Ричард Львиное Сердце: Поющий король

После той славной битвы аквитанцев с бретонцами Люк де Пон еще долго служил в оруженосцах при Ричарде, но в последние два года страшные головные боли взялись мучить его так сильно, что бедняга вынужден был оставить службу и отправиться на лечение в графство Коменж, где росла особая разновидность вербены, исцеляющая даже страдающих черной немочью.

— Голова-то излечилась, ваше величество, — сообщил Люк де Пон, — но, между нами говоря, от этой коменжской вербены у меня появилась такая неуемность, что не могу пропустить равнодушно ни одной хотя бы мало-мальски привлекательной бабенки.

— Должен тебя разочаровать — сицилийки редко бывают хороши собой, — рассмеялся Ричард.

Все вместе — встречающие и те, кого они встречали, — отправились в лагерь Ричарда под Мессиной. Когда Ричард подвел мать и невесту к новому дому, строящемуся на его деньги внутри монастыря, с неба полил холодный осенний дождь.

— Если погода установится, — объяснил король Англии, — я оставлю этот дом монахам в благодарность за их гостеприимство, а сам отправлюсь в дальнейший путь. Если ненастье будет продолжаться, мы станем здесь зимовать. Трудолюбивые монахи работают быстро, а недавно Танкред Лечче выделил для скорейшей постройки дома дюжину своих хороших каменщиков. Теперь же я приглашаю вас в свой приют, любезно предоставленный мне настоятелем здешней обители.

— Что ж, — весело сказала Элеонора, — в женском монастыре я пожила достаточно, пора пожить теперь в мужском.

Ее слова оказались пророческими, и всем им пришлось и впрямь долго жить в гостеприимном греческом монастыре, потому что погода стояла такая ненастная, что и денечка не выдалось солнечного и спокойного. В холодные дождливые вечера Беранжера со своими придворными дамами, Элеонора со своей старинной подругой Фрамбуазой, король Ричард Львиное Сердце с оруженосцем Люком де Поном, вдовствующая сицилийская королева Жанна, коннетабль Робер де Шомон, летописцы Роджер Говден, Герольд, Амбруаз и Ричард, а иногда и король Франции Филипп-Август все вместе собирались у камина и рассказывали друг другу разные забавные или поучительные истории, которые им только доводилось слышать в своей жизни. Или же делились волнующими и достойными внимания воспоминаниями.

Самыми свежими были тогда многочисленные рассказы о том, как султан Саладин, переодевшись купцом-киприотом, путешествовал по Италии, Франции и Германии, выведывая о готовности и намерениях крестоносцев, об их силе и решимости.

— Вот каков Саладин, — начинала Элеонора, усевшись поуютнее возле камина и раскрасневшись от выпитого подогретого вина. — Однажды он под видом купца Пракседиса поселился у одного богатого человека в Бергамо. Кстати, там научились делать из гливы [46] такой вкусный напиток, я пила его по дороге сюда. Ну вот, поселился Саладин, то бишь мнимый Пракседис, у богатого человека по имени Джулиано Восторженный. Сей Джулиано не блистал умом и бесплатно содержал у себя кучу всяких бездельников, охочих до его красавицы жены, которая и сама была до них охоча. И вот среди этих многочисленных дармоедов подвизался при Джулиано Восторженном некий бывший рыцарь-госпитальер, покалеченный в сражении при Хиттине. Хотя, скорее всего, он нагло врал ему про Хиттин. Вероятнее же, что покалечен тот мнимый госпитальер по имени Эскалибуриано был не в Хиттинской битве, а в драке с каким-нибудь обманутым мужем. А Джулиано Восторженный обожал слушать всяческие небылицы, и как-то раз он, Саладин (под видом купца Пракседиса) и сей Эскалибуриано сидели вот так же, как мы теперь с вами, возле камина, попивали винцо, и Джулиано спрашивает: «А скажи, Эскалибуриано, довелось ли тебе видеть самого грозного победителя в Хиттинской битве?» — «Саладина?» — «Да, Саладина», — «А как же, — не моргнув глазом отвечает наглый враль, — видел его так же близко, как вот теперь вас обоих». — «Правда?» — изумился мнимый Пракседис. «Не сойти мне с этого места!» — божится врун. «Ну и каков же сей грозный султан?» — любопытствует Саладин. «О сударь, — отвечает выдумщик, — лучше бы вам никогда не видеть его и не встречаться с ним. Ростом Саладин раза в два выше вас, хотя и вы не коротышка. А в плечах — втрое шире вашего, хотя и вы крепкий мужчина. Огромен он необычайно, настоящий Голиаф. Черная бородища спускается до самого живота, кулаки — как вот эти дыни, что лежат на столе. Я хотел было сразиться с ним, но он так посмотрел на моего коня, что конь подо мною тотчас околел. А еще говорят, будто своим дьявольским взглядом он может зажечь целую рощу или корабль. Когда он кричит, то у людей и лошадей лопаются в ушах перепонки и из носа начинает хлестать кровь. Это такое счастье, что он не на меня вперил свой губительный взор, а на коня моего, а то бы мне не сидеть здесь с вами. А еще он знает волшебное слово, которое никто на земле не может вымолвить, только султан Саладин, и от этого слова почва под ногами его врагов содрогается. Нет, сударь, его невозможно одолеть, и напрасно заносчивые короли Англии и Франции мечтают вернуть себе Гроб Господень. Надобно бы им поскорее образумиться, если они хотят прожить до старости».

— Ха-ха-ха! — громко рассмеялся Ричард. — Воображаю, каково было все это выслушивать Саладину. Неужели он ни разу не удержался от смеха?

— Султан Саладин — человек весьма сдержанный, в отличие от тебя, рыжик, — отвечала Элеонора. — И он терпеливо выслушал всю брехню, которую нес Эскалибуриано. А через неделю, покидая гостеприимный дом Джулиано Восторженного, он подозвал к себе этого вруна и подарил ему кривой арабский меч, на лезвии которого была свежевырезанная надпись арабской вязью. «Что тут написано?» — спросил Эскалибуриано. «Понятия не имею», — отвечал мнимый купец Пракседис. С тем Саладин и уехал из Бергамо. Некоторое время спустя болтун Эскалибуриано нашел человека, умеющего читать по-арабски, тот прочел ему надпись на мече, и вот что там было написано…

— Постой, постой, матушка! — прервал рассказ Ричард. — Не говори, что там было написано. Пусть лучше каждый из нас напишет на листке пергамента, что, по его мнению, написал на лезвии меча султан Саладин. И тот, кто окажется ближе всех к истине, получит от меня…

— Нет-нет, не от тебя! — возразила Элеонора. — От меня. Тот получит от меня одну замечательную и весьма ценную вещицу. Фрамбуаза, принеси мне, пожалуйста, шкатулку, в которой лежит голос короля Австразии Дагобера.

— Сделаем гак, — предложил летописец Амбруаз, — я первый напишу на листке свое предположение, а потом обойду каждого из вас и все вы шепнете мне на ухо свои отгадки.

Так и решено было сделать. Покуда Амбруаз обходил каждого, подставляя свое ухо и записывая отгадки, Фрамбуаза принесла загадочную шкатулку. Наконец Амбруаз закончил свой обход и приступил к оглашению догадок:

— Итак, первое — мое собственное предположение: «Неслыханному вруну от не виданного им Саладина».

— Превосходно, Амбруаз! — похвалила летописца Элеонора. — Это гораздо лучше, нежели то, что в действительности было написано на мече.

— Лучше, но не то, — вздохнул с сожалением Амбруаз. — Стало быть, не видать мне подарка. Да, теперь я вижу, что надо было придумать что-либо попроще, учитывая, что в Бергамо у Саладина не было под рукой летописца Амбруаза Саннома. Ну ладно, читаю то, что написал бы на мече наш достопочтенный коннетабль тамплиеров: «Ну и дурак же ты, братец!»

Все искренне рассмеялись.

— Иного я не ожидал от моего доброго Робера! — воскликнул Ричард. — Как просто и изящно. Он угадал, мама?

— Увы, нет, — откликнулась вдовствующая королева Англии.

— Жаль! — вздохнул Ричард, — Мне бы хотелось, чтоб Саладин был столь же прямодушен, как Робер. Приятнее всего воевать с людьми честными и прямодушными.

— Роджер Говден предложил Саладину такую надпись: «Пусть сей меч служит славе Саладина так же, как твой язык, болван!» — сказал Амбруаз.

— Отменно! — похвалил король Англии. — Особенно хорошо довешивается в конце слово «болван».

— Тоже не угадано, — отказала Роджеру Говдену в своем подарке Элеонора.

— Король Ричард, по прозвищу Львиное Сердце, — продолжал Амбруаз, — дал мечу Саладина такую надпись: «Когда прочтешь эту надпись, отрежь себе этим мечом своего главного врага». Хм!..

— Чересчур замысловато, сын мой, — не похвалила Ричарда мать. — Саладин гораздо прямодушнее тебя, как выясняется.

— К тому же, — подал голос оруженосец Люк де Пон, — позволю себе заметить, что болтун Эска… бурьян — так, кажется? — был охотник до замужних красоток, и он может неправильно решить, что именно ему советуют отрезать — язык или иную часть туловища.

— Стало быть, и я промахнулся, — со смехом покачал головой король Ричард, — Кто-нибудь-то угадает или нет?

— Предположение вдовствующей королевы Сицилии, — огласил Амбруаз: — «Что сеет меч и твой язык, да наводит страх и ужас на врагов Саладина, и пусть сей меч, как и твой язык, служит и далее вящей славе султана Саладина».

— Жа-а-анна! — укоризненно покачала головой Элеонора. — Так длинно! Да подобная надпись ни на одном бы мече не уместилась. А что придумала наша Беранжера, Амбруаз?

— Принцесса Наваррская дала такое предположение: «В подарок от Саладина — лучшему сочинителю небылиц о Саладине».

— Умница! — похлопала в ладоши Элеонора. — В самую точку попала. Именно такую надпись прочитал болтуну Эскалибуриано переводчик с арабского.

— Постойте, — рассмеялся Амбруаз. — Самое смешное то, что летописец Герольд де Камбрэ предложил точно такую же надпись: «Тому, кто лучше всех сочиняет небывальщины про Саладина, дарит меч свой Саладин».

— Ну уж нет! — возмутилась Элеонора. — Подарок у меня один, и я вручаю его принцессе Беранжере. К тому же у нее надпись все равно получилась изящнее. Впору ей писать летописи, а не Герольду де Камбрэ.

— Что же это за таинственный подарок? — спросил Ричард, — Нам всем не терпится узнать.

— Это очень ценная вещица, — сказала вдовствующая королева Англии, открывая шкатулку и извлекая из нее некий желтый костяной предмет в виде кисти руки с вытянутым вперед указательным пальцем. В кончике пальца и в запястье были высверлены дырочки.

— Что это? — с улыбкой принимая дар от будущей свекрови, спросила Беренгария.

— Свисток короля Дагобера, — ответила Элеонора. — Он вырезан из бивня древнего слона. В свое время им владел сам Карл Великий, который, как известно, всю жизнь мечтал иметь у себя при дворе слона и в конце концов заполучил его. Потом, после смерти Карла, свисток куда-то исчез. Я же купила его за немалые денежки у одного знатного тамплиера.

— Могу даже угадать, у какого именно, — сказал Робер де Шомон.

— Неужели у Жана де Жизора? — спросил Ричард.

— Да, а как вы оба догадались?

— Это не важно, мама, — махнул рукой Ричард. — И чем же так хорош сей свисток?

— Есть легенда, — отвечала Элеонора, — что если ты невыносимо жаждешь видеть какого-то очень близкого тебе человека, то достаточно свистнуть в свисток Дагобера, и этот желанный человек вскоре явится к тебе. Правда, — добавила он с грустью, — у меня это никогда не получалось. Как видно, к тому времени, когда я купила этот свисток, у меня не осталось близких мне людей. А впрочем, — Элеонора весело встряхнула своими рыжими с проседью волосами, — я страстно мечтала повидаться напоследок с моим рыжим жаворонком, свистнула и сама приехала к нему в Мессину. А ведь могло бы так случиться, что хорошая погода и попутный ветер унесли бы Ришара из Тринакрии в Левант. И мы бы не повидались. Стало быть, свисток Дагобера действует. Владей им, Беранжера, и пусть он заботится о том, чтобы твои разлуки с Ришаром быстро заканчивались радостными встречами.

— Благодарю! Благодарю вас, ваше величество! — воскликнула Беренгария, горячо припадая к руке Элеоноры и целуя эту руку, обласкавшую в своей жизни по меньшей мере тысячу любовников, двоих мужей и четверых сыновей.

Глядя на это трогательное проявление чувств, Ричард вдруг понял, что, какую бы надпись ни придумала Беренгария для меча, подаренного Саладином болтуну Эскалибуриано, свисток Дагобера все равно оказался бы присужденным ей. Тем более что нельзя было проверить, что же в самом деле было начертано на том мече. Ведь Элеонора не написала отгадку на отдельном листке.

— Могу даже сказать точно, почему сенешаль Жан де Жизор продал свисток Дагобера.

— Почему, сынок? — спросила Элеонора, растроганная благодарностью Беренгарии.

— Потому что ему-то он точно никогда бы не помог, — ответил король Англии. — У него нет и никогда не было людей, коих он мог бы считать близкими и любимыми.

— Да, это так, — кивнул Робер де Шомон.

— И все-таки для пользы дела следовало бы завести с ним хотя бы подобие дружбы, — сказала Элеонора. — От этого мрачного человека многое зависит в судьбах мира сего.

— Вот именно, — хмыкнул Ричард, — он, я в этом не сомневаюсь, якшается с князем мира сего.

— Кстати, я видела его здесь, в Мессине, — сказала Элеонора.

— Князя мира сего? — спросил Ричард.

— Да нет же! Жана де Жизора. Он прогуливался с королем Франции. Плохо, что он подружился с Филу, а не с тобой, рыжик.

— Плохо, что подружился с Филу, но хорошо, что не со мной, — возразил матери король Англии.

Глава одиннадцатая

ИФИГЕНИЯ В МЕССИНЕ

С наступлением Рождественского поста жизнь в греческом монастыре наступила строгая. «Но это и хорошо!» — сказал сам себе Ричард. Он твердо решил говеть вместе с монахами в том же смирении, которое проявляли они, хотя епископ Бове все больше выражал неудовольствия по поводу дружбы короля Англии со схизматиками[47]. Прошла неделя, другая, Ричарду понравилось довольствоваться лишь малосольной рыбой и легким пивом, которое дозволялось греками по воскресеньям. Он помногу молился и даже работал вместе с монахами, помогая им таскать строительные камни. К празднику Николая Мирликийского на Сицилии выпал снег, а в монастыре закончилось строительство гостиного дома, в коем Ричард намеревался прожить до весны. Каждое утро его львиное сердце наполнялось радостью от того, что сыпь на теле все больше и больше отступает прочь, что близятся радостные дни — скоро придет ответ от короля Санчо, можно будет сыграть свадьбу, а затем отправиться в Святую Землю.

Накануне Рождества в Мессину возвратился Гуго де Фонтеней. Его сопровождали трое наваррских рыцарей с небольшим отрядом лучников и пращников в тридцать человек. Кабальеро дон Антонио Никомедес д’Эстелья, сорокалетний исполин, возглавляющий это наваррское войско, торжественно вручил Ричарду письменное послание от короля Санчо. Сорвав печать с изображением восьмиконечной звезды, король Англии в великом волнении развернул свернутый в трубу пергамент и первым делом выхватил из всего написанного слова «великая честь» и «согласие», потом только прочел все с начала до конца, уже более спокойно. Конечно, другого ответа и не ожидалось, но неизвестно, каких чудовищных сплетен мог наслушаться о Ричарде король Санчо за последнее время!

— Что, эн Ришар? — спросила подошедшая Беренгария.

— Он благословляет наш брак! — воскликнул Ричард, целуя сначала пергамент, потом невесту. — Он называет меня великим государем, с коим породниться — великая честь. Вы слышите? Вы, все!

Ближайшие соратники Ричарда стали подходить к жениху и невесте с поздравлениями. Осмелился подойти и Гуго де Фонтеней:

— Ваше величество, позвольте доложить вам, что с нами вместе прибыло трое знаменитых жонглеров — Пумпидон, Аек и Жантиль. Они умирали от тоски и голода в Неаполе. Представления ввиду поста воспрещены, а деньжонки у них растаяли. У Пумпидона есть весьма любопытное предложение для вашего величества, ради которого мы, собственно, и прихватили троих лицедеев сюда. Позвольте актеру высказаться.

— Я готов его выслушать.

Перед Ричардом вырос высокий тощий бородач, низко поклонился, поцеловал королю руку.

— Как бишь тебя? Пумпидон? Что за странное имя?

— О нет, мой государь, не Пумпидон, — заговорил жонглер возвышенным тоном. — Как мог бы я носить такое имя и с ним предстать пред вашими очами? Признаюсь вам — меня зовут Калхант[48].

— Калхант? Ну что ж, пусть будет так, — усмехнулся Ричард, предвкушая какую-то забавную игру. — Зачем же ты предстал пред нашим светлым взором, внук Аполлона, строгий жрец Микен? Ну, не томи — что будешь прорицать?

Жонглер выпрямился во весь рост, выставил вперед ногу и заговорил:

— Явился я к тебе, о Агамемнон, чтобы сказать: несчастье, грозный царь! Молись хоть сто ночей, не засыпая. Натрись везувиевой сажей, голодай. И вместо пива снегом утоляйся. Ничто не сдвинет корабли ахейцев с авлидских, ставших цепкими, причалов, покуда ты, о доблестный и смелый…

— Понятно, понятно! — замахал рукой Ричард, — Здорово придумано! Ты поняла, милая Беранжера? Они хотят разыграть здесь авлидскую трагедию, дабы задобрить морских богов и усмирить море, чтобы мы могли двигаться дальше к Святой Земле.

— Да, я тоже поняла это, — кивнула Беренгария, — Почти сразу, как только Пумпидон назвался Калхантом. Но только как же вы, любезный Калхант, намерены разыгрывать свое лицедейство, ведь вас только трое? Где вы возьмете других актеров? Кто будет играть Клитемнестру, Ифигению? Да и мужских лиц должно быть больше. Допустим, вы сыграете Калханта. Двое других ваших спутников — Ахилла и Агамемнона. Но ведь там еще есть Менелай… Еще кто-то, если я не ошибаюсь…

— Клитемнестру может сыграть моя матушка, — возразил Ричард, — Ифигению — ты, Беранжера. А я, будучи твоим женихом, — жениха Ифигении, Ахилла. А кроме Менелая и Одиссея, там и не нужно иных лиц.

— Побойтесь Бога, что вы говорите, жених мой! — воскликнула Беренгария. — Зачем искушать судьбу? Вам играть Ахилла, а мне — Ифигению? А что, если Бог разгневается на нас за такое представление — возьмет да и впрямь унесет меня навечно в Тавриду?[49]

Ричард задумался.

— Принцесса права, — сказал Калхант. — Незачем испытывать судьбу. Нас трое, но этого вполне достаточно. Наш Жантиль[50] не случайно носит такое прозвище — он способен сыграть самую нежную девушку, равно как и трепетную мать семейства.

— А лань? — ехидно спросил Ричард.

— Может и лань, — не моргнув глазом ответил жонглер. — Но, я надеюсь, здесь, на Сицилии, еще можно раздобыть настоящую лань. В крайнем случае, заменим ее обыкновенной козой. Я могу одновременно играть и Калханта и Менелая. Жонглер Аек — и Ахилла и Одиссея. А вот Агамемнона… Ваше величество, мы знаем о дарованиях, ниспосланных на вас Богом. Знаем, что вы способны не только играть в представлении, но и на ходу выдумывать роль.

— Стало быть, вы хотите, чтобы я играл Агамемнона?

— Да, именно вы. И кто знает, может быть, тогда и ваши корабли, подобно судам ахейским, отчалившим от Авлиды, тронутся из мессинской гавани.

— Что ж, я согласен, — ответил Ричард. — Сыграю Агамемнона и принесу в жертву Артемиде жонглера Жантиля. Сразу после Рождества мы объявим об ответе короля Наварры и устроим веселое представление.

— Ничего себе веселое! — усмехнулась Беренгария.

— Ну не грустное же! — простодушно сказал король Англии, вновь целуя в щеку свою невесту.

Никогда еще Рождество не было таким счастливым и радостным в жизни у Ричарда. Кончился пост, который он впервые выдержал в строгости, подобно монаху. Сыпь явно отступала, и количество прыщей было теперь таким же, как три месяца назад, когда король Англии плыл на кораблике в Мессину. Он даже подумывал о том, чтобы не дожидаться бракосочетания. Разве кто-то узнает об этом?.. Он и Беренгария жили теперь в одном доме, только что построенном странноприимном приюте, хотя и в разных комнатах. По вечерам они встречались, подолгу беседовали у огня, и всякий раз, расставаясь с нею, он помышлял о том, чтобы ночью тайком пробраться в ее опочивальню. Но она ни разу не сделала намека на то, что жаждет этого, и он все не решался и не решался, не узнавая в этой нерешительности самого себя. И он радовался этому робкому влюбленному Ричарду, хранящему невинность своей невесты.

Лишь погода оставалась безрадостной — то мокрый снег, то дождливая слякоть. Пора, пора было приносить в жертву Ифигению!

Наконец наступил праздник.

— Ну вот, Шарлемань, — опоясываясь мечом и разговаривая с ним, как с Карлом Великим, говорил Ричард пред зеркалом, — наступило твое разлюбезное Рождество, Новый год. Ведь ты, сказывают, считал его главным событием года, даже главнее Светлой Пасхи.

После долгой всенощной и разговения вечером двадцать пятого декабря жонглеры давали представление в ставке короля Франции, ибо греческие монахи конечно же не потерпели бы в пределах своей обители языческого зрелища. Правда, игумен, зная о предстоящем лицедействе, ничего не сказал Ричарду.

Ричард, изображающий царя Агамемнона, не готовился к своей роли. В том состояла особенность представления — он должен был произносить слова ахейского государя с ходу, выдумывая их на лету. Никто не поверил бы, что такое возможно, если бы не знали Ричарда.

И вот началось действо.

Первым делом появился царь Мизии, сын Геракла и Авги, Телеф, которого играл жонглер Пумпидон. Телеф, раненный Ахиллом, узнал у Дельфийского оракула, что его гноящуюся рану может исцелить лишь тот, кто сам ее нанес. И вот, одетый в лохмотья, на костылях, под видом нищего, он явился в Микены к Агамемнону, чтобы тот поговорил с Ахиллом насчет Телефовой раны. Тут Телефа встретила жена Агамемнона, Клитемнестра, которую играл Жантиль. Горестный Телеф принялся показывать царице Микен свою гноящуюся рану, пытаясь ее разжалобить. Жантиль довольно забавно изобразил отвращение, испытанное Клитемнестрой, по поводу гнилого запаха. Тогда Телеф напомнил о том, что именно Агамемнон застрелил священную лань Артемиды и что именно молоком этой лани был некогда Телеф вскормлен. Но он готов простить Агамемнона, если тот уговорит Ахилла посодействовать в исцелении раны.

Тут Жантиль изобразил на лице озарение и голосом Клитемнестры принялся советовать Телефу такое, чего ни одна хорошая мать не посоветовала бы, а именно:

— Когда же он отказываться станет, хватай из колыбельки ты Ореста, которого недавно я так славно царю Микен на радость родила. Хватай его и — к жертвеннику тотчас. Кричи, сколь будет сил, что головенку младенчика ты тотчас размозжишь, когда не согласится Агамемнон и в этот раз с Ахиллом говорить.

— А что мне делать, коль не согласится? — озадаченно спросил Телеф. — Неужто взять и размозжить головку?

Тут Клитемнестра его успокоила тем, что только Телеф может указать грекам путь к Трое, а Агамемнон это знает и вынужден будет войти с Телефом в союз.

Ричард, одетый Агамемноном, сидел рядом с Филиппом-Августом и пока что был зрителем.

— Младенца-то настоящего будете мучить? — ехидно спросил его король Франции.

— Да, одолжили за деньги у одной крестьянки, — ответил Ричард.

— А ты не соглашайся помогать этому гнилому, — предложил вдруг Филипп-Август. — Пусть он укокошит младенца. Кто тогда впоследствии убьет Клитемнестру, если Ореста прикончат в младенчестве?

— Жалко крестьянку, — возразил Ричард.