертной казни возражать нельзя. Соображения, которые могут вести к её отмене, совсем другого рода. Первое состоит в возможности судебных ошибок, которые при смертной казни становятся неисправимыми. Но это возражение устраняется смягчением наказания всякий раз, как приговор основан на уликах, не имеющих полной достоверности. Гораздо важнее другое обстоятельство, что смертной казнью пресекается для преступника дальнейшая возможность исправления. И тут можно сказать, что именно смертная казнь всего сильнее действует на душу человека; она заставляет его перед лицом вечности углубиться в себя и покаяться в своих преступлениях. Однако факт тот, что многие преступники идут к смерти совершенно равнодушно. Будет ли у них отнята возможность покаяния в течение многолетнего заключения? Вот единственная точка зрения, с которой можно защищать отмену смертной казни. Она касается уже не права, а нравственного отношения к душе человеческой, которым видоизменяются чистые требования правосудия. Тут перед человеческим законом открывается внутренний мир, над которым он не властен. Он не управляет совестью, и ему не известна минута, когда под влиянием действующей извнутри высшей силы, в ней могут пробудиться лучшие чувства. Это может совершиться и перед лицом смерти, и в течении многолетнего заключения. Поэтому, с этой точки зрения, вопрос остаётся и всегда останется открытым. Можно с одинаковым убеждением утверждать, что человек не вправе пресекать преступнику возможные пути к исправлению и стоять на том, что человек должен отправлять свою обязанность правосудия, предоставив Богу тронуть сердце преступника, над которым Он один имеет власть. В пользу последнего взгляда нельзя не сказать, что есть такие ужасные преступления, за которые единственным достойным наказанием может быть отнятие жизни. Естественное чувство правосудия не удовлетворяется меньшим.

Вопрос об отношении внешнего действия к внутреннему, нравственной стороне человека возникает при каждом преступлении. Внешнее действие, нарушающее чужое право, влечёт за собой только гражданский иск; в уголовном же правосудии требуется наказать волю, отрицающую закон. Для этого необходимо определить, насколько внешнее действие проистекало из внутреннего побуждения, и насколько оно было произведением внешних обстоятельств. Отсюда рождаются понятие вины и ответственности.

Эти понятия тесно связаны с началом свободы воли. Поэтому последовательные детерминисты, отрицающие свободу воли, отвергают и их. С этой точки зрения, о справедливости наказаний не может быть речи. Те, которые не хотят идти так далеко, стараются придать этим понятиям такой смысл, который делает их совместными с их теорией. «Ответственность, – говорит Милль, – значит наказание». Совершивший преступление чувствует себя ответственным в том смысле, что он ожидает наказания. И когда связь этих понятий внушается нам с самого детства, она становится до такой степени неразрывной, что в силу привычной ассоциации, даже когда наказание нам не грозит, мы начинаем думать, что мы его заслуживаем, подобно тому как скупой услаждается своим богатством, даже когда он не делает из него никакого употребления.

Таким образом, понятие о справедливости и внушение совести обращаются в бессмысленную привычку, действующую, однако, вовсе не по законам необходимости, ибо именно преступники очень хорошо умеют от неё отделаться. Сравнение со скупым весьма характерно. Тут совершенно упускается из вида, что у скупого привычка ведёт к извращению нормального отношения к предмету, а у преступника извращение воли состоит в том, что он отрешается от приобретённой с детства привычки. В одном случае привычка бессмысленная, которая подлежит осуждению, а в другом – разумная, которую надобно упрочить. Следовательно, основание этих понятий надобно искать в совершенно ином, а именно в том, что даёт цену самой привычке. Вследствие этого сам Милль принуждён был допустить другое начало; таково «естественное и даже животное желание возмездия – нанесение зла тем, кто нам нанёс зло». «Это естественное чувство, – говорит он, – будь оно инстинктивно или приобретено, хотя само по себе оно не содержит в себе ничего нравственного, однако, когда оно морализуется сочетанием с понятиями об общем благе или ограничением этими понятиями, становится, на мой взгляд, нашим нравственным чувством справедливости». Каким образом животное чувство, которое не имеет в себе ничего нравственного и само по себе, как воздаяние зла за зло, есть даже нечто безнравственное, может сделаться нравственным вследствие отношения к общему благу, это остаётся непонятным для тех, кто в нравственности видит нечто иное, кроме практической пользы. Это тем менее допустимо, что при таком взгляде не животное чувство становится орудием общего блага, а напротив, общее благо становится орудием животного чувства, ибо Милль тут же признаёт, что если бы та же общественная цель достигалась наградами, то всё-таки надобно было бы употреблять наказание для удовлетворения этого животного инстинкта. Что такое приравнивание человека к животному есть унижение человеческого достоинства и отрицание всяких нравственных начал, об этом едва ли нужно распространяться. Нравственным началом воздаяние становится лишь тогда, когда оно очищается от всякой животной примеси и относится к человеку, как к разумно-свободному существу, которое само ставит себе закон своих действий и к которому поэтому прилагается мерка, установленная им для других. Только при таком взгляде воздаяние является выражением правды; только отсюда вытекают понятия ответственности, заслуги и вины. Для эмпириков всё это представляется чем-то мистическим; но это происходит оттого, что всё разумное кажется им мистическим. Для тех, кто связь понятий полагает единственно в бессмысленной привычке, всякая разумная связь остаётся закрытой книгой.

