Один в поле воин

– В точку, – неопределенно подтвердил я слова дежурного.

– О'кей. Давай своего милиционера.

Спустя пять минут после разговора Матвеев положил трубку. Вид у него был такой бледно-напряженный, словно его только сейчас продраило с песочком начальство. Вытерев пот со лба, он пару раз провел пальцами по своим усам, сказал по-немецки «gut», после чего смутился и уже сказал по-русски:

– Все хорошо, Майкл.

Я кивнул головой и согласился с ним:

– О'кей, офицер. Так я поеду?

Он непонимающе уставился на меня. Я постучал пальцем по листку с адресом американского посольства. Он понял.

– Да-да, можешь ехать к своим. Пошли на выход.

– Нет. Такси, – и я показал на телефон.

– Он такси хочет вызвать, – первым догадался врач и указал мне на телефон.

Я покачал головой и показал пальцем на старшину: пусть он позвонит. Матвеев замялся, но я был готов к подобному поведению, достал бумажник и продемонстрировал деньги. Стоило диспетчеру на другом конце провода узнать, что клиент иностранец, он сразу пообещал прислать машину как можно быстрее. Поблагодарив врача за помощь, я на английском языке, старшина – по-русски, после чего вышли на улицу, довольные друг другом. Подошли к подъехавшей «Победе». Правда, лицо водителя при виде милиционера вытянулось.

– Вы по-английски говорите? – спросил я водителя.

– Немного. Мать была учительницей. А что вы хотели?

– Спросите офицера: куда ему надо? Может, подвезти?

– Товарищ старшина, американец предлагает вас подвезти, – обратился таксист к милиционеру.

Матвеев замялся, но я уже потянул его за рукав к машине. Только мы сели, как я сказал:

– Сначала подвези офицера, куда он скажет.

Пока мы ехали до отделения милиции, я достал из кармана блокнот и карандаш, а затем протянул старшине. Когда тот бросил на меня удивленный взгляд, объяснил через водителя, что хочу знать его данные, чтобы потом найти его и поблагодарить за спасение. Старшина наотрез что-либо говорить или писать.

– Не положено, – был его ответ на все мои уговоры.

В конце концов, я бросил свои попытки, спрятав блокнот. Разговор затих. Когда приехали, милиционер строго предупредил водителя:

– Отвези гражданина американца без лишнего баловства.

– Как можно, товарищ старшина, – таксист сделал умильное лицо. – Строго по прямой, согласно счетчику.

– До свидания, Майкл, – дружески попрощался старшина со мной.

Мы пожали друг другу руки, после чего шофер тронул машину.

– Отель «Метрополь».

Несмотря на мое возбужденное состояние, у нас с шофером состоялся разговор, стоило ему понять, что беседа не пойдет о политике. Работать таксистом ему нравилась, вот только с клиентами не всегда угадаешь, пожаловался он мне. Бывает то пусто, то густо, а план изволь выполнять, да и на комсомольском собрании могут холку намять. Еще мне стало известно, что таксисты не заезжали ни в рабочие поселки, ни на пролетарские окраины столицы, так как клиентов там для них не было, а работали в центре города.

Вернувшись в свой номер, сбросил пропитанную потом одежду прямо на пол, пустил воду в ванну и достал из тумбочки бутылку виски, налил половину стакана и выпил его, как воду. Стоило мне только погрузиться в горячую воду, как меня начала бить крупная дрожь. Наступила нервная разрядка. Алкоголь и горячая вода, минута за минутой, вымывали из меня скопившееся во мне дикое напряжение. Спустя какое-то время вылез из ванны, вытерся и сел на небольшой диванчик. Посмотрел на бутылку виски, но пить не стал, так как знал, что алкоголь в таких делах плохой помощник, просто надо уйти от этих мыслей, загрузить себя работой. Выбрал промежуточный вариант, стал складывать те бессвязные, обрывочные сведения, которые мне довелось услышать как о жертве, так и ее палаче.

Маньяк, судя по некоторым его словам, воевал. «Резал я вас гадов, фашистов проклятых, на войне! И всегда резать буду. Нет у меня для вас прощения!» Явно не в пехоте, уж больно ловкий оказался, вон, как с кнутом обращается, почти как Зорро.

«Войсковая разведка. Хотя вроде была на ВОВ и конная разведка. Получил тяжелое ранение в голову. Видимо, не долечили. Демобилизовался, а жена и дети погибли, вот крыша и поехала окончательно».

Мои предположения были верны только в своей основе. Валерий Чекалин был кадровым военным. Перед самой войной он служил старшиной на заставе. Отправил семью на второй день войны, но о том, что немцы разбомбили эшелон, где ехали его родные, буквально через сутки, узнал только через три года. В середине сорок четвертого получил тяжелое ранение головы и оказался в госпитале, а спустя семь месяцев, после того как его признали не годным к военной службе, выпустили. Три месяца он разыскивал семью, пока не пришла официальная бумага, где было сказано, что его жена и дети погибли во время бомбежки на такой-то железнодорожной станции. Он поехал на место их гибели и стал расспрашивать местных жителей о том дне и где похоронили убитых, но никто ничего не мог ему сказать. Через несколько дней увидели, как он копает землю вдоль железной дороги, а когда его спрашивали, что он делает, отвечал, что ищет могилу жены и детей. Скоро он оказался в местной психиатрической больнице, а после двух месяцев лечения получил новую справку и уехал в Москву, к родне жены. Не найдя их, устроился подсобным рабочим при жилконторе. Жил в полуразрушенном бараке, ни с кем не общаясь. Вспышки неосознанного гнева у него были и раньше. Он убивал, проваливаясь в темное безумие, и только потом, ночью, из темной глубины его подсознания поднимались кровавые кошмары. Просыпаясь, он не помнил ничего, но на душе в такие моменты было настолько противно и тяжело, что он хватал бутылку водки и пил до беспамятства.

Перебирая в памяти отрывочные сведения о жертве, я попытался понять, что это за человек.

«В конце он назвал себя Михаэлем Вернером. То есть он немец? Но при этом он хорошо говорил по-русски. Наемник? Он хорошо сочетается с немецкой книгой. Кроме него здесь есть еще один немец. Адрес: Запрудная, 4. Имя – Курт. Погоди-ка. Он еще назвал какого-то англичанина. Кличка или национальность? Да-а. Гадать тут можно долго. Интересно получилось. Как у нас говорится: не было печали – да несчастье помогло».

На основе полученной информации, пусть приблизительно, но я уже представлял общую картину, а главное, у меня теперь была возможность получить еще больше данных по этому делу. Конечно, можно сидеть и ждать второго письма, вот только не в моих правилах ждать у моря погоды. Встав, я взял со стола карту Москвы и – о, радость! – нашел улицу Запрудную.

«Так и думал. В этом самом районе, недалеко от базара, где должен был передать книгу. Такую возможность нельзя упускать. Пришла пора навестить этого Курта, – я посмотрел на часы. – Почти два часа дня. Через пару часов начнет темнеть. Причем надо постараться все закончить сегодня, так как завтра меня будет трясти мое посольство, вместе с местной милицией».

Сходив в ресторан, без особого аппетита поел. Не торопясь оделся, взял свой кольт, который до недавнего времени хранился в посольстве, в сейфе, в запертом чемоданчике, вместе с документами Генри и шкатулкой с драгоценностями Марии.

Глава 8

Отъехав от заброшенной котельной, убийца тщательно вытер нож, потом долго оттирал снегом кровь с лица, рук и одежды. Положил нож в полотняную самодельную сумку, привычно пошарил в ней рукой и вытащил на свет бутылку водки с заткнутым куском деревяшки горлышком. Зубами выдернул пробку, привычно запрокинул бутылку и стал лить в себя водку, словно воду. Его действия были давно отработаны. Водка должна притупить сверлящую голову боль, которая после очередного убийства обычно начинала спадать, а затем и вовсе исчезала, вслед за голосами, звучащими в его голове. В самом начале своей болезни он пытался их не замечать, потом стал глушить водкой, так как прописанные ему порошки давно не помогали, но они все равно приходили, следом за приступами головной боли. Сначала ему казалось, что это зовут его жена и дети, но когда понял, что не может разобрать, о чем они говорят, перестал вслушиваться. Он давно уже жил в искаженном мире, который создал для него его больной, искалеченный мозг, где до сих пор существовали фашисты, скрывающиеся под масками советских людей.

Свое первое убийство он совершил через два месяца после того, как поселился на окраине Москвы. В полуразрушенный барак, где он жил, повадился ходить местный алкаш Тимошка, которого отовсюду гнали, и тогда он приходил к Чекалину. В тот вечер у хозяина уже начался приступ, он сидел, уставившись в стену, пытаясь бороться с накатывающей на него сверлящей болью и слушая бубнящие в голове голоса. Когда к ним прибавился еще голос пьяницы, его мозг просто не выдержал. Чекалин резко вскочил, затем схватил лежащий на скамейке, возле печки-буржуйки, топор. Больше Тимошку никто не видел.

Во время приступов он старался держаться от людей подальше. Друзей-приятелей у него не было. Сам он их не заводил, да и люди сами, инстинктивно, старались держаться от него подальше. Будучи когда-то пограничником, а потом разведчиком, он знал много хитростей и уловок, чтобы не привлекать излишнее внимание, и когда он находился в невменяемом состоянии, они автоматически включались, помогая ему искать укромные места, прятать трупы, скрывать улики. Именно поэтому у милиции на руках были только три трупа. В редкие выходные, когда не было приступа, он проводил время на кладбище, среди могил.

На работе ничего не требовал и брал то, что ему давали. К тому же он оказался мастером на все руки. Наладил печное отопление в жилтресте, которое работало через пень-колоду еще с середины войны, сделал полки в архиве, починил крышу и окончательно прогнившее крыльцо. Он убирал двор, заготавливал дрова, был плотником, возчиком и грузчиком. Начальству он нравился уже тем, что не требовал места в общежитии и повышения зарплаты, а когда надо, работал по 12–14 часов в сутки, при этом никогда не отказывался подменить другого человека. За это ему прощали прогулы, угрюмый вид и постоянный перегар. В споры и драки никогда не лез. Мужики чисто инстинктивно чувствовали в нем злобную силу, к тому же подкрепленную большой физической силой. Он как-то продемонстрировал ее при разборке сарая, когда без инструментов, одними пальцами вытаскивал из здоровенных досок гвозди-десятки.

Отбросив пустую бутылку, Чекалин какое-то время стоял, не обращая внимания на мороз, привычно ожидая, когда начнет спадать боль. Когда сверлящая боль стала отступать, он тронул вожжи, и застоявшаяся на холоде лошадь резко рванула вперед. Вот только уже подходя к конюшне, где брал лошадь и телегу по заявке жилтреста, он неожиданно понял, что привычное состояние покоя, которое наступало после приступов, не вернулось. Что-то в его душе скреблось и раздражало, пока в его голове не всплыли чьи-то слова: Это все Курт. Он главный фашист. Запрудная, 4.

Именно эти слова сняли предохранитель в его изломанном, искаженном сознании, передернули затвор, теперь ему осталось только нажать на спусковой крючок. В его больном мозгу даже сомнений не возникло, что по этому адресу живет ненавистный ему фашист, которого надо убить, но при этом инстинкты ему говорили, что сделать это лучше, когда стемнеет.

До знакомого уже мне района я добрался относительно быстро, вот только нужную мне улицу, в начинающихся сумерках, нашел с трудом. Фонари еще не горели, а номера на домах оказались довольно большой редкостью, поэтому пришлось мне пробираться между однотипными рабочими бараками и остатками частного сектора, почти на ощупь.

С одной стороны улицы стояли одноэтажные деревянные домики со старыми, потемневшими рамами окон и залатанными крышами, укрывшиеся за покосившимися заборами, а напротив них – деревянные двухэтажные бараки. Дорога между ними представляла собой твердый, местами скользкий, снежный наст, накатанный телегами и грузовыми машинами. Свет горел только в редких окнах, и людей на улице практически не было, только дед, дымивший самокруткой, в наброшенном на плечи пальто, стоял возле входа в один из бараков, да пара старушек, медленно ковылявших в пятидесяти метрах от меня. Это была самая окраина Москвы. Далеко позади, за моей спиной, осталось отделение милиции, здание райкома, серые корпуса какого-то завода и магазин № 43.

Дед, проводив бабок взглядом, подслеповато прищурился в мою сторону. В подступивших сумерках он должен был видеть только мою темную фигуру, но я рисковать не стал и дернул дверь в ближайший барак. Вошел. От стен здания веяло холодом и плесенью. Первое, что меня здесь заинтересовало, так это были висящие на гвоздиках, сбоку от входа, полтора десятка серых картонных квадратиков. На них были написаны разными карандашами большие буквы. Уже позже узнал, что задача у этих карточек простая – на ночь вход в единственный подъезд дома необходимо было закрывать на засов. Когда один из жильцов приходил домой, то поворачивал свою картонку чистой стороной, и тот, кто пришел последним, видел, что висеть осталась лишь его картонка, после чего задвигал засов на входной двери. Ради любопытства подошел и потянул на себя дверь, ведущую к квартирам первого этажа. К моему удивлению, она оказалась открыта. Моему взгляду предстал длинный коридор с разномастными дверями, с трудом освещаемый тусклым светом одинокой лампочки, очень нужной здесь вещи, так как пройти в темноте, не натыкаясь на зачем-то выставленные из комнат тумбочки, детские велосипеды и тазы, висевшие на стенах, было невозможно. Чуть повыше, чуть ли не на всю длину коридора, были натянуты веревки для сушки белья. Рядом с входом висела черная тарелка репродуктора.

«Вот ты какая, коммуналка. Или… это рабочий барак?»

Стоило где-то на втором этаже раздаться звуку, я тут же оказался у входной двери и осторожно выглянул. Деда на месте уже не было. Идя в поиске нужного мне дома, было видно, как оживает рабочий поселок. В окнах все чаще стал загораться свет, а мимо меня, подняв воротники, торопливо шли люди, где-то в сумерках были слышны голоса и светились огоньки папирос.

Нужный мне дом я нашел в частном секторе, причем сразу, так как на нем, в отличие от других домов, висел номер с названием улицы. Света в окнах, так же как и у соседей, не было. Пройдя мимо него туда и обратно, остановился напротив калитки, нащупал щеколду, открыл и скользнул во двор. Закрыв калитку, с минуту оглядывался и прислушивался. Никого. По протоптанной тропинке подошел к дому, поднялся по ступеням. На двери висел навесной замок. Обошел дом – никаких пристроек не было, за исключением сортира, стоящего в углу двора. От забора за домом осталась лишь треть, дальше было видно поле, а также самодельные оградки, как видно, отделявшие соседские огороды. Меня сразу заинтересовал штырь, торчащий из земли на границе одного из огородов. Подойдя, осмотрел, потом выдернул из земли. Это был кусок ржавой трубы. Взвесил в руке.

«То, что надо».

Вернувшись обратно во двор, спрятался за дом и приготовился ждать. Спустя какое-то время к соседнему дому, находившемуся слева, подошла шумная компания. Из того, что услышал, стало понятно, что к родителям вернулся сын Колька и теперь это событие они собирались отпраздновать. Спустя несколько минут окна соседского дома засветились, затем хлопнула открытая форточка. За окнами, закрытыми занавесками, замелькали тени, готовясь к застолью, потом пришли запоздавшие гости, которых радостно приняли на крыльце. Прошло еще какое-то время, и до меня донеслись приглушенные звуки застолья. Пока я тут мерз, там пили водку и закусывали под пластинку с песней «Я вернулся на Родину».

«Хорошо им, водку в тепле трескают, а ты тут сиди на морозе», – уже раздраженно подумал я, пытаясь не обращать внимания на звуки веселого застолья, а прислушиваться к звукам с улицы. Люди шли мимо. Был слышен хруст снега под ногами, быстрые шаги прохожего, иногда был виден огонек папиросы.

Хозяин дома вернулся в тот момент, когда веселые соседи уже хорошо выпили и перешли на хоровое пение. Я напрягся. Вот скрипнула щеколда, потом гулко стукнуло промороженное дерево калитки, следом заскрипел под подошвами хозяина снег. Сейчас я ждал, когда он подойдет к двери, чтобы броситься на него, когда он начнет открывать замок. Мои шаги должны быть заглушены доносившимися из открытой форточки голосами соседей, которые громко и с чувством исполняли песню «Где же вы теперь, друзья-однополчане».

Вот только он не пошел сразу к двери, а направился к туалету. Стоило ему захлопнуть деревянную дверь, как я переместился вслед за ним, встав сбоку от деревянной будки. У соседей снова пошел в ход патефон, и через открытую форточку полилась песня Владимира Бунчикова «Летят перелетные птицы», под которую, судя по громкому стуку каблуков и выкрикам, народ вышел на пик праздника – начались танцы.

Стоило Курту выйти из будки и остановиться, поправляя штаны, как я шагнул вперед, затем от души размахнулся и врезал ему по голове. Тот пошатнулся и сдавленно застонал. Новый удар по лицу заставил его отшатнуться, но не удержавшись на ногах, он упал на снег. Не теряя ни секунды, я сорвал с его головы шапку и теперь уже аккуратно ударил по шее, отправляя его в бессознательное состояние. Подхватив наемника под мышки, я поволок тяжелое тело к дому, теперь уже под песню «Одинокая гармонь». Похлопав по карманам, нашел ключ, открыл дверь, затем перетащил бесчувственное тело в дом, связал ему руки за спиной и посадил у стены. Закрыв дверь на засов, убедился, что занавески задернуты, только тогда включил свет. Быстро огляделся. В комнате стояли заправленные, с теплыми одеялами, две металлические кровати. Русская печь, стол и две табуретки дополняли убогую картину жилища. На столе стояла электроплитка с открытой спиралью, лежало несколько банок консервов, две пачки папирос и чернильница с перьевой ручкой. У грязно-белой печки стояла пара полупустых мешков, а рядом со столом, у стены, два обшарпанных чемодана и армейский вещмешок.

Хозяин дома уже очнулся, но при этом продолжал делать вид, что находится без сознания. Обыскав его, нашел деньги и документы на имя Ясинского Льва Сигизмундовича, экспедитора овощной базы № 7. Открыл один из чемоданчиков. Нижнее белье, пара рубах, теплые носки. Прошелся по комнате, ударил ногой по одному из мешков. Тот опрокинулся, и из не завязанной горловины на пол посыпалась картошка, дробно стуча по деревянным половицам.

– Ты что, тварь, делаешь? – подал, наконец, голос хозяин дома, говоривший на хорошем русском языке.

– А ты как думаешь, Курт? – спросил я его на русском языке.

Он растерялся, удивленно глядя на меня, так как явно не ожидал ни нападения, ни знания русского языка от обычного, как он до этого думал, американского мальчишки. Его глаза забегали, а язык непроизвольно прошелся по пересохшим губам. Я усмехнулся, глядя ему прямо в глаза, так прекрасно понимал его состояние. Наемник сейчас лихорадочно пытался понять, кто перед ним стоит.

– Какой Курт?! Кто ты такой?! Что ты несешь?! – все же немец решил продолжить свою игру, разыгрывая возмущение советского гражданина.

Я ударил его обрезком трубы по голени, а когда он закричал, новый удар пришелся по лицу, заставив его оборвать крик и застонать. Какое-то время стоял и выжидающе смотрел на него, потом изобразил жалостливую гримасу и, добавив в голос участия, спросил его:

– Больно?

Он дернулся, но тут же скривился и зашипел от боли.

– Тебя бы так, падла, отделать! Ты вообще кто такой?! Я советский гражданин и буду жаловаться! По какому-такому праву…

После того, как я качнул обрезком трубы, он сразу замолк, так как уже понял, что этот парень жесткий и слова с делом у него не расходятся.

– Ругаться нехорошо, поэтому давай поговорим спокойно. Как ты думаешь, откуда у меня твой адрес? И откуда я знаю твое настоящее имя?

– Ты меня явно с кем-то путаешь, парень. Меня зовут Лев Ясинский. Я работаю…

Он говорил, но уверенности в его голосе не было, так как он уже понял, что перед ним некто, скрывающийся под маской американского паренька. Он считал, что хорошо знает психологию людей, изучив ее за несколько лет работы в разведывательной школе абвера, но оказалось, что для любого правила можно найти исключения. Вот одно из них стояло перед ним. Ни взгляд, ни лицо подростка не отражали никаких эмоций. У немца нехорошо заныло сердце.

– Хочешь, я предскажу твое будущее, Курт?

– Я простой советский…

– Извини, я перебью тебя. Просто не хочется слушать повторение твоего вранья. Так вот, сначала куском этой трубы я отобью тебе внутренности, затем сломаю кости, после чего брошу тебя умирать в этом грязном, паршивом доме.

Барон Генрих фон Людвиг всегда гордился своим дворянством, как и пятью поколениями благородных предков. Все они, как говