Низвержение духов Тьмы. Духовные подосновы внешнего мира

Однако нельзя сказать, что живые мысли, которые находятся вовне, совершенно не имеют никакого отношения к нам; они имеют к нам непосредственное отношение. Это я могу вам сразу же пояснить. Только не пугайтесь гротескного характера этого непривычного представления. Представьте себе, вы поутру лежите в постели; вы можете подняться с постели двояким образом. В обычной жизни вы не замечаете разницы в этом двояком образе вставания потому, что оба эти вида по большей части перемешаны друг с другом, и потому, что вы вообще не обращаете внимания на момент вставания. Но встать с постели можно двояким образом. Мы можем вставать, не задумываясь об этом, просто по привычке, а можем конкретно подумать: сейчас я встану с постели. Я сказал: они перемешаны друг с другом, примерно серединка на половинку. У большинства людей в обычной жизни происходит так, что они следуют привычке, необходимости вставать, а затем в голове может промелькнуть мысль: сейчас я встану. Как сказано, при этом многое перемешивается, но абстрактным образом можно это различить. Имеются крайние случаи, которые можно различить: неосмысленное вставание, совершенно необдуманное либо же полностью осознанное. Между этими двумя видами вставания существует огромная разница. Когда вы встаете совершенно неосмысленно, просто по привычке, то вы повинуетесь импульсам Духов Форм, Элохимам — повинуетесь им так же, как в момент сотворения человека в качестве земного человека. Итак, представьте себе: вы исключаете собственное мышление и встаете, как машина, — в этом случае вы встаете не без мыслей, но это не ваши собственные мысли. Ведь чтобы суметь встать, в этот вид движения должна быть вложена мысль — не субъективно, а объективно, и эта мысль не является вашей собственной, а принадлежит Духам Формы.

Если вы патологически ленивы и вообще не хотели бы вставать с постели, если по своей природе вы лежебока и встаете исключительно по расчету, из чисто субъективных соображений, то вы повинуетесь ариманической духовности, вы следуете только импульсам головы; в этом случае вы следуете Ариману. В обычной жизни, как сказано, человек все это перемешивает. И, собственно, как при вставании, так и во всем, что человек делает. Ибо человек на самом деле состоит из двух существ, которые внешним образом отличаются между собой: из головы и прочей телесности. Ведь голова человека является несравненно более важной, это гораздо более древний инструмент, чем прочая телесность. Голова по своей конструкции — я об этом уже говорил в прошлом году[38], — уже по своей форме является результатом сатурнического, солнечного и лунного развития. Но если бы человек на Земле удержал свою лунную конструкцию, то он не стал бы нынешним человеком, он выглядел бы иначе. Глядя на окружающих, люди видели бы друг друга по–другому, чем видят сейчас.

Схематически можно сказать так: человек был бы своего рода призраком, причем отчетливее всего выделялась бы форма головы. К этому, собственно, человек и был предназначен. Остальная часть тела не должна была быть настолько зримой, как теперь. Эти вещи необходимо однажды рассмотреть, иначе невозможно понять развитие человека на Земле. Остальная часть тела должна была быть элементарным существом, просто элементарным существом; а в голове должно было быть действенным все то — обозначим это буквой А, — что является наследием преобразованной в Землю Луны. Итак, то, что я здесь называю А, есть наследие преобразованной Землей Луны, это и есть человек. Человек в действительности есть, собственно, голова с весьма маленьким привеском.

Все остальное, что еще имеет человек — назовем это Б и будем рассматривать это для начала как элементарное, воздухообразное существо, — есть проявление Духов высших иерархий, начиная с Духов Формы и выше, творение космических иерархий. Правильно представляют себе человека, когда представляют его как творение космических иерархий — того, что я здесь обозначил буквой Б. И как бы из лона космических иерархий выступает человек — то, чем он стал со времен Сатурна. И если вы, таким образом, природу человека, помимо головы, представите себе одухотворенной, — но вы должны помыслить ее одухотворенность, по меньшей мере, не плотнее воздуха, — то вы получите, собственно, тело космических иерархий. (См. рис.)

Затем в развитие вступило люциферическое искушение. Этим вызвано, что вся эта более элементарная телесность сгустилась в туловище. Естественно, это имело последствия и для головы. Таким образом вы приходите к представлению того, чем является человек в действительности. Человек, если не принимать во внимание его голову, которая принадлежит к его прежнему развитию, не будь его телесность заключена в эту чувственную плоть, был бы Элохимом по своему внешнему виду. И только по причине люциферического искушения внешний облик Элохима уплотнился до его нынешней телесности.

Но благодаря этому возникло нечто весьма примечательное — я часто указывал на это как на важную тайну, — благодаря этому получилось так, что именно в тех органах, которые человек обычно называет органами своей низшей природы, он является отображением богов. Только это испорченное отображение богов в земном человеке. Именно то, что должно было, исходя из космоса, стать высшим, наидуховным в человеке, — как раз это сделалось его низшей природой. Не забывайте, пожалуйста, что в этом состоит одна из важнейших тайн человеческой природы. То, что сейчас является низшей природой человека, пало под влиянием люциферического вторжения; собственно, этому было предначертано быть высшей природой человека. В этом противоречивость существа человека. И правильно понятое, оно станет ключом к бесчисленным мировым и жизненным загадкам.

Таким образом, можно сказать: развитие человека происходило так, что под люциферическим влиянием человек обратил в свою низшую природу то, что в нем постоянно должно было всплывать из космоса. И множество исторических феноменов станут вам понятны, если вы примете во внимание то, что знали учителя древних мистерий, а они еще не были столь фривольными, столь циничными и столь обывательски настроенными, как современные люди. Определенные символы древних народов, которые в наше время трактуются только в сексуальном смысле, символы, заимствованные из низшей природы человека, станут вам понятны, если учесть, что древние жрецы мистерий, которые дали им хождение, собственно, хотели выразить этим превосходство этой низшей природы человека.

Вы видите, насколько деликатно надо воспринимать содержание символов, если не хотят впасть в фривольность, как это легко удается современному человеку, который ведь не может себе представить, что это не что иное, как овеществление, люциферизация высшей природы человека. Поэтому легко может случиться, что в этой области будут совершенно ложно истолкованы исторические символы. К известному благородству души относится стремление избегать истолкования древних символов в низшем смысле, хотя они часто подают к тому повод. Но благодаря этому вам также становится ясным, что когда возникают мысли (то есть живые, не те абстрактные, мертвые мысли, которые возникают в голове, а живые мысли), то эти живые мысли должны происходить изо всего человека. А этого не происходит через простое обдумывание. В наше время люди верят, что можно прийти к определенным мыслям вообще через простое обдумывание. В наше время люди верят, что когда человек размышляет, то может думать, о чем захочет. Но это бессмыслица. Истина состоит в том, что род человеческий находится в развитии и что, к примеру, мысли, которые пришли в голову Копернику, Галилею в точно определенную эпоху, не могли проявиться ранее через простое размышление. Почему? Потому, что, размышляя, человек фабрикует только те мысли, что господствуют в голове. Но когда возникает идея всемирно–исторического размаха, способная подтолкнуть все человеческое развитие, то она посылается богами при помощи всего человека. Она сначала варится, преодолевая люциферическое, во всем человеке, а затем уже из всего человека приходит ему в голову. Я думаю, вы меня понимаете. Вот почему определенные идеи ждут определенных времен, если человек не просто размышляет, не просто сообщает нечто благодаря работе своего зрения, своего слуха, а инспирируется из мира иерархий, ибо человек всем своим существом есть отображение этих иерархий.

Если вы все это обдумаете, то найдете, что многое сказано тем, на что было указано вчера. В эпоху, в которой мы живем начиная с пятого постатлантического периода, многое стало гораздо более внутренним, чем раньше, к примеру, в греческую эпоху, когда внешнее окружение несло с собой больше спиритуального. Внутренняя жизнь связана с этим возникновением мыслей из всего существа человека. Связь человека с богами в прежние времена — в четвертую постатлантическую эпоху — была гораздо более внешней, чем теперь. Теперь же она стала намного интимнее. Человек постоянно находится в связи с богами; только его голова, как правило, ничего об этом не знает, ибо голова образует только человеческие мысли, то есть, собственно, трупы мыслей. Но в целом человек постоянно находится в связи с богами. Только эта связь в новейшее время стала интимнее. И поэтому даже природа ясновидения находится в другом отношении к богам и к развоплощенным духам вообще, нежели это было когда‑то. Когда в наше время человеческая душа общается с духами или с умершими, то это общение представляет собой очень тонкий процесс. Человек общается с духовными существами, если можно так выразиться, как его собственные мысли в душе общаются с его волеизъявлениями. Это очень интимный процесс. И эта интимность соответствует духу времени. Она соответствует как существу человека здесь на Земле, так и существу умерших, которые в наше время проходят вратами смерти в духовный мир. И чтобы могло иметь место такое интимное общение, определенные отношения человека к космосу должны принять другую форму, чем прежде. Теперь существуют люди, которые имеют такое отношение к духовному миру, которое уже сегодня выражается гораздо более интимным образом, чем это происходило раньше. Определенные способности должны быть утрачены, чтобы могло развиться это интимное общение с богами. Вот почему во время греко–латинской эпохи и вплоть до позднего средневековья люди, как было сказано, еще непосредственно из внешнего мира воспринимали спиритуальное — не так, как мы просто сегодня видим материальные цвета, слышим материальные звуки, но в цветах и звуках они воспринимали еще спиритуальное. И также им еще была дана возможность то, что в наше время превратилось в хаотические сны, использовать как средство, чтобы не столь утонченным способом вступить в духовный мир, чем это доступно современной Духовной науке. Мне хотелось бы сказать: общение с духовным миром в прежние времена было грубее современного; в наше время оно утончилось. Раньше было относительно легко обращаться с духами и с умершими. В наше время обычные сны уже не имеют такой ценности; но они имели ее вплоть до позднего Средневековья. Многие люди сохраняли надолго эту способность общения во сне. Также все происходившее вокруг них в описанном вам ментальном элементарном мире прежние люди воспринимали сновидческим образом. Человек не был в такой степени отделен от окружающего духовного мира, но последний еще проникал в него своим существом. И человек осознавал это и руководствовался этим в своих действиях.

В наше время, естественно, считаются с этими вещами только в том смысле, что рассматривают их как старое суеверие. Но если благодаря этому «старому суеверию» возникает что‑то значительное, то наука не знает, как это истолковать. Я хотел бы привести пример: у одной известной исторической личности, у Кимона, был друг Астифилос; Астифилос был мастером толкования, истинно интеллектуального толкования сновидений, и он возвестил смерть Кимону, который перед египетским походом видел во сне злого лающего пса: тебе снился злой лающий пес, ты падешь во время похода. Так рассказывает Гораций[39].

Какой‑нибудь современный мудрец, пишущий о сновидениях, но в материалистическом духе, естественно, думает: Кимону снился обычный сон, а Астифилос был обычным шарлатаном, истолкователем снов. Но современный ученый обязательно делает примечательное добавление: и случай захотел, чтобы это пророчество сбылось[40]. Я мог бы вам предложить целые книги, из которых неопровержимо следует, что пророчества сбываются. И тогда говорят: случай захотел. Это только один из многих примеров. В наше время люди считают, что души всегда были такими, как сегодня, и что, собственно, никакого подлинного развития душ нет.

Таким образом, когда внешние восприятия чувств были спиритуальнее, то и связи с окружающим элементарным миром мысли имели в некотором роде имагинативный характер. Сновидения еще имели имагинативный ценз, то есть указывали на будущее. Так же, как память указывает на прошлое, так имагинации указывают на будущее, разумеется, не в той же мере. Итак, мы должны конституцию души в прежние времена представлять себе иначе: обычное чувственное воззрение в те времена было в некотором роде пронизано летучими сновидческими образами, но они указывали на реалии из жизни элементарного мира. Хотелось бы сказать: материальный мир чувственных восприятии еще не был уплотнен до такой степени минеральности. Повсеместно еще из цвета и звука гласило духовное. Для этого у человека еще имелись способности во время бодрствования как бы видеть сны, и эти сны наяву были реалиями в элементарном, объективном мире мыслей. Но человек был исключен из этих связей с внешним миром ради обоснования и поддержания его свободы, и его внутренняя жизнь стала более интимной, как я вам ее охарактеризовал.

Нам необходимо рассмотреть одну важную вещь. О явлениях природы человек может размышлять при помощи обычных интеллектуальных способностей, но он этого не может в отношении явлений социальных; это невозможно. Сегодня люди думают: мышление, которое делает их способными размышлять о внешних законах чувственного мира, они могут также применить и к социальным законам, чтобы обрести политические импульсы. Но в ранние, да и в более поздние времена делалось так. Когда вы еще читаете в римской истории — и можно бы найти что‑то похожее в более поздние времена, если бы историю не так сильно переделывали в басню, — что Нума Помпилий получал инспирации для своего государственного правления от нимфы Эгерии[41], это указывает на то, что в те времена, если возникала необходимость в государственных преобразованиях, обращались к богам. Просто выстраивать политические структуры, опираясь только на размышление, считалось тогда невозможным. В наше время принято считать, что в одиночку человек не способен придумывать политические структуры, но вот если единицу возвести в энную степень, то тогда он станет способен. И когда в современных демократиях собирается какой‑нибудь просвещенный парламент, то мыслительные потуги трехсот голов могут то, на что не способна единица. И подумайте только, что бы сказал современный просвещенный мир, если бы — не в старой, а в обновленной форме — в один прекрасный день мир обошло бы сообщение, что Вудро Вильсон позволил какой‑нибудь свой указ инспирировать одной из нимф.

Таким образом, эти вещи даже если не стали разумнее, прежде всего стали другими. Это с трудом укладывается в голове, но нужно усвоить себе, что истинные, правильные мысли относительно социальных структур смогут появиться только тогда, когда станут апеллировать к духу. Такая апелляция не нуждается в старых формах, да она и не будет их иметь, но она должна быть направлена к духу. Иначе в политических тезисах, в социальных структурах и идеях не возникнет ничего, кроме мыльного пузыря. Должно возникнуть живое сознание того, что человек живет в мыслительно–элементарном мире и получает оттуда свои инспирации.

Сегодня над такими вещами еще можно посмеиваться. Но человечество должно будет в страданиях и муках обрести из инспирации сознание в созидательной области социального миропорядка. И тем самым мы указываем еще более интимным образом на то, что начиная с наших дней все больше станет необходимым человечеству.

Только когда люди узрят то, что подготавливается в наше время: новый поиск путей в духовный мир, дабы в царство этого мира привнести царство не от мира сего, которое, тем не менее, повсеместно проникает его, — только тогда придет спасение в хаос социальных структур человечества.

Для этой цели необходимо преодолеть неудобства и обратиться к интимному отношению к миру. Самые важные отрасли человеческой деятельности должны проникнуться глубиной сродни отношению человека к окружающему миру в четвертой постатлантической эпохе, дабы иметь ориентир, дабы реально познать, что некогда человек занимал в отношении окружающего мира другую позицию, нежели теперь. К этому можно также прийти через историческое исследование. Надо только преодолеть те басни — басни в дурном смысле слова, — которые сегодня именуются исторической наукой. Надо вернуться к исторической действительности, по меньшей мере, до эпохи Мистерии Голгофы. Это может произойти лишь тогда, когда внешнее историческое исследование будет оплодотворено духовнонаучным. Но люди должны дать себе труд вжиться в духовнонаучное исследование. Плохо только, что современные понятия таковы, что человеку, когда он начинает входить в духовный мир, многое представляется совершенно гротескным, ибо он инстинктивно представляет себе, что в духовном мире все должно выглядеть в точности так, как в чувственном мире. Он желал бы найти не что иное, как только утонченный чувственный мир. И когда ему навстречу выступает нечто совершенно иное, что удивляет его до мельчайших подробностей, этого современный человек не может постичь. Я говорю вам совершенно реальные вещи.

Допустим, современный философ, этакий нормальный университетский профессор — это было бы настоящим чудом, но допустим, такое чудо свершилось, — на пять минут благодаря какой‑то инспирации был подвигнут к тому, чтобы задать духовному миру вопрос, является ли он истинным философом по внутреннему призванию. Как, вы думаете, выглядел бы ответ? Он получил бы имагинацию; эта имагинация и стала бы истинным ответом, надо только эту имагинацию правильно истолковать. Поверьте, я рассказываю вам то, что происходило в бесчисленном множестве случаев. Такой философ получит ответ именно благодаря тому, что он увидит на своей голове ослиные уши. И по этой имагинации он должен распознать: значит, я настоящий философ. Это вовсе не шутка, а все основывается на том, что определенные представления, которые на физическом плане построены так‑то и так‑то, на духовном плане превращаются в прямую противоположность. Иметь ослиные уши на физическом плане не такая уж честь, а в духовном мире получить в имагинации ослиные уши — нечто более почетное, чем на физическом плане орден для какого‑нибудь профессора философии. Но представьте себе кого‑то, кто привык только к физическому плану и вдруг — как сказано, каким‑то чудом — сделался ясновидящим и видит себя с ослиными ушами: он подумает, что над ним глумятся, что его обманули. Одного этого достаточно, чтобы он счел все это чистой иллюзией. Вплоть до мельчайших подробностей в духовном мире все выглядит иначе, чем здесь, в физическом мире, и надо пережитое в духовном мире как бы перевести на язык соответствий в физическом мире, если хотят добиться правильного истолкования. Так что этими ослиными ушами я не собирался вас просто повеселить. Покопайтесь в древних книгах, и вы обнаружите: там приводятся такие сновидения, которые снились философам, дабы убедить их в их внутреннем философском призвании. Это типичный сюжет, типичное сновидение. И философы, благодаря тому, что видели себя с ослиными ушами, приходили к убеждению, что они действительно имеют философское призвание.

Много поразительного, ошеломляющего должны будут пережить люди, если захотят снова ознакомиться с особенностями духовного мира. Когда вы читаете «Химическую Свадьбу Христиана Розенкрейца в году 1459», у вас подчас возникает чувство: невозможно не смеяться над гротескными вещами в этой книге. И тем не менее они глубоко значительны, только указанный там путь описывается не в сентиментальной манере, а с замечательным юмором.

Я уже сказал: можно и в более поздние времена найти нечто аналогичное обучению Нумы Помпилия нимфой Эрегией в римской истории. В наше время больше такие вещи людям не сообщаются, но потому‑то мы имеем не историю, а своего рода сказочку для детей. Примите только во внимание, как в конце XVI — начале XVII столетий возникла фигура Якова Бёме с его глубокими прозрениями, которые вмещали действительный великий, мощный обзор интуиции прежних времен. К числу учеников Якова Бёме относилось множество людей более позднего времени, и одним из последних известных учеников был Сен–Мартен[42]. Сен–Мартен, особенно в своей книге «О заблуждениях и истине», опирается целиком на Якова Бёме. Но ему еще известно многое из древних традиций, так что он знает: если человек хочет иметь идеи относительно социальных структур, хочет иметь реальные, действенные политические идеи, то он не должен их просто придумывать — эти идеи должны излиться из духовного мира. И Сен–Мартен в своей книге «О заблуждениях и истине», высказывает не просто идеи относительно внешней природы и процессов в ней, не только относительно истории и ее хода, но высказывает также политические идеи, совершенно определенные политические идеи. В наше время, когда государство сделалось единственной политической структурой, эти идеи назвали бы государственными. Но среди этих размышлений находится одно совершенно определенное, важное представление, и показательно, что такое представление как бы увенчивает политические воззрения Сен–Мартена. Он говорит об «изначальной супружеской измене». Эта супружеская измена имела место в те времена, когда сексуальных отношений на Земле между мужчиной и женщиной еще не существовало. Так что он не подразумевает обычной супружеской неверности; он имеет в виду нечто совершенно иное — он имеет в виду нечто, над чем распростерт очень прочный и плотный покров, нечто, о чем намекает Библия[43], когда говорит: «И сыны Божий увидели дочерей человеческих, что они красивы, и брали их себе в жены». Ведь это то самое событие, из‑за которого произошла вся сумятица в атлантическом мире, причем все это находится в таинственной связи с тем, что человек материализовал свою элементарно–духовную природу. Событие, которое Сен–Мартен называет «изначальным нарушением брака», может быть обозначено только намеком; так он и делает.

Но у Сен–Мартена заметно, что он считается с необходимостью возвращаться к тем временам, когда еще кое‑что знали о человеке (поднимаясь поверх чувственного мира к духовному миру), если собирались размышлять о политике, а не просто созерцать внешние взаимосвязи людей, как это делается сегодня. Основания политического анализа надо извлекать именно из спиритуального мира. Это знал еще Сен–Мартен в конце XVIII века (он умер в 1804 году), и его книга «О заблуждениях и истине» была переведена вскоре на немецкий язык. Это не лишено интереса, так как известный пастор[44], выступая невдалеке от наших мест против культивируемой у нас духовной жизни, сказал, что нашим «сумасбродствам» надо противопоставить добропорядочного простака Матиаса Клаудиуса[45]. И попутно он, дабы опровергнуть нас, процитировал одну строфу из Матиаса Клаудиуса. Но ведь книгу Сен–Мартена «О заблуждениях и истине» как раз и перевел тот самый Матиас Клаудиус, чтобы сделать доступным своему народу то, что являлось в те времена спиритуальной наукой. Так что упомянутый господин, цитируя Матиаса Клаудиуса, обнаружил только этим свое колоссальное невежество, не говоря уже о том, что он процитировал только одну строфу, а если бы он процитировал предыдущие строфы, то сразу же опроверг бы сам себя; но он удовольствовался только одной строфой, считая, что этого достаточно, чтобы обернуть ее против Антропософии.

Итак, еще в XVIII столетии Сен–Мартен знал, что должен существовать мост между мыслями человека и духовным знанием, спиритуальным воздействием высших миров, если хотят иметь плодотворные политические идеи. Таким богооставленным, как девятнадцатое столетие и начало двадцатого, не было, собственно, ни одно из предыдущих столетий. Важно это не упускать из виду. Но и так бахвалиться своей богооставленностью не свойственно было ни одному столетию. Вообще, когда в наше время стали бы читать искусство государственного управления, приверженцем которого выступает Сен–Мартен, то, думаю, ученые собрания и управители судьбами мира надорвались бы от смеха. Ибо в наше время растет устремление как можно меньше знать о том, что вокруг нас на самом деле происходит. Можно вообще вычеркнуть из сознания все спиритуально–живые мысли и принять решение оперировать только трупами мыслей. Но дела человека направлены в другую сторону. То, что люди делают, вписано в живые мысли. И когда люди со своими мертвенными мыслями сторонятся мыслей живых, тогда именно возникает хаос. Этот хаос должен быть преодолен. А для этого необходимы те ясные прозрения, о которых я не в первый раз говорил в этих лекциях. Но это требует во многих отношениях прямо противоположного тому, что в наше время считается правильным и образцовым.

И прежде всего такой поворот настоятельно потребуется там — лучше всего было бы, если бы этот поворот уже в данный момент охватил широчайшие круги, — где дело идет о воспитании людей, как самых юных, так и самых старых. Ибо нет такой области, где человечество так впало бы в материализм, как именно в области воспитания.

Разрешите мне в заключение предложить вам одну мысль, которая будет нас занимать в ближайшее время, так как она интересна и важна для всех. Но только позвольте представить эту мысль так, чтобы сначала ваша душа пару дней поработала над ней и лучше подготовилась к усвоению этой мысли.

На нынешних детей мы ведь должны смотреть, собственно, так: это иссыхающий, распадающийся сосуд, как я вам говорил на днях. Но глубоко внутри находится то, что и является истинным человеком, что не находит более выражения во внешнем, как это было вплоть до XV столетия. Надо все больше принимать во внимание, что как раз у ребенка — в манере его мышления, разговора и жестикуляции — внутреннее не полностью может найти внешнее выражение. Больше внутреннее не получает полного выражения во внешнем, и прежде всего это заметно на ребенке. Во многих отношениях в наше время ребенок есть нечто совершенно другое, чем это выражено внешне. Бывают даже крайние случаи. Внешне ребенок может быть отъявленным сорвиголовой, а внутри добрым малым, так что в будущем из него получится ценный член общества, тогда как можно найти много молодцов, весьма благовоспитанных, которые не засовывают пальцы в рот и не корчат рожи, хорошо учатся, подчас становятся хорошими директорами банков, хорошими педагогами по современной мерке, а также хорошими юристами, но являются никчемными людьми (простите мне эти суровые слова), ибо они не могут обрести внутренней гармонии с собой и окружающим миром. Именно в области воспитания и педагогики должен сделаться приоритетным тот принцип, что современный человек внутренне является чем‑то существенно другим, нежели это выражается внешне. Но из этого следует, что в будущем отбор педагогов и воспитателей будет производиться на другой основе, чем теперь. Так как прозрение во внутреннее, которое не находит себе выражения во внешнем, взывает к определенному пророческому дару. Поэтому потребуется так учинять экзамены для педагогов, чтобы освободить дорогу обладателям интуитивного, пророческого дара, а остальных отстранять, независимо от их эрудиции.

В наши дни люди слишком далеки от того, чтобы принимать во внимание пророческий дар, когда речь идет о педагогическом призвании. Но ведь в наше время люди вообще далеки от многого, что должно прийти. Поэтому цену таким принципам люди постепенно узнают под нажимом эволюционного движения. И вообще, многим материалистически мыслящим людям нашего времени покажется просто безумием, когда говорится: педагоги должны сделаться пророками. Но так будет не всегда. Люди будут принуждены признать подобные вещи.

СЕДЬМАЯ ЛЕКЦИЯ

Дорнах, 12 октября 1917 г.

Чтобы приблизиться к затронутым проблемам, мне хотелось бы сегодня включить одно промежуточное рассмотрение. Всем вам известен забавный трюк, который часто проделывается фокусниками: показывается груз, тяжелый груз, и изображаются усилия, которые надо приложить, чтобы поднять его. На гирях обычно написаны, правдоподобия ради, цифры — столько‑то и столько тонн или килограммов. После того, как фокусник с напряжением медленно поднимает тяжесть, а публика удивляется силе его мускулов, он подбрасывает тяжесть вверх либо же приглашает маленького ребенка и тот с легкостью начинает играть с тяжестями, потому что они сделаны из картона и только формой и цифрами создают впечатление настоящего груза.

Об этих трюках часто вспоминаешь сегодня, когда, будучи хотя бы немного оснащен духовнонаучными представлениями, вникаешь в то, что пишут наши современники — в том числе и самые высокодуховные — об исторических событиях и об исторических личностях. Это касается, собственно, тех биографий и исторических описаний, которые превосходно выполняют свою задачу в современном духе. Имея духовнонаучную подготовку, можно некоторое время испытывать глубокое удовлетворение от таких описаний. Но когда в конце концов даешь целому еще раз подействовать на душу, создается впечатление, как если бы прибежал ребенок и шутя расшвырял бы всю гору приведенных материалов.

Такое ощущение испытывают не все, хотя инстинктивно оно возникает в наши дни у многих в связи с историческими описаниями. Вся римская история и, особенно, греческая, как она преподносится сегодня, относится, собственно, к той области, которую можно охарактеризовать так, как я это сделал. И в качестве примера я мог бы указать на одного писателя–историка в определенной области, которого необычайно высоко ценю, хотя он производит на меня подобное впечатление. Я, к примеру, необычайно высоко чту Германа Гримма[46] в качестве писателя–историка, как это следует из множества моих лекций. Но достаточно мне взять его книгу о Гёте, или о Микеланджело или, о Рафаэле, как эти фигуры представляются мне, говоря метафорически, полностью лишенными силы тяжести или же бесплотными тенями. Весь Гёте у Германа Гримма, а также весь его Микеланджело в конце концов всего лишь фигуры из диапроектора[47], которые также лишены тяжести.

Почему так происходит? Да потому, что те, кто вооружен современным образованием, всем современным подходом, чаще всего считают, что описывают реальность, не имея при этом ни малейшего представления об истинной реальности. В наше время люди так бесконечно далеки от истинной реальности, ибо не ведают того, что нас постоянно окружает и что придает фигурам «вес» — конечно, не физический, но духовный.

Подумайте только, что как раз на этих неделях, наверное, стократно, а может быть тысячекратно описывалась фигура Лютера[48]. Описывалась, само собой, высокодуховным образом; ведь пишущие сегодня в большинстве люди высокодуховные. Говорю это совершенно серьезно. Но Лютер, которого описывают наши современники, напоминает фигуру из картона, ибо этим описаниям не хватает того, что придает фигуре вес. Можно сказать: если кто‑нибудь сидит здесь на стуле, а перед ним кто‑то поднимает штангу, то выглядит все одинаково, независимо от того, из чего сделана штанга: из картона или из металла. И если нарисовать то, что видишь, получится то же самое. Картина может получиться вполне реалистичной, хотя штанга сделана из картона. Так что исторические личности могут быть в узком смысле слова правильно описаны — например, Лютер, — и нашим современникам, которые гордятся своим реализмом, может в высшей степени удаваться передать многочисленные подробности, многочисленные детали, высказать важные вещи, дабы создать высокодуховный образ. Однако он не будет соответствовать действительности, ибо ему не хватает духовного «веса».

Когда действительно понимают в наше время Лютера? Его действительно понимают только тогда, когда знают внутренние свойства Лютера, которые с нашей точки зрения являлись совершенно автономными внутренними свойствами его личности, когда знают, что Лютер выступил почти сразу же после начала пятой постатлантической эпохи, и когда знают, что в его характере, в его душе жили все импульсы человека четвертой постатлантической эпохи. Он был как бы перемещенным лицом пятой постатлантической эпохи, он чувствовал, мыслил и ощущал, как человек четвертой постатлантической эпохи; но перед ним стояли задачи пятой эпохи, ибо он выступил почти в самом начале пятого постатлантического времяисчисления. Так, в начале пятой постатлантической эпохи, на горизонте ее появился человек, который, собственно, заключал в своем характере все свойства четвертого постатлантического периода времени. И бессознательно, инстинктивно жила в душе Лютера перспектива того, что должна была принести пятая постатлантическая эпоха.

Что же она должна была принести? Тотальный материализм, который вообще мог прийти только в постатлантическую эпоху. Материализм должен был постепенно проникнуть во все сферы. Выражаясь парадоксально (парадоксы, естественно, никогда не передают точно положение дел, но это положение дел можно извлечь из них), можно сказать: поскольку Лютер по всему складу своей души и чувств был полностью укоренен в четвертой постатлантической эпохе, он, собственно, не понимал, что несут материалисты пятой постатлантической эпохи в глубине своих душ. Перед его внутренним взором инстинктивно, более или менее бессознательно вставала та напряженность, с какой люди пятой постатлантической эпохи должны относиться к внешнему миру, как они будут действовать во внешнем мире, как они будут связаны с деятельностью внешнего мира; но это представало перед ним, как перед человеком, который чувствовал в духе четвертой постатлантической эпохи. Вот почему он решительно подчеркивал: любой контакт с внешним миром, всякое взаимодействие с внешним миром не может привести ни к чему хорошему. Надо освободиться от этой деятельной связи, освободиться ото всего, что дает внешний мир, и обрести исключительно в глубине души связь с духовным миром. Не из познания, а из веры, вырастающей в глубине вашей души, вы должны строить мост между мирами духовным и земным. Из этого отказа от привязанности к внешнему миру происходит акцентирование Лютером исключительно внутренней связи с духовным миром через веру.

Или возьмем нечто другое. В известном отношении духовный мир был открыт духовному оку Лютера. Нет нужды оправдывать его встречи с дьяволом, как это делает Рикарда Хух, хотя в остальном ее книга о Лютере написана весьма достойно. Но его встречи с дьяволом не надо в наши дни оправдывать, говоря: он не верил в дьявола с хвостом и рогами, гуляющего по улице. Он имел действительные встречи с дьяволом. Он знал, что это существо ариманической природы; это он прекрасно знал. Перед его духовным оком, как перед человеком четвертого постатлантического периода, духовный мир был еще до известной степени открыт — открыт как раз для тех явлений, которые, естественно, важны для пятой постатлантической эпохи. А самые важные духовные силы пятой постатлантической эпохи — это силы ариманические. Потому он их и видел. И наоборот, люди пятого постатлантического периода имеют то свойство, что находятся под влиянием этих сил, но не видят их. Но поскольку Лютер в каком‑то смысле пришел из четвертого постатлантического периода, он видел эти силы и реагировал соответственно. И если не принимать этого во внимание — этой их конкретной взаимосвязи с духовным миром, — то Лютера просто не понимают.

Если вы возвращаетесь в XV, XIV, XIII, XII столетия, вы повсеместно находите прозрение в материальное пресуществление. Написанное позднее — это по большей части надувательство, так как соответствующие тайны были потеряны с окончанием четвертой постатлантической эпохи. Но ведь не все из написанного было сплошным надувательством, там содержалось и много правильного, его только трудно обнаружить; а в том, что писалось в более позднее время, как раз нет ничего выдающегося. Ибо соответствующие тайны были утрачены. А во времена, когда еще были известны тайны алхимии, — в четвертую постатлантическую эпоху, — в церковных сферах можно было спокойно говорить о пресуществлении, о превращении хлеба и вина в плоть и кровь, ведь с этими словами еще могли связывать определенные понятия. Лютер был тесно связан с образом мыслей, со строем чувств четвертой постатлантической эпохи, но был вписан в пятую. Поэтому он должен был изъять пресуществление из физических, материальных взаимосвязей трансформации. И чем же было для него это таинство, пресуществление? Процесс, происходивший только в духовном. Нет никакого превращения, говорил он, а только когда производится таинство, в верующих переходит тело и кровь Иисуса Христа. Все, что говорил Лютер, все, что он думал и ощущал, он говорил, думал и ощущал потому, что он имел склад души человека четвертой постатлантической эпохи: те духовные взаимосвязи с богами, которые существовали у людей четвертой постатлантической эпохи, он спасал ради пятой, богооставленной эпохи — материалистической, духовно опустошенной, утратившей веру, покинутой истинным знанием эпохи.

Тогда фигура Лютера обретает духовный «вес», тогда понимают, почему он сказал то или иное, совершенно независимо от впечатления, которое он производит на нас в наши дни. Он прочно коренится во внешнем мире, как имеющий подлинный вес. И пусть сотни и тысячи современных теологов или историков приходят и описывают свои впечатления, — весомой личности у них не получится, а только картонный персонаж.

Теперь вы видите, к чему все сводится в настоящее время. Все сводится к тому, чтобы обрести понимание тех факторов, которые придают окружающему миру духовный вес, — понимание, что дух живет во всем и что человек только тогда найдет этот дух, когда попытается приступить к нему с духовной наукой. Вы можете собрать сколько угодно документов и материалов по поводу Лютера, вы можете во внешнем смысле слова нарисовать его точный образ, — он останется относительно картонным персонажем, если вы не сможете обратиться к тому, что придает образу духовный вес. Тогда опять‑таки может быть сказано: это ведь горько, что высокодуховные умы могут дать только такие описания, которые по весу можно сравнить с картоном. И даже если так, но ведь эти описания поистине прекрасны, во многом удачны, неужели же они разом должны теперь измениться? Разве нельзя и дальше продолжать радоваться таким описаниям? Перед нашим взором встают два вопроса, которые могут нас сильно затронуть. Почему же тогда духовный мир пробудил в людях такие инстинкты, которые привели к этим описаниям? Ведь, собственно, эти вещи указывают на одно весьма распространенное явление, тесно связанное с человеческой природой. Я уже указывал, что мы живем в такое время, когда должны проявиться определенные истины, которые неудобны для людей. Но кто читает знаки времени, тот знает, что такие истины должны прийти.

Для текущего номера журнала «Рейх» я написал первую часть своей статьи о «Химической свадьбе Христиана Розенкрейца». И там я подспудно указал на одну из таких истин. Еще совсем недавно считалось предосудительным со стороны знающих открыто говорить о таких вещах, а в наше время эта открытость вполне закономерна, хотя и может создать неудобства. И как раз с тем, на что я сегодня хотел указать, связано одно небольшое место в этой статье, которая скоро появится в «Рейхе»[49].

Разве мы, люди, не проходим через мир таким образом, что поначалу о непосредственно окружающих нас вещах не имеем никакого полновесного знания? Я думаю, любой может в этом сразу же убедиться. Мы ведь проходим через мир так, что, главным образом, впечатления поступают нам через наши глаза; и если к этим впечатлениям не присоединятся другие переживания, мы никогда не сможем быть совершенно уверенными, имеет ли то, что мы видим, большой или малый вес. Мы сначала должны поднять предмет и ощутить его вес. Подумайте только, сколько существует вещей, о которых вы не можете определенно сказать, сколько они весят. И в конечном счете, если вам известно, что предмет обладает тяжестью, то вы черпаете это знание не из работы вашего зрения, а из воспоминания о том (только вы об этом не думаете, все происходит в подсознании), что вы однажды уже поднимали нечто подобное, и тогда вы совершенно бессознательно делаете инстинктивное заключение: раз эта вещь выглядит, как выглядела та, которая имела такой‑то вес, то и эта вещь будет весить столько же. Простое созерцание не дает вам такого опыта. Что передает нам наше зрение? Один обман. Если бы мы воспринимали мир только одним органом чувств, то мы были бы жертвами тотального обмана. Вокруг был бы сплошной обман! И мы преодолеваем обман только благодаря тому, что бессознательно, инстинктивно призываем на помощь наш опыт. Так что, собственно, весь мир стремится нас обмануть, даже в области внешних чувств. Мы живем, в сущности, в таком мире, который нас постоянно обманывает, — обман заложен уже изначально. В наше время обман может быть вполне натуралистическим. Художник, скульптор исходят из того, чтобы представить нечто для одного из органов чувств. И вы при этом не думаете, что поддаетесь благодаря этому только майе, только иллюзии; ибо именно тогда, когда пытаются совершенно реалистически представить предмет для одного из органов чувств, человек поддается только обману, только майе. Но в этом обмане есть необходимость, ибо без него невозможно развитие сознания. Развитием сознания мы обязаны обману. И если продолжить мой пример с внешними чувствами: случись так, что все вещи, которые только предстают нашему взору, являли бы свой истинный вес, я бы постоянно, пока я пользуюсь глазами, ощущал груз всех предметов, которые попадают в поле моего зрения, и не мог бы развивать сознание внешнего мира — это самоочевидно. Нашим сознанием мы обязаны обману. В основе устройства нашего сознания лежит обман. Мы должны обманываться ради продвижения вперед, ради развития сознания, ибо сознание — дитя обмана. Но только обман не должен поначалу проникать в человека, иначе он впадет в заблуждение. Обман остается по ту сторону порога сознания. Страж порога охраняет нас от того, чтобы сразу видеть, что на каждом шагу окружающий мир нас обманывает. Мы возвышаемся, когда мир утаивает от нас свой вес и позволяет благодаря этому подняться над собой, развить сознание. Сознание зависит также от множества других вещей; но в первую очередь, оно зависит от того, что окружающий нас мир пронизан обманом.

Но как необходимо, чтобы определенное время господствовал сплошной обман и родилось сознание, так же необходимо, когда сознание родилось, снова подняться над обманом, причем в определенных областях. Ибо сознание покоится на майе, на обмане, оно не может пробиться к подлинной действительности. Оно должно подлежать указанным переменам. Итак, должны чередоваться периоды: периоды описания отношений и личностей, лишенных веса, и периоды, когда снова можно узреть весомость, духовный вес. В наше время в связи с масштабными мировыми событиями мы стоим у истоков одного из таких периодов, и это же относится к повседневным явлениям. Время требует прозревать определенные вещи, которые в этой области должны быть приняты со всей серьезностью. Но одно особенно важно: когда в наши дни мир обращает свой взор на восток, на то, что живет на европейском востоке, то европейский мир, мир средней Европы, а также Америка видят не больше весомости, чем в тяжестях из картона: совершенно не замечают заключенного на востоке духовного веса. Скажу вам больше, сами люди, живущие на европейском востоке, тоже не имеют правильного представления о том, что там духовно живет. Как Лютера узнают, когда видят в нем человека, который своим внутренним принадлежит четвертой постатлантической эпохе, но перемещен к истокам пятой, так же мир должен познать, как, собственно, обстоит дело с духовностью этого европейского востока, ибо такой подход соответствует тактике пятого постатлантического периода. Припомните все, что было сказано в различных лекциях и циклах лекций об этом европейском востоке: как там вырабатывается Самодух, как он должен связать себя с Душой сознательной запада, — и прибавьте к этому то, что там подготавливается как импульс для шестой постатлантической эпохи, тогда вы получите то, что может придать этому европейскому востоку соответствующий вес. А возьмите вы все, что говорится в современных «высокодуховных» описаниях, и вес их не превысит картонного. Но ведь действовать‑то нельзя, опираясь на погруженное в майю, в обман; действовать можно, только опираясь на имеющееся в реальности. Ясно, что вам не понравится, если продавец положит на весы вместо настоящих гирь картонные. Вы сразу обнаружите, что важно не как выглядит гиря, а сколько она весит. Все политические тезисы, все политические импульсы и лозунги, провозглашаемые в связи с Россией, останутся ничем, останутся мыльными пузырями, если не будут исходить из того сознания, которое вырастает из познания духовной весомости. Все, что говорится в наши дни, представляется поистине так, как если бы на весы мировой истории клались картонные гири. Раз должно развиться сознание, определенный период должен господствовать обман. А когда сознание разовьется, не должно быть по инерции больше места шаблону и удобству и надо будет руководствоваться реальностью, а не просто внешним обманом. Должен иметь место переход от излюбленных ныне воззрений, с которыми удобно, к тем, которые располагают гораздо большей жизненностью в своих понятиях, но, к сожалению, не создают удобства, так как вызывают беспокойство. С воззрениями будущего невозможно столь удобно ужиться, как с прежними. Почему же нет? Это я хотел бы вам пояснить одним сравнением, которое, возможно, снова вас сильно поразит. Но мне не хотелось бы избегать говорить такие вещи, независимо от того, что ощутит тот или иной в связи с ними.

Я ведь уже указывал на то, что в прежние эпохи, еще в четвертой постатлантической эпохе, люди располагали силами, которые в наше время подверглись превращению, стали другими. Я даже говорил, что и само ясновидение стало в наше время чем‑то другим, покоится на других основаниях. Определенные вещи не могут больше производиться так, как они, к примеру, еще производились в четвертой постатлантической эпохе, и это среди прочего относится к следующему.

В четвертую постатлантическую эпоху — люди знают об этом сегодня только по рассказам, которые, естественно, не вызывают доверия, — существовали испытания огнем. Они заключались в том, что пытались установить виновность или невиновность того или другого человека, предлагая ему пройти по тлеющим угольям. Если он получал ожоги, его признавали виновным, а если он выходил невредимым, то его считали невиновным. Для современного человека, естественно, это старое суеверие, но это не так. Только это относится к тем качествам, которые были у людей раньше и которых теперь больше нет. Природа человека раньше имела такое свойство: когда невиновный в момент испытания был настолько проникнут сознанием своей невиновности, настолько чувствовал себя под протекторатом божественных духов и так прочно ощущал в своем сознании связь с духовным миром, что его астральное тело извлекалось из физического, тогда он мог своим физическим телом пройти по углям. Так бывало в прежние времена. И это правда. Было бы неплохо уяснить для себя определенным образом, что это «древнее суеверие» покоится на определенной истине, хотя я не рекомендовал бы вам завтра же мчаться рассказывать об этой деликатной истине своему пастору.

Но все это видоизменилось. Человек, способный доказать свою невиновность таким способом, при определенных обстоятельствах мог быть проведен через тлеющие уголья. Но будьте уверены: и в те времена в целом люди страшились огня и весьма неохотно ходили по тлеющим угольям. Уже и в те времена в целом это вызывало дрожь, но только не у тех, кто таким образом мог доказать свою невиновность. И часть той силы, которая в былые времена вела человека через тлеющие уголья, сделалась теперь более внутренней — в том смысле, в каком об этом вообще говорилось в последний раз. Причем именно ясновидение пятой постатлантической эпохи, связь с духовным миром покоятся на тех же самых, но видоизмененных силах, на которых покоилось прежде прохождение через огонь. Только эти силы сделались более внутренними.

Если в наше время хотят встретиться с определенными факторами духовного мира, необходимо преодолеть страх, сходный с тем, который надо было преодолевать в прежние времена, когда проходили через огонь. Вот почему сегодня многие люди как огня боятся духовного мира. Нельзя даже сказать, что эта боязнь сгореть — чистая метафора; они реально боятся сгореть. На этом базируется враждебность к духовной науке: люди боятся сгореть. Но дух времени требует от нас, чтобы мы постепенно подступали к огню, чтобы мы не страшились реальности. Ибо то углубление внутренней жизни, которое я недавно описывал, требует множества факторов, и поначалу элементарного — в дальнейшем оно будет все крепнуть — вхождения в духовный мир, приближения к нему во всех областях, особенно в области воспитания. Что касается воспитания, можете не сомневаться: должны быть приняты во внимание совершенно другие факторы, если требуется преодолеть материализм, находящийся сейчас на своем пике. Надо понять: многое из того, что в узком смысле слова считается правильным, должно быть удалено вместе с материалистическим жизнепониманием — ведь оно основывается на показаниях органов внешних чувств, а потому является обманом, майей, — а многое заменено на прямо противоположное. Господствующая в наше время установка в области воспитания направлена на то, чтобы как можно больше снабдить воспитателя, учителя методическими указаниями. Повсеместно распространены инструкции: это надо делать так, а это по–другому. Главное устремление — создать поистине жесткие понятия в области воспитания. И вообще над современными людьми веет призрак шаблона. Представляется самым желательным создать модель такого идеального воспитателя, которой постоянно можно было бы руководствоваться. Но простейшие наблюдения над самими собой могут, собственно, разъяснить этот вопрос. Задайтесь только вопросом, применяя ту меру самопознания, на которую вы способны, опираясь на то, чем вы стали в жизни (в известной степени, уже достаточно того, чем вы стали): как выглядел учитель, воспитатель, который занимался вами в юности? Или же, если это не получится, попробуйте вглядеться в какую‑нибудь известную, важную личность, а затем прикинуть, каков мог быть ее воспитатель и сможете ли вы соразмерить значение этого воспитателя с тем, чем сделался его ученик?

Было бы гораздо интереснее, если бы в биографиях больше говорилось о воспитателях; тогда бы обнаружилось много интересного. А из современных биографий не извлечь много данных о работе, проделанной воспитателем, чтобы ученик сделался той личностью, какой он стал. По большей части описывают, как в случае с Гердером, который сделался знаменитым человеком, причем самым известным учителем его был ректор Гримм[50]: последний постоянно страшно порол детей. Но трудолюбие Гердера взялось не оттуда: он был активным юношей и его мало пороли. Так что в случае Гердера особенности его воспитателя никак не проявились! Об этом ректоре Гримме рассказывают забавную историю, и это быль: однажды одноклассника Гердера сильно выпороли. Когда он вышел на улицу, ему встретился человек, который привозил из деревни телячьи и овечьи шкуры. И тот спросил юношу: скажи‑ка, мой юный друг, где тут можно найти кого‑то, кто мог бы выдубить мои шкуры докрасна? Я хочу, чтобы шкуры моих телят и овец были выдублены докрасна. Юноша говорит ему: ну, тогда вам надо обязательно пойти к ректору Гримму, он мастер спускать шкуры; он здорово выдубит ваши шкуры — это он умеет! И действительно этот человек отправился к ректору Гримму; ректору это был прекрасный урок. Но не правда ли, эти качества воспитателя Гердера не слишком в этом уроке проявились. И вы найдете многое, если поинтересуетесь системой воспитания людей, которые впоследствии сделались знаменитостями.

Так что гораздо важнее то, что основывается на более интимных вещах. Важно, особенно в области воспитания и преподавания, чтобы заняла свое место идея судьбы — вопросы кармы и судьбы. Важно, с какими личностями свела меня моя карма, когда я был еще ребенком или юношей. И необычайно многое зависит от этого впечатления, от осмысления этого взаимодействия в процессе воспитания. Вы видите, что от душевного склада, от душевной общности зависит очень многое.

Если вы примете то, что может быть в наше время сказано с духовнонаучной точки зрения о воспитании, то вы найдете полное согласие с вышесказанным. Сегодня мы должны особенно подчеркивать: для первых семи лет жизни, до смены зубов, очень важна подражательная способность ребенка, а для второго семилетия, до половой зрелости, важна его приверженность авторитету. Но и мы сами должны потрудиться, чтобы ребенок смог этому правильным образом подражать. Ведь ребенок подражает всем, но особенно своему воспитателю. От семи до четырнадцати он верит всем, но особенно своим воспитателям и преподавателям. И наше правильное поведение осуществимо только под воздействием идеи кармы, если мы действительно внутренне связаны с нею. А лучше или хуже мы преподаем — фактически не так уж важно. Совершенно необразованные учителя могут при определенных обстоятельствах иметь огромное влияние. От чего это зависит? Как раз в эпоху того внутреннего углубления, которое я вам описывал, все зависит от того, являемся ли мы настоящими учителями и настоящими воспитателями все зависит от того, каким образом мы уже были связаны с душой ребенка, прежде чем мы оба, воспитатель и ученик, родились на земле. Ибо вся разница состоит только в том, что учитель или воспитатель на столько‑то лет раньше ребенка пришел в мир; а до того мы были связаны с детьми в духовном мире. Откуда берется инстинкт подражания, тяга к подражанию, когда мы родимся? Мы ведь приносим ее с собой из духовного мира. Мы потому являемся подражателями в первые годы жизни, что приносим с собой тягу к подражанию из духовного мира. И кому же нам больше всего нравится подражать? Тем, кто привил нам наши качества в духовном мире, от кого мы нечто переняли в духовном мире, в той или иной области. Душа ребенка была связана с душой воспитателя, с душой учителя еще до рождения. Это была интимная связь, и на нее должно равняться внешне телесное, живущее на физическом плане.

Если вы сказанное примете не как абстрактную истину, а воспримете всей душой, то вы заметите, что тем самым сказано нечто огромной важности. Подумайте только, какой священной серьезностью, какой бездонной глубиной будет пронизана душа в области воспитания, если она будет жить под впечатлением: ты даешь теперь ребенку то, что он воспринял от тебя в духовном мире до своего рождения; если бы это стало истинным внутренним импульсом! От такого умопостижения, от такого душевного склада зависит гораздо больше, чем от тех или иных мероприятий. Это проявляется уже тогда, когда между воспитателем, учителем, и учеником господствует правильное настроение, когда это настроение и это умопостижение вырастают из священной серьезности великих жизненных задач. И прежде всего должна наличествовать эта священная серьезность. Вот что особенно важно в этой области. Тлетворно действует, когда в наше время добиваются всеми способами, чтобы ребенку все было понятно. Я уже часто указывал, что ребенок не все может понимать. С первого по седьмой годы жизни он вообще ничего не может понимать; он всему подражает. А если он недостаточно подражает, то в дальнейшем он не сможет в достаточной степени проявлять свое внутреннее содержание. С седьмого по четырнадцатый годы жизни ребенок должен верить, должен находиться под влиянием авторитета, если ему суждено проделать здоровое развитие. Практиковать эти принципы в жизни — вот в чем задача.

Когда в наши дни преувеличенно хлопочут о том, чтобы все было понято, когда, так сказать, невозможно преподнести дважды два — четыре без того, чтобы не проследить, что все было понято (а все равно дети не понимают!), то детей превращают из разумных созданий в вычислительные машины. Детям запечатлевают заложенный в элементарном окружающем мире рассудок, как я об этом недавно говорил[51], вместо того, чтобы развивать свой собственный рассудок. И именно это происходит в наше время очень часто. Было потрачено много сил, чтобы создать идеал, направленный не на приобретение собственного рассудка, а на привнесение рассудочности из элементарного мира, который разлит в нашем окружении, так что ребенок как бы вплетается, попадает в паутину элементарного мира. Это видно также во многих случаях современности. Относительно многого в наше время мы как раз можем сказать: ведь люди совершенно не думают сами, а как бы мыслят во всеобщей мыслительной атмосфере. А если должно возникнуть что‑то индивидуальное, то это зависит от чего‑то совершенно другого, чем то, что и так заложено в общечеловеческой природе как божественное.

Человек должен снова пробиться к природе и существу живого, в том числе и в постижении мира. Как было сказано, это не столь удобно, как манипулировать безжизненными трупами понятий. Человек должен снова постигнуть живое. И человек должен снова познать, что жизнью могут править не мертвые истины, а истины живые. Мертвая истина — это вот что.

Мы должны воспитывать детей разумными людьми, это наша обязанность. Значит — так гласит мертвенная истина, — мы должны как можно раньше культивировать рассудок, тогда и люди будут более разумными. Но это полная бессмыслица. Это такая же бессмыслица, как если бы годовалого ребенка кто‑то стал бы готовить к профессии сапожника. Ребенок тогда вырастает разумным человеком, когда не слишком рано начинают культивировать его рассудок. В жизни часто надо делать противоположное тому, чего собираются достичь. Ведь еду тоже нельзя сразу есть, ее надо сначала сварить. И если отказаться от приготовления еды, то, вероятно, придется отказаться и от самой еды. Равным образом человека невозможно сделать разумным тем, что как можно раньше культивируют его рассудок, а лишь тем, что с раннего возраста уделяют внимание тому, что позднее делает его разумным. Абстрактная истина звучит так: рассудок культивируют с помощью рассудка. А жизненная истина такова: рассудок культивируют через здоровое доверие правомерному авторитету. Посылка и вывод в живом тезисе имеют совершенно другое содержание, чем посылка и вывод в мертвом, абстрактном тезисе. Вот с чем человечество должно постепенно знакомиться все больше.

Но это неудобно. Представьте себе, как было бы удобно поставить себе цель и думать, что ее можно непосредственно достичь, делая то, что содержится в понятии цели. В жизни человек должен делать как раз противоположное. И это, естественно, неудобно. Но вписаться в реальность и в жизнь — вот что является задачей нашего времени и то, чем мы должны в узком смысле слова наполнить себя. И это необходимо как в отношении великих задач, так и повседневных. И если не внять этому, невозможно понимание своего времени — будут делать противоположное тому, что надо. В наше время совершенно не догадываются, насколько мы абстрагировались, насколько все у нас сделалось бесконечно абстрактным, ибо все хотят подвести под определенный шаблон. Но реальность нельзя втиснуть в шаблоны, реальность постигается в ее метаморфозе. Наша голова, «позвонок» нашей головы, это преобразованный позвонок спинного мозга, но при этом оба выглядят совершенно по–разному. Разрешите привести вам один пример из практической жизни. Представьте себе: в каком‑нибудь институте есть преподаватель, который защищает мнение, противоречащее всем моим взглядам или взглядам моих однокурсников. Естественно, я не пожалею сил, чтобы доказать: преподаватель преподает что‑то неправильное, — не пожалею труда, ибо так диктует мой долг, чтобы доказать, что он не прав, то есть, говоря грубо, мелет чушь. Такова одна сторона вопроса.

Допустим, случилось так, что этот преподаватель по какой‑то причине переведен на административную работу (такое могло быть и в виде дисциплинарного взыскания). Что же тогда мне делать? Естественно, возражать против его перевода на другую должность или дисциплинарного взыскания, но оставаться противником его теорий, пока они преподавались в гуманитарном учреждении. Пока речь идет о теоретическом плане, возможна теоретическая баталия. Но эта баталия прекращается или даже превращается в самозащиту, если дело идет о каком‑то внешнем учреждении. И надо знать, что было бы предосудительно из чувства враждебности каким‑то образом соучаствовать в упомянутом дисциплинарном взыскании. А теперь представим себе, что названный преподаватель читал бы курс политэкономии или политики и был призван на государственную службу и решался бы вопрос, иметь ли его на государственной службе или нет. Как вести себя в таком случае? Естественно так, чтобы как можно быстрее убрать его с этой должности, так как его теории в этом случае становятся практически вредоносными.

В практической жизни дело всегда сводится к тому, чтобы жить в реальности, в непосредственной живой реальности, и не давать господствовать своим понятиям. А в жизни понятий дело сводится как раз к тому, чтобы как можно более четко рассматривать свои понятия. Я привел вам этот пример, чтобы пояснить, в чем разница между поведением в действительности и ориентированием в своих понятиях. Кто не делает таких различий, тот не сможет справиться с задачами ближайшего будущего. Такой неразличающий человек в лучшем случае может быть вильсонианцем, но не тем, кто способен справиться с задачами ближайшего времени или считаться с ними. В этом‑то все дело: точно взвешивать то, что живет в действительности, и то, что может быть убедительным в мире понятий.

И воспитатель юношества особенно должен считаться с такими вещами. В наше время будущего воспитателя нагружают разными инструкциями по поводу того, как надо воспитывать и как надо преподавать. В ближайшем будущем это утратит свое значение. И наоборот, станет важным знать природу человека в ее различных внешних проявлениях, быть тонким психологом, истинным знатоком душ. Так как отношения между воспитателем и воспитанником должны быть аналогом ясновидения. Даже если воспитатель не полностью это осознает и ясновидение живет в его душе только подспудно, но должно быть так, что он инстинктивно, из своего педагогического призвания создает прямо‑таки пророческий образ того, что он хотел бы сделать из своего воспитанника. И тогда произойдет одна поразительная вещь, как бы странно это сегодня ни звучало: воспитатель будущего будет часто видеть во сне своих воспитанников, так как пророчества проявляются во сне. Образы, которые мы видим во сне, коренятся в том, что мы не привыкли соотносить сновидение с будущим; мы отбрасываем реминисценции прошлого, как сбрасывают одежду. А то, что живет во сне, указывает, собственно, на будущее. Положение вещей таково, что внутренняя жизнь именно у воспитателя юношества должна быть преобразована. Это очень важно. А поскольку в той или иной степени все люди, за немногими исключениями, имеют юношескую предрасположенность к образному мышлению, то указанное мной — понимание кармических взаимосвязей среди людей — должно быть чем‑то общезначимым. Необыкновенно много зависит от того, чтобы это стало общепринятым знанием.

Современное поколение воспитано, главным образом, на абстрактном мышлении, оно постоянно путает абстрактное мышление и живое мышление. Вот почему так редко случается, чтобы кто‑то сегодня выступал с пылающим воодушевлением в защиту того, чьих воззрений он не приемлет, а не позаботился о том, чтобы вмешались внешние власти. Но именно на таких вещах надо учиться. И нет лучшего воспитания для человека, чем относиться к врагам с возрастающим энтузиазмом. Естественно, это не надо подстегивать. В наше время, исходя из абстракции, людей делят на врагов и друзей. Но это не имеет никакого смысла. Смысл имеют только реальные жизненные отношения. А это определяется только самой жизнью, а не нашими симпатиями и антипатиями. И тем не менее мы должны развивать наши симпатии и антипатии, должны их иметь. Маятник должен не просто качнуться в одну сторону, но должен также вернуться и в другую. Значит надо жить в двойственности, в дуализме: погружаться в глубины мышления, изливать себя в действительность, в то, чего требует действительность, — вот чему должно учиться человечество. Сегодня надо, обращаясь к реальности, вносить во всё свои мыслеформы, а действительность примет их, если они не противоречат ей. Современное человечество стремится к единообразию. Но это единообразие не может быть оправдано перед лицом духовного мировосприятия. Это не проходит. Мир таков, каков он есть, не может быть для нас удобным. Не каждому дано иметь наружность, которая всем нравится. Но именно поэтому является фальшивым, когда поведение диктуется нашими симпатиями и антипатиями. В нем должны присутствовать другие импульсы. Вот почему люди такие неуравновешенные; они разглядывают мир, и когда находят не соответствующее их симпатиям и антипатиям, то все в их понятиях начинает идти вкривь и вкось и их обуревает одно единственное побуждение — переделать мир.

Это с одной стороны, а с другой — это не повод снова возвращаться к удобному и принимать мир каков он есть. Это опять‑таки было бы фальшиво. В жизни бывают такие случаи, когда необходима самая резкая, самая сокрушительная критика, и ее тоже надо применять. Иными словами, надо считаться с действительностью. Все сводится к колебанию маятника между углублением в прозрачные, четко очерченные понятия и любовным участием в жизненных феноменах.

Духовная наука может послужить прекрасным введением в это, если мы соответственно отнесемся к ней. Но прежде всего мы должны правильным образом изучать ее. То, что обретено в духовном мире в качестве истины, является неким сообщением, приходит к ясновидящему как некое сообщение. Если мы затем поступаем с этими истинами так же, как с внешними, грубо чувственными фактами, то мы занимаем неверную позицию в отношении Духовной науки. Духовная наука может понять все. Но если мы при каждом сообщении духовного исследователя будем спрашивать: да, но почему, почему? — то это будет фальшивым, так как он сам получил это как сообщение из духовного мира. Так же, как если бы я кому‑то сказал: Ганс Мюллер сказал мне то‑то и то‑то, а меня спрашивают: да, но почему он тебе это сказал? Он потому мне это и сказал, что я меньше всего собирался спрашивать его, почему он это сказал. Так же и происходящее из духовного мира надо рассматривать просто как сообщения. Это надо понять. Об этом мы поговорим завтра.

ВОСЬМАЯ ЛЕКЦИЯ

Дорнах, 13 октября 1917 г.

Из сказанного вчера вы могли сделать вывод, что в наше время надо все больше различать абстрактное, чисто интеллектуальное мышление и мышление, отражающее действительность, дающее возможность вписываться своим мышлением в реальность. Так что своим мышлением мы втянуты в определенную противоречивость. Но ведь и мир полон противоречий, так что если мы хотим действительно постичь реальность, то не должны набрасывать на нее, как сеть, общепринятые мыслительные шаблоны. Мы должны все дифференцировать, должны входить в подробности.

Величайший недостаток и величайшая ущербность нашего времени в том, что люди поглощены абстракциями. Тем самым они удаляются от истинной действительности.

И теперь мы подходим к применению этих принципов по отношению к самой действительности. Пожалуйста, обратите на это внимание! Я должен сказать вам сейчас нечто поразительное — я буду говорить о применении недействительного мышления в отношении действительности. Ибо, само собой, недействительное мышление тоже ведь внедрено в реальность. И по этой причине постепенно, благодаря недействительному мышлению, которое развилось в ходе последних трех–четырех столетий, благодаря внедрению этого удаленного от действительности мышления в реальность, в самом человеческом общежитии возникла удаленная от реальности структура — структура, которая находится постоянно в противоречии сама с собой. Что касается природы, то здесь, можно сказать, дело обстоит хорошо, так как, если человек станет неверно думать, сама природа ему не подчинится. И тогда — простите мне это грубое сравнение — если человек будет упрямо, абстрактно вести себя в своем мышлении относительно природы, то он уподобится барану, который постоянно бьется рогами о реальность. Ведь это заметно во многих так называемых системных воззрениях, которые пытаются рогами пробить стену реальности. Эти мировоззрения подчас столь же упрямы, как бараны.

Но совершенно иначе обстоит дело с общественным, социальным, политическим общежитием. В этой сфере человеческое мышление вплоть до мелочей проникает в общественные структуры. Там не наталкиваются на реальность, которая выглядит непривлекательной, там сами творят действительность. И когда такое продолжается пару столетий, то и сама действительность тоже поддается; это значит, что и она живет в противоречиях. Сама действительность проявляется в таких образованиях, которые не имеют в себе силы реальности, а затем доходит до таких катаклизмов, как нынешняя катастрофа войны.

Здесь прослеживается взаимосвязь между человеческой душевной жизнью прежних времен и внешними физическими событиями более позднего времени. Дело всегда в том, что происходящее на физическом плане первоначально зарождается духовно, а что касается человека, то сначала имеет место духовное проявление в человеческих мыслях, лишь затем в человеческих действиях. Таким образом, если хотим наблюдать современность, мы можем видеть, что там, где она нам показывает свой истинный, то есть в данном случае неистинный облик (ибо неистинный облик и есть ее истинный облик), там абстракция внедряется в действительность. Люди в большинстве видят реальность абстрактно. Они смотрят на нее, как упоминавшийся вчера фокусник на гири, которые не имеют веса, но по отношению к которым он ведет себя так, как если бы они весили много килограммов.

Главной особенностью многих современных понятий является их бедность. Современные люди — я это часто подчеркивал — стремятся к удобным, легко обозримым понятиям. Но из‑за этого и сами понятия делаются страшно обедненными. Да, такие обедненные понятия — все, что может противопоставить современный человек той поверхностной природе или природной поверхностности, которую одну только, несмотря на весь прогресс, и видит современность. Несмотря на великий прогресс в отношении природопознания последнего времени, понятия, при помощи которых стремятся осмыслить природные явления, относительно бедны. И эта тяга к обедненным понятиям, к малосодержательным понятиям проникла во все мировоззрения. В наше время вы можете увидеть появление философов, испытывающих настоящую тягу к выхолощенным понятиям. Они постоянно тяготеют к наибеднейшим, к наиболее выхолощенным понятиям. Эти понятия подчас весьма претенциозны, но они лишены весомости. Ведь наша современная философия ломится от таких понятий, как вечность, бесконечность, единство, значимое и незначимое, всеобщее, индивидуальное и так далее. Такими понятиями орудуют охотнее всего — понятиями максимально абстрактными.

Все это ведет к весьма своеобразной позиции человека по отношению к реальности. Перестают видеть жизненное содержание действительности, теряют также чувство того, что, собственно, содержится в действительности. Надо только обратить внимание на это в нашей современности, и тогда это можно увидеть повсеместно.

Я хотел бы указать вам на прямо‑таки устрашающее явление: один современный философ высказался по вопросу того, как относиться к продолжительности войны[52]. Конечно, это решающий вопрос нашего времени, но приступить к нему можно с помощью содержательных, реальных, полнокровных понятий, а не с помощью расхожих абстракций о мире и времени, о всеобщем и индивидуальном, и т. д. Такое абстрактное философствование не дает ничего в отношении столь конкретных вопросов. Упомянутый философ сделал открытие, и не он один: нет ничего вредного, если война будет длиться как можно дольше, если после нее наступит, как говорится, прочный мир, возникнет рай на земле. Я уже это сравнивал с тем, как можно позаботиться о том, чтобы нечего было разбивать из посуды в доме: надо сначала разбить всю посуду. Ровно таким же является и вывод тех, кто утверждает: войну надо продолжать столько времени, пока не наступит желание прочного мира.

Упомянутый философ применил к этому вопросу свою философию, которая, на его взгляд, оснащена наивысшими, то есть, с позиции современности, наиабстрактнейшими понятиями. Что, собственно, он утверждает? Подумайте только, он говорит: в конце концов, много ли значит по сравнению с вечностью, которая будет отмечена печатью вечного мира, пара тонн пушечного мяса, потерянного на полях сражений! Чего стоит пара тонн пушечного мяса по сравнению с вечной жизнью и развитием человечества!

К таким вот «достижениям» ведет абстрактное мышление, когда его применяют к явлениям действительности. В наше время надо указывать людям, насколько, если вникнуть, такие абстракции просто бросают в дрожь. И можно только постоянно удивляться, что все они, собственно, проходят мимо людей, не вызывая особых мыслей. Естественно, такие мысли — принадлежность мировоззрительного устремления современности. Но куда привело это мировоззрительное устремление? Как раз к наиабстрактнейшим понятиям; но такие понятия приложимы только к безжизненному, к минеральному, к неорганическому. И когда появляется какой‑то философ и то, что приложимо только к безжизненному, прилагает не только к живому, но и к духовно–душевному, то и приходят к таким выводам. Ибо ведь в отношении безжизненного человек должен постоянно руководствоваться тезисом: много ли значит, в конце концов, столько‑то центнеров вещества по сравнению с масштабом целого? Никакое строительство не обходится без отходов производства; само собой, без этого не обойтись. Но именно этого нельзя переносить на человеческую жизнь, ибо это пригодно только для неорганического, для безжизненного. И только для неорганического, для безжизненного пригодны те понятия, которые вырабатывает сегодня наука. Но такой перенос постоянно осуществляется, только люди этого не замечают. И подобные рассуждения, направленные в русле того, что войне не придет конец прежде, чем возникнет упомянутое стремление к миру, — подобные рассуждения, в конце концов, есть проявление брутальности, хотя самому философу они кажутся необычайно возвышенными. Только другие стыдятся говорить как этот философ, а философ прячет свою брутальность за красивыми фразами. Естественно, он произносит разную возвышенную белиберду, жонглируя понятиями вечности и мгновения, вечного человеческого становления, преходящего характера бытия стольких‑то и стольких тонн пушечного мяса, и не замечает того простого факта, что в каждом человеке живет вечность, бесконечность и что каждый отдельный человек стоит больше, чем неорганический мир в целом!

Обсуждаемые здесь принципы заложены в основу тех художественных форм, которые мы развиваем здесь, на этом холме. Ибо искусство тоже постепенно поддалось этому, если можно так выразиться, легковесному мировоззрению, лишенному сущности. Наше мировоззрение должно снова вернуться к существу вещей. А к существу вещей приходят только тогда, когда соприкасаются с духом. Вот почему мы должны развивать другие формы, нежели те, что господствуют повсеместно в современном искусстве. Иными словами, наша эпоха должна снова черпать нечто созидательное из духовной сферы. Естественно, многим нашим современникам это будет неудобно. Но представьте себе только, до какой степени все наше мироощущение постепенно погрузилось в безжизненное и имеет дело только с мертвым. Посмотрите на современную архитектуру да и, в конечном счете, на все прочие произведения искусства девятнадцатого века. Разве, в конечном счете, это не есть постоянные повторы старого архитектурного стиля и т. п.? Строят в античном стиле, в стиле Ренессанса, в готическом стиле, то есть постоянно берется что‑то вымершее. Невозможно пробиться к восприятию непосредственно живого. Но к этому снова придут. Будут строить в совершенно новом духе. Но для этого требуются определенные жертвы, которые должны быть щедро принесены. Вот это стоящее там здание[53], сделанное из бетона, но в новых формах, — это образец работы первопроходцев. И надо учитывать не только самый факт изобретения этих форм, но и факт, что были найдены возможности явить миру нечто подобное. Эти вещи надо учитывать во всей их весомости, иначе не будет понято то, что должно быть построено на этом холме. Ведь по самой своей природе то, что будет построено здесь, находится в противоречии и в противоборстве с тем, что в наше время строится по всему остальному миру.

Понимание современности — этот призыв проходит красной нитью через все, что я здесь говорил с момента моего возвращения. Но надо уметь преодолевать неудобства и применять множество разных сил: силу мышления, силу чувств, экспериментаторскую силу, дабы понимать современность, и надо иметь мужество действительно порвать со многим, что вынесено из старых времен. Ибо, по существу, те, кого считают самыми светлыми умами, работают с совершенно устаревшими понятиями и не знают, как, собственно, их применить.

Разрешите привести вам один пример: некоторое время назад наверняка и здесь, в Швейцарии, всюду обсуждалась одна книга, которая была выставлена во всех витринах и произвела глубокое впечатление на современников. Я очень охотно обсуждаю как раз такие вещи, когда они приходят не с враждебной, а с дружественной стороны, но это не значит, что при этом какую‑то роль играют личные пристрастия. Шведский писатель Кьеллен[54] был в числе немногих, кто проявил искренний интерес к моим писаниям и благожелательно о них высказывался. Но не надо подозревать личную подоплеку, если я его книге «Государство как жизненная форма», произведшей столь сильное впечатление, дам ту характеристику, которая соответствует моим установкам.

Эта книга — поистине образец недостаточности современных понятий. В этой книге делается попытка рассматривать государство как некий организм. И это как раз то устремление, которое имеется у современных людей, когда они нечто, подлежащее духовному постижению, хотят облечь в современные представления. Замечательно, что можно привести пример одухотворенного, весьма эрудированного, основательного человека, которого невозможно перехвалить, когда те совершенно недостаточные идеи, лежащие в основе его книги, хотят представить в правильном свете. Да, такие противоречия встречаются ведь на каждом шагу. Но ведь и сама жизнь полна противоречий. Не надо только искать абстрактных противоречий, когда стремятся к постижению жизни; не надо сразу же набрасываться на всякую глупость, но, стремясь кого‑нибудь опровергнуть, можно при этом признавать его основательным, глубокомысленным ученым, как это имеет место в разбираемом случае. Кьеллен делает нечто подобное тому, что за десятилетия до него уже делал швабский — затрудняюсь, как его назвать: швабский ученый или же австрийский министр, ибо он был и тем и другим, — автор Шеффль[55]. Шеффль уже в те времена всеобъемлющим образом предпринял попытку описать государство как единый организм, а отдельного человека — как клеточку этого организма. Герман Бар[56], о котором я вам уже часто говорил, написал в то время опровержение книги Шеффля об органической природе государства. Когда Шеффль написал затем книгу «Прозрение социал–демократа», Герман Бар написал опровержение этой книги и назвал его «Про зрение господина Шеффля». Это весьма остроумная книжка. Сам Герман Бар в одной из недавно прочитанных лекций назвал ее необузданной. В любом случае она остается весьма глубокомысленной книжкой юного Германа Бара — «Про зрение господина Шеффля». Выходит, Шеффль уже тогда проделал нечто подобное тому, что Кьеллен сейчас. Причем Кьеллен снова пытается представить дело так, как если бы каждое государство было отдельным организмом, а отдельные люди в нем — клеточками. Ведь в наше время кто только не знает о действии клеток в организме, о законах, которые господствуют в организме, так что с тем же успехом он может проецировать эти знания на государство. С такими сравнениями любят работать в тех областях, где не могут применить духовные прозрения. Конечно, чисто методологически можно сравнивать все со всем. Если захотите, я мог бы вам с легкостью построить целую научную дисциплину, опираясь на какое‑нибудь сравнение: например, сравнивая дождевого червя с контрабасом. В мире можно все сравнить с чем угодно, и из каждого сравнения можно что‑то извлечь. Но сама возможность построить сравнение вовсе не означает, что с этим сравнением проникают в реальность. Именно выстраивая сравнение, надо иметь острое чувство реальности, иначе сравнение и реальность не будут соответствовать друг другу. Ибо когда человек выстраивает сравнение, он очень часто оказывается на свою беду в положении влюбленного юноши (простите за такое сравнение): он с первого взгляда влюбляется в свое сравнение. Полюбившиеся сравнения, а таких полно валяется на земле, вроде этого сравнения государства и организма, имеют то неприятное последствие, что человек испытывает к ним «любовь с первого взгляда». Но такая влюбленность в сравнение не остается без последствий, а они заключаются в том, что человек прямо‑таки становится слепым ко всем контраргументам, которые можно вывести из того же самого сравнения.

Так что я могу сказать: когда я читал книгу Кьеллена, мне сразу запало с точки зрения мышления, адекватного реальности, что эта книга написана сейчас, в годы войны. Ибо писать книгу о государстве как организме представилось мне чем‑то неадекватным реальности. В конечном счете, кто не совсем оторвался от реальности, ведь знает (хотя из его слов это не всегда следует), что войны потому и ведутся, что государства, участвующие в них, воюют за передел территории: чтобы здесь отрезать кусок земли, а там присоединить его. Причем немало существует людей, которые так и понимают войну.

Так что если сравнивать государства с организмами, то придется, по меньшей мере, расширить само сравнение, так как от одного организма отрезается кусок, а соседнему — присоединяется. Это вещи, которые обязаны замечать, но не замечают, когда влюблены в свое сравнение. Можно привести многое против этого сравнения. Я мог бы привести также многое за, и оно, вероятно, очень бы вас развеселило и вы перестали бы считать автора такого сравнения глубокомысленным человеком, как это делаю я. Я считаю его весьма глубокомысленным и основательным человеком.

Как же это происходит, что эрудированный, глубокомысленный человек может строить целую систему на каком‑то недостаточном сравнении? Видите ли, это происходит оттого, что сравнение, на котором базируется Кьеллен, является правильным сравнением. Конечно, вы скажете, что теперь уже ничего не понимаете: то я вам говорил, что сравнение совершенно неподходящее, а теперь говорю, что оно правильное. Но дело в том, что когда я говорю: сравнение правильное, то я имею в виду, что такое сравнение может быть сделано; все дело в том, что с чем сравнивать. Когда проводится сравнение, то в случае Кьеллена речь идет постоянно о двух понятиях: государство и организм. Одно ведь должно соответствовать другому. С одной стороны мы имеем государство, с другой — организм. Порознь эти понятия правомерны, ложной является только взаимосвязь. Дело сводится к тому, что происходящее на Земле действительно может быть сравнено с неким организмом. Можно сравнить с организмом политические явления на земле, только не надо сравнивать государство с организмом. Стоит сравнить государство с организмом, как выходит, что люди — это отдельные клеточки. А это сущая бессмыслица, она ни к чему не приводит. А вот политическую, социальную жизнь Земли можно сравнивать с организмом, но только при этом сравнивать с организмом надо всю Землю. И только когда всю Землю, то есть все происходящее на Земле с людьми, сравнивают с организмом, а отдельные государства — отдельные государства, заметьте, а не отдельных людей, — с разными видами клеток, тогда сравнение правильно, тогда это плодотворное сравнение.

Когда вы базируетесь на таком сравнении и принимаете во внимание многосторонние отношения государства, то вы приходите к чему‑то, что ведет себя подобно клеткам разных систем в организме. Итак, все сводится к выбору сравнения, чтобы сравнение было правильно применено. Ошибка Кьеллена состоит в том — и у Шеффля она заключалась в том же, — что отдельное государство, которое может быть сравнимо с одной только клеткой, с одной разросшейся клеткой, сравнивается с целым организмом, тогда как с организмом надлежит сравнить жизнь на всей Земле. Тогда сравнение становится плодотворным. Согласитесь, что в организме нет таких клеток, которые могли бы свободно двигаться друг мимо друга, как люди. Клетки примыкают друг к другу, граничат друг с другом. Ровно так же обстоит дело с отдельными государствами, которые являются клетками всеобщего живого организма Земли.

Возможно, вам покажется, что в этих рассмотрениях что‑то упущено. Если правомерным образом (ибо такое тоже правомерно) в вашем сердце шевельнулся житейский педантизм, то вы скажете: сначала надо доказать, что жизнь всей планеты может быть сравнена с организмом, а отдельное государство — с клеточкой. Да ведь доказательство заложено уже в самом подходе к вещам, в ходе мыслей, доказательство заложено не в абстрактном соображении, которое обычно делается, а в самом ходе мыслей. Если мысли пойдут в русле Кьеллена, то вы повсюду обнаружите: это не проходит. Вы обломаете себе рога. Надо быть упрямым бараном, чтобы настаивать на этом. А если ваша мысль охватит жизнь всей планеты, то это подходящее представление, тогда вы приходите к плодотворным прозрениям, тогда это послужит вам хорошим руководящим принципом. Вам многое станет ясным, даже больше, чем я сказал.

Современные люди любят абстракции, так что можно сказать: девять из десяти или близко к тому[57] найдут — если в случае Кьеллена, который сравнивает отдельное государство с организмом, выдвинуть контраргумент, что с организмом можно сравнивать политическую, социальную жизнь всей планеты, — девять из десяти решат, что это уже сравнение на все времена. Ибо современные теоретики государства убеждены, что их теории применимы не только к современности, но и к Риму, к Египту, Вавилону; так как государство везде есть государство. Сегодня исходят из теорий, а не из действительности.

Но это не так, на самом деле это не так. Ведь человечество находится в развитии. И все сказанное здесь о ценности сравнения относится только к эпохе начиная с XVI столетия, ибо до XVI столетия ведь не было на Земле политически взаимосвязанного целого; иными словами, только начиная с этого времени впервые было выработано взаимосвязанное политическое целое. Америка, западное полушарие, вообще не участвовала во взаимосвязях этой политической жизни. И как только вы правильным образом применяете это сравнение, вы тотчас получаете правильный взгляд на тот важный отрезок времени, что лежит между жизнью нового времени и старого. Если приходят к адекватным действительности прозрениям, то такие прозрения всегда плодотворны, тогда как понятия, не адекватные действительности, стерильны и неплодотворны. А каждое адекватное действительности понятие выходит за свои пределы. При помощи таких понятий человек может пережить больше, чем эти понятия содержат внутри себя; они направляют человека в реальность. Это самое главное, что надо не упускать из вида. Ибо абстрактные понятия таковы, что мы сами их конструируем; а там, снаружи, находится действительность, которой нет дела до наших абстрактных понятий. А если наши понятия адекватны действительности, то они насыщены живой внутренней жизнью, которая имеется также и во внешней действительности. Но это не устраивает современных людей. Они любят наиболее бесцветные, спокойные представления. Они страшатся превратиться в некий флюгер, если их понятия получат внутреннюю жизнь. Но внутренне безжизненные понятия в результате дают то, что они как бы обтекают окружающую действительность и человек, собственно, не видит в этой действительности самого существенного. Действительность тоже полна понятий, полна идей. То, что я говорил здесь на днях, это правда: там, вовне, протекает элементарная жизнь, и эта элементарная жизнь пронизана понятиями и представлениями. Но, говорил я, абстрактные понятия — это просто трупы понятий. И когда любят эти пустопорожние трупы понятий, то получается, что человек говорит и мыслит этими понятийными трупами, а действительность идет совершенно другим ходом; в ней происходят совершенно другие события, чем должны быть по нашим представлениям.

Уже три года, как мы находимся в гуще устрашающих событий, которые каждого могли бы многому научить, надо только следить за ними бодрствуя, а не в сонном состоянии. Просто поразительно в отрицательном смысле, какое огромное множество людей все еще не пробудились в отношении этих устрашающих событий современности, сколь многие еще не пришли к выводу, что события, которым еще не было равных в мировой истории, требуют прихода новых понятий, которых также доселе не было. А действительность судит по–другому. Позвольте символически выразить еще точнее, что я, собственно, подразумеваю. Могут сказать: о том, что будет война, составляли себе представления уже за много лет до нее. В целом можно сказать, что, за исключением определенных кругов англо–американского народонаселения, мир был в известном смысле изумлен началом войны. Но повсюду отдельные люди составляли себе представления, что война будет, подчас весьма примечательные представления. Одно из таких представлений встречается снова и снова — представление, из которого исходили весьма глубокомысленные (я не иронизирую, но говорю совершенно серьезно) политологи и государственные деятели и которое покоится на бережно сохраняемом абстрагировании тех или иных процессов. Эти люди проделали огромную научную работу, комбинировали, абстрагировали, синтезировали и пришли к тому представлению, которое господствовало весьма продолжительное время, даже еще в начале войны (оно тогда особенно часто повторялось): к тому представлению, что при современных политических отношениях, при современных хозяйственных и коммерческих связях эта война продлится максимум четыре–шесть месяцев. Это была строго доказанная истина. Причем обоснования, примененные в этом случае, были весьма весомыми.

Ну, а действительность — как она относится ко всем этим капитальным построениям ученых политологов? Как относится действительность? Да вы сами видите, как она относится! О чем, в таком случае, идет речь, когда поставлена такая проблема? Речь идет о том, чтобы делать выводы, действительные выводы. Война только тогда чему‑то научит, если будут сделаны выводы. Какие же могут быть отдельные выводы из того, на что я символически указал? Ведь я привел только крайний случай, а мог бы привести множество других подобных, которые, мягко выражаясь, потерпели крах по причине реальных событий последних трех лет. Так какими могут быть отдельные выводы? Да теми, что все, что повело к таким результатам, надо выбросить за борт, говоря: мы думали неадекватно реальности, мы развили систему идей и позволили, чтобы эта абстрактная, не адекватная реальности система так влияла на действительность, что и сама действительность сделалась неистинной. Итак, прежде всего порвем с теми предпосылками, что ведут к мнимому познанию, которое разрушает реальность!

Сказанное теперь должно быть настоятельно предложено людям. Примут ли они это — это другой вопрос. Ибо столь же глубокомысленным было то, что политологи предполагали относительно кратких сроков войны, столь же глубокомысленными (говорю это снова без всякой иронии) были те основания, которые приводила просвещенная медицинская коллегия при строительстве первой железной дороги в средней Европе, опираясь на тогдашнее состояние медицины. Коллегия — не один какой‑то чудак, а вся просвещенная коллегия — постановила прекратить строительство железной дороги, так как она непереносима для человеческой нервной системы. Так значится в документе от 1838 года. Выходит, не так уж далеко от нас то время, когда судили так: нельзя строить никаких железных дорог; но если найдутся такие (так написано в этом документе), что пожелают строить железную дорогу, то они должны, по меньшей мере, возвести с обеих сторон дороги высокие заборы, чтобы крестьяне не могли видеть проходящего мимо поезда, иначе они могли бы получить сотрясение мозга. Да, конечно, над такими вещами легко смеяться потом, когда сама действительность их опровергла. Тогда легко смеяться. Но определенные элементарные духи — они тоже смеются, они наперед смеются над такими благоглупостями, смеются над человеческим ученым тупоумием.

Порвем же со всем тем, что привело нас к таким противоречиям! Противоречие реально, оно реально присутствует, ибо жизнь на Земле трех прошедших лет — воплощенное противоречие. Значит надо искать другие подходы к происходящему, чем те, что есть. Радикальный пересмотр всех воззрений — вот чего требует от нас наше время. Это особенно трудно после того, как уже встали на тот путь мысли, что привел в настоящем почти к полному краху. Ведь человечество в наше время недостаточно свободно в мышлении, чтобы сойти с этого пути мысли. Кто обладает чувством реальности, чувством происходящего вокруг нас, тот может именно во внешней действительности видеть, что эти выводы там уже сделаны. Только в человеческую голову они не хотят вступить. В этом отношении существует неслыханный контраст между Западом и Востоком. Я уже в прошлые годы с разных точек зрения говорил вам о капитальном контрасте между Востоком и Западом[58], например, я обращал ваше внимание, как в первую очередь говорят на Западе о рождении и о правах. Всмотритесь в западное мировоззрение: происхождение, рождение — все это в своей основе научные представления, которые господствуют на Западе. Вот почему именно на Западе возникло учение о происхождении человека, дарвинистическое учение. Можно также сказать: учение о происхождении и наследственности в философской сфере, а в практической сфере — взгляд на права человека.

На менее изученном Востоке, в русской жизни, мы встречаем рассуждения о смерти, о человеческой цели в духовном мире (прочтите Соловьева, который сейчас сделался доступным[59]), о понятии вины, о понятии греха в этико–практической сфере. Да, такие контрасты можно встретить в большинстве областей жизни. И тот не понимает реальности, кто упускает из виду такие контрасты. Эмоции, симпатии и антипатии — вот что препятствует реально вглядеться в такие вещи. Если вами движут эмоции, движут симпатии и антипатии, то они застят вам всю действительность, так же как контраргументы не действуют на того, кто влюблен в определенную аналогию, ибо то, что мы любим, мы признаем абсолютной истиной и не можем себе представить, чтобы противоположное, исходящее из другой точки зрения, также могло быть правильным.

Обратимся теперь к Западу, а именно к англо–американскому Западу, ибо остальное на западе Европы есть только его повторение. Что является там, то есть в вильсонизме, господствующей точкой зрения (ее еще часто называют идеалом)? Господствующий взгляд состоит в том, что весь мир должен быть таким, какими стали эти народы за последние столетия. Эти народы выработали себе идеалы социального устройства (им дают разные наименования, их называют «демократия» и т. п.), а другие народы виноваты в том, что не выработали себе такого социального устройства! Будет правильным, когда весь мир примет это социальное устройство. Таков англо–американский взгляд на вещи: то, что мы выработали, то, чем мы стали, это дает большим и малым народам их право, это ставит их в правильные отношения, это делает человека счастливым в рамках своего государства. И так оно должно выглядеть повсеместно.

Всюду слышны такие декларации, это стало евангелием Запада. И не задумываются о том, что все это имеет весьма относительное значение, что все это, прежде всего, произросло из эмоций, а не, как думают, из чистого разума и не из здравого смысла.

Естественно, не следует слишком сильно цепляться за слова, так как в наши дни это ведет ко множеству недоразумений. Можно, например, подумать, что я адресуюсь к американскому народу или англо–американской расе, когда говорю о вильсонизме или ллойд–джорджинизме. Но это совершенно не так. Я намеренно говорю «вильсонизм», ибо подразумеваю под этим нечто весьма специфическое. Но я вполне далек от того, чтобы дать возможность без комментариев подменить это слово понятием американизм. И опять‑таки надо немного более внимательно всматриваться в реальность. Определенная часть тех тирад, которые последнее время исходят от мистера Вильсона, выросла отнюдь не на американской почве. Невозможно приписать Вильсону честь оригинальности его тирад. Они не только ничего не стоят, они еще и ложны; но к тому же они еще и не оригинальны. Ибо известен примечательный факт, Что один берлинский автор написал довольно глубокомысленную статью, только она была написана не в духе немецких воззрений, а в духе вильсонизма, но без Вильсона, — весьма хитроумную статью. Этой статье повезло, но не в Германии, а в американском Конгрессе, так как эта статья целыми страницами была включена в акты этого американского Конгресса; она была зачитана на заседаниях американского Конгресса, и множество из новейших тирад господина Вильсона заимствованы из ее страниц. Таково происхождение многого из того, что господин Вильсон сфабриковал против средней Европы. Так что он совершенно не оригинален. Будущему историку предстанут весьма интересные, весьма забавные факты, когда он обнаружит в актах заседаний американского Конгресса, что эти господа долгое время воздерживались высказывать собственные просвещенные идеи, а зачитывали статью некоего берлинского публициста, которую затем включили в акты Конгресса и сделали надпись «Акты американского Конгресса».

Но что нас, прежде всего, может заинтересовать — почему эта статья так понравилась такой публике? Да потому, что она прекрасно выражает то, что испытывают люди, столетиями сидя в своем кресле и желая только сказать миру: если бы и вы могли усидеть в таком кресле, то все было бы прекрасно. Таков Запад.

Восток — Россия — также сделал вывод. Но не в понятиях; когда речь идет о реальности, дело не в понятиях. Он сделал совершенно другой вывод. И ему не пришлось по вкусу говорить: то, что мы делали столетиями, должно теперь сделаться благом для всего мира. Мы хотим, чтобы все люди были как мы. Ведь для того, что в России происходило столетиями, можно было бы подобрать самые прекрасные слова и выражения, если бы действительность не была столь омерзительной. В наше время ценится только, когда расплачиваются американскими долларами; тогда можно золотые идеалы переплавить в идеалы золота. Но на Востоке этого не произошло, он сделал весьма реальный вывод. Там не говорили: мир должен перенять то, что было у нас. Там сделали реальное заключение из вышеуказанного: что предпосылки неверны и потому должно быть приведено в движение нечто, что еще долго не станет тем, чем оно однажды должно стать. Но дело не в этом; я не хочу сейчас давать какую‑либо оценку ни тому, ни другому, я хочу только указать на великую противоположность. И если вы всмотритесь в эту противоположность, то перед вами возникнет гигантский образ действительности: Запада, который постоянно клянется своим прошлым, и Востока, который порвал со всем, что составляло его прошлое.