В сущности, вся эта софистика, старающаяся как-нибудь подтянуть господствующие в человечестве юридические и нравственные понятия под теорию, отрицающую те и другие, бьёт совершенно мимо вопроса. В понятиях вины и ответственности дело идёт вовсе не об отношении действия к наказанию, а об отношении внешнего действия к внутреннему побуждению. Ответственность не значит наказание, как утверждает Милль. Взять на себя ответственность за действие значит признать себя виновником действия, каковы бы ни были его последствия, хорошие или дурные, угрожается ли за это наказанием или нет. Виновником же человек признаёт себя только тогда, когда действие составляет последствие его собственного, внутреннего решения, а не каких-либо чуждых ему обстоятельств. Первым и необходимым для этого условием является внутреннее самоопределение, то есть свобода воли. Насколько она есть, настолько человек может быть признан виновником действия. Если же из действия проистекли последствия, которых он не имел и не мог иметь в виду, то они не могут быть ему вменены.

Вследствие этого первый вопрос относительно всякого преступления состоит в том, совершено ли оно с умыслом или без умысла? Только та воля признаётся отрицающей закон, которая сама ставила себе эту цель, и человек имеет право требовать, чтобы ему приписывалось только то, что он сам имел в виду. Это право лица, как разумно-свободного существа. Через это юридическое отношение переходит из области внешнего, материального бытия в область внутреннюю, метафизическую, где господствует свобода воли. Оно возводится к своему метафизическому источнику, и только этим устанавливается правомерное отношение между свободной волей и определяющим её законом. Но именно потому преступник не может ссылаться на то, что он действовал под влиянием тех или других инстинктивных влечений. От человека как разумно-свободного существа требуется, чтобы он действовал не под влиянием слепых инстинктов, а на основании разумной воли, сознающей положенный ей закон и воздерживающей свои влечение силой этого сознания. Наказание имеет целью именно подавление противозаконных влечений и освобождение разумной воли из-под их гнёта. Но прилагаться оно может только во имя справедливости, там, где доказано, что человек это заслужил. Этого требует уважение к лицу, и это есть его право. Нравственное исправление человека помимо преступного действия не входит в область юридического закона и составляет недозволенное посягательство на человеческую личность.

Таковы непреложные начала уголовного правосудия, которые признавались и признаются всеми законодательствами в мире, ибо они вытекают из неискоренимых требований человеческого разума и человеческой совести. Софистика новейших теорий, отвергающих свободу воли и создающих под видом опыта совершенно фантастическую психологию, отрицающую именно самые высшие стороны человеческого естества, не в состоянии их поколебать. Она может только вносить смуту в умы, вызывать сбивающую с толку экспертизу и возмущающие совесть оправдания. Она может даже самих законодателей приводить к постановлениям, обличающим затмение понятий о правосудии, например, к допущению условных приговоров. Но эти частные и временные колебания не в состоянии искоренить то, что одно возвышает человека над животными, что лежит в самой природе разумно-свободного лица и вытекает из глубины человеческого духа. Задача истинной философии состоит в том, чтобы выяснить эти начала и утвердить их на прочных научных основах. И философская мысль, и юридическая логика, и всемирный опыт равно доставляют им непоколебимую опору, а потому их можно считать прочным достоянием человечества.

В этой области право, как явствует из сказанного, соприкасается, с одной стороны, с нравственностью, с другой стороны, – с устройством человеческих союзов. Восходя от внешних действий к внутреннему самоопределению лица, оно встречается тут с нравственными требованиями, с которыми оно должно размежеваться. Приложение же принудительного закона к самоопределяющейся воле может быть только делом общественной власти, призванной отправлять правосудие на земле. Отсюда переход, с одной стороны, к учению о нравственности, с другой стороны, – к теории общественных союзов.

