Помоги проекту - поделись книгой:
- Хрен с ним… - сдался я. – Не знает он, что такое тридцатник.
- Откуда ж ему знать, - вмешался в разговор Ботаник. – Они ж там у себя один только рис и жрут.
- Да уж…
Я повернулся к китайцу. Он непонимающе смотрел на нас.
- Гуд бай, Витя, - сказал я и протянул ему руку. Китаец сжал ее своей маленькой потной ладошкой. – Достоевский ис зе грэйт рашен райтер…
- Йес, йес, - Витя разулыбался. Чтоб ему…
Мы пошатываясь пошли прочь. Надежда умерла. Похорон не будет. Мы просто столкнем ее в сточную канаву и забросаем ветками, пустыми бутылками и прочим мусором…
- Стоп! Стоп! – внезапно раздалось нам в спину. Мы невольно обернулись.
За нами семенил китаец, улыбаясь во весь рот. В руках его были зажаты несколько десятирублевых бумажек.
- Тридцатник! – радостно визжал китаец. – Ай андестэнд!
Тридцатник, мать его. Он что мне голову морочил все это время? Я махнул тяжелой рукой: не надо. Я устал. Алкоголь вряд ли излечит мою боль, рвущуюся изнутри, из поцарапанной кровоточащей души. Тридцатник… бог ты с ним с тридцатником…
Я снова махнул рукой:
- Ай донт нид. Достоевский ис зе грэйт рашен райтер…
Внезапно я ощутил прилив сил и вздернул только что опущенную руку над головой, сжимая ладонь в кулак. Китаец резко остановился, испуганно пялясь на меня. Дурачок.
- Достоевский ис зе грэйт рашен райтер! – выкрикнул я на всю улицу. – Достоевский!
И пошел прочь. Китаец так и остался стоять с расширившимися от страха глазами. Доктор с Ботаником последовали за мной. Я пнул камень, валявшийся на дороге.
- Ты чего денег не взял? – спросил меня Доктор, когда китаец скрылся из виду.
- Да ну его… - я сглотнул, в горле стоял комок, - пусть знает… пусть знает, что мы, русские, за тридцатник не продаемся… - мы прошли еще пару шагов. – А Достоевский – великий русский писатель.
- Да уж, - вздохнул Доктор, - с этим трудно поспорить…
Было плохо. Но ощущение национальной гордости не покидало меня.
***
Осторожность и взвешенность не помешают никому. Но они же навсегда забирают интересность. Именно поэтому мы предпочитаем мчать на полной скорости навстречу кирпичной стене – не сбавляя ход. Просто так никогда не заскучаешь, не правда ли?
Работа.
Каждое утро, просыпаясь с жестокого бодуна, обещаешь себе, что это в последний раз. Больше ни капли в рот, ни-ни. А потом проходит неделя-другая и все начинается по новой. Опять все обещания благополучно летят коту под зад, опять проносится несколько безумных дней запоя, и ты вновь обнаруживаешь себя в заднице. Так уж получается.
Есть еще выходные. Самое забавное, что есть они даже у тех, кто вообще нигде не работает и, в общем-то, исходя из смысла вышесказанного, выходить им неоткуда и некуда, так как каждый день у них выходной, но существует один любопытный факт: даже эти сомнительные личности считают своим долгом выпить в субботу и, как правило, продолжить в воскресенье. Как, впрочем, и люди работающие и даже работящие.
Неудивительно, что понедельник приходит, как некое напоминание о конце света. Понедельник вообще – безусловно, самый необычный день недели. Многим хорошим людям в этот день бывает очень плохо, если не сказать больше – метафизически плохо. Этим он и отличается от беззаботной пятницы и смешливой субботы. Понедельник обостряет грани восприятия и выводит на поверхность сущностные вопросы бытия. Я не знаком со статистикой, но почему-то мне кажется, что на понедельник должно приходиться внушительное число самоубийств. Экзистенциальный понедельник заставляет задуматься о смысле жизни. Он вообще о многом заставляет задуматься. Поэтому мне кажется необычайной глупостью идти в такой день на работу.
В этот понедельник я тоже никуда не пошел. Просто потому, что не мог. Кое-как скинув с себя пьяную дрему прошедших выходных, я попытался встать с кровати, но в глазах зарябило, к горлу подступил комок тошноты. Я лег и затих. Я умирал. Медленно, но верно жизнь выходила из меня, подобно спиртным парам из моего покалеченного пищевода.
Липкий противный пот покрывал мое тело, и вот-вот должны были начаться галлюцинации. К слову, они преследовали меня всю ночь. Я видел мертвую девочку, выбирающуюся из-под моего одеяла и ползущую по моим ногам, животу – к лицу, ее тонкие синие пальчики тянулись навстречу горлу. Я бессловесно кричал и чувствовал, как глаза застилают слезы. А ее рука внезапно превратилась в сухую жилистую лапу неведомого чудовища, и я скорее ощутил, чем осознал, что это – верная смерть. Я собрал всю свою волю в кулак и отогнал видение. Она растворилась, но на смену ей пришли мерцающие огоньки. Господи, что только не привидится в абстинентном тумане!
Я лежал около часа, тяжело дыша. Я чувствовал, как загнанно бьется мое сердце. Да уж, какая тут работа! Единственное, что заботило меня сейчас – просто остаться в живых.
Где-то через час я, наконец, предпринял попытку подняться. Это было тяжело, неописуемо тяжело. Но я кое-как сначала сел на кровати, а потом и встал с нее. Реальность меркла в глазах. Окружающая обстановка о чем-то смутно напоминала, но я не мог вспомнить о чем. Одно я мог сказать точно: я проснулся не дома.
Вообще запой – удивительная вещь, хотя бы потому, что он позволяет преодолеть категории времени и пространства: если проснувшись с перепоя, вы думаете, что сегодня среда, это вовсе не умаляет того факта, что на дворе воскресенье, точно так же как, если вы думаете, что вы – дома, это вовсе не мешает вам проснуться на грязном полу среди рваного тряпья и пустых бутылок в каком-нибудь притоне за много километров от дома. Уж поверьте мне, я в этом убедился на личном примере.
Я двинулся на поиски туалета. Где-то он должен был быть. Преодолевая боль, пронзившую все мое тело, я делал шаг за шагом, пытаясь сориентироваться и вспомнить, где я.
Внезапно где-то рядом раздался сдавленный стон. Я посмотрел туда, откуда исходил звук и обнаружил еще одну кровать, стоявшую в углу комнаты. И только тут понял, куда попал. На меня, не мигая, смотрел Ботаник. На лице его застыло мученическое выражение.
Ботаник, друг и герой многих наших алкогольных похождений и похождений вообще. Я был у него дома, я вспомнил. Вот он лежал напротив меня и страдал той же болезнью, что и я. Память начала возвращаться ко мне.
Ну да я ж пил все выходные и еще пару дней до них, а вчера позвонил Ботаник и пригласил меня в гости. Мы называем это ПОДЕЛИТЬСЯ ЗАПОЕМ. Он же тоже не просыхал уже несколько суток.
Я и приехал к нему в Петергоф. Войдя в его комнату, я обнаружил кучу грязи и пустой тары из-под спиртного. В углу валялся какой-то рваный грязный матрас, на котором громоздилась гора мусора. По комнате с грустным видом ходил сосед Ботаника – Игорь. Увидев меня, он саркастически улыбнулся и сказал:
- О! В полку алкоголиков прибыло!
Я промолчал в ответ на его тираду. Я его недолюбливал. Терпеть ненавижу всех этих правильных уродов, которые смотрят на тебя бухого как на последнюю мразь, а сами, если что, родную мать с потрохами продадут. Только протянул руку – ради приличия. Алкаши вообще большинством своим – хорошо воспитанные люди, а некоторые – еще и образованные.
Он скользнул по моей ладони своей (мне показалось, что я схватился за рыбину – такая она была холодная и склизкая) и снова бросил в пустоту:
- Эй, Ботаник, вставай – к тебе друг приехал!
Тут к моему удивлению гора мусора в углу зашевелилась, и из-под нее показался Ботаник. То, что я поначалу принял за матрас, оказалось его телом. Сам Ботаник был грязным и обросшим, как снежный человек. Увидев меня, он заулыбался во весь рот и кинулся в мою сторону, радостно улюлюкая.
- Здорово, братан, - кричал он, пытаясь заключить меня в свои объятия, а я как мог отстранялся, - Отлично, что ты приехал… а я тут, бля… а хочешь я тебе песню спою… а? специально для тебя, бля…
Я хотел было сказать, что не надо мне песен, я просто рад тому, что он живой, хоть и сильно запаршивел, но он уже затянул:
- Я-а-а - дура-а-к… я-а-а - говно-о-о… а больше всего на свете я люблю пердеть! А-а-а! И он изобразил пердеж, используя при этом губы и руку.
- Все, с меня хватит, - прошипел Игорь, - и опрометью выскочил из комнаты. Мы проводили его презрительным взглядом.
Да, Ботаник в запое – это что-то с чем-то, уж поверьте. Я еле запихал его в душ. Сам в это время начал изучать содержимое книжной полки Ботаника. Это были большинством своим книги по биологии. Правда, затесался среди них и томик Ницше.
Кстати говоря, Ботаник при всем своем философском укладе жизни, если можно так выразиться, не очень-то любил философию. Биология всегда была ему ближе. И хотя обе науки пытались разрешить основную проблему бытия – возникновение жизни – последняя всегда стояла для него на первом месте. Исключение составлял только Ницше. Ботаник питал к нему особую любовь.
С Ницше у него и вышла раз история. Как-то Ботаник собрался в родной Брянск, не имея ни копейки на дорогу. Поэтому поехал на электричках. Электрички в нашей стране – единственный вид транспорта, за который при желании можно не платить. Но, добравшись до Москвы, Ботаник вдруг понял, что чувство голода (а не ел он уже дней пять) может стать гораздо большей помехой на пути к дому, нежели безденежье. Желудок сводило судорогой при виде ларьков с шаурмой. Единственная вещь, которую он взял с собой в дорогу, был увесистый том Ницше, любимого и ненаглядного. Но, пожалуй, именно следуя ницшеанской доктрине, Ботаник победил в себе чувство преклонения перед ученым трудом и благополучно сплавил его букинистам и на вырученные деньги купил еду. Так естественные биологические потребности победили потребности духа, и Ботаник в очередной раз убедился в торжестве биологии над философией. Но Ницше любить не перестал. Все, что нас не убивает, нас делает сильней, - любил он повторять.
Я выудил книжку про грибы и погрузился в чтение, ожидая появления Ботаника. Тот не заставил себя долго ждать. Он явился из душа с мыльницей, полной блевотины. Осторожно ступая по комнате, он прошествовал мимо меня к окну и, отворив одну створку, с размаху швырнул ее в пустоту внешней реальности.
- Чего-то мне там не по себе стало, - тихо вымолвил он.
- Да, брат, думал я, что мне хреново, - ответил я, - но, глядя на тебя, понял, что мне-то как раз хорошо… Кстати, как ты насчет того, чтобы опохмелиться?
Ботаник обреченно опустил голову. Это означало, что он согласен на все, лишь бы выйти из того состояния, в котором сейчас пребывал.
Мы выгребли всю мелочь из карманов, обшарили все полки и закоулки в комнате Ботаника и с горем пополам наскребли на две полторалитровые бутылки пива. Что ж на безрыбье и рак – рыба, как говорится.
Мы сидели и пили на горке посреди детской площадки. Ботаник что-то вещал, а я слушал. Потом я что-то вещал, а он слушал. Подходили какие-то знакомые Ботаника, еще какие-то люди, с первыми двумя бутылками было давно покончено, но появились еще какие-то бутылки. Я не пытался понять откуда, зная, что запой сам по себе – процесс неуправляемый.
Закончилось все это тем, что Ботаник, качнувшись, кубарем покатился с горки, крича при этом на всю детскую площадку:
- Я – дурак! Я говно!
Испуганные дети и их мамаши недоуменно смотрели на нас. Уже сидя на земле внизу горки, Ботаник, потирая ушибленный бок, смиренно произнес:
- А больше всего на свете я люблю пердеть.
Подобру-поздорову мы свалили оттуда, всерьез опасаясь того, что разгневанные мамаши превратят нас в сгустки концентрированной пустоты.
И вот теперь мы здесь, с утра, разбитые и медленно умирающие. Я посмотрел на Ботаника и, с трудом выговаривая слова, спросил:
- Что, хреново?
Ботаник только замычал в ответ. Безусловно, мы сейчас представляли собой самое жалкое зрелище на земле. Я пошел в туалет.
Вернувшись, я застал Ботаника в том же состоянии. Он лежал и смотрел в одну точку. Его трясло мелкой дрожью. Я решил поднять его на ноги и заставить пойти со мной искать деньги на опохмел. Но когда я попытался подойти к нему, он прошептал мне:
- Т-с-с, тихо… не спугни их!
Я в недоумении воззрился на него. Он продолжал смотреть все в ту же точку пространства. Я спросил:
- Кого?
- Гибридных червей-пришельцев, кого же еще, я за ними наблюдаю…
Это был полный абзац. Парня нужно было вытягивать. Как бы мне не было плохо, нужно было приложить все усилия для того, чтобы вывести его из этого состояния.
Я буквально силой поднял его с кровати. Ботаник сопротивлялся, потом обмяк и тихо произнес:
- Ну все, они исчезли…
Я потащил его под душ, а потом на кухню. Где-то там должны были валяться мои сигареты, если мы, конечно, их все не скурили накануне.
Каково же было наше удивление, когда на кухне мы обнаружили Философа, мирно пьющего чай. Правда, на его лице абстиненция тоже оставила свой отпечаток, но Философ держался молодцом. По крайней мере, так казалось. Я вспомнил, что вчера вечером приехал еще и Философ, который поругался со своей девушкой и решил во что бы то ни стало напиться.
Ах, эти женщины! Ветреные и легкомысленные создания. Вечно из-за них у мужиков проблемы. Да хотя бы с алкашней. Или с наркотиками. В каждой второй истории мужского падения ищи женщину. Да что там говорить – я и сам не раз оказывался жертвой их колдовских чар. Вообще говорят, что любовь – это дар, а уметь по-настоящему любить – талант; так вот я в этом плане – редчайшее дарование: я стабильно влюбляюсь три раза в месяц. И каждый раз неудачно.
Но сейчас речь шла не обо мне, а о Философе. И он сидел перед нами, помятый, но довольный. И дымил сигаретой. Правда, никакого намека на присутствие чего-нибудь алкогольного в кухне я не обнаружил. Во всяком случае, при первом беглом осмотре.
Философ подтвердил мои опасения: выпить было нечего, денег тоже не было. Зато поделился сигареткой. Мы с Ботаником уселись рядом с ним (а сидел он, как и подобает настоящим философам, на полу) и тоже закурили.
Сквозь мутное грязное стекло в кухню лился солнечный свет, который в нынешнем моем состоянии немного раздражал. Мы курили молча, Ботаник прислонился головой к стене и слегка прикрыл глаза. Философ что-то рисовал пальцем на полу. Внезапно он нарушил молчание:
- Всякое бухло стоит денег. А денег у нас нет. Вывод: бухла у нас нет. Классический пример категорического силлогизма, чтоб его… - Он вздохнул, - а пивка бы треснуть сейчас не помешало бы…
В ответ на его слова Ботаник простонал. Философ посмотрел на него, слегка нахмурился, потом перевел взгляд на меня:
- Хотя если мы будем страдать по этому поводу, лучше нам точно не станет. Посему предлагаю куда-нибудь пойти искупаться. Глядишь, всем нам лучше станет. Вода – великая вещь! Не зря отец философии Фалес Милетский так перед ней преклонялся, не зря…
Я поразмыслил над предложением Философа. В общем-то, он был прав, как ни крути. Сидеть здесь и тихо умирать было бы не лучшим вариантом, а купание, глядишь и вправду взбодрило бы нас. Не зря Философа так называли: в нужный момент он всегда находил логичное и рассудительное решение.
- А пойдем действительно, - сказал я и посмотрел на Ботаника, - чего киснуть-то.
- Ты, кстати, что, на работу забил? – спросил Философ, обращаясь ко мне.
- Как видишь, - ответил ему я, - какой из меня сейчас работник?
Философ оценивающе окинул меня взглядом:
- Ху-у-у…лиганский, - с улыбкой констатировал он.
Мы поднялись с пола и подняли Ботаника. Ботаник посмотрел на нас обреченным взглядом и коротко произнес:
- Купаться – так купаться…
Мы долго шли до железнодорожной платформы, умирая от жары и похмелья. Ботаник несколько раз порывался упасть в кусты спать, но мы с Философом удерживали его. Окружающий мир казался мне Мертвой Зоной Отчуждения.
На платформе было безлюдно, от раскаленного асфальта поднимался пар. Электричек в обозримом пространстве не наблюдалось. Узкое окошко билетной кассы было закрыто.
- Все пиздец, попали в перерыв, - лаконично констатировал Философ, - пошли хоть где-нибудь в тени посидим.
Вдоль железной дороги тянулся парк, и мы спрятались от солнца под сенью его деревьев. Ботаник, обрадовавшись тому, что можно наконец-то поваляться, тут же рухнул на землю, но через минуту встал и побрел в ближайшие кусты:
- По нужде, - бросил он нам в ответ на вопросительные взгляды.
Его не было минут пять, а то и больше, мы даже успели немного заволноваться: не случилось ли чего, но тут он показался из кустов с какой-то бутылкой. На лице его застыла странная улыбка.
- Чего ты там несешь? - вяло спросил я у него.
Поделиться книгой: