Осада мельницы

Эмиль Золя

Осада мельницы

ЭМИЛЬ ЗОЛЯ

(1840–1902)

«Карьера Ругонов», «Жерминаль», «Чрево Парижа», «Разгром», «Добыча» — вот те романы, которые стяжали всемирную известность французскому писателю Эмилю Золя. Жизнь Франции середины XIX века встает здесь перед читателем, полная красок, движения и глубины.

Золя горячо любил свою родину и ее людей, особенно людей труда. Он неизменно сочувствовал всем страдающим от несправедливости, притеснений, насилий и восставал на их защиту. Золя твердо верил в будущее счастье человечества, верил в то, что назначение человека на земле — трудиться и трудом ковать свое счастье.

Трудился весь свой век и мельник Мерлье. И вдруг — точно удар грома в его жизнь ворвалась война. То была война 1870–1871 годов. Французская армия, плохо вооруженная, технически отсталая и руководимая бездарными генералами, впервые столкнулась со страшным врагом, который доныне является угрозой существованию свободного человечества, — с немецким милитаризмом, убежденным в своем праве господствовать силой кулака над всем миром. Прусская армия, надвинувшаяся на Францию, втайне вооружалась в течение многих лет: она была оснащена первоклассной техникой, ее вели лучшие немецкие мастера военного разбоя.

Война занесла свой кулак над мирным трудовым уголком. Мельница дядюшки Мерлье становится крепостью, которую обороняют французские солдаты. Но война обязывает и мирных людей взяться за оружие. Нельзя стоять сложа руки, видя, что твоя невеста ранена. Надо драться за нее, мстить врагу. Защищать свой дом, свой труд, свое счастье — это право, обязанность и долг человека. И Доминик берется за ружье. Пусть он бельгиец, пусть Бельгия не воюет с Германией, пусть он имеет право оставаться нейтральным. Но есть иное, высшее право — право дать отпор наглым насильникам.

Ловкий охотник Доминик превратился в снайпера. Он бьет без промаха и сделал все, что в его силах, чтобы нанести урон врагу, а схваченный пруссаками, он предпочитает смерть предательству.

Яркими красками обрисовывает Золя, пруссаков-победителей. Это грубые захватчики, жестокие насильники, это мучители и истязатели. Как терзают они нежную, отважную Франсуазу! Какими подлыми искушениями пытаются они превратить в предателя Доминика, этого, простого, честного деревенского парня!

Бывает грубая сила, но бывает и сила духа. Трое защитников мельницы полны этой силы., Бесстрашно глядящий в глаза смерти дядюшка Мерлье, непокорный Доминик, смелая и энергичная Франсуаза — все они противостоят ограниченному прусскому офицеру как единственно достойные называться именем человека — гордого, деятельного, справедливого, любящего свободу и не повинующегося насилию.

Мы, участники новой страшной, жестокой войны, навязанной человечеству немецким фашизмом, с особенной глубиной сознаем всю духовную красоту и величавое благородство героев «Осады мельницы». Мы полны благодарности великому французскому писателю-демократу запечатлевшему вечное проклятие человечества подлым немецким насильникам и сумевшему с такой поэзией, с такой реалистической мощью изваять героические фигуры народных патриотов, духовные потомки которых и ныне борются против немецких поработителей своей родины — побежденной, но не покорившейся.

Ю. ДАНИЛИН

ОСАДА МЕЛЬНИЦЫ

ГЛАВА I

В тот прекрасный летний вечер на мельнице дядюшки Мерлье было большое торжество. На дворе в ожидании гостей стояло три стола, составленных в длину. Вся округа знала, что в этот день должно состояться обручение Франсуазы, дочери Мерлье, с Домиником, парнем, который слыл бездельником, но был так хорош собой, что все женщины на три лье[1] в округе заглядывались на него.

Мельница дядюшки Мерлье была поистине отрадным уголком. Она стояла как раз в середине деревни Рокрёз, там, где столбовая дорога делает поворот. Вся деревня состоит из одной единственной улицы с двумя рядами домишек по сторонам; но тут, у поворота, расстилаются луга, и ряды высоких деревьев вдоль берега Морели покрывают низину великолепной тенью. Во всей Лотарингии не найти уголка восхитительней. Справа и слева отлогие холмы заросли густыми вековыми лесами, закрывающими горизонт целым морем зелени, а к югу простирается долина, сказочно плодородная, — без конца и края тянутся поля, разделенные живою изгородью. Но особенная прелесть Рокрёза это прохлада, царящая в этом зеленеющем заповеднике даже в самые знойные июльские и августовские дни. Морель берет начало в Ганьийских лесах и словно заимствует прохладу у листвы, под которой течет на протяжении многих лье; она несет с собою невнятный ропот и тень лесов, студеную и задумчивую. И не от нее одной здесь прохладно: множество ручейков поет под сенью леса, на каждом шагу пробиваются родники; когда идешь по узким тропинкам, то словно чувствуешь у себя под ногами подпочвенные озера: они проступают сквозь мох и пользуются малейшей скважиной у подножья ствола, расселиной скалы, чтобы излиться наружу прозрачным ключом. Рокочущие голоса этих потоков так многочисленны и громки, что заглушают пение снегирей. Ты словно в заколдованном саду, где повсюду струятся водопады.

Луга, расположенные ниже, затоплены водой. Гигантские каштаны отбрасывают черную тень. Длинные вереницы тополей окаймляют лужайки шелестящей завесой. Две аллеи огромных платанов тянутся через поля к старинному замку Ганьи, превратившемуся ныне в развалины. На этой беспрестанно орошаемой земле трава достигает непомерной высоты. Это как бы цветник между двух лесистых холмов, но цветник естественный, где газоном являются луга, а деревья-великаны образуют огромные клумбы. В полдень, когда солнце светит отвесно, тени принимают синие оттенки, разогретые травы спят на припеке, а под листвой попрежнему проносится ледяное дуновенье.

Этот-то уголок, заросший буйной травою, и оживляла своим постукиванием мельница дядюшки Мерлье. Постройка казалась древнею, как мир. Она наполовину окуналась в Морель, образующую в этом месте прозрачный затон. Тут была устроена плотина, и вода падала с высоты нескольких метров на мельничное колесо, которое вертелось, поохивая и протяжно кряхтя, как иная преданная служанка, дожившая в семье до старости. Когда дядюшке Мерлье советовали сменить колесо, он качал головою, говоря, что новое будет ленивее старого и хуже будет знать свое дело, и он чинил колесо всем, что попадалось ему под руку: бочарной клепкой, ржавым железом, цинком, свинцом. После этого колесо с его причудливыми очертаниями, разукрашенное травами и мхом, казалось еще жизнерадостней. Когда вода била по нему своей, серебристой струей, колесо покрывалось жемчужными зернами, и контуры его причудливого остова мелькали сквозь ослепительный блеск перламутровых ожерелий.

Та часть мельницы, что купалась в Морели, напоминала осевший на мели древний ковчег. Добрая половина жилья была построена на сваях. Вода забиралась под пол; тут были бочаги, славившиеся на всю округу огромными угрями и раками. Ниже запруды заводь была гладка, как зеркало, и, когда колесо не мутило ее пеной, в ней можно было разглядеть стаи крупных рыб, плававшие с медлительностью эскадры. К реке, возле сваи, где была привязана лодка, спускалась поломанная лестница. Над колесом была перекинута деревянная галлерейка. Сюда выходили неравномерно прорубленные окна. Все это представляло собою нагромождение закоулков, простенков, позднейших пристроек, столбов, балок, перекрытий, придававших мельнице вид полуразрушенной, старой, крепости. Но плющ разросся, всевозможные ползучие растения прикрыли слишком большие прорехи и одели ветхое строение в зеленый наряд. Барышни, гулявшие около мельницы дядюшки Мерлье, зарисовывали ее в свои альбомы.

Со стороны дороги дом был попрочнее. Каменное крыльцо выходило на обширный двор, окруженный амбарами и конюшнями. Огромный вяз у колодца покрывал тенью полдвора. В глубине стоял дом; во втором его этаже виднелись четыре окна, над которыми возвышалась голубятня. Все щегольство дядюшки Мерлье ограничивалось тем, что раз в десять лет он красил фасад своей мельницы. Фасад как раз только что побелили, и в полуденные часы, когда на нем играло солнце, он ослепительно сиял на все село.

Дядюшка Мерлье уже двадцать лет был мэром[2] Рокрёза. Его уважали за богатство, которое он сумел накопить. Состояние его, сколоченное по грошам, определяли тысяч в восемьдесят. Когда он женился на Мадлене Гийар, принесшей ему в приданое мельницу, у него не было ничего, кроме рук. Но Мадлене не пришлось раскаиваться в своем выборе — таким молодцом показал он себя в хозяйстве. Теперь он был вдовцом и жил со своей дочерью Франсуазой. Конечно, он мог бы отдохнуть, предоставив мельничному колесу дремать во мху; но ему тогда стало бы скучно и дом показался бы ему мертвым. Он продолжал работать удовольствия ради. Дядюшка Мерлье был старик со спокойным лицом; он никогда не смеялся и тем не менее в душе был весельчаком. Его выбрали в мэры из уважения к его деньгам, а также за ту внушительную осанку, которую он умел принимать, заключая браки.

Франсуазе Мерлье только что исполнилось восемнадцать лет. Она не принадлежала к числу местных красавиц, потому что была довольно хилой. До пятнадцати лет она была даже дурнушкой. В Рокрёзе не могли понять, почему это дочь столь дородных родителей, как дядюшка и тетушка Мерлье, подрастает так плохо и имеет такой жалкий вид. Но в пятнадцать лет, оставаясь попрежнему хрупкой, Франсуаза развилась и стала прелестной. У нее были черные волосы, черные глаза, и в то же время она была вся розовая; рот ее постоянно смеялся, на щеках были ямочки, на ясном лбу всегда как бы сиял солнечный венец. Хоть и слабая (для тех мест), она все же не была худа, отнюдь нет: когда ее называли хилой, просто хотели сказать, что ей не поднять мешка с зерном; она постепенно становилась пухленькой, а со временем должна была сделаться пышной и лакомой, как перепелка. Но постоянная молчаливость отца рано сделала ее рассудительной. Если она все же постоянно смеялась, так это для того, чтобы сделать приятное окружающим. В душе она была серьезной.

Само собой разумеется, что вся округа за ней ухаживала, и не столько из-за ее миловидности, сколько из-за приданого. В конце концов она сделала выбор, вызвавший всеобщее негодование. На другом берегу Морели жил высокий парень по имени Доминик Панкер. Он не был уроженцем Рокрёза. Десять лет тому назад он приехал из Бельгии, чтобы получить наследство, оставленное ему дядей и состоявшее из небольшой усадьбы на самой опушке Ганьийского леса, как раз против мельницы, на расстоянии нескольких ружейных выстрелов. Он приехал, по его словам, с тем, чтобы продать хутор и сразу же вернуться домой. Но, видно, местность эта прельстила его, ибо он тут и остался. Он стал возделывать свой клочок земли, собирал с него немного овощей и этим жил. Он ловил рыбу, охотился; несколько раз лесничие чуть не накрыли его, чтобы составить протокол. Это свободное существование, основа которого была не совсем понятна крестьянам, в конце концов составило ему дурную славу. Его заглаза называли браконьером[3]. Во всяком случае, парень был лентяй, потому что часто его заставали спящим в траве в такое время, когда ему следовало бы работать. Лачуга, в которой он жил на опушке леса, тоже не была похожа на жилище порядочного малого. Если бы оказалось, что он дружит с волками из развалин Ганьийского замка, это нисколько не удивило бы местных старух. Но девушки иной раз все же отваживались заступиться за него — уж очень этот подозрительный парень был хорош собою: стройный и высокий, как тополь, с белой кожей, с белокурыми волосами и бородкой, казавшейся на солнце золотою. И вот однажды утром Франсуаза объявила дядюшке Мерлье, что любит Доминика и ни за что не согласится выйти за другого парня.

Можно себе представить, какой это был удар для дядюшки Мерлье! По обыкновению, он промолчал. Лицо его осталось, как всегда, сосредоточенным, но обычная веселость уже не светилась в глазах. В продолжение недели отец и дочь друг на друга дулись. Франсуаза тоже стала хмурой. Особенно мучило дядюшку Мерлье желание узнать, каким образом этому негодяю браконьеру удалось заворожить его дочь: Доминик никогда не бывал на мельнице. Старик стал наблюдать и обнаружил повесу на том берегу Морели, в траве, где он улегся, притворяясь, будто спит. Франсуаза могла его видеть из своей комнаты. Дело было ясное: они, должно быть, влюбились друг в друга, перемигиваясь поверх мельничного колеса.

Тем временем прошла еще неделя. Франсуаза становилась все мрачнее. Дядюшка Мерлье попрежнему молчал. Потом как-то вечером, ничего не сказав, он сам привел Доминика. Франсуаза в это время как раз накрывала на стол. Она, казалось, ничуть не удивилась и ограничилась тем, что поставила лишний прибор; лишь ямочки на ее щеках вновь обозначились, и снова зазвучал ее смех. Утром дядюшка Мерлье отправился к Доминику, в его лачугу на опушке леса. Тут мужчины проговорили три часа, предварительно заперев все двери и окна. Никто так и не узнал, о чем они могли толковать. Одно достоверно: уходя оттуда, дядюшка Мерлье относился к Доминику уже по-отцовски. Несомненно, в этом лентяе, который валялся в траве и влюблял в себя девушек, старик нашел именно такого парня, какого искал: порядочного парня.

Весь Рокрёз злословил. Женщины на крылечках не могли наговориться о том, как безрассуден дядюшка Мерлье, что берет к себе в дом бездельника. А тот не обращал на эти толки никакого внимания. Быть может, он припомнил свою собственную женитьбу. У него тоже не было ни гроша за душою, когда он женился на Мадлене и на ее мельнице; это, однако, не помешало ему стать хорошим мужем. К тому же Доминик сразу положил конец сплетням: он так рьяно взялся за работу, что вся округа была изумлена. Как раз в это время работника с мельницы взяли в солдаты, и Доминик ни за что не дал нанять другого. Он таскал мешки, разъезжал на таратайке, воевал со старым колесом, когда оно заставляло себя упрашивать, переставая крутиться, и делал все это с такой охотой, что люди приходили ради удовольствия на него поглядеть. Дядюшка Мерлье тихонько посмеивался. Он очень гордился, что разгадал парня. Ничто так не вдохновляет молодежь, как любовь.

Франсуаза и Доминик, занятые тяжелой работой, обожали друг друга. Они мало разговаривали между собою, зато переглядывались, нежно улыбаясь друг другу. Дядюшка Мерлье еще ни слова не сказал о свадьбе, и оба они относились с уважением к этому молчанию, дожидаясь воли старика. Наконец как-то в середине июля он велел выставить на дворе, под старым вязом, три стола и пригласил своих рокрёзских друзей притти к нему вечером выпить по стаканчику. Когда двор наполнился и каждый взял в руки стакан, дядюшка Мерлье высоко поднял свой и сказал:

— Так вот. Имею удовольствие объявить вам, что через месяц, в день святого Людовика, Франсуаза выйдет замуж вот за этого молодца.

Тут стали шумно чокаться. Все смеялись. А дядюшка Мерлье, возвысив голос, добавил:

— Доминик, поцелуй невесту. Так полагается.

И те, зардевшись, поцеловались под еще более дружный смех гостей. Это был истинный праздник. Был опорожнен целый бочонок. Потом, когда остались только самые близкие, завязалась мирная беседа. Наступила ночь, звездная и очень светлая. Доминик и Франсуаза, сидевшие рядом на одной скамье, молчали. Один старик-крестьянин стал рассуждать о войне, которую император объявил Пруссии. Всех рокрёзских парней уже забрали. Вчера опять шли войска.

— Ну, — сказал дядюшка Мерлье с эгоизмом счастливого человека, — Доминик иностранец, ему не итти. А если пруссаки придут, он защитит свою жену.

Мысль о том, что могут притти пруссаки, показалась забавной шуткой. Им дадут хорошую взбучку, и все это скоро кончится.

— Я уже их видывал, я уже их видывал, — повторил глухим голосом старик-крестьянин.

Наступило молчание. Потом снова чокнулись. Франсуаза и Доминик ничего не слышали: незаметно для окружающих они взялись за руки, и это показалось им таким сладостным, что они застыли, устремив взоры во тьму.

Что за теплая, дивная ночь! По обеим сторонам белеющей дороги в младенческой безмятежности засыпало село. Лишь изредка раздавалось пение какого-нибудь не во-время проснувшегося петуха. Из больших соседних лесов долетали медлительные дуновенья, касавшиеся крыш, словно ласка. Луга с их черными тенями приобрели таинственное и сосредоточенное величие, в то время как все источники, все воды, струившиеся во тьме, казались свежим и размеренным дыханием уснувшей природы. Порою можно было подумать, что старое мельничное колесо дремлет и ему снится что-то, как дряхлой сторожевой собаке, которая лает во сне; оно покрякивало, разговаривало само с собою, убаюкиваемое водопадом Морели, чьи воды отражали звуки с мелодичностью и протяжностью органной трубы. Никогда еще мир столь всеобъемлющий не спускался на столь счастливый уголок земли.

ГЛАВА II

Месяц спустя, день в день, как раз в канун святого Людовика, Рокрёз был в смятении. Пруссаки разгромили императора и форсированным маршем приближались к деревне. Уже целую неделю люди, проходившие по дороге, приносили вести о появлении пруссаков: «Они в Лормьере» или: «Они в Новелле», и от таких слухов рокрёзцам каждое утро мерещилось, что пруссаки уже спускаются к ним через Ганьийские леса. А между тем пруссаки всё не появлялись, и это пугало еще больше. Всего вероятнее, они нагрянут ночью и всех перебьют!

В предшествующую ночь, незадолго до рассвета, поднялась тревога. Жители проснулись от сильного топота на дороге. Женщины уже было бросились на колени и начали креститься, когда крестьяне, осторожно приотворив окна, разглядели красные шаровары. Оказалось, это французский отряд. Командир тотчас же потребовал местного мэра и после разговора с дядюшкой Мерлье остался на мельнице.

В тот день солнце вставало весело. Все предвещало жаркий день. Над лесами реяло желтоватое марево, в то время как с низин, над пастбищами, подымался белый пар. Опрятное и красивое селение просыпалось в свежести, и вся окрестность, с рекою и родниками, походила на изящный, окропленный росою букет. Но дивная погода никого не радовала. Многие видели, как командир ходит вокруг мельницы, осматривает соседние дома, переправляется на тот берег Морели и в подзорную трубу изучает местность; сопровождавший его дядюшка Мерлье, как видно, давал пояснения. Затем командир расставил солдат за стенами, за деревьями, в ямах. Основная часть отряда расположилась во дворе мельницы. Неужели предстоит бой? Когда дядюшка Мерлье вернулся, его стали расспрашивать. Он медленно повел головою и не ответил ни слова. Да, будет бой.

Франсуаза и Доминик стояли тут же, во дворе, и смотрели на старика. Наконец он вынул изо рта трубку и просто вымолвил:

— Ах, бедные мои ребятишки, завтра-то поженить вас не придется!

Доминик стоял, поджав губы и сердито наморщив лоб, и изредка приподнимался, впиваясь глазами в Ганьийские леса, словно ему хотелось воочию убедиться в приближении пруссаков. Франсуаза, очень бледная, нахмуренная, ходила взад и вперед, подавая солдатам кому что требовалось. А те варили себе похлебку на дворе, в сторонке, и шутили в ожидании еды.

Между тем капитан, казалось, был в восторге. Он осмотрел все комнаты и большой зал, выходящий на реку. Теперь он сидел у колодца и беседовал с дядюшкой Мерлье.

— У вас тут настоящая крепость, — говорил он. — Мы легко продержимся до вечера… Разбойники эти что-то запаздывают. Им давно пора уже быть здесь.

Мельник попрежнему был угрюм. Он уже представлял себе, как его мельница полыхает факелом. Но он не жаловался, считая это бесполезным. Он только промолвил:

— Вы бы приказали спрятать лодку за колесо. Там есть впадина, она там поместится. Быть может, она еще пригодится.

Командир отдал соответствующее распоряжение. Это был красивый мужчина лет сорока, высокий, с приятным лицом. Вид Франсуазы и Доминика, казалось, радовал его… Он занялся ими, словно позабыв о предстоящей схватке. Он глазами следил за Франсуазой, и было ясно видно, что она ему нравится. Потом он повернулся к Доминику и неожиданно спросил:

— А почему вы не в армии, приятель?

— Я иностранец, — ответил юноша.

Командиру, повидимому, ответ показался мало убедительным… Он прищурился и улыбнулся. Конечно, приятнее иметь дело с Франсуазой, чем с пушкой. Видя, что офицер улыбается, Доминик прибавил:

— Я иностранец, но я всаживаю пулю в яблоко за полкилометра… Да вот и мое охотничье, ружье стоит сзади вас.

— Оно может вам пригодиться, — просто ответил командир.

К ним подошла Франсуаза; она слегка дрожала. А Доминик, не обращая внимания на окружающих, взял и сжал ее руки, которые она протянула к нему, как бы ища у него защиты. Капитан снова улыбнулся, но больше не проронил ни слова. Он сидел, поставив саблю между ног, устремив взгляд в пространство, и, казалось, мечтал.

Было уже десять. Становилось жарко. Всюду разлилась тяжелая тишина. На дворе в тени амбаров солдаты расположились поесть. Ни единого звука не доносилось из села, где жители забаррикадировали свои двери и окна. Выла какая-то собака, оставшаяся на дороге одна-одинешенька. Из окрестных лесов и пастбищ, разомлевших от зноя, доносился отдаленный протяжный гул, сложившийся из разрозненных дуновений. Прокуковала кукушка. Потом тишина стала еще глубже.

Вдруг в уснувшем воздухе разнесся звук выстрела. Капитан проворно встал, солдаты побросали котелки с недоеденной похлебкой. В несколько мгновений все уже были на своих боевых постах; мельница оказалась занятой ими сверху донизу. Между тем командир, выйдя на дорогу, ничего не смог разглядеть; совершенно белая дорога и справа и слева была пуста. Раздался второй выстрел, а попрежнему никого, ни малейшей тени не видно. Но, повернувшись, он заметил в направлении от Ганьи, между двумя деревьями, струйку дыма, улетавшую, как осенняя паутинка. Бор попрежнему казался дремучим и кротким.

— Негодяи укрылись в лесу, — прошептал капитан. — Они знают, что мы здесь.

Тут между французскими солдатами, расположившимися на мельнице, и пруссаками, скрытыми за деревьями, началась перестрелка, постепенно принимавшая все более упорный характер. Пули свистели над Морелью, не причиняя урона ни той, ни другой стороне. Выстрелы следовали беспорядочно, стреляли из-за каждого куста; попрежнему виднелись лишь легкие дымки, мягко покачиваемые ветром. Так длилось часа два. Офицер с безразличным видом напевал песенку. Франсуаза и Доминик, оставшиеся во дворе, высовывались из-за низенькой стены. Их внимание особенно привлекал один солдатик, залегший на берегу Морели, за корпусом старого баркаса; он выглядывал, стрелял, затем немного сползал назад, в канаву, чтобы перезарядить ружье; движения его были так потешны, так хитры, так ловки, что нельзя было смотреть на него без улыбки. Он, повидимому, заметил голову пруссака, ибо быстро встал и прицелился; однако, не успев еще выстрелить, он испустил крик, перевернулся кубарем и скатился в канаву, где ноги его на мгновение судорожно поджались, словно лапки зарезанного цыпленка. Пуля, попала ему в самую грудь. Это был первый убитый. Франсуаза бессознательно схватила руку Доминика и сжала ее.

— Не стойте тут, — сказал командир. — Пули долетают сюда.

И действительно, в сучьях старого вяза послышался легкий сухой треск, и обломанная ветка повисла раскачиваясь. Но молодые люди, прикованные страшным зрелищем, не тронулись с места. На опушку леса из-за дерева, словно из-за кулис, неожиданно выскочил, размахивая руками, пруссак и тут же упал навзничь. И все замерло; два мертвеца, казалось, спали на солнышке. В разомлевших полях попрежнему не было видно ни души. Даже ружейная трескотня смолкла. Одна только Морель серебристо журчала.

Дядюшка Мерлье с удивлением посмотрел на капитана, словно хотел спросить: все ли кончилось?

— Сейчас будет залп, — проговорил тот. — Берегитесь, не стойте здесь.

Он еще не успел договорить, как раздался страшный треск. Большой вяз словно скосило, в воздухе завертелись сорванные листья. К счастью, пруссаки прицелились слишком высоко. Доминик увлек, почти унес Франсуазу, а дядюшка Мерлье шел за ними, крича:

— Спрячьтесь в маленьком погребе! Там стены крепкие.

Но они не послушались его и вошли в зал, где человек десять солдат сидело молча в ожидании, закрыв ставни и поглядывая в щелки. Во дворе остался только командир; он притаился за стенкой, а яростные залпы не прекращались. Солдаты, расставленные им снаружи, обороняли каждую пядь земли. Однако они исподволь стали возвращаться на мельницу, по мере того как неприятель выгонял их из засады. Им было приказано выгадать время, не показываться, чтобы пруссаки не знали, с какими силами они имеют дело. Прошел еще час. Когда явился сержант и доложил, что снаружи осталось всего-навсего два-три человека, офицер посмотрел на часы и промолвил:

— Половина третьего… Да, надо продержаться еще четыре часа.

Он приказал запереть главные ворота, и все было приготовлено для решительного сопротивления. Ввиду того что пруссаки находились на другом берегу Морели, можно было не опасаться немедленной атаки. Правда, в двух километрах отсюда был мост, но они вряд, ли знали о его существовании, а попытка перейти реку вброд казалась маловероятной. Поэтому офицер распорядился ограничиться лишь наблюдением за дорогой. Все усилия должны были быть направлены в сторону полей.

Перестрелка снова прекратилась. Под палящим солнцем мельница казалась мертвой. Ни один ставень не был отворен, ни малейшего звука не доносилось изнутри. Между тем пруссаки стали постепенно появляться на опушке Ганьийского леса. Они высовывали головы, смелели. На мельнице многие солдаты уже стали было прицеливаться, но командир закричал:

— Нет, нет, погодите!.. Подпустите их поближе.

Пруссаки держались осторожно, с недоверием посматривая на мельницу. Это старое здание, молчаливое, угрюмое, заросшее плющом, тревожило их. Тем не менее они приближались. Когда их собралось в поле перед мельницей человек пятьдесят, офицер произнес одно лишь слово:

— Пли!.

Раздался залп, за ним разрозненные выстрелы. Франсуаза, вся дрожа, невольно заткнула уши. Доминик стоял позади солдат и смотрел; когда дым рассеялся, он увидел, что посреди поля лежат на спине три пруссака. Остальные бросились к ивам и тополям. И началась осада.

Больше часа на мельницу сыпались пули. Они стегали ее старые стены, словно град. Когда они попадали в камень, было слышно, как они сплющиваются и падают в воду. В дерево они вонзались с глухим стуком. Иногда треск возвещал о том, что задето колесо. Засевшие на мельнице солдаты берегли патроны и стреляли только, если можно было прицелиться. Время от времени капитан поглядывал на часы. А когда одна пуля пробила ставень и засела в потолке, он прошептал:

— Четыре часа! Ни за что не выдержим!

И действительно, яростный обстрел постепенно подтачивал ветхую мельницу. Один ставень, изрешеченный, как кружево, сорвался в воду; пришлось заменить его матрацем. Дядюшка Мерлье то и дело высовывался, чтобы посмотреть, насколько повреждено колесо, от треска которого у него щемило сердце. На этот раз кончено, колеса уже ни за что не починить. Доминик умолял Франсуазу уйти, но она хотела остаться с ним; она села за большим дубовым шкафом, который служил ей укрытием. А между тем одна пуля попала в этот шкаф, и стенки его зловеще загудели… Тогда Доминик заслонил собой Франсуазу. Он еще не стрелял, он держал ружье в руках, но не мог подойти к окнам, так как они были заняты солдатами. При каждом залпе сотрясался пол.

— Гляди в оба! — вдруг крикнул офицер.

Он увидел, как из лесу выползла густая темная масса. Тотчас же началась ураганная пальба. Словно смерч прошел над мельницей. Отвалился еще один ставень, и в зияющее отверстие окна влетели пули. Двое солдат покатились на пол. Один из них уже не шевелился; его отпихнули к стене, чтобы он не мешал. Другой бился в судорогах, прося, чтобы его прикончили, но никто не обращал на него внимания. Пули всё сыпались; каждый старался укрыться и найти бойницу, откуда можно было бы стрелять. Еще один солдат был ранен; этот не вымолвил ни слова и с безумным, остановившимся взглядом припал к столу.

Вид мертвецов! привел. Франсуазу в ужас: она бессознательно оттолкнула стул, на котором сидела, и опустилась на пол, прислонясь к стене; она чувствовала себя здесь менее заметной и в большей безопасности. Тем временем со всего дома собрали матрацы и снова наполовину заложили окно. Комната наполнялась обломками, разбитым оружием, распоротой мебелью.

— Пять часов, — сказал командир. — Держитесь. Они теперь попытаются переправиться через реку.

В это мгновение Франсуаза громко вскрикнула. Пуля, отскочившая рикошетом, слегка задела ей лоб. Выступило несколько капель крови. Доминик посмотрел на нее, потом, подойдя к окну, в первый раз выстрелил и с этой минуты уже не отходил от окна. Он заряжал, стрелял, не обращая внимания на окружающее, и только время от времени бросал беглый взгляд на Франсуазу. Он, однако, не торопился и тщательно прицеливался. Как командир и предвидел, пруссаки, прячась за рядами тополей, делали попытки перейти речку, но как только один из них решался выступить, он падал, пронзенный в голову пулей Доминика. Командир, следивший за этой игрой, был в изумлении. Он похвалил юношу, сказав, что был бы счастлив иметь побольше таких стрелков. Доминик не слышал его. Одна пуля задела ему плечо, другая контузила руку. А он все стрелял и стрелял.

Еще двое были убиты. Разодранные матрацы уже не защищали окон. Казалось, еще залп — и мельница будет снесена. Положение становилось нестерпимым. Однако офицер твердил:

— Держитесь, держитесь… Еще полчаса.

Теперь он уже считал минуты. Он обещал начальству задержать противника до вечера и не хотел ни на шаг отойти ранее часа, назначенного им для отступления. Он был все так же добродушен и улыбался Франсуазе, чтобы приободрить ее. Он поднял ружье убитого солдата и сам начал стрелять.

В комнате осталось только четыре солдата. На том берегу Морели появилось множество пруссаков, и было очевидно, что с минуты на минуту они переправятся через речку. Протекло еще несколько минут. Командир упорствовал, не желая отступать, как вдруг прибежал сержант и доложил:

— Они на дороге, они обходят нас с тыла!

Повидимому, пруссаки отыскали мост. Командир вынул часы.

— Еще пять минут, — сказал он. — Раньше чем через пять минут они здесь не будут.

Немного спустя, ровно в шесть, он наконец согласился вывести людей через калитку, выходившую в проулок. Отсюда они бросились в канаву, а затем достигли Совальского леса. Перед уходом командир весьма вежливо попрощался с дядюшкой Мерлье и извинился перед ним. Он даже добавил:

— Отвлеките их… Мы вернемся.

Тем временем Доминик остался один в комнате. Он все стрелял, ничего не слыша, ничего не понимая. Он лишь чувствовал потребность защищать Франсуазу. Солдаты ушли, а он об этом и не подозревал. Он целился и каждым выстрелом приканчивал по человеку. Вдруг послышался сильный шум. Пруссаки, войдя сзади, заполнили весь двор. Доминик выстрелил еще раз, и они навалились на него, в то время как его ружье еще дымилось.

Четыре человека держали его. Другие вопили вокруг на каком-то тарабарском языке. Они чуть не задушили его на месте. Франсуаза бросилась вперед, умоляя. Тут вошел офицер и потребовал пленного. Обменявшись с солдатами несколькими фразами по-немецки, он обернулся к Доминику и резко сказал ему на превосходном французском языке:

— Через два часа вы будете расстреляны.

ГЛАВА III

Германский штаб издал распоряжение расстреливать всякого француза, не входящего в состав регулярной армии и захваченного с оружием в руках. Это относилось даже к ротам добровольцев, которых Пруссия не признавала солдатами. Совершая такую жестокую расправу над крестьянами, защищавшими свои очаги, немцы хотели этим устрашающим примером воспрепятствовать тому, чтобы за оружие взялись все от мала до велика, чего они опасались.

Офицер, высокий и сухощавый мужчина лет пятидесяти, подверг Доминика краткому допросу. Хотя он говорил по-французски очень хорошо, в нем все же чувствовалась чисто прусская жесткость.

— Вы здешний?

— Нет, я бельгиец.

— Зачем же вы взялись за оружие? Все это не должно бы вас касаться.

Доминик не отвечал. В это мгновение офицер заметил Франсуазу; она стояла и слушала, сильно побледнев; на ее белом лбу красной полосой выделялась царапина. Он посмотрел поочередно на обоих, казалось, все понял и удовольствовался тем, что добавил:

— Вы не отрицаете, что стреляли?..