КНИГА ТРЕТЬЯ Нравственность

Глава I Нравственный закон и свобода

Человек различает добро и зло, нравственные действия и безнравственные; это факт, не подлежащий сомнению. Но так же несомненно и то, что он далеко не всегда сообразует своё поведение с этими понятиями; весьма часто он уклоняется от того, что он сам признаёт добром, и следует тому, что он признаёт злом. И это факт всеобщий и очевидный. Откуда же проистекают эти понятия и отчего поведение человека далеко не всегда с ними согласуется?

Фактически нравственность тесным образом связана с религией, которая даёт ей самую надежную опору. Человек, который верит в Бога и в будущую жизнь, с наградами и наказаниями, распределяемыми всемогущим и премудрым существом, исполняет с убеждением предписанный Им нравственный закон и терпеливо переносит жизненные невзгоды, нередко сопряжённые с этим исполнением. Огромное большинство людей, для которых философские начала остаются закрытой книгой, видят в религии единственный источник всех своих нравственных понятий. И среди образованных классов шаткость чисто человеческих мнений нередко побуждает даже высокие умы искать убежища в твёрдости религиозных истин. При таких условиях возникает вопрос: существует ли нравственность, независимая от религии?

На этот вопрос нельзя отвечать иначе, как утвердительно. Если нравственность не существует независимо от религии, то она должна быть предметом особенного откровения; а так как религий, признающих себя откровенными, на свете много, и все они считают своё откровение единственным истинным, то каждая из них должна вместе с тем утверждать, что вне её нравственности не существует. С точки зрения христианства следует признать, что до его появления и вне его не было и нет нравственности. Но такое воззрение опровергается совершенно очевидными фактами. Нравственные понятия и поступки встречаются в изобилии среди народов, вовсе не причастных христианству. Языческие мыслители развивали самые высокие нравственные начала. Это признавали и учители церкви; апостол Павел говорит о законе, писанном в сердцах язычников. Ввиду этого отрицать существование нравственности, независимой от откровенной религии, значит идти наперекор очевидности.

Ещё менее может так называемая естественная религия служить основанием нравственности. Естественная религия есть плод метафизики, то есть создание человеческого разума, обращённого на познание Абсолютного. Ни само существование Бога, ни воля Его относительно человеческих действий не открываются нам непосредственно. Они становятся достоянием нашего сознания только в силу умозаключений, скрытых или явных. Поэтому выражением воли Божией мы можем считать только то, что представляется нам безусловно необходимым, физически или нравственно. Иначе мы о ней судить не в состоянии; она остаётся для нас тайной. Следовательно, мы должны уже иметь понятие о добре и зле как абсолютно обязательных для нас нормах, для того чтобы заключить из этого, что воля Божья предписывает нам исполнять первое и уклоняться от второго. Путём естественного разума воля Божья относительно наших поступков выводится из существования нравственного закона, а не нравственный закон из воли Божьей, которой мы непосредственно не знаем. Отсюда несостоятельность всех попыток утвердить нравственность на этом основании.

Остаётся, следовательно, искать источник естественной нравственности в чисто человеческих началах. Что же это за начала?

Эмпирики ищут их в опытных данных. По их теории, всеобщий, неоспоримый факт тот, что всякое живое существо ищет удовольствие и избегает страдания. Наибольшая сумма удовольствий составляет счастье. Поэтому человек естественно стремится к счастью и избегает всего, что может его нарушить. Таков непреложный закон природы; иной цели человек иметь не может, и она составляет для него единственное мерило добра и зла. Добром называется то, что ведет к счастью, злом – то, что ему противоречит. А так как удовольствие и страдание суть чисто личные ощущения, то человек по самой своей природе ищет своего счастья, а не чужого. Последнее имеет для него настолько значения, насколько оно служит средством для достижения собственного блага. Но в одиночестве человек совершенно беспомощен и подвержен всевозможным опасностям; поэтому собственная его польза побуждает его искать помощи других, а этого он может достигнуть, лишь содействуя их счастью. В видах собственного добра он должен делать добро другим. Таким образом, добродетель есть не что иное как правильный расчёт. В основании всех человеческих действий, в силу непреложного закона природы, лежит стремление к личному удовлетворению, то есть эгоизм. Всё остальное служит только средством для достижения этой цели.

Такова вполне последовательная теория, которую в XVIII веке развивал Гельвеций. Очевидно, однако, что она ничего нравственного в себе не заключает; все сводится к эгоистическому расчету. Человек делает добро другим единственно вследствие того, что он ожидает от них пользы для себя самого. Если же он, напротив, рассчитывает, что он вернее достигнет своего удовлетворения, притесняя и обирая других, то он будет это делать в силу того же непреложного закона природы… Ясно, что такое воззрение есть полное отрицание всех нравственных требований. Оно думает опираться на факты, но, в сущности, оно не хочет знать самых очевидных фактов. В действительности, кроме эгоизма, в человеке существует совершенно бескорыстное стремление делать добро другим, и оно-то и служит основанием всех нравственных понятий.

Несостоятельность этой чисто материалистической теории побудила скептиков, которые, отбрасывая всякие общие построения, держатся исключительно практического начала пользы, придать последнему несколько иной характер, маскирующий то, что в теории эгоизма есть возмутительного для человеческого чувства. Бентам выставил основным принципом как законодательства, так и нравственности, искание наибольшей суммы удовольствий наибольшей суммы людей. Через это начало пользы получает общее значение, и эгоистический его характер, по-видимому, отпадает. Однако это не делает его более состоятельным, ибо в силу чего можно требовать от человека, который по природе стремится к собственному удовольствию, чтобы он предпочитал чужое? Бентам не только этого не объясняет, но и сам признаёт, что законодатель, которому вверена власть над людьми, всегда неизбежно будет иметь в виду только собственную пользу. Поэтому он единственным образом правления, соответствующим благу человечества, признавал демократию, где большинство само постановляет законы, для него выгодные, не полагаясь на других. Но и тут возникает то же возражение: во имя чего можно требовать от меньшинства, чтобы оно подчинялось законодательству, имеющему в виду пользу большинства? Очевидно, эта система сводится к голому праву силы. К нравственной области, где нет принуждения, такая точка зрения, во всяком случае, неприложима. Тут каждый действует за себя, и никто не имеет права налагать свою волю на другого. Поэтому тут естественному эгоизму предоставляется полный простор. Утилитаристы уверяют, что человек, который любит других и всё своё поведение направляет к их пользе, всегда необходимым образом будет для них предметом сочувствия и удивления; таких людей, говорит Милль, будут чествовать как полубогов, тогда как люди, имеющие в виду только личную свою выгоду и жертвующие ей счастьем других, будут всегда предметом отвращения. Всемирно-исторические примеры Сократа, осуждённого на смерть, и Христа, распятого евреями, казалось, могли бы убедить его в противном. Но теоретики, которые хотят опираться исключительно на факты, обыкновенно менее всего обращают на них внимание. История гласит, что безобидные христиане, проповедовавшие религию любви, в течение целых веков подвергались жесточайшим гонениям, и если эта религия, наконец, восторжествовала, то это произошло вовсе не оттого, что она старалась доставить людям земные удовольствия, а потому, что она указывала им небесную цель, ничего общего с земными удовольствиями не имеющую.

Пока мы стоим на той точке зрения, что человек по природе ищет удовольствия и избегает страдания, мы ничего, кроме эгоизма, не можем вывести из этой посылки. Нет ни малейшего основания возводить это начало в общее правило поведения, независимое от личного удовлетворения, как хочет делать Милль, ибо оно не содержит в себе ничего, кроме личного удовлетворения. Такое превращение личного начала в общее страдает внутренним противоречием. Но даже и при такой постановке вопроса это начало не в состоянии служить мерилом добра и зла, ибо не все удовольствия имеют одинаковую цену: есть удовольствия нравственные и удовольствия безнравственные. С точки зрения утилитаризма публичная женщина, которая доставляет удовольствие наибольшему количеству людей, будет самой добродетельной из всех. Милль возражает, что духовные удовольствия выше материальных, о чём свидетельствуют те, которые знают те и другие, а потому первые должны быть главным предметом человеческих стремлений. Но удовольствие есть чисто личное ощущение, судьёй которого может быть только само ощущающее лицо. Никто не имеет права навязывать своих ощущений другому. Если один предпочитает духовные удовольствия, а другой материальные, то это – дело вкуса. Для того чтобы установить различие между теми и другими, нужно иное мерило, нежели личное ощущение.

В действительности, кроме стремления к личному удовольствию, человек имеет и бескорыстное стремление действовать на пользу других. Это факт столь же несомненный, как и первый, и который притом не может быть подведён под эгоистическое побуждение, ибо человек в этих случаях ищет не своего удовольствия, а чужого блага. Это стремление может дойти даже до пожертвования собственной жизнью на пользу других или во имя общей идеи, что очевидно несовместно с какими бы то ни было личными целями. Этот неоспоримый факт несравненно более, нежели первый, может служить основанием нравственности. На него опирались шотландские моралисты XVIII века; на нём зиждутся и современные учения, которые хотят выработать теорию нравственности, независимую как от религии, так и от метафизики.

Но пока стремление на пользу других, или альтруизм, как его ныне называют, остаётся простым фактом, стоящим наряду с другими, из него ровно ничего нельзя вывести. Люди нередко действуют бескорыстно на пользу других, но ещё чаще они следуют эгоистическим побуждениям. Почему же более редкое и слабое начало должно иметь преимущество перед более распространённым и сильным? Если потому, что первое приносит людям более пользы, то мы возвращаемся к точке зрения утилитаризма, которая оказалась совершенно недостаточной. Надобно, следовательно, искать иного основания. Моралисты этой школы видят его в том, что у человека с нравственным поступком непосредственно связано и нравственное суждение, которое его одобряет и осуждает противное. В этом состоит прирождённое человеку нравственное чувство, выражением которого является совесть.

Что нравственное чувство составляет принадлежность человеческой природы и что внутри человека совесть является высшим судьёй нравственности или безнравственности поступков, это опять факт, который не подлежит сомнению. Но никакого нравственного учения из этого нельзя вывести, ибо совесть, так же как и удовольствие, есть начало личное, а потому субъективное, шаткое и изменчивое. У многих она совершенно затемнена или заглохла, у других она является слабой и неясной, у третьих она до такой степени извращена, что побуждает их на самые бесчеловечные поступки. Многие народы считали приятным Божеству приносить ему человеческие жертвы или сжигать еретиков. На наших глазах изуверы, побуждаемые извращённой совестью, закопали себя живыми, вместе со своими семействами. Анархисты хладнокровно совершают самые зверские убийства, воображая, что они действуют на благо человечества. Даже люди с совершенно чистой и ясной совестью могут радикально расходиться насчёт её требований. Одним совесть воспрещает сопротивляться злу; другие, напротив, считают сопротивление злу высшей нравственной обязанностью. При таких условиях очевидно нет возможности ограничиться ссылкой на совесть. Необходимо общее начало, которое могло бы служить мерилом самой совести, а таковое может быть дано только разумом, ибо разум есть именно способность постигать общие начала, могущие служить мерилом частных явлений. Поэтому сами шотландские моралисты, развивая свою теорию, требовали, чтобы человек, при обсуждении нравственных поступков, становился на точку зрения беспристрастного зрителя, а это значит, что он должен отрешиться от личного чувства и судить единственно на основании общих, разумных определений. Не только в теории, но и в практической жизни нравственное чувство может служить надеёжным руководством для человека лишь тогда, когда оно укреплено высшим сознанием; в этом заключается нравственное значение религии и философии. Для теории же иного основания нет, кроме того, которое указывается нам разумом.

Какие же раскрываемые разумом начала могут служить для нас источником нравственных понятий и суждений? Очевидно, не те, которые извлекаются нами из опыта: из предыдущего ясно, что опыт не даёт нам для этого никаких оснований. Он одинаково утверждает существование нравственных и безнравственных поступков и отнюдь не доказывает, что первые доставляют людям больше удовольствия, нежели вторые. Следовательно, источником нравственных понятий могут быть только те начала, которые вытекают из существа разума как такового. Это явствует из самого характера нравственного закона. Опыт раскрывает нам только то, что есть, а нравственный закон указывает то, что должно быть, и притом безусловно, хотя бы в действительности встречались на каждом шагу уклонения от его предписаний. Опыт даёт нам одни явления, то есть частное и изменчивое; нравственный же закон есть нечто непреложное, одинаковое для всех людей не как факт, а как требование.

Сознание этого требования может быть малоразвито или затемнено в душе человеческой; но как скоро оно ясно представляется человеку, так оно признаётся одинаково обязательным для всех. Эмпирическое добро и зло может быть разное для разных лиц; нравственное добро и зло – одно для всех. Следовательно, это такое начало, которое вытекает из самого существа разума, или из природы разумного существа как такового.

Какое же это начало? Существо разума состоит в том, что он внешнее разнообразие явлений сводит к общим категориям, составляющим собственные его определения как деятельной силы. Содержание он получает из опыта, но формальные начала, к которым сводится это опытное содержание, устанавливаются им самим. Как относительно познания, так и относительно деятельности, основное требование разума состоит в подведении эмпирических данных под эти общие, формальные начала, составляющие его сущность. Поэтому как разумное существо, человек должен действовать не на основании тех или других частных побуждений, а на основании закона, общего для всех. Отсюда коренное, формальное требование разума, которое Кант выразил в виде категорического императива: «действуй так, чтобы правило твоих действий могло быть законом для всякого разумного существа». Это требование категорическое, то есть безусловно общее, вытекающее из самого существа разума, следовательно, из природы разумного существа как такового.

Отсюда непосредственно вытекают основные нравственные правила, отрицательное и положительное: «не делай другим того, что ты не хочешь, чтобы они тебе делали» и «делай другим то, что ты хочешь, чтобы они тебе делали». Оба эти правила чисто формальные. Они не указывают, что именно человек должен делать, какие цели он должен себе ставить, а выражают только, что он должен действовать по общему закону, а не прилагать различные мерки к себе и к другим.

Однако в этом формальном предписании заключается и общая цель всякого нравственного действия. Им определяются не какого бы то ни было рода отношения, а именно взаимные отношения разумных существ. Поэтому целью нравственного действия может быть только разумное существо, ибо для него одного существуют априорные законы разума. Ставя себя самого целью своих действий, я должен в одинаковой степени ставить целью и других, мне подобных. Отсюда религиозное правило «возлюбиши искренняго твоего, яко сам себе». Отсюда и философское правило «разумное существо должно быть для тебя целью, а не средством».

Эти отношения, как сказано, могут быть двоякого рода, отрицательные и положительные, откуда проистекает двоякое требование: 1) не вредить другим, 2) делать другим добро. Отрицательные отношения сводятся к одному общему началу, которое должно служить руководством в действиях людей. Это начало есть уважение к разумному существу как самостоятельной и самоопределяющейся единице. Отсюда основное нравственное предписание – обходиться с людьми по-человечески, как с равными себе разумными существами. Мы видели, что на этом начале основано и право. Оба определения, право и нравственность, исходят из одного корня, из существа человеческой личности, требующей к себе уважения. Правом определяются вытекающие отсюда отношения внешней свободы; нравственность касается только внутренних помыслов, но в этом заключается и требование уважения к праву как выражению человеческой личности. Когда согласное с юридическим законом действие внушено не страхом внешнего наказания, а сознанием долга, оно получает нравственный характер. Но отношения лиц не ограничиваются отрицательным уважением; нравственность требует и положительных действий. Разумное существо, руководящееся общим законом, должно иметь целью других столько же, сколько и себя. Этим предписанием устанавливается нравственная связь между разумными существами. Поэтому положительное правило может быть формулировано так: «делай то, что содействует единению разумных существ, и не делай того, что ведет к их разъединению». Это правило можно назвать законом любви, ибо любовь есть то чувство, которым устанавливается единение людей.

Все эти требования, вытекая из существа разума как такового, составляют для него закон безусловный, независимый от каких бы то ни было внешних определений. Он может видоизменяться в приложении, когда он приходит в соприкосновение с другими элементами; но он всегда должен оставаться верховным руководящим началом человеческой деятельности. Уклонение от него всегда есть нравственное зло.

Как закон безусловный, он простирается за пределы человеческого рода. Разумные существа, с которыми человек может находиться в единении, не ограничиваются равными ему людьми. Общий всем разум указывает на существование абсолютного Разума, от которого все единичные разумы получили свое бытие и который служит им общей связью. Эта идея необходимо присуща человеку как разумному существу. Все относительное предполагает существование абсолютного: таково логически необходимое положение, которое заставляет нас от бытия, имеющего происхождение от другого, возвыситься к бытию самосущему. Это требование коренится в самых основных определениях разума, который, по существу своему, есть сознание абсолютных начал и носитель идеи Абсолютного. Это опять факт, не подлежащий сомнению и необъяснимый с точки зрения чисто опытной теории. Если всё доступное человеку знание ограничивается явлениями, то откуда рождается у него идея Абсолютного? Это не случайное только порождение мысли, стоящей на низком уровне сознания, как утверждают позитивисты, а логически необходимое понятие, без которого немыслимо существование относительного. Человек может заблуждаться насчёт определений Абсолютного и тех форм, в которых оно выражается, но он не может сомневаться в его бытии. В области нравственной к этой идее приводит нас сознание безусловного закона, общего для всех разумных существ: если есть такой закон, то есть и абсолютный Разум, из которого он истекает. Это понятие составляет необходимую принадлежность нравственного миросозерцания, пришедшего к ясному сознанию своих начал. Оно полагается и самим нравственным инстинктом человеческого рода, который всегда и везде связывает нравственный закон с волей Божества. Мы видели, что существование нравственного закона нельзя вывести из воли Божьей, но как скоро мы признаём безусловно обязательный для нас нравственный закон, так мы не можем не признать его истекающим из божественного Разума, а потому – предписанием Божества в отношении к человеку. Именно это даёт ему непоколебимую опору в самих основах истинно человеческого миросозерцания, связывающего свои понятие о мире и жизни идеей Абсолютного. С тем вместе рождается требование единения с этим Абсолютным, посредством вознесения к нему своих мыслей и чувств и подчинения своей воли верховной его воле. Это составляет основание всякой религии. Поэтому нравственность находит в религии самую твердую опору. Этим человеческое связывается с божественным, образуя единый нравственный мир, который представляет явление метафизических сущностей в сознании человека. Вся нравственность есть выражение метафизической сущности человека, возвышающейся над всякими эмпирическими определениями и полагающей себе целью идеальные отношения разумных существ.

Но формальный нравственный закон заключает в себе не одни нравственные цели; он указывает и соответствующие закону побуждения к действию. Таким побуждением может быть только само сознание закона. Оно может быть ясное или смутное, разумное или инстинктивное; во всяком случае человек должен побуждаться к добру одним желанием добра, а не какими-либо эмпирическими выгодами. Бескорыстное желание добра есть именно то, что даёт поступку нравственный характер. Именно это побуждение, а не внешнее действие определяется нравственным законом. Внешние действия состоят под влиянием разно-образных эмпирических условий, от него не зависящих. Как отвлечённо-разумное начало, нравственный закон определяет внутренние помыслы, и только здесь он может явиться безусловным требованием, ибо только здесь человек зависит единственно от самого себя. Отсюда коренное отличие нравственности от права: последним определяются внешние отношения воль, первой – внутренние побуждения; одно устанавливает правила для внешних действий, касаясь внутренних мотивов лишь настолько, насколько они выражаются в первых; другая устанавливает внутренний распорядок человеческой души и касается внешних действий лишь настолько, насколько в них выражается этот внутренний мир. Это различие было вполне выяснено Кантом.

Великий германский философ указал и на то необходимое условие, без которого немыслимо исполнение нравственного закона, а именно – на свободу воли. Для того чтобы исполнить нравственный закон, надобно, чтобы человек имел способность отрешаться от всяких эмпирических мотивов и определяться чисто извнутри себя, на основании отвлечённого сознания закона. Первое, как мы видели, составляет отрицательную, а второе – положительную сторону внутренней свободы человека. Если этой свободы нет, если человек связан эмпирическими мотивами, как утверждают детерминисты, то ни о какой нравственности не может быть речи. На человека можно действовать представлением выгод или страхом наказания в видах общественной пользы; но в этом нравственного ничего нет. Нравственно только то, что человек делает по собственному внутреннему побуждению, из бескорыстного желания добра, а это возможно только при отрешении от всяких эмпирических мотивов, то есть без всякого внимания к человеческим наградам и наказаниям. Как система метафизических определений, нравственность для своего осуществления требует метафизической способности, а именно такова свобода воли.

Вследствие этого закон в отношении к свободе имеет значение не физической, а нравственной необходимости. Он исполняется не потому, что не может не исполняться, а потому, что человек сам хочет его исполнить. Свобода есть самоопределение, в отношении к которому закон является как требование, или предписание.

Для разумного существа исполнение его есть обязанность. В этом состоит существенное различие между естественными законами и нравственными. Первые суть необходимые отношения вещей, вторые суть требования, обращённые к разумно-свободным существам. Непреложная необходимость, с которой исполняются естественные законы, не составляет, однако, их преимущества. Напротив, высокое достоинство разумных существ состоит именно в том, что они исполняют закон не по принуждению, а добровольно. Это высший, метафизический мир свободы и нравственности, возвышающийся над низменной областью естественных определений и призванный владычествовать над последними. Но это высшее достоинство заключает в себе и возможность уклонения. Свобода есть самоопределение, а в самоопределении заключается, как мы уже видели, выбор между различными путями. Самоопределение к добру именно потому является выражением свободы, что в нём содержится возможность противоположного. Нравственные поступки человека вменяются ему в заслугу потому, что он мог действовать иначе. Свобода добра есть вместе свобода зла.

Против этого иногда возражают, что в таком случае приходится отрицать свободное самоопределение Божества, в котором нельзя допустить возможность уклонения. Воля святая есть та, которая исполняет закон, потому что такова её неизменная природа; именно вследствие этого она не может от него уклоняться, а между тем такое отношение есть не отрицание, а, напротив, высшая ступень нравственного добра. На это надобно отвечать, как уже было указано выше, что понятие о свободе и необходимости к Божеству неприложимы. Они являются только там, где решение принимается во времени. Тут возникает вопрос: определяется ли это решение необходимым образом предшествующим состоянием, или оно составляет плод свободного самоопределения? В существе же, возвышенном над временем, все решения которого имеют характер вечности, все эти определения отпадают. В Божестве нет естественной необходимости, ибо нет состояния, определяемого предшествующим состоянием; нет и необходимости нравственной, ибо нет эмпирических мотивов, которые могли бы служить побуждением к деятельности. То и другое составляет принадлежность ограниченного разумного существа; только в последнем является противоположность сознания абсолютного закона, истекающего из разума, и тех частных условий, в которые оно постановлено по своей ограниченности. Поэтому, как бы воля ни была свята, всегда есть возможность уклонения, а потому нравственное самоопределение как собственное её действие вменяется ей в заслугу.

Эти частные определения, вытекающие из ограниченности единичного существа, составляют, в приложении к человеческой воле, систему влечений. Тут необходимо возникает вопрос об отношении их к нравственному закону и к внутренней свободе человека. Обратимся к исследованию этого вопроса.

Глава II Влечения и совесть

Влечение есть стремление к удовлетворению известной потребности. Потребность есть ощущение недостатка, свойственного всякому живому ограниченному существу, находящемуся во взаимодействии с окружающим миром и черпающему из него средства для поддержания своей жизни. Чисто материальные вещи: камень, вода, воздух не имеют потребностей. Они подчиняются механическим и химическим законам, которые действуют на них с неотразимой необходимостью; но, не заключая в себе начала внутреннего действия, они остаются в настоящем своем положении до тех пор, пока не будут выведены из него какой-либо внешней силой. Только живое существо для поддержания своей жизни нуждается в усвоении внешних предметов. Жизнь состоит именно в этом постоянном взаимодействии с окружающей средой в целях сохранения единичной особи. К этому приспособлено всё строение живого существа. В нём проявляется целесообразно действующая сила, которая в себе самой носит начало движения и развития. Оно сознательно или бессознательно ставит себе цели и имеет органы, или орудия для их достижения. В животных организмах, одарённых чувством и самопроизвольным движением, эти отношения становятся предметом ощущения. Отсюда возникает целый ряд потребностей, коренящихся в самой природе живого существа, а с тем вместе рождается стремление к их удовлетворению собственной деятельностью. В этом и состоят влечения.

В человеке всё это обнаруживается в полной мере; но к этим животным определениям присоединяется в нём иное, высшее начало: в нём является неизбежное противоречие между ограниченностью единичного физического существа и разумом, постигающим безусловно общее, а потому стремящимся выйти из всяких поставленных ему рамок. Вследствие этого потребности человека не ограничиваются поддержанием физической жизни, а простираются далеко за пределы материального существования. Сами физические потребности расширяются и одухотворяются внесением в них высших разумных начал. Человек не довольствуется тем скудным питанием, которое доставляет ему внешняя природа; он обрабатывает землю, извлекает из неё плоды и приспосабливает их к разнообразию своих вкусов. Образованный европеец даже при скудных средствах получает свою пищу из отдалённейших стран: чай из Китая, кофе из Аравии. Для своей одежды, вместо звериных шкур человек употребляет самые разнообразные ткани, на выделку которых обращены могучие силы изобретательного разума. Вместо диких пещер и убогих шалашей он строит удобные и просторные жилища; он воздвигает великолепные храмы и дворцы, удовлетворяющие утончённым требованиям образованного вкуса. Во всём этом выражается стремление возвыситься над уровнем чисто животного существования и устроить свою жизнь так, чтобы она носила на себе высшую печать духа. Отсюда развивается система потребностей и влечений, которой умозрительно нельзя положить границ. Но так как она состоит в зависимости от условий окружающей среды и от тех средств, которые можно из неё добыть, то вся эта система определяется фактическими данными. Она составляет эмпирическую сторону человеческого существования.

Основные черты этой системы даются нам теми элементами, или способностями человеческой души, которые известны нам из внутреннего и внешнего опыта и выяснены наукой. Кроме физической стороны своего естества, человек обладает чувством, разумом и волей. Каждая из этих способностей имеет свои потребности и ищет своего удовлетворения.

К физической стороне, кроме пищи, одежды и жилища, принадлежат и столь сильные в человеке половые влечения, в которых к чисто животным потребностям присоединяется целый мир нравственных отношений. Тут материальная природа должна служить органом и выражением самых высоких сторон духа. С материальным миром связано и эстетическое наслаждение, которое доставляет человеку созерцание красоты в произведениях природы и искусства. Оно, можно сказать, одухотворяет материальную обстановку жизни, налагая на неё высшую печать изящества и побуждая человека устраивать её сообразно с требованиями вкуса. К области чувства принадлежит и религиозное начало, в силу которого человек стремится к единению с представляемым разумом Высшим Существом, а также любовь к идее, за которую человек нередко готов отдать саму свою жизнь. Таковы, например, идеи Отечества и свободы. Наконец, сюда относится стремление к единению с себе подобными, составляющее самый обильный источник нравственных отношений. В этом состоит чувство любви, которое, как сказано, возводится нравственным законом в высшую, обязательную норму человеческих действий.