Философия права

Эти общие органические силы проявляются и в человеке. На них основаны те родовые и племенные особенности, которые связывают людей сознанием единства происхождения. Но на этой физиологической почве возникает, как сказано, духовная связь, выражающаяся, прежде всего, в единстве языка. В дальнейшем процессе она совершенно заслоняет собой физиологическую. Народности составляются из разных племён, смешанных между собой частью браками, но ещё более совместной жизнью и общими судьбами. Народность есть уже не физиологическая, а духовная сущность, связывающая воедино не только существующих в данное время людей, но и многие следующие друг за другом поколения.

Мы имеем тут опять чисто метафизическое определение; но оно составляет реальную силу, действующую в мире. Эмпирики, отвергающие познание сущностей, признающие эти понятия пустыми созданиями воображения, должны объяснить, что такое народность. Есть ли это тоже не более как пустое слово, которое положительная наука должна отвергнуть вместе с понятиями о субстанциях, о силах, о нашем я ? Но народность есть нечто весьма реальное, в существовании чего сомневаться невозможно. Или скажем мы, что это не более как совокупность сходных свойств отдельных особей, унаследованных от предков? Но эти свойства не суть личные признаки, одинаковые у многих людей, как у животных одной породы; в этом отношении люди между собой бесконечно различны, и нельзя указать ни единого признака, который бы приходился ко всем. Народность состоит не в личных свойствах, а в общей идее, в признании в других тождественного с собой духовного элемента, единого во многих, то есть в принадлежности к общей духовной сущности, связывающей отдельные лица не только между собой, но и с отдалёнными предками, хотя бы тут личной физиологической связи и не было. От этого люди говорят: наш язык, наша история, наша литература, наше отечество. Тут есть общее духовное достояние, которое каждый признаёт своим, и которое является выражением общей духовной сущности, не существующей помимо отдельных лиц, но присущей им всем, как связующий их элемент. Народность есть такая же реальная сущность, как мировая энергия и как органическая сила. Те, которые отвергают познание сущностей, должны всё это отвергать; но тогда в науке водворится полнейший мрак. Самые очевидные явления останутся для нас непроницаемой тайной.

Реальное существование народности как единой духовной сущности доказывается таким явлением, которое невозможно отвергать и которое, однако, объясняется только пребывающим единством тождественного во многих духовного начала. Это явление есть совокупное развитие. Оно требует внимательного рассмотрения.

Глава III Общественное развитие

Понятие о развитии давно выработано наукой. Оно опирается на известные всем факты и вполне выяснено философией. Однако в новейшее время оно было совершенно затемнено теориями, именующими себя положительными, но в сущности, ничего общего с положительными науками не имеющими. Стремление свести явления развития к общим законам, господствующим в физическом мире, повело к тому, что специальный характер этих явлений затмился. Понятие о развитии заменилось началом эволюции, которое не имеет никакого определённого смысла и под которое можно подвести всё, что угодно.

Первоначальным типом всякого развития служит возрастание – размножение единичной органической особи. В семени, в зачаточном состоянии, невидимо для глаз, заключается уже всё будущее растение. Развитие его состоит в том, что оно из зачаточного, слитного состояния переходит в явное, где все органы и части становятся раздельными и совершают каждый свойственное ему отправление. Высшим плодом этого развития является произведение нового семени, в котором содержится зародыш нового растения совершенно того же типа. Этот переход от слитного состояния в явное, или от потенциального в деятельное и обратно, совершается под влиянием внешних условий; однако не они являются причинами развития. Для возрастания семени нужны влага и тепло; но сами по себе влага и тепло никакого органического строения производить не в состоянии. Они одинаково действуют на все семена; однако, из каждого из них выходит свой собственный вид растения и ни при каких условиях другой. Тут есть внутреннее начало, которым определяется и весь процесс; внешние же условия доставляют ему только материал и способствуют усвоению последнего. Сами явления показывают, что это внутреннее начало есть специфическая природа единичной особи, или её сущность, которая стремится проявить свои определения в реальном мире и достигнуть полноты жизни, заключающейся в ней как возможность. Это внутреннее начало действует, хоть и бессознательно, но целесообразно: оно создаёт органы для известных жизненных отправлений, служащих к сохранению и поддержанию особи. Вся жизнь, в отличие от механических и химических сил, состоит в целесообразном взаимодействии особи с окружающей средой; она представляет неизвестное неорганическому миру отношение цели и средств. Именно это отношение составляет существенный признак присущей зародышу силы, которая управляет его развитием. Тут есть идеальное начало, возвышающее организм над чисто физическим миром, вследствие чего в действительности нет превращения косного вещества в органическое тело иначе как через посредство существующего уже организма. Самопроизвольное зарождение оказывается фикцией.

В органическом процессе есть и другое явление, которое указывает на силу, возвышающуюся над единичными особями. Это явление есть разделение полов. На низших ступенях органического развития это разделение является в виде противоположных органов одной и той же особи; на высших же ступенях эти органы распределяются по разным особям, которые вследствие того получают односторонний характер. Каждая из них является как бы органом более общей силы со своим специальным назначением, к которому приспосабливаются и все остальные функции. Только из сочетания односторонне развитых особей происходит новая живая единица. Таким образом, процесс органической силы, который переходит из поколения в поколение, оставаясь всегда тождественной с собою, то есть сохраняя тот же тип, состоит в том, что она постоянно разбивается на противоположности и эти противоположности опять сочетает, из чего происходит новая особь, с теми же определениями.

Однако в этом процессе понятие о развитии прилагается собственно только к единичной особи. Общий же процесс, идущий от поколения к поколению, представляет лишь повторение одной и той же схемы разделения и соединения полов. Но если мы взглянем на совокупность органического мира, в обеих его отраслях, в растительном и в животном царстве, то мы не можем не заметить переходов от низшей организации к высшей, указывающих на совокупное развитие, следовательно, на общую действующую тут силу. В низших организмах, так же как в зародыше, все органы и отправления находятся в состоянии слитном, затем они постепенно выделяются, а в высших они достигают всей своей полноты и совершенства. При всём том превращения одних организмов в другие мы не замечаем; напротив, мы видим, что каждый тип, переходя из поколения в поколение, остаётся неизменным. Совокупное развитие органического мира не есть явление, подлежащее опытному исследованию. Какими путями оно совершилось, нам не известно, и все те гипотезы, которые воздвигаются ныне, тем менее способны его объяснить, что они черпаются из механического миросозерцания. Те органические начала, к которым защитники этих гипотез волей или неволей должны прибегать, как приспособление и наследственность, остаются в виде неосмысленных фактов, не имеющих никакой связи с основным взглядом. Но если способ действия совокупной силы от нас скрыт, то мы, несомненно, видим её результаты, которые указывают на совокупный процесс общей, целесообразно действующей силы. Мы видим тут и постепенные переходы от низших форм к высшим, от состояния слитности к состоянию раздельности, и выделение противоположностей с последующим их соединением, одним словом, тут понятие о развитии вполне приложимо.

То, что в органическом мире остаётся для нас скрытым, то в человечестве становится явным. Здесь развитие совершается уже не в силу таинственного органического процесса, а посредством сознания и воли. Следующие друг за другом поколения понимают друг друга. Предшествующее сознательно передаёт последующему весь накопленный им или полученный от предков материальный и умственный капитал, который, таким образом, идет, умножаясь. Но к этому количественному росту присоединяется процесс развития самого умственного содержания. Человек не довольствуется слепой, хотя и целесообразно действующей инстинктивной силой; он сознательно ставит себе цели, и притом не только частные, имеющие в виду удовлетворение изменяющихся потребностей, а общие, которые служат руководящими идеями его деятельности. Эти идеи, вытекающие из глубины человеческого духа, выясняются в историческом процессе и достигают всё большей и большей полноты и определённости. Основной закон их развития есть сам закон развития разума, а именно выделение противоположностей из первоначального единства и затем сведение их к новому, высшему единству. Но здесь это новое единство не является только повторением прежнего; это не возвращение к зародышному состоянию, а осуществление идеи в полноте её определений. Каждое из этих определений сохраняет поэтому свою относительную самостоятельность и подобающее ему место в ряду других. Таков общий ход развития, и тот же закон повторяется на всех ступенях. В этом процессе понятие о развитии получает совершенно рациональный характер, с чем вместе выясняется и сам процесс органического мира. Он является выражением общего, разумного закона, которым управляются все целесообразно действующие силы природы и духа.

Все это, как видно, совершенно ясно и рационально. Умо-зрительные начала человеческого разума подтверждаются явлениями, которых нельзя отвергнуть, и последние, в свою очередь, объясняются первыми. Совместные указания умозрения и опыта приводят нас к понятию об общей сущности, которая собственной деятельностью, в силу внутреннего начала, излагает свои определения, выделяет из себя противоположности и эти противоположности опять сводит к единству. Мы вращаемся тут в области метафизики, но такой метафизики, которая прямо указывается фактами и одна в состоянии их объяснить.

Тем не менее всё это отвергается эмпирической философией. С отрицанием сущностей или с признанием их недоступными познанию отпадает всё, что связано с этим понятием. Развитие исчезает и заменяется эволюцией, понятием, под которым можно разуметь всё, что угодно, и которое каждый толкует по-своему. Конт обозначал этим термином последовательность трех периодов в человеческом сознании: религиозного, метафизического и положительного. При ближайшем анализе этот закон оказывается мнимым. Спенсер, который подробнее разработал этот вопрос, старался свести к общим началам явления органические и чисто механические; но именно через это самое существенное в развитии, то, что составляет его специфическую природу, оставляется в стороне. Основным признаком эволюции признаётся интеграция материи с рассеянием движения, причем вследствие чисто механических причин и внешних влияний происходит возрастающая дифференциация, то есть умножение различий. Очевидно, что тут процесс понимается в совершенно материалистической форме, и притом с исключительно механической точки зрения, вследствие чего он не приложим не только к человеческому сознанию, но и к органическому миру. При развитии зародыша в яйце мы никакого рассеяния движения не замечаем; напротив, тут происходит поглощение тепла, следовательно, усиление внутреннего движения. Скорлупа, которая прежде всего подвергается внешним влияниям и которая, по теории, должна более всего подвергнуться дифференциации, остается, напротив, неизменной. Вся дифференциация происходит извнутри, вследствие действия внутреннего начала, и именно при таких условиях, которые ограждают организм от всяких внешних влияний. Когда же цыплёнок вылупился из яйца и внешние силы действуют на него беспрепятственно, всякая дальнейшая дифференциация прекращается.

Трудно выработать теорию, которая бы более противоречила фактам. Сам Спенсер, обстоятельно изложив свои взгляды, признаётся, что всё-таки остается непонятным, почему из двух яиц, положенных под одну наседку, при совершенно одинаковых условиях, из одного выходит цыплёнок, а из другого – утёнок. А это и есть элементарный факт развития. Нельзя было яснее признать, что оно механическими силами не объясняется; для этого надобно прибегнуть к помощи метафизики.

В приложении к человеческому общежитию мы имеем две духовные сущности, развитие которых указывает на единство их духовного естества: народность и человечество. Мы видели, что народность составляет единую духовную сущность, связывающую многие следующие друг за другом поколения общим сознанием. При благоприятных условиях из этого общего сознания вырабатывается общая воля; народность становится личностью. Таковой она является в государстве, для которого народность составляет реальную основу. Государство, не опирающееся на эту реальную силу, всегда непрочно. Как единая сущность, народность, в своем историческом процессе, подлежит развитию. Присущие ей внутренние силы, при постоянном взаимодействии с окружающей средой и с другими народностями, постепенно проявляют своё содержание и излагают свои определения. Иногда этот процесс, так же как у органической особи, останавливается на известной ступени и как будто не идёт далее. Таково большинство народов Востока. Иногда же народность, проявив всё, что в ней заключалось, стареет и умирает, также наподобие органической особи. Таковы были классические народы древнего мира. Напротив, новые, христианские народы не представляют признаков вырождения и вымирания. В своём историческом движении они обновляются новыми силами; перед ними открыто неопределённое будущее. Примеры Италии, Германии и возродившихся на наших глазах славянских народностей доказывают, что современное человечество весьма далеко от упадка. Причина этого различия заключается в том, что древние народы черпали свое содержание, главным образом, из себя; достигнув полноты своих определений, они останавливались или вымирали. Новые же, христианские народы являются органами высшей сущности, представляющей неисчерпаемый источник силы и жизни – человечества.

Что человечество есть общий дух, излагающий свои определения в истории, это доказывается совокупным его развитием. Выработанное одним народом передаётся другим как общее наследие, которое умножается, переходя от поколения к поколению, иногда много веков после того, как создав это духовное достояние, народ перестал существовать. Таково переданное новым народам наследие классической древности, которое поныне ещё остается могучим воспитательным средством для новых поколений. Путём этого преемственного сознания, вследствие этой возможности усвоить себе плоды духовного развития каких бы то ни было людей и народов, устанавливается живая духовная связь между отдалённейшими поколениями. Отсюда совокупное развитие, которое управляется общим законом, вытекающим из самих свойств человеческого духа как реальной силы, действующей в мире.

В этом процессе народности являются органами общего духа, либо как представляющие известные ступени развития, либо как призванные совокупными силами разрабатывать духовное содержание жизни. Поэтому только та народность имеет общечеловеческое значение, которая приобщается к этому совокупному процессу и усваивает себе плоды общечеловеческого просвещения. Народность, которая держится особняком, обречена на бесплодие. В особенности это относится к народам нового времени. И древние могли выработать из себя высшее содержание только вследствие столкновения с другими и усвоения себе чуждых элементов. Так греками вырабатывались науки и искусства, а римлянами право. Но древние народы, по самим условиям своей жизни и по той ступени развития, на которой они находились, стояли каждый более или менее особняком; общечеловеческое начало явилось в них плодом позднего, пока ещё чисто отвлечённого сознания. Новые народы, напротив, стоящие на почве христианства, для которого нет ни эллина, ни иудея, имеют с самого начала совокупное, связывающее их нравственное сознание. Они призваны совместными силами, при постоянном живом взаимодействии достигать общей цели человеческого развития. И только через них совершается это развитие. Как общая духовная субстанция, человеческий дух не имеет самостоятельного существования; он живёт, действует и сознаёт себя в различных народностях, подобно тому как общий организм живёт и действует только в своих органах. Но единичный организм имеет в мозгу специальный орган сознания и воли. Человеческий же дух как общая субстанция такого центрального органа не имеет; он остаётся безличным. Совокупное сознание разлито по разным центрам, а совокупная воля является только в народности, организованной как государство. И это понятно, ибо воля как практическое начало должна приспосабливаться к бесконечно разнообразным условиям жизни и к различию самих народных характеров. Поэтому общая организация, требующая совокупного действия, тут немыслима. Всемирная монархия или республика есть не более как мечта.

Со своей стороны, и народность как общая субстанция проявляется тоже не иначе, как через посредство лиц. Если, устроясь как государство, она приобретает свои собственные органы, то и последние состоят из физических лиц, которые считаются представителями целого, ибо в действительности одни физические лица обладают сознанием и волей. Через них совершается и общий процесс развития. Всякая новая идея или потребность прежде всего является в сознании отдельных лиц, которые становятся инициаторами нового движения; только мало-помалу оно распространяется на других. Обыкновенно лишь путём упорной борьбы старое уступает место новому. Когда в обществе хотят видеть целое, безусловно владычествующее над частями, как делает Иеринг, когда сами нравственные требования выводятся из этого владычества, то совершенно упускаются из вида свойства и потребности развития. Факты в этом отношении громко за себя говорят. Великие основатели религий, мыслители, раскрывавшие человечеству новые пути, монархи и государственные люди, предпринимавшие глубокие преобразования, все они были инициаторами нового движения; толпа следовала за ними только мало-помалу. Нередко они падали жертвами своего почина. Христос был распят, а учение его победило мир и дало ему новый облик.

Философия истории рассматривает великих людей как органы и орудия всемирного духа, и это верно, ибо только то истинно и плодотворно, что вытекает из глубины духа и следует его законам; но это относится к общей духовной сущности, развивающейся во времени, а никак не к существующему в данный момент обществу, которое, напротив, преобразуется под влиянием новых идей и требований, сознаваемых первоначально отдельными лицами. Однако в практической области новое начало тогда только может найти приложение, когда оно имеет под собой подготовленную почву; иначе мысль остаётся бесплодной. Сама прочность нового порядка зависит от того, что он имеет корни в прошлом. В этом опять выражается преемственность развития общей сущности, которая, переходя через различные определения, остается тождественной с собой. Таковы народности и таков же общечеловеческий дух. Отсюда постепенность развития, составляющая необходимое его условие. Это не есть постепенность органического роста, который незаметно переводит одно состояние в другое, выделяя и совершенствуя органы и затем также постепенно приводя их к оскудению и смерти. В человеческом духе развитие совершается путём сознания и свободы, следовательно, борьбы. И мысль, и практическая жизнь разбиваются на противоположные направления, которые вступают в состязание друг с другом. Обыкновенно старое старается подавить новое, которое нарушает существующий жизненный строй, и пока последний ещё крепок, оно в этом преуспевает. Но если новое соответствует высшим требованиям духа, оно окончательно торжествует.

Вопрос заключается, следовательно, в том, что соответствует истинным требованиям духа, а что составляет только плод мимолётных человеческих заблуждений? Этот вопрос может быть решён лишь теоретическим сознанием. Отсюда громадное значение теоретической мысли в развитии человеческих обществ. Здесь вырабатываются идеи, которые служат руководящими началами исторического процесса. Когда они сознаются как конечная цель развития, в их полноте, они становятся идеалами.

Это сознание не может быть плодом эмпирической науки. Опыт даёт нам только то, что есть, а не то, что должно быть. Для того чтобы уразуметь последнее, нужно возвыситься мыслью в сверхчувственную область, понять разум как высшее начало, предъявляющее человеку абсолютные требования, познать дух как общую сущность, излагающую свои определения в реальном мире. Без этого нет идеалов. Отсюда упадок идеалов при владычестве реализма. Это и есть господствующее ныне явление. Но так как без идеалов человеку всё-таки нельзя обойтись, ибо они вытекают из глубочайших требований его природы, то эмпирики принимают за идеалы всякие субъективные фантазии. Это возводится даже в теорию: за недостатком научных оснований, создание идеалов признаётся делом творчества. Но творчество, как известно, есть деятельность воображения. В произведениях искусства оно совершенно уместно. Художник творит образы, видоизменяя почерпнутый из действительности материал силой своей фантазии. Напротив, в науке, а равно и в жизни, везде, где требуется ясная мысль и обстоятельное знание дела, так называемое творчество идеалов может породить только праздное фантазёрство. Каждый принимает за идеал создания своего скудоумия. Фантазировать можно сколько угодно и на все лады; этому нет пределов. Нет также критики и оценки, ибо что можно возразить против слепой веры в фантастическое будущее? Тут нельзя ссылаться на опыт, ибо в действительности ничего этого нет и никогда не было; всё это только предполагается в неизвестном будущем. Но нет также и каких бы то ни было разумных оснований; творчество состоит именно в том, что оно себя от них избавляет. Остаётся разгул воображения, не знающий границ. Отсюда проистекают те дикие социалистические идеалы, которые господствуют в настоящее время среди невежественных масс и недоучившегося юношества, подстрекаемого шарлатанами. Но так как эти произведения бродячей фантазии не имеют ничего общего с действительностью, то осуществление их представляется возможным лишь при разрушении всего существующего строя. Это и остаётся единственной практической целью для деятельности; к этому направлены все стремления поклонников такого рода идеалов. Они порождают те безобразные явления, которые происходили и происходят на наших глазах.

Истинное создание идеалов не есть дело творческой фантазии, а результат разумного знания, ибо идеалом общественного развития может быть только разумное устройство общежития. Чтобы составить себе об этом сколько-нибудь ясное представление, недостаточно фантазировать; недостаточно также стремиться сердцем ко всему хорошему; надобно изучить человеческое общежитие не только в многообразных его реальных проявлениях и в историческом его развитии, но и в его основах. Только отсюда можно вывести, чем оно может и чем оно должно быть. Такое теоретическое изучение составляет задачу философии; поэтому создание идеалов есть дело философии, что всегда и было в действительности. Но так как философская мысль есть развивающееся начало, то и сознание идеалов проходит через различные ступени развития, изменяясь сообразно с ходом мысли и жизни. Сохранение в течение всей истории одного и того же идеала было бы признаком застоя. Только коснеющие народы Востока могут пребывать неподвижно в одних и тех же формах жизни, а потому сохранять один и тот же идеал; развивающиеся народы Европы изменяют свои идеалы по мере того как они глубже понимают потребности человеческого духа, а с тем вместе и настоящие основы общежития.

Из этого ясно, что истинный идеал не может быть национальный. Понятие о наилучшем устройстве человеческого общежития вырабатывается общим сознанием человечества. Те идеи и жизненные формы, которые возникают среди одного народа, проверяются другими; каждый служит для других примером и поучением. Те особенности, которые вытекают из народного духа и из разнообразия исторических условий, указывают только на степень развития и на большую или меньшую близость к идеальному порядку, сознаваемому как конечная цель совокупного развития. Народ может дорожить этими особенностями или с ними примириться; но это всё-таки особенности, а не идеал, видоизменение, а не сущность, и тот народ, который окаменеет в них, отказавшись от идеальных стремлений, потеряет через это самую сильную пружину развития. Он обречёт себя на рутинную жизнь в ограниченной сфере без всего того, что поднимает дух и даёт жизнь общественным отношениям. Стремление к идеалу есть общечеловеческий элемент в общес-твенном развитии; только оно выводит народ из его ограниченности и делает его органом и орудием всемирного духа. В этом состоит высшее его призвание.

Но именно потому, что истинный идеал должен быть один для всех, он должен быть такой, который мог бы применяться к разнообразию условий и к особенностям народов, стоящих на одной ступени развития. Поэтому он не может представляться в виде данной системы учреждений, безразлично усвояемых всеми. Но он должен заключать в себе те общие начала, без которых нет истинно человеческой жизни. Задача состоит в гармоничес-ком соглашении тех двух противоположных элементов, из которых слагается общежитие: личности и общества. Это та идея, которая составляет конечную цель общественного развития; идеал представляет ту или другую форму осуществления этой идеи. Поэтому не может быть идеалом ни чистый индивидуализм, отрицающий всякую общественную власть, каковым представляется учение анархистов, ни социализм, всецело поглощающий лицо в обществе. Это две противоположные ветви, выросшие из одного корня, но одинаково основанные на полном непонимании человеческой природы и свойств общежития. Оба являются продуктами бессмысленного отрицания. Идея гармонического соглашения элементов всегда лежит посередине между крайностями. И тут один элемент может преобладать над другими; в этом выражаются исторические особенности народов. Но чем более тот или другой элемент подавляется, тем более общественный быт удаляется от идеальных начал и тем более восстановление или водворение недостающего составляет существенную потребность развивающегося общества.

Очевидно, что правильное понимание этих отношений возможно только на основании всестороннего изучения человеческого общежития и философского анализа его основ. Тут недостаточны слепые верования, народные предубеждения или любовь к своему; тут нужна наука. Она одна способна рассеять тот мрак, который ныне, более нежели когда-либо, сгустился в этой области; только в ней стремление к идеалу может найти ту твердую точку опоры, без которой оно легко может сочетаться с самыми дикими инстинктами и порождать самые безобразные фантазии.

Как же мы приступим к этой задаче?

Анализ дал нам два противоположных элемента общежития. Духовная природа личности, как мы видели, состоит в свободе; общественное начало как ограничение свободы выражается в законе. Поэтому основной вопрос заключается в отношения закона к свободе. Это отношение совершенно иное, нежели то, которое господствует в области физических явлений. Там закон властвует как физическая необходимость, которой нельзя избежать; здесь он является как требование, обращённое к свободному лицу, которое как таковое может его исполнить или от него уклониться. Отсюда первый и коренной вопрос: какого рода это требование, сопровождается ли оно принуждением или нет? От различного решения этого вопроса зависит двоякое отношение закона к свободе: принудительное и добровольное. Первое касается внешних действий, составляющих область внешней свободы, которая одна подлежит принуждению; второе обращается к внутренним побуждениям, истекающим из свободы внутренней. Из первого рождается право; второе составляет источник нравственности. Мы должны исследовать каждое из этих двух начал отдельно.

КНИГА ВТОРАЯ Право

Глава I Существо и основные начала права. Что такое право?

Это слово, как известно, принимается в двояком значении: субъективном и объективном. Субъективное право определяется как нравственная возможность, или иначе, как законная свобода что-либо делать или требовать. Объективное право есть самый закон, определяющий эту свободу. Соединение обоих смыслов даёт нам общее определение: право есть свобода, определяемая законом. И в том, и в другом смысле речь идёт только о внешней свободе, проявляющейся в действиях, а не о внутренней свободе воли; поэтому полнее и точнее можно сказать, что право есть внешняя свобода человека, определяемая общим законом.

Это определение просто, ясно и вполне приложимо ко всем явлениям. Если мы за исходную точку возьмём не субъективное, а объективное право, то мы придём к тому же результату, ибо всё содержание юридического законодательства состоит в определении прав и обязанностей лиц, следовательно, их свободы с её границами и вытекающими отсюда отношениями. Это и есть то, что закон призван определить и что поэтому составляет основное начало права. Можно было думать, что эти начала утверждены на таких крепких логических и фактических устоях, что сомневаться в них нет возможности. А между тем, в новейшее время они откинуты и преданы забвению. Свобода по существу своему есть метафизическое начало, а потому, с отрицанием метафизики, пришлось и его подвергнуть изгнанию. Вместо свободы основным началом права признаётся интерес. Метафизическая идея заменяется практической пользой.

Это начало не ново. Ещё скептическая школа, особенно в лице Бентама, пыталась утвердить на нём всё здание права. Но только в наше время оно получило полное развитие и сделалось господствующим в науке.

Однако это изгнание метафизической идеи и замена её началом практическим имели весьма печальные последствия. Все юридические понятия перепутались, что в приложении ведёт к беспрерывным недоразумениям. Если юристы-практики не сбились окончательно с толку, то это происходит единственно оттого, что они исполняют закон, как он есть, т. е. как определение прав и обязанностей, а не так, как требуется теорией, заменяющей право интересом. В действительности эти два понятия совершенно разные. Человек может иметь большой интерес в вещи, на которую он не имеет никакого права, и очень малый интерес в такой, которая ему принадлежит. Законодатель вовсе даже не входит в эти соображения. Устанавливая известные права, общие для всех, например, право собственности, он не определяет, что кому должно принадлежать и что люди должны делать из тех вещей, которые они приобретают. Он устанавливает только общие способы приобретения и защиты, а как этим пользуются люди, это их дело; это – область их свободной воли. Они не должны только нарушать чужих прав и определённых законом требований общественной пользы. Точно так же и судья, когда ему приходится разрешать столкновение двух прав, не спрашивает, чей интерес больше, а чьё право лучше. Интерес бедняка в украденной вещи может быть несравненно больше интереса собственника, но судья всё-таки решает, что вещь принадлежит не ему, а собственнику, и вор подвергается наказанию за присвоение чужого добра. Если скажут, по примеру Бентама, что тут примешивается интерес всех других собственников и всего государства, интерес, заключающийся в том, чтобы кражи не оставались безнаказанными, и чтобы право собственности сохранялось незыблемо, то этот интерес состоит именно в том, чтобы охранялось право как нечто отличное от интереса. Надобно, чтобы каждый знал, что ему принадлежит, и был твердо уверен, что его достояние не будет у него отнято. Общество состоит из лиц, и для всех их в высшей степени важно, чтобы области, предоставленные свободе каждого, были точно разграничены и охраняемы законом, а в этом и заключается задача права.

Есть, однако, случаи, когда право определяется интересом. Это бывает там, где само лицо является представителем известного интереса. Такого рода отношения встречаются во всех человеческих союзах. В области семейных отношений опекун является заместителем малолетнего или слабоумного; в гражданском обществе лицо является представителем корпорации, в государстве – представителем власти. И тут субъективное право остаётся выражением воли этого лица, которая одна может привести его в действие; содержание закона составляют всё-таки права и обязанности лиц. Поэтому общее определение приложимо и здесь. Но объём и границы этих прав и обязанностей определяются тем интересом, который лица призваны защищать. Важнейшее приложение эти понятия находят там, где определяющим началом является интерес общественный. На этом, как увидим, основано существенное отличие публичного права от частного. В первом лицо является представителем целого, которое возводится на степень юридического лица, обладающего известными правами, во имя известного интереса; во втором лицо остаётся само себе целью и действует на основании естественно принадлежащей ему свободной воли. Последнее составляет естественное основание права; первое же является плодом искусственной юридической конструкции. К этому мы возвратимся ниже.

Отсюда следует, что к личному праву всего менее приложимо понятие об общественном интересе. Частный интерес имеет по крайней мере непосредственную связь с личным правом. Он составляет то жизненное содержание, которое вносится в формальные начала права свободной волей лиц. Им определяется пользование правом. Общественным же интересом определяются не содержание, а границы личного права. Для последнего он составляет внешнее начало, которое оно должно уважать так же, как, со своей стороны, общественная воля должна уважать личное право. Если же эта воля, вторгаясь в область личного права, хочет подчинить его общественному интересу, то свобода лица исчезает: оно становится органом и орудием общества.

Морализующие юристы, которые хотят личное право определять общественным интересом, обыкновенно выставляют первое как явление эгоизма, а последнее как выражение нравственных требований. Но это мнимонравственная оценка прикрывает отрицание коренных нравственных требований, ибо она отрицает то, что составляет источник всякого права и всякой нравственности, а именно признание лица, как разумно-свободного существа, которое само себе цель и само определяется к действию и которому поэтому должна быть предоставлена свободная сфера деятельности, где оно одно является хозяином, независимо от чьих бы то ни было чужих велений. Человек может пользоваться своим правом хорошо или дурно, в эгоистических видах или приходя на помощь ближнему, это его личное дело; другие не вправе в это вступаться. Этого требует уважение к лицу. Клеймить же под именем эгоизма то, что вытекает из признания лица разумно-свободным существом и самостоятельным деятелем во внешнем мире, есть извращение всех понятий и подрыв самих оснований права и нравственности.

Из всего этого ясно, что право есть начало формальное; содержание даётся ему свободным движением жизни. Однако из этого не следует, что существо права ограничивается защитой этого жизненного содержания, то есть опять тех же интересов, как утверждают юристы, которые, не признавая начала свободы, стараются сохранить за правом его формальный характер. Защита, какова бы она ни была, по собственному ли почину лица или действием общественной власти, существует лишь во имя того, что она призвана защищать. Юридическая защита даётся только юридическому началу, то есть праву; поэтому не она составляет существо права, а то, что ею охраняется. Вследствие этого те, которые развивают эту теорию, сами, кроме внешнего признака защиты, принуждены признать ещё материальное право. Последнее и есть то, что требуется защищать и что поэтому составляет истинное существо права.

Однако защита не есть только внешний, случайный придаток к праву. Она составляет неотъемлемую его принадлежность, это именно то, что придаёт ему специальный его характер. В отличие от нравственности, право есть начало принудительное.

И это признаётся не всеми. Те, которые смешивают право с нравственностью, не могут отвергать этого признака, ибо он совершенно очевиден; но они считают его не существенным. Если бы все люди были добродетельны, то не было бы никакой нужды в принуждении, а право всё-таки бы существовало. Но дело тут вовсе не в том, добродетельны люди или нет: коренной вопрос заключается в отношении закона к свободе. В этом именно состоит существо как права, так и нравственности, в этом коренится и их различие. Юридический закон поддерживается принудительной властью; нравственный закон обращается только к совести. Именно этим двояким отношением ограждается человеческая свобода в обоих её видах. Если бы юридический закон не был принудительным, то внешняя свобода человека была бы лишена всякой защиты; она была бы отдана на жертву случайному произволу сильнейших. А с другой стороны, если бы принуждение было только внешним придатком, который по усмотрению мог бы прилагаться ко всякого рода действиям, то нравственный закон в случае неисполнения мог бы сделаться принудительным, и тогда внутренняя свобода человека всецело была бы отдана на жертву произволу общественной власти. Именно к этому ведет смешение права с нравственностью. Те, которые ратуют против эгоизма, утверждающегося в своем праве, посягают на самое заветное святилище человеческого духа, на внутреннюю свободу, которая одна имеет решающий голос в нравственных и безнравственных поступках людей, подлежа суду общественной совести, но отнюдь не принудительному закону. Вынужденное действие теряет всякий нравственный характер.

Из этого ясно, что право и нравственность определяют две разные области человеческой свободы: первое касается исключительно внешних действий, вторая даёт закон внутренним побуждениям. Ясно также, что право не есть только низшая ступень нравственности, как утверждают морализующие юристы и философы, а самостоятельное начало, имеющее свои собственные корни в духовной природе человека. Эти корни лежат в потребностях человеческого общежития. Общество может составляться для чисто практических целей помимо всяких нравственных требований; но так как оно состоит из свободных лиц, действующих на общем поприще, то свобода одних неизбежно приходит в столкновение со свободой других. Отсюда необходимость общих норм, определяющих, что принадлежит одному и что другому, и что каждый может делать, не посягая на чужую свободу. Это требование вытекает из природы человека, как разумно-свободного существа, находящегося в отношении к другим себе подобным. Но так как оно относится к области внешней свободы, то эти нормы по необходимости носят принудительный характер, ибо только путём физического принуждения можно предупреждать и разрешать столкновения, происходящие во внешнем мире. Когда на человека нападают или хотят отнять у него то, что ему принадлежит, он, в силу присущего ему права, защищается, а так как он один может быть слишком слаб, чтобы дать отпор внешнему насилию, то общественная власть, во имя юридического закона, приходит ему на помощь. Для предупреждения физических столкновений между лицами необходимо, чтобы общественная власть взяла защиту в свои руки; только этим путём может установиться порядок в обществе. Со своей стороны, нравственность не только не противоречит такому порядку, но сама требует, чтобы ему оказано было уважение. Нравственность, так же как и право, действует в обществе, а потому должна подчиняться тем условиям, которые необходимы для существования общежития, подобно тому как человек, действующий в физическом мире, необходимо подчиняется его законам. Вытекающие из общежития юридические законы независимы от нравственных, так же как и физические законы независимы от человека, но в обоих случаях эти законы составляют необходимое условие деятельности, с которым надобно сообразоваться. В отношении к юридическому закону, вытекающему из требований свободы, признание его силы основано не на физической необходимости, а на разумном соз-нании потребностей общежития, без которого осуществление нравственных начал осталось бы пустым призраком. Поэтому оно составляет нравственное требование, которое тем более обязательно, что юридический закон и нравственный имеют один и тот же источник. Корень обоих лежит в признании человеческой личности. Вследствие этого, уважение к праву, не как внешнее только подчинение, а как внутреннее побуждение к деятельности, является предписанием нравственного закона. С этой точки зрения нравственность служит иногда восполнением права. Там, где юридический закон оказывается недостаточным, нравственность может требовать совершения действия по внутреннему побуждению, например, при исполнении обязательств, не имеющих юридической силы.

Однако так как это две разные области, которые определяются разными началами, то в приложении к человеческим действиям между ними могут произойти столкновения. То, что требуется правом, может быть безнравственно, и наоборот, то, что требуется нравственностью, может противоречить праву. Так, например, юридический порядок не мог бы существовать, если бы долги не взыскивались и договоры не соблюдались; а между тем нравственность нередко требует, чтобы человек отказался от своего права. Но исполнение этого требования зависит исключительно от доброй воли лица; юридический закон не может в это входить. Когда взыскание разоряет должника или когда богатый домовладелец выбрасывает на улицу бедняка, который не платит ему за квартиру, юридически закон не может не удовлетворить основанного на нём требования: он по необходимости помогает путём принуждения безнравственному действию; иначе юридический порядок не мог бы держаться. С другой стороны, человек во имя высших нравственных требований может оказать сопротивление юридическому закону. Наглядный пример представляют христианские мученики, которые умирали за то, что не хотели участвовать в языческих богослужениях.

Эти столкновения яснее дня доказывают различие двух сфер, но вместе и необходимость их примирения. Право и нравственность имеют один корень – духовную природу человека; они действуют на одном и том же поприще человеческих отношений; внешние действия и внутренние побуждения тесно связаны друг с другом, а потому тут необходимо оказывается взаимодействие двух начал, а вместе и потребность привести их к соглашению. Это требование относится в особенности к праву, ибо нравственный закон не имеет принудительного характера, а право может вынуждать свои повеления. Основное правило, которым определяются эти отношения, состоит в том, что юридический закон не должен вторгаться в область внутренней свободы и определять то, что, по существу своему, не подлежит его действию. Сюда относятся религиозные убеждения человека; они выходят из ведения принудительной власти. С другой стороны, в собственной своей сфере юридический закон может отказать в помощи действиям формально правомерным, но по существу своему безнравственным, например, в признании законности процентов свыше известной нормы. Наконец, он может даже положить наказание за безнравственные поступки, когда они составляют посягательство на чужую личность или оскорбляют общественную совесть; но такого рода постановления требуют особенной осторожности. Где есть совместная сфера, там разграничение не всегда легко; но общее правило должно состоять в том, что область нравственности не подлежит юридическому закону, который имеет дело только с внешними отношениями свободы и касается внутренних побуждений лишь настолько, насколько они выражаются в действиях, нарушающих право.

Принудительным юридический закон становится тогда, когда он в известном обществе признаётся действующей нормой права. Таков закон положительный, который получает силу именно от этого признания. Вследствие того он может быть разный в разные времена и у разных народов. Прилагаясь к жизни, общие начала права видоизменяются сообразно с условиями, потребностями, взглядами и степенью развития общества, в котором они призваны действовать. Отсюда разнообразие и изменчивость юридических норм. В этом выражается реальная сторона права, представляющая осуществление общих начал в жизненных явлениях. В этой сфере проявляется вместе с тем и человеческая свобода; от неё зависит установление тех норм, которыми определяются её действия, и изменение этих норм сообразно с развитием правового сознания. Отсюда понятие о юридическом законе как о произвольном человеческом установлении, в отличие от законов природы, которые всегда и везде действуют одинаково. Это воззрение развивалось уже древними софистами и воскресло с новой силой в настоящее время.

Оно грешит тем, что принимает во внимание одну внешнюю сторону или способ установления норм, упуская из вида связь их с самыми необходимыми и элементарными потребностями человеческого общежития. Положительные нормы права составляют принадлежность всякого общества. Они являются не только в устроенном гражданском порядке, но и на самых низших ступенях общежития. Здесь они имеют форму обычая, признанного всеми и которому все бессознательно подчиняются. Обычай возникает чисто практическим путем; он слагается из жизненных потребностей, вытекающих из взаимодействия свободных единиц. Чем ниже сознание, тем более он имеет характер естественного проявления присущих человеку духовных сил. Отсюда учение немецкой исторической школы, что право, подобно языку, представляет органическое явление народного духа, вследствие чего оно должно развиваться не искусственными и произвольными мерами, а органическим путем, по мере развития народных потребностей и сознания.

Однако этот характер органического роста оно сохраняет только на низших ступенях. С высшим развитием сознания и жизни является противоположность воззрений и потребностей, а с тем вместе необходимость установить общие нормы, одинаково обязательные для всех, что может совершаться только действием общественной власти. Тогда право принимает форму положительного закона, в котором проявляется свободная воля человека, но сила и действие которого в значительной степени зависят от условий той среды, где он прилагается. Это и есть господствующий тип в гражданском порядке.

Но закон устанавливает только общие нормы. Приложение этих норм к бесконечному разнообразию жизненных явлений составляет дальнейшую задачу правоведения. Из этого возникает третья форма положительного права – право юристов. Здесь к практическим приёмам присоединяются уже и теоретические взгляды. Правоведение есть наука, которая не только развивает в подробностях постановления законодательства в приложении к жизненным отношениям, но и сводит к общим началам разнообразие постановлений. Последние через это подвергаются высшей оценке; сознаются требования права, вытекающие из естественного разума, по выражению римских юристов. Эти сознанные юристами начала воздействуют и на само законодательство, которое изменяется сообразно с этими указаниями. Положительное право развивается под влиянием теоретических норм, которые не имеют принудительного значения, но служат руководящим началом для законодателей и юристов.

Отсюда рождается понятие о праве естественном, в противоположность положительному. Это – не действующий, и потому принудительный закон, а система общих юридических норм, вытекающих из человеческого разума и долженствующих служить мерилом и руководством для положительного законодательства. Она и составляет содержание философии права. Что же даёт нам в этом отношении разум?

Мы видели, что существенная задача состоит в разграничении области свободы отдельных лиц. Для разрешения её путём общего закона требуется общее разумное начало, которое могло бы служить руководством как в установлении закона, так и в его приложении. Что же это за начало?

Оно искони было присуще сознанию человеческого рода и всегда служило правилом для всех тех, кто беспристрастно, невзирая на личные интересы, разрешал столкновения, возникающие из взаимодействия человеческой свободы. Оно было в совершенно сознательной форме высказано римскими юристами и не может составить предмет ни малейшего колебания для того, кто в праве видит не один только продукт практической пользы, а условие истинно человеческого существования. Это начало есть правда, или справедливость. Само слово показывает, что оба эти понятия, право и правда, проистекают из одного корня. И это было высказано уже римскими юристами: jus a justitia appellatum est, право получило свое название от правды. И все законодательства в мире, которые понимали свою высокую задачу, стремились осуществить эту идею в человеческих обществах.

В настоящее время, когда все метафизические понятия подверглись отрицанию, идея правды вместе с другими была сдана в архив. Философствующие юристы, как, например, Иеринг, ищут для права всякого рода оснований в практических целях, в политике силы, в эгоизме общества, но о правде у них нет и помину. Даже юристы с высшими нравственными побуждениями видят в этом начале не более как смутный инстинкт, под которым можно разуметь всё, что угодно, и который следует устранить из объективного обсуждения юридических норм. А между тем только оно раскрывает нам истинную их сущность и даёт ключ к пониманию явлений. Не выяснив его, мы погрязнем в хаосе практических соображений или собьёмся на совершенно ложные пути. Конечно, одного смутного инстинкта недостаточно для руководства; инстинкт служит лишь указанием на присущие природе человека побуждения. Выяснение же этих побуждений, возведение их на степень сознательного начала, служащего человеку правилом действий, есть дело разума, постигающего предметы не в случайных явлениях, а в самом их существе. И этого достигнуть не трудно, ибо эти начала давно были выяснены высшими умами, которые были светильниками человеческой мысли. Только реализм, отвергающий мысль во имя бессмыслицы, не хочет их ведать.

Искони понятие о правде связывалось с началом равенства. Справедливым считается то, что одинаково прилагается ко всем. Это начало вытекает из самой природы человеческой личности: все люди суть разумно-свободные существа, все созданы по образу и подобию Божьему и как таковые равны между собой. Признание этого коренного равенства составляет высшее требование правды, которая с этой точки зрения носит название правды уравнивающей.

Сознание этого начала не вдруг, однако, появилось в человеческом роде; оно вырабатывалось в нём постепенно, расширяясь по мере развития идеальных элементов человеческой мысли. Сперва оно ограничивалось тесными пределами отдельных групп; только с высшим развитием философского и религиозного сознания оно распространилось на всё человечество. У стоиков, от которых оно перешло и к римским юристам, оно явилось как указание естественного разума; в христианстве оно получило полное признание, как религиозная истина: все люди считаются братьями между собой.

Однако это равенство относится только к сущности человека как существа, одарённого разумом и свободной волей, а отнюдь не к внешним его определениям и к тем условиям, среди которых он живёт. Здесь, напротив, господствует полнейшее неравенство. Люди неравны между собой и по своим физическим свойствам, и по умственным способностями, и по нравственным качествам; есть между ними сильные и слабые, красивые и безобразные, умные и глупые, добрые и злые. Такое же, и даже ещё большее неравенство оказывается в их отношениях к окружающему их физическому миру и в тех вещественных благах, которыми они пользуются. Одни живут под полярными льдами, где они с трудом добывают себе скудное пропитание, другие в благословенных странах Юга, где природа даёт им всё в изобилии. А так как различие внешних благ, связанное с различием естественных способностей и образования, порождает различную зависимость одних людей от других, то неравенство увеличивается ещё различием общественного положения. Фактически неравенство есть господствующее явление в человечес-ких обществах; равенство же есть не более как метафизическое требование во имя мыслимой сущности. Поэтому те, которые, отрицая метафизику, отвергают возможность познавания сущностей и даже само их существование, не могут говорить о равенстве людей иначе, как впадая в явное противоречие с собой. Опыт не даёт нам ничего, кроме неравенства.

Это фактическое разнообразие положений не ограничивается даже одними человеческими отношениями. Неравенство проистекает из общего закона природы, которым управляются все явления мира, подлежащие условиям пространства и времени. Бесконечное разнообразие, а с тем вместе и неравенство сил и положений производит бесконечное разнообразие явлений. Это и есть то, что даёт полноту бытия. Как физическое существо, подчиняющееся общим законам мироздания, человек не изъят от этих определений. И в нём проявляется бесконечное неравенство сил, способностей и положений. Уже само существование рас и различное их распределение по земному шару порождают различия, идущие от одной крайности к другой. Только как метафизическое существо, человек возвышается над этими естественными определениями и приходит к сознанию общей, равной для всех, духовной сущности. Но и эта духовная сущность, в свою очередь, содержит в себе начало, которое ведёт к новому неравенству. Это начало есть то самое, на котором основано признание существенного равенства людей, а именно свобода. Как свободные лица, люди равны, но проявления этой свободы бесконечно разнообразны. Одни приобретают больше, другие меньше; одни умеют пользоваться приобретёнными благами и умножают своё достояние, другие, напротив, его расточают; одни пролагают новые пути, а другие только следуют издали. Свобода естественно и неизбежно ведёт к неравенству, а потому, признавая свободу, мы не можем не признавать вместе с тем и этих вытекающих из неё последствий.

Но именно этого не хотят знать приверженцы безусловного равенства. Не умея различать понятия, они метафизическое начало равенства распространяют на физическую область; формальное юридическое равенство они превращают в материальное. Таково именно учение социалистов, которое в этом отношении последовательнее всего выразилось в программе Бабёфа в последние годы французской революции. Эти теории находят отзыв в стремлениях масс, для которых одно формальное равенство без материального представляет мало привлекательного. Но такое расширение этого начала возможно лишь при полном подавлении свободы. Материальное равенство неизбежно ведёт к общению имуществ и к обязательному труду, одинаковому для всех. Сами умственные способности и образование должны поддерживаться на одинаково низком уровне, ибо и в этом отношении возвышение одного над другими неизбежно ведет к неравенству. Вследствие этого Бабёф требовал, чтобы все умственное развитие граждан ограничивалось самым скудным образованием; остальное он считал излишним. Свобода мысли изгонялась вместе со свободой труда, и вся жизнь человека ограничивалась удовлетворением самых незатейливых потребностей под терроризмом всеуравнивающей власти. Одним словом, в этом учении во имя равенства уничтожается то, что составляет самую его основу – человеческая свобода. Большего внутреннего противоречия с истинной природой человека невозможно представить. Если другие социалистические системы менее последовательно проводят эти взгляды, то сущность их остаётся та же: все они проповедуют полное подавление свободы деспотизмом массы. Но именно поэтому они никогда не смогут осуществиться. Одинаково противореча законам природы и духа, они остаются только памятниками тех безобразий, с которых сходит человеческий ум, когда он отрешается от трезвого понимания вещей и уносится в область утопий.

Напрасно, выступая во имя равенства, социалисты думают прикрыться знаменем правды. И это начало при таком взгляде подвергается полному извращению. То равенство, которое требуется правдой, состоит не в том, чтобы всех подвести под одну мерку, вытягивая одних и укорачивая других, как на Прокрустовом ложе: такой способ действия уже в греческом мире признавался разбоем и наказывался муками Тартара. Истинная правда состоит в признании за всеми равного человеческого достоинства и свободы, в каких бы условиях человек ни находился, и какое бы положение он ни занимал. Это и выражается в равенстве прав как юридической возможности действовать, которая присваивается лицу как таковому. Но так как свободное пользование этими правами ведёт к неравному приобретению жизненных благ, то признание этого неравенства, вытекающего из самого основного начала, составляет, в свою очередь, непременное требование правды. Это и выражается в том правиле или предписании, которое издавна считалось существенным определением правды и которое было также высказано римскими юристами: правда состоит в том, чтобы каждому воздавать свое (suum cuique tribuere). С признанием личности неразрывно связано признание того, что ей принадлежит как последствие или произведение её свободы.

В противоположность этому правилу, определяющему конкретное приложение правды к разнообразию жизненных отношений, равенство остается отвлечённым или формальным началом, во имя которого общий закон одинаково распространяется на всех. В этом состоит равенство пред законом, высокий идеал, к которому стремятся человеческие общества и которого многие уже достигли. Сознание этого идеала издавна лежало в душе человеческой. Отсюда старинное требование, чтобы правосудие изрекало свои приговоры, невзирая на лица. Поэтому правда нередко изображается держащей весы с завязанными глазами, в знак беспристрастия. Но осуществление этого начала в общественной жизни было делом долгой истории и упорной борьбы. Только в новейшее время оно получило преобладание над разными историческими наростами.

В силу этого начала, закон устанавливает общие для всех нормы и одинаковые для всех способы приобретения прав. Само же осуществление этих прав и пользование ими предоставляются свободе. Закон установляет, например, право собственности и способы её приобретения, но он не определяет, что кому должно принадлежать: это дело самих лиц. Поэтому, кроме общего закона, для приобретения права нужен акт свободной воли, который даёт юридический титул. Закон же охраняет то, что каждый приобрёл законным путём и что по праву ему принадлежит, от всякого посягательства со стороны других. Этим способом человеческая свобода сочетается с равенством перед законом.

При таком свободном взаимодействии лиц возможны, однако, столкновения прав. Разрешение этих столкновений есть дело правосудия. Оно решает, что по закону принадлежит одному и что другому. Такое разрешение не всегда легко, ибо приходящие в столкновение воли могут опираться каждая на признанный законом юридический титул. Возможно и то, что юридический титул оказывается на одной стороне, а между тем другая предъявляет требования, вытекающие из правды и которые поэтому разумным образом не могут не быть уважены. В самом законе, установляющем общие нормы права, неизбежно являются недостатки и пробелы, присущие всем человеческим делам. По своей общности он не может обнять бесконечного разнообразия частных случаев. Наконец, в приложении могут встретиться промахи и неблагоприятные случайности. Если к разнообразию жизненных явлений прилагать одну строгую мерку положительного права, то придётся иногда отнять у человека то, что принадлежит ему по существу дела, хотя и не по букве закона. Отсюда римское изречение: summum jus summa injuria ( безусловно осуществлённое право (иногда) равносильно высшему бесправию ). Тут на помощь приходит естественная справедливость (aequitas), в отличие от строгого права. Она состоит в примирении противоборствующих притязаний и в стремлении оказать уважение обеим волям, добросовестно проявляющим свою деятельность во внешнем мире. Нередко сам закон принимает во внимание эти столкновения и полагает соответствующие нормы; но ещё чаще это делает суд, который этим путём смягчает строгие требования права естественной справедливостью. Этим способом римское гражданское право перешло от сурового квиритского права к праву народному (jus gentium), основанному на естественном разуме и на справедливости.

В этих решениях суда принимается во внимание не только формальный акт, но и само его содержание. И к последнему прилагаются начала правды уравнивающей. Основное правило здесь то, что при взаимодействии равных между собой лиц должно господствовать уравнение и во взаимных услугах, как бы они ни отличались друг от друга качественно. Вследствие этого прилагаемая здесь правда получает название оборотной или меновой (justitia commutativa). Но очевидно, что для установления равенства между тем, что даётся, и тем, что получается, необходимо, чтобы качественно различные предметы были возведены к общему, отвлечённо количественному определению. Такое определение есть ценность, мерилом которой служат деньги, какова бы, впрочем, ни была их форма. Таким образом, эти понятия являются не только плодом экономических отношений, но и юридическим требованием. И тут, однако, последнее остаётся чисто формальным началом. Отвлечённое понятие правды не заключает в себе никаких оснований для определения как ценности вещей, так и общего их мерила, а потому и здесь содержание определяется свободной волей лиц, которая руководится экономическими соображениями. Ценность вещей зависит, с одной стороны, от потребности, которая в них ощущается, с другой стороны – от возможности её удовлетворения; а так как потребности людей разнообразны и изменчивы, то никакого постоянного правила тут установить нельзя. Цена вещей, то есть измеряемая деньгами ценность, беспрерывно возвышается и падает, вследствие чего то вознаграждение, которое вчера было справедливым, сегодня может оказаться несправедливым.

Таким образом, по самому существу этих отношений, отвлечённые требования уравнивающей правды должны сообразоваться со свободным движением жизни, то есть с отношениями экономических сил. Это и делается тем, что все такого рода сделки предоставляются свободному соглашению лиц, которое одно может принять во внимание всё разнообразие местных, временных и личных условий. Закон вступается только за их недостатком или в случае столкновений; но и тут он должен руководствоваться указаниями практики. Когда требуется установить судом цену предмета, берётся та, которая выработалась путём свободных соглашений.

Есть, однако, отношения, в которых принадлежность вещей тому или другому лицу определяется не частными соглашениями, а общим законом. Это бывает там, где приходится делить общее достояние или разлагать общие тяжести. Здесь выступает новое определение правды – начало правды распределяющей, в отличие от правды уравнивающей. Последняя, как мы видели, признаёт людей самостоятельными и равными между собой лицами, находящимися во взаимных отношениях; первая же рассматривает их как членов союза, составляющего одно целое. Одна руководится началом равенства арифметического, другая началом равенства пропорционального.

Последнее прилагается, прежде всего, в частных товариществах, в которые люди вступают добровольно, но с неравными силами и средствами. Кто больше вложил своего капитала в общее предприятие, тот получает и большую часть дохода, соразмерно с вкладом. То же начало господствует и в тех союзах, которые, возвышаясь над сферой частных отношений, образуют единое целое, связывающее многие поколения. Таково – государство. На этом основано распределение государственных тяжестей соразмерно со средствами плательщиков, а также распределение прав и почестей сообразно со способностями, заслугами и назначением лиц. В государстве лицо не есть только разумно-свободное существо, равное со всеми другими; оно является членом высшего целого, в котором оно призвано исполнять известные, соответствующие его положению обязанности. Это различное общественное значение лиц порождает между ними новое неравенство, которое существенно видоизменяет естественное равенство, составляющее принадлежность гражданской, или частной сферы. Там, где государственное начало поглощает в себе частное или значительно преобладает над последним, это отношение может дойти до полного уничтожения гражданского равенства, с чем связано непризнание лица самостоятельным и свободным деятелем во внешнем мире. Это и есть точка зрения крепостного права. Но такое отношение стоит в прямом противоречии с существом и достоинством человеческой природы, а с тем вместе и с коренными требованиями правды. Поэтому основным началом разумной государственной жизни должно быть разделение этих двух областей, гражданской и политической, с подчинением каждой из них свойственным ей определениям правды: в первой должно господствовать равенство арифметическое, во второй – равенство пропорциональное.

Эти два начала не противоречат друг другу: и в гражданском обороте требование правды состоит в соразмерности того, что даётся, с тем, что получается; каждому воздаётся то, что ему принадлежит. Но здесь это отношение определяется свободной волей лиц, а не исходит из общего закона. Вследствие этого может показаться, что начало правды распределяющей есть идеально высшее, ибо им управляется высшая сфера деятельности, господствующая над частными отношениями. Однако и по идее, и в действительности это высшее начало получает своё бытие единственно от первого, ибо основание его всё-таки заключается в признании лица самостоятельной целью и свободным деятелем во внешнем мире. Без этого нет ни правды уравнивающей, ни правды распределяющей. В отношении к рабам, так же как в отношении к животным, право не существует. Корень всякого права есть свобода лица, а потому основные определения права касаются именно личных, или частных отношений; общественные союзы воздвигаются над ними, как высший порядок, который не уничтожает, а только восполняет частные отношения, зиждущиеся на свободе. Таков непоколебимый и неизменный идеал права и правды, идеал, вытекающий из ясных требований разума и из глубочайших основ духовной природы человека.

Отсюда следует основное разделение права на частное и публичное. Первым определяется область частных, или гражданских отношений, вторым – строение и деятельность союзов, образующих единое целое. О последнем будет речь ниже. Теперь же нам предстоит рассмотреть, какие требования и права вытекают из свободы лица как самостоятельной единицы. В этом заключаются самые элементарные, а потому основные определения права. Как механика начинает не с мировой энергии, а с элементарного движения материальной точки, так и философия права должна начать с определений, касающихся отдельного лица. Она может делать это тем с большим основанием, что лицо не представляется чистым отвлечением, подобно материальной точке, а есть именно то, что наиболее реально, в каком бы смысле мы ни принимали это слово. Ему принадлежат и разум, и воля, а потому оно составляет истинное основание всякого права.

Глава II Личные права

Французская революция провозгласила, как известно, целый ряд прирождённых и неотчуждаемых прав человека. Кант, напротив, утверждал, что прирождённое человеку право только одно, а именно свобода; всё остальное в ней заключается и из неё вытекает. И точно, как мы видели, свобода есть корень и источник всех прав; но в каком смысле может она считаться прирождённым правом человека?

Не в том, конечно, что это начало всегда ему присуще как неотъемлемая принадлежность его природы, которой он фактически не может быть лишён. История показывает нам, напротив, что рабство есть явление всеобщее; сознание свободы как принадлежности человеческого естества, приходит поздно и только у народов, стоящих на высокой степени развития. «Человек рождён свободным, а между тем он в цепях», говорит Руссо в начале своего «Общественного Договора». Мыслители XVIII века видели в этом историческую неправду, к которой они относились чисто отрицательно. Поэтому они с любовью обращались к первобытному состоянию, когда люди жили вольно, без всякого гражданского порядка. Между тем именно эта первобытная свобода как природное определение человека есть такое начало, которое должно быть отрицаемо. Ошибка Руссо и его последователей состояла в том, что они гражданскую свободу смешивали с естественной. Истинно человеческая свобода не есть свобода животного, находящегося на воле, а свобода гражданская, подчинённая общему закону. Только в силу этого подчинения свобода становится правом! Подчинение человека гражданскому порядку не даётся разом; это – дело долгой истории. Надобно естественного человека, с его необузданными инстинктами и страстями, превратить в гражданина, привыкшего к дисциплине и уважающего права других. Несмотря на своё увлечение первобытным состоянием, Руссо понял эту потребность. В своем «Общественном Договоре» он исходит от того положения, что человек должен отдать обществу все свои права с тем, чтобы получить их обратно в качестве члена. Но превращение естественного человека в гражданина не совершается в силу вымышленного договора, который ведёт лишь к нескончаемым несообразностям. Это задача многовекового и часто мучительного процесса. Подчинение человека гражданскому порядку происходит путём насилия и борьбы, в которой разыгрываются все человеческие страсти. Только мало-помалу, по мере развития сознания и укоренения гражданского быта, эти исторические путы отпадают, и человеку возвращается то, что лежит в самой глубине его природы. Естественная свобода отрицается с тем, чтобы возродиться в новом виде, свойственном человеку.

С подчинением гражданскому порядку связана и привычка к труду. В естественном человеке она отсутствует. Для этого требуется известное насилие над собой, которое даётся развитием сознания и укреплением воли. Естественного человека, так же как ребенка, надобно принудить к труду. В этом состоит экономическое оправдание рабства. Только путём вынужденной работы человечество могло достигнуть той степени благосостояния, которая давала досуг и для умственного труда, а с тем вместе и для развития цивилизации с её неисчерпаемыми благами.

Но если насильственное подчинение человека гражданскому порядку имело воспитательное значение, то цель развития состоит всё-таки в том, чтобы восстановить в нём человеческий образ, затмеваемый рабством. Мы видели, что свобода составляет саму духовную сущность человека, неотъемлемое его определение как разумного существа. Развитие состоит именно в том, что начала, лежащие в глубине природы, приводятся в сознание и переводятся в жизнь. Поэтому признание человека свободным лицом составляет величайший шаг в историческом движении гражданской жизни; оно обозначает ту ступень, на которой гражданский порядок становится истинно человеческим. Отсюда высокое значение тех мыслителей, которые провозглашали начало свободы как прирождённое и неотъемлемое право человека; отсюда и великое историческое значение тех народов, которые первые осуществили у себя это начало и воздали человеку должное, признав в нём образ и подобие Божие не как отвлечённое только верование, а как истину жизни и основу гражданского строя. У нас этот великий шаг совершился позднее, нежели у других европейских народов, и это служит несомненным признаком нашей отсталости не только в умственном, но и в гражданском отношении; а так как признание в человеке человеческой личности составляет также и нравственное требование, то и с этой стороны нам нечего величаться перед другими. Новая эра истинно человеческого развития начинается для России с царствования Александра Второго.

Недостаточно, однако, провозгласить начало свободы; надобно провести его в жизнь со всеми вытекающими из него последствиями. Чем выше это начало, и чем глубже оно коренится в природе человека, тем более оно требует ясного сознания и последовательного развития.

Мы видели, что со свободой связано гражданское равенство, или равенство перед законом. Как свободные лица, все люди равны, и закон должен быть один для всех; в этом состоит основное требование правды. Отсюда высокое значение общегражданского порядка, заменившего в европейских государствах старый сословный строй, который весь был основан на гражданском неравенстве. Можно сказать, что это составляет одно из великих приобретений нового человечества. Но как уже было объяснено выше, это начало относится к гражданской области, а не к политической, ибо люди равны только как свободные лица, а не как члены высшего целого, в котором они могут иметь различное назначение, а вследствие того различные права и обязанности. Поэтому в 1 й статье «Объявления прав человека и гражданина», к утверждению начал свободы и равенства прибавлено: «Общественные различия могут быть основаны только на общей пользе». Это начало весьма широкое; оно может требовать не только различия политических прав для различных общественных классов сообразно с их политической способностью, но и наследственных преимуществ, на чём именно зиждутся монархия и аристократия. Такого рода преимущества не противоречат гражданскому равенству, если они касаются только политических, а не гражданских прав. Этим началом устраняется лишь сословный порядок, а не политическая аристократия и ещё менее – монархия.

Началом равенства перед законом не исчерпываются, однако, требования гражданской свободы. Им устанавливается только отвлечённо-формальное её условие; содержание же её составляет те различные права, которые вытекают из неё, как необходимые следствия.

Сюда принадлежит, прежде всего, право располагать своими действиями по своему изволению, не нарушая чужого права и общих условий общежития. Основное правило здесь то, что всё, что не запрещено, то дозволено, в силу естественно принадлежащей человеку свободы. Отсюда вытекает, во первых, право перемещаться, куда угодно, и селиться, где угодно, не спрашивая ничьего разрешения. Этому противоречат те ограничения мест пребывания: и поселения, которые устанавливается для известных разрядов лиц, например, у нас для евреев. Воспретить людям, не совершившим никакого преступления, ездить, куда захотят, и жительствовать, где хотят, есть ограничение прав, которое противоречит началу гражданской свободы. На такого рода постановления нельзя смотреть иначе, как на притеснения. Они представляют остатки крепостных взглядов.

Во вторых, из того же начала следует право заниматься, чем угодно, и избирать себе род жизни по своему изволению. В этом состоит свобода труда, право неотъемлемо принадлежащее человеку, как свободному лицу, но которое, однако, только в новейшее время получило полное признание в европейских обществах. В прежние времена этому противоречили не только крепостное право, но и цеховые привилегии, которыми право на известные занятия присваивалось исключительно известным разрядам лиц. То и другое составляло последствие сословного строя. Началу свободы труда противоречат и воспрещения известным разрядам лиц заниматься теми или другими промыслами, как у нас поныне установлено относительно евреев. И эти ограничения представляют остаток крепостных воззрений.

Со свободой труда связано, в третьих, право обязываться известными действиями в отношении к другому. Здесь заключается источник личного договора. Каким ограничениям подвергается это право, мы увидим впоследствии; но признание его нераздельно связано с самим признанием свободной человеческой личности и неотъемлемо принадлежащего ей права располагать собой по собственному усмотрению. Это право не простирается, однако, на полное отчуждение своей личности. Человек не вправе продать себя в рабство или в крепостное состояние, ибо это было бы отрицанием того самого начала, во имя которого он действует. Он располагает собой как свободное лицо; оставаясь таковым, он может отчуждать те или другие частные действия, но никак не свою духовную сущность, признание которой составляет основание всякого права. Поэтому все действия, направленные к этому отрицанию, неправомерны; юридический закон не может их признать.

Здесь может возникнуть вопрос: имеет ли человек право посягать на собственную жизнь? Некоторые юристы, как Иеринг, отрицают это право на том основании, что человек принадлежит не себе, а обществу, а потому не имеет права лишать последнее полезного члена. Но этот довод построен на совершенно ложных посылках. Человек есть член общества как свободное лицо, а не как вьючное животное, составляющее собственность хозяина. С религиозно-нравственной точки зрения можно осуждать самоубийство на том основании, что жизнь дана человеку Богом, и потому он не вправе ею располагать, а должен нести бремя, налагаемое на него Провидением. Но такая точка зрения остается чисто нравственной; к юридической сфере она не приложима: общество не Божество и никоим образом не может быть Ему уподоблено. Оно располагает только внешними орудиями и способами действия, а именно в этом случае оно совершенно бессильно. Общественная власть не может помешать человеку наложить на себя руки. Она может наказывать только покушение, а не самое действие. Но наказание за покушение, совершённое в минуту отчаяния, притом когда человек нанёс вред одному себе, было бы ничем не оправданной жестокостью. Когда гражданин отчуждает свою свободу, закон может объявить такой акт недействительным, и всё остаётся по-прежнему. Но объявить недействительным покушение на самоубийство не имеет смысла. Тут остаётся только предоставить это дело Тому, Кто ведает и направляет сердца людей; юридическому закону не подобает в это вмешиваться.

Свобода лица выражается не только в праве располагать своими физическими действиями, но и в свободном выражении своих мыслей и чувств. Так как юридический закон касается одних внешних действий, то внутренние помыслы не подлежат его определениям. Здесь основное правило состоит в том, что эта область должна оставаться для него неприкосновенной.

Закон, вторгающийся в это святилище человеческой души, посягает на самые священные права человека, на духовную его сущность, составляющую основание всякого права и всякой нравственности.

Это относится в особенности к свободе совести. Отношения человека к Богу могут и должны определяться только внутренним стремлением души к Тому, Кто один видит сердца и направляет их по Своему изволению. Какими путями Бог призывает к себе человека, это ведомо Ему одному. Если человек, ищущий Бога, находит большее удовлетворение своих религиозных потребностей в одном вероисповедании, нежели в другом, то никто не вправе возбранить ему путь, на который указывает ему совесть. Она одна имеет здесь решающий голос. Различные церкви существуют именно в виду того, что духовные потребности человека разнообразны и могут удовлетворяться различными способами. Когда же гражданская власть вторгается в эту область, она преступает пределы своего права и становится притеснительной.

Между тем история наполнена именно притеснениями такого рода; в течение многих веков правительства воздвигали гонения на совесть. В этом случае нельзя даже сказать, что сознание свободы является плодом позднего развития. Пока христианская церковь была в угнетении, её учители красноречиво отстаивали права совести. Тысячи мучеников своей кровью запечатлели высокую истину, что Богу надобно повиноваться более, нежели человеку. Но как скоро церковь сделалась господствующей, она сама воздвигла гонения на еретиков. Средневековый католицизм в особенности довёл эту систему до ужасающих размеров. Запылали костры инквизиции; целые населения истреблялись огнём и мечом во имя религии мира и любви. Но именно эти чудовищные противоречия были одной из главных причин падения средневековой системы. Как скоро церковь, не довольствуясь проповедью, прибегает к принуждению, она отталкивает от себя все возвышенные души, которые притеснение совести считают преступлением против Бога и человечества. Светской мысли, в особенности философии XVIII века, принадлежит высокая честь борьбы за эти начала и проведения их в жизнь. Все новые европейские законодательства стали на эту почву, и это составляет величайший шаг на пути нравственного преуспевания человечества. Это также одно из величайших завоеваний нового времени. Стеснение свободы совести осталось только у запоздалых народов, недавно вышедших из крепостного состояния. У нас оно сохранилось в гонениях на раскольников, в воспрещении переходить из православной веры в другую, в притеснении униатов, в ограничении прав евреев. Всё это стоит в явном противоречии со статьями 44 и 45 Основных Законов Российской Империи, дозволяющими всем русским подданным свободное исповедание веры и отправление богослужения.

Но если вторжение юридического закона в область совести противоречит самой его сущности и его призванию, если здесь истинная его задача заключается единственно в признании и ограждении её неприкосновенности, то проистекающие из религиозных убеждений внешние действия наравне со всеми другими подлежат его определениям. Спрашивается: в какой мере он призван в это вступаться?

Об отношениях государства к церкви как целому союзу мы будем говорить впоследствии. Здесь речь идёт только о личных правах, в которых выражается отношение свободы к закону. Если совесть человека признаётся свободной, если каждый имеет неотъемлемое право исповедовать ту веру, в истине которой он убеждён, то нельзя воспретить ему и внешнее выражение своих убеждений. Всё, что вправе сделать закон во имя хорошо или дурно понятых требований общественного порядка, это не дозволить публичной проповеди и публичного отправления богослужения, что может иногда подавать повод к смутам или скандалу. Но воспретить людям собираться вместе для вознесения общих молитв Божеству и для совершения тех обрядов, которые требуются их вероисповеданием, есть прямое нарушение свободы совести. Юридический закон не имеет тут голоса и не призван в это вступаться. Поэтому и так называемое совращение может считаться преступлением только там, где свобода совести не признаётся. По существу своему, совращение есть возбуждение религиозного чувства, следовательно, привлечение душ к Богу, а потому оно должно считаться благом, а не злом. Это один из путей, которыми Бог действует на человека. Без сомнения, государство имеет право не терпеть сект, проповедующих сопротивление властям или соединённых с безнравственными действиями и посягательством на чужую личность. Но здесь преследуются не отношения души к Богу, а действия, выходящие из пределов религиозного поклонения и которые должны быть доказаны. Более точное определение этих отношений принадлежит государственному праву и политике, здесь нужно было только утвердить общее начало.

Те же правила в общих чертах приложимы и к свободе мысли. И тут внутренние помыслы не подлежат действию юридического закона. Человека нельзя наказывать за известный образ мыслей или за частные разговоры, если они не заключают в себе побуждения к преступному действию. Но закон может воспретить публичное выражение мнений, опасных для общества или оскорбительных для других. В какой мере оно допустимо, это вопрос не отвлечённого права, а политики. И тут широкая свобода служит признаком высшего развития; но судьёй в этом деле может быть единственно государственная власть. Личное право является здесь не только выражением умственной свободы, но и могучим деятелем на общественном поприще, а потому оно должно сообразоваться с состоянием и потребностями общества.

Кроме требований общественной пользы, личное право ограничивается и правами других, так же как и наоборот, оно требует признания с их стороны. Отсюда проистекает двоякое юридическое отношение лиц: отрицательное и положительное.

Первое состоит в признании неприкосновенности лица как в физическом его бытии, так и в духовной его сущности. Поэтому всякое учинённое ему насилие неправомерно иначе как для отражения им самим совершенного насилия. Если лицо вторгается в область чужого права, то против него может быть употреблено принуждение, ибо этим охраняется неприкосновенность другого лица, имеющего равные с ним права. Эти отношения распространяются, как увидим далее, и на то, что присвоено лицу.

Но не одно только физическое бытие человека требует ограждения; неприкосновенной должна оставаться и духовная его сущность. Человеческая личность как таковая требует к себе уважения; в этом состоит её честь. И тут юридический закон может касаться только внешней стороны отношений. Люди могут думать о том или другом лице всё, что им угодно; но они не вправе это выражать. Внешние знаки уважения должны быть ему оказаны; в противном случае закон даёт человеку право жаловаться на оскорбление. Очевидно, однако, что тут есть духовный элемент, который не поддается юридическим определениям, поэтому оценка здесь всегда произвольная, и удовлетворение, особенно в случаях тяжелых обид, часто весьма недостаточно. Отсюда возникает самосуд, который не признаётся законодательством, но часто поддерживается нравами даже в высокообразованных странах. Человек сам является судьёй и защитником своей чести, за которую он рискует самой жизнью. Это высшее самоутверждение человеческой личности.

Положительная сторона личного права в отношении к другим состоит в праве вступать с ними во всевозможные соглашения, не нарушая, однако, прав третьих лиц и общих постановлений. И тут прилагается общее правило, что всё, что не запрещено законом, то дозволено в силу естественной свободы человека. Здесь лежит источник всякого рода договоров. Располагая собой, человек вправе соединять свою волю с волей других свободных существ. Из этого возникают различного рода союзы, которые, однако, выходят из области чисто личного права. Тут рождается целый новый мир юридических отношений, о которых будет речь ниже.

Все эти личные права, вытекающие из прирождённой человеку свободы, по самому своему понятию имеют чисто формальный характер. Они представляют явление свободы в различных сферах деятельности; а так как свобода есть формальное начало, которое состоит в том, что человек действует по собственному изволению, а не по чужому приказанию, то и различные проявления свободы имеют те же свойства. Поэтому тут нет и не может быть речи ни о каких целях или интересах. Какие цели ставит себе человек, и какие интересы он преследует, это зависит исключительно от него самого. Право его состоит именно в том, что он может действовать по своему усмотрению; пока он не нарушает чужого права или общих постановлений, т. е. пока он не выступает из положенных ему границ, закон в это не вмешивается. Хорошо или дурно человек пользуется своим правом, это его дело. Он может путешествовать по дальним краям или сидеть на месте, он может работать или лениться, заниматься полезным делом или пустяками, высказывать высокие истины или болтать совершенную чепуху, это до юридического закона не касается, ибо это область свободы. А так как личное право, то есть власть располагать собой составляет корень и источник всех прав, то из этого ясно, что понятие о праве как о защите интересов, лишено всякого основания. Оно противоречит как здравой теории, так и практике всех времён и народов. Только полное затмение понятия о свободе туманами реализма могло породить подобную аберрацию.

Есть, однако, лица, права и обязанности которых определяются интересом. Это так называемые юридические лица, которые учреждаются именно для известной цели. Само учреждение, очевидно, не может ни хотеть, ни действовать; всё это делается через посредство представляющих его физических лиц. Но последние пользуются правами единственно в виду той цели, которую они призваны осуществлять. А так как эта цель постоянна, то такой же характер получает и основанное на ней учреждение. Управляющие им физические лица меняются; меняются также и те, которые им пользуются; само же учреждение остаётся как постоянный субъект прав и обязанностей, вследствие чего оно и признаётся юридическим лицом.

Для реалистического воззрения на право учение о юридических лицах представляет камень преткновения. Старая юриспруденция легко справлялась с этим понятием. Она знала, что право есть не физическое, а умственное, или метафизическое отношение, а потому, когда жизнь требовала создания чисто мыслимого лица, она, не обинуясь ( не задумываясь, не сомневаясь, без колебаний ), устанавливала таковое и присваивала ему известные права и обязанности. Все законодательства в мире наполнены подобными установлениями. Но для реалиста все эти создания метафизики представляются устаревшими предрассудками, которые надобно выкинуть за борт; он признаёт единственно то, что можно видеть и осязать. Реальны, очевидно, только физические лица; они одни могут иметь и какой-нибудь реальный интерес, то есть пользоваться или наслаждаться жизненными благами. Юридическое лицо к этому неспособно: оно не ест, не пьёт, не радуется, не скорбит, следовательно, с точки зрения реалистов, смешивающих право с интересом, оно не может иметь никаких прав. А потому истинными субъектами права в юридических лицах должны быть признаны физические лица, входящие в их состав или пользующиеся их благами.

Но тут возникают неодолимые затруднения. Когда дело идёт о корпорации, состоящей из членов, которые образуют единое целое, то можно ещё с некоторым правдоподобием утверждать, что истинные субъекты права есть физические лица, а не фиктивное юридическое лицо; однако и это будет неверно, ибо юридическое лицо не есть простое товарищество. По признанию самих последователей этого учения, субъектами права должны быть признаны не только настоящие, но и будущие, неизвестные, реально не существующие лица, не имеющие ни сознания, ни воли. Силой вещей мы уносимся тут в чисто мыслимую сферу, отрешённую от всякой реальной почвы. Но ещё хуже обстоит дело относительно учреждений, которые служат для пользования совершенно неопределённых лиц, например, больниц или богаделен. Тут приходится субъектами права признать больных и нищих, и притом только с минуты вступления по минуту выхода (См. Ihering, «Geist des röm. Rechts»). Ясно, однако, что подобный вывод представляет чистейший абсурд. Нищий не имеет никакого права на вступление в богадельню; он помещается в неё в силу решения управляющих ею лиц. Но последние действуют не по собственному праву, а как представители юридического лица, и сами не пользуются богадельней, из чего ясно как день, что и в этом случае право и интерес суть две разные вещи. Интерес в помещении имеет нищий, который не имеет на это никакого права, а право помещать имеют лица, которые не имеют в этом никакого интереса. Самое право принадлежит не им, а юридическому лицу, представителями которого они являются. В чём же заключается основание этого права?

Оно раскрывается из самих условий возникновения юридического лица. Простейший случай есть тот, когда богадельня учреждена единичным лицом при своей жизни или по завещанию, но во всяком случае, как постоянное установление. Это лицо представило и устав на утверждение государственной власти. Все права и обязанности юридического лица определяются этим уставом; на основании его действуют и те, которые управляют учреждением; от этого акта они получают все свои права. Следовательно, источником права является здесь воля учредителя, утверждённая законом. Эта воля продолжает существовать, когда лица давно уже нет в живых. Учреждение управляется и действует согласно с волей учредителя, и если с изменившимися условиями жизни назначение его теряет свой существенный смысл, то завещанному имуществу даётся другое назначение, ближайшее к этой воле.

В этих отношениях раскрывается духовная природа воли как постоянного начала, не только отрешённого от чувственного бытия, но идущего за пределы земного существования единичного лица. Для реалистов это абсурд: как скоро человек перестал существовать, так воли уже нет, а потому посмертные его распоряжения не имеют силы. Но глубокий смысл человеческого рода всегда признавал уважение к воле умерших одним из коренных начал права. В наследственном праве оно может простираться на многие поколения. Таково значение заповедных имений. Однако в последнем случае воля умершего приходит в столкновение с волей живых, права которых стесняются такого рода распоряжениями. Поэтому здесь возможны различные решения. От законодателя зависит дать перевес тому или другому элементу или установить известный способ их соглашения. Об этом будет речь впоследствии. Когда же этого столкновения нет, что именно имеет место при учреждении юридического лица, которое существует не само по себе, а единственно как представитель воли умершего, то последнее получает значение непреложного закона. Источник этих отношений заключается в том, что воля человека как разумного существа не ограничивается настоящим днём, а простирается на отдалённое будущее, далеко за пределы собственной его жизни. Отсюда уважение к этой воле, составляющее закон духовного бытия. Оно одно даёт человеку возможность исполнить истинное свое назначение, возвыситься над впечатлениями настоящей минуты и простирать свои взоры на то, что прочно и неизменно.

Те же самые начала с ещё большей силой прилагаются и к юридическим лицам, учреждаемым по воле многих лиц, соединяющихся в общем решении. Наконец, юридическое лицо может быть учреждено государством, которое само есть юридическое лицо. В таком случае существование его зависит от воли государства и прекращается с изменением этой воли. Здесь мы имеем дело уже с учреждениями публичного права, о которых будет речь ниже.

Постоянство воли составляет основное юридическое начало и в определении отношений лица к окружающему миру, с одной стороны, – к физической природе, с другой стороны, – к равным ему лицам. Из первых рождается собственность, вторые определяются договором.

Глава III Собственность

Первое явление свободы в окружающем мире есть собственность. По праву разумного существа, человек налагает свою волю на физическую природу и подчиняет её себе.

Человек с материальной стороны сам есть физическое существо и как таковое имеет известные потребности, которые он удовлетворяет, обращая в свою пользу предметы материального мира. В этом отношении он стоит наряду с животными. Многие из последних, подобно человеку, не ограничиваются отысканием и поглощением пищи; они делают запасы, строят себе жилища. Птицы вьют гнезда, муравьи собирают кучи, бобры воздвигают себе шалаши. Присвоение внешних предметов для удовлетворения физических потребностей составляет необходимую принадлежность всякого органического существа. Но не в этом заключается основание юридических отношений. Те, которые выводят собственность из удовлетворения физических потребностей, не имеют понятия о том, что такое право. Последнее есть не физическое, а умственное начало. Оно вытекает из свободы разумного существа, призвание которого состоит в том, чтобы быть владыкой безличной природы. Кант превосходно выяснил это умозрительное значение права как чисто умственного отношения, в отличие от физического владения. И это признаётся всеми законодательствами в мире. Право собственности как умственная принадлежность вещи лицу везде отличается от физического владения.

Кому же принадлежит право присваивать себе предметы физического мира? Очевидно, тому существу, которому по самой его природе принадлежит свободная воля, то есть единичному лицу. Присвоение имущественных прав юридическим лицам есть уже явление производное, как и само создание таковых лиц. Присвоение же права собственности соединениям лиц может быть только следствием сознательного или инстинктивного соглашения единичных воль. Если у единичного лица нет права присваивать себе вещи с исключением других, то этого права нет и у собрания лиц; его нет и у юридического лица, которое есть создание совокупной воли. Это и признают последовательные противники права собственности. По их понятиям, земля и все её произведения принадлежат не отдельным людям и даже не народам, а всему человечеству.

Но такая постановка вопроса не только лишена всякого разумного основания, но ведёт к полной невозможности присвоить что бы то ни было кому бы то ни было. Когда говорят, что Бог дал землю всему человечеству, то это не более как фантастическое утверждение или, вернее, пустая фраза. Доказательства действительности подобного дара никто, конечно, никогда не представлял. Человечество как целое не способно даже иметь какие-либо имущественные права, ибо это не юридическое лицо, имеющее свои установленные органы, а общий дух, проявляющийся только в общем ходе истории. Если бы для присвоения вещей требовалось согласие всего человечества, то его получить было бы нельзя, а потому право присвоения перестало бы существовать, а с тем вместе и удовлетворение человеческих потребностей сделалось бы невозможным; человек низошёл бы на степень животных. Но с другой стороны, кто во имя прав всего человечества требует уступки присвоенного другими, тот должен предъявлять акт, в силу которого указанная вещь должна быть уступлена ему, а не другому, чего также невозможно исполнить. От притязаний со стороны всего человечества право личного присвоения ограждено природой вещей. Разумный смысл этой теории заключается единственно в том, что физическая природа подчиняется людям как разумно-свободным существам, а это ведёт к личной собственности. С точки зрения общечеловеческой, так же как и с точки зрения единичной воли, вещь принадлежит тому, кто обратил её на пользу человека, а это дело единичного лица, которое одно имеет и волю для обращения вещей на свои потребности, и руки для исполнения этого, и разум для изобретения нужных для того средств. Следовательно, с какой бы стороны мы ни посмотрели на предмет, единичная воля всегда является источником присвоения вещей.

Мы видели, однако, что свобода разумного существа тогда только становится правом, когда она подчиняется общему закону. Свобода лица находит границу в признании свободы других. Поэтому, в силу естественного закона, право присвоения относится единственно к тем вещам, которые не присвоены другими. Отсюда изречение римских юристов, что вещь, никому не принадлежащая, присваивается первому, кто ею завладеет (res nullius cedit primo occupanti, или quod nullius est, ratione naturali occupanti conceditur). Физические вещи я, в силу своей свободы, могу присваивать себе; но чужой воли я не вправе касаться. Тут является уже иное, высшее начало: «Тут человечество! – как выразился Шеллинг, – Перед этим я должен остановиться».