Cтыд проявляется в использовании двусмысленности, которая говорит о неспособности высказать правду из-за боязни, что она разрушит фундамент лжи, на котором построено общество. Или просто из-за боязни наказания за эту попытку.
Аг вспоминал заурядный день заурядного человека в своей прошлой жизни.
Заурядный день — это будний день. Заурядный человек — это грустный человек.
Он просыпается через силу, лжет себе что, пора вставать, он измывается над своим телом, окатывая его холодной водой. Мороз на улице заставляет его лгать телу одеждой, которая противна телу. Он уезжает далеко от дома, в крепость труда, он разлучается с женой и детьми во имя денег.
Летом он выходит юным утром на улицу, деревья приветствуют, а птицы окликают его. Воздух пахнет бессмертной жизнью. Он хочет углубиться в деревья, наблюдать суету птиц и зверей. Он любит лежать на земле, смотреть во все глаза на голубизну и радоваться жизни в себе и вокруг. Он думает, что людей хоронят лежащими на спине, а не на животе для того, чтобы мертвецы своим взглядом, проникающим сквозь землю над ними, и подавно сквозь крышку гроба, а уж само собой — сквозь закрытые веки, смотрели в небеса. Но почему-то он должен уезжать от деревьев и созерцания и помещать себя среди металла и чуждых людей, делать бессмысленные движения и действия, которые для его начальства имеют такой важный смысл, что ему за них платят деньги. Они ему нужны, чтобы кормить себя и семью, чтобы не умереть от холода. Голод и холод — вот что грозит его жизни, из-за страха перед ними он продают свою жизнь.
Напрашивается простой выход, уехать в тропическую страну — построить хижину на берегу океана и питаться плодами, с растущих вокруг дерев. Простота этой мечты делает её недостижимой. Привычка пустила глубокие корни и не даёт двинуться.
Поэтому он уныло садился в машину и ехал на работу.
Аг вспомнил, что по пути на работу был сигнал, у которого он ждал, чтобы зажглась стрелка для поворота налево. Он сидел в машине и ждал сигнала, прося, чтобы он, как можно дольше, не зажигался. На работе его встречала мечта о скором окончании дня, чтобы поскорее вернуться домой и не быть тревожимым, окликаемым, одергиваемым миром. Он лгал своему начальнику подчинением, он лгал своим подчиненным приказаниями. Он ел свой ленч и смотрел на часы, мечтая о неподвижности времени. Какое великое чувство свободы охватывало его, когда он выходил из дверей на свежий воздух после окончания рабочего дня.
Это его время!!! Это его жизнь.
Почему, почему мы должны быть прокляты трудом? Выходные дни были нам даны не для отдыха, а для издевательства над нами, чтобы понедельником напомнить нам о нашем рабстве. Он вспоминал угрюмый вид утреннего потока машин — стадо механизмов, которыми правили нужда и привычка. Как прекрасно утреннее небо, но жизнь требовала вперить глаза в землю. Неужели проступок Адама и Евы был настолько ужасен, чтобы, помимо смерти, наказать ещё и ненавистным трудом?
Аг услышал как за стенкой, двигается Лю, и вот он услышал, что она на пороге его комнаты:
— Аг, ты спишь?
— Нет.
— Мне вдруг стало так страшно и одиноко.
— Иди, ляг со мной.
Он почувствовал, как Лю приблизилась, и её горячее тело улеглось рядом. Он обнял её, и она прильнула к нему:
— Как всю это тебе нравится? — спросила она тревожно.
— Черт его знает. Приятно и странно, — ответил Аг.
— Да, странно и приятно, — сказала Лю.
Они обнялись и уснули под журчание воды в комнате.
За мгновенье до того, как погрузиться в сон, в сознание Ага пришла фраза:
«из ночи сделали отхожее время любви».
Они проснулись одновременно от шума, раздававшегося из окна, которое оказалось просто отверстием в стене без стекол и без рамы.
Под окном стояло несколько десятков людей в балахонах и чревовещало.
Владимир Мирской
Суть тела
Стихотворения Я и непечатным словом не побрезговал бы…
Б. Пастернак. Елене. 1921 * * * Я был очарован непристойным, скрытым в очевидных тайниках. На меня шагали строем стройным женщины с оружием в ногах. От тоски смертельной утешая, поселясь в моей душе пустой, мне являлась женщина чужая, но всегда с такой родной пиздой. * * * Мы с тобою люди любви это значит, что мы — вдвоем. Ты сидишь на мне визави мы друг другу фору даем в той игре, где победа нам суждена через пять минут, мы друг друга сосем до дна, но нам время не обмануть, потому что заставит оно отыграться нас на любви. И движенье пьянит, как вино, усыпляя нас визави. * * * Хуй сломался от оргазма, ты взялась его чинить, изменять его окраску и размер величины. Облизав его слегка и погладив по головке, ты от похоти слегла, хуй же встал от сей уловки. * * * Манна небесная авиапочты мне раскрывалась конвертом, как почкой, я поглощал из него содержанье, провозглашая веселое ржанье. Мне сообщалось о горе и счастьи, письма читал я за воблой и щами, рядом присутствовала колбаса. Ну, а потом я ответы писал. В них, незабвенных, сияло желанье, чистое, словно в зажаренной Жанне, мокрое, словно бордовый тампон, скользкое, словно дрочимый тромбон. * * * Забавно дев сопротивленье. А я сражаюсь против лени сопротивленье подавить я жаждой плоти плодовит! Сначала ноги сжаты плотно, потом в объятьи тесном, потном, они расходятся, как в браке муж и жена, устав от драки. Они расходятся с разбега, и зарожденье человека ознаменуется потом кровями, водами — потоп. Я в нём плыву, подобно Ною, от одиночества не ною. * * * Я разбудил в тебе зверюшку, во мне же зверь не засыпал, ты искусала всю подушку, пока оргазм я зазывал. Ты завывала. Прозевала, что ночь прошла, в которой мы сошлись у книжного развала, как у развалин той тюрьмы, где нас в неволе разводили. Потом в суде нас разводили. * * * В тебя проскользнуть и скользить, пока не забудется сколько пришлось прямоты исказить, чтоб стало не сухо, а скользко. Одежда прозрачна для глаз моих, и с поличным — приличья, чем кончится, знаю, рассказ, мораль измордована притчей. Тебя я увидел насквозь, вот матка, а вот яйцеклетка созрела всегда на авось глядишь, и закапает с ветки ведь жарко, весна потекла, и все скоротечно любили одежду вина, из стекла, всю выпив, бездумно разбили. Губам без помады зардеть, ногам баснословно разжаться. Мужчине от страсти твердеть, а женщине в ней разжижаться. * * * Между ног, между губ, между стенок вот где хуй проводил бы свой век, чтоб не мучиться мелкостью темок, что себе навязал человек. Что наука? Что даже искусство, коль горит предо мною пизда, от которой становится вкусно, и понятно, что жизнь — неспроста. * * * Жаль, если женщина хочет прервать мой неизменно восторженный вопль лишь потому, что мой Тибр и Евфрат рай окружают, в который притопал я, столько вех миновав и девах, всех возлюбя и любовь ненавидя лишь потому, что я, щедрый в дарах, славу свою сквозь толпу ясновидел. Женщины вяли, морщинились, шли в старость, которой не знал и не ведал, в прошлое, в коем лишь жидкие щи, вещие сны да скончание света. Новые женщины с кожей, как фрукт, мясо-молочные, с центром капустным самозабвенно по-старому врут чтоб им во чреве до времени пусто. * * * Две женщины любви изъяты из мечтаний, богинями они казались издали. Но вот издал я крик в издательстве желаний и ягоду прыща в объятьях раздавил. Одна предстала мне юродивой табачной, другая оказалась вестницей дерьма. Эффект лица к лицу, привычный и типичный, ударил по лицу, разрушив закрома ума, которым я тщеславился, храбрился, а был он, как всегда, подвержен той мечте, что шла от Бога, а не от каприза, которая оттащит от карниза, под коим лев с ручищей на мяче. * * * Все они, лишь под хмельком кончающие, с комплексами, глупостью и фобиями, женские свои права качающие, производных не своих любя, а опиума. Все они, влюбленные в вибраторы, а себя секретно ненавидящие, возомнившие себя ораторами, вякающие идейки нищие. Сколько развелось их, недоёбанных, истеричных, злых, с намеком подленьким. Жаль гарем, где подавали подданных, поддававших верно задом потненьким. * * * Царь природы размножался в неволе, царь зверей же не хотел — оскорблялся. Первый — строем проходил под конвоем, а второй — от клетки обособлялся. Хоть на царство их и не выбирали, царь природы сторонился законов вырождаясь в клетке и умирая, но хоть с музыкой плодящихся стонов. * * * О порнография — прекрасная графа в анкете для измученных мечтаний, которых наняла на труд строфа, без оговорок и без замечаний. Графа лишь истиной заполнена была, что и до гласности, до рождества Христова всегда горела, никогда — дотла, для всех была желанная обнова. Но вдруг везде возникли лекаря души, они же инженеры. Вторгшись ранью, они мечту сажали в лагеря, пытали ложью, холодом, моралью. Когда же выплыл реабилитанс и сексуальных революций крови, мы пересели в старый тарантас и затряслись по направленью к нови. * * * Мне грустно оттого, что вазелин тебе необходим, поскольку ты шершава. Мой скипетр у тебя в руке, у пальчиков в гурьбе, в моей руке пизда, как царская держава. Я чувствую себя владыкою чудес поскольку ты была мужчиною недавно. Но сук отрублен, и чем дальше в лес, тем больше кровь кипит у фифы-Фавна. * * * Мне нужна пизда под боком, чтоб задумчиво писать, ходит каждая под Богом, но не все они подстать той мечте моей бессмертной, о которой я скулю. Я манкирую беседой, и надежды не сулю, бабе, падкой на словечки или денежки, увы. Пусть сочатся, словно свечки от огня моей любви. * * * Звоню одной, которой не звонил дней эдак шестьдесят. С ней некто, кто ебёт. И я, Зоил, эссе, как квинтэссенцию досад, строчу. Потом звоню другой пизде — заполнена килой. И я кропаю стих о пустоте, верней, о полой щели половой. Где вы, желанные, влажнещие вмиг? Всю прячетесь меж ног? Не любите, что я к вам напрямик, что стыд и остальное превозмог, Ну, что же, с вами мне не по пути, раз не приводит в Рим, где похоть — это тот же аппетит, что мы не хлебом — зрелищем творим. * * * Пока не обесчещёны, не требуют почету. Сопротивлялись женщины, не поддаваясь счету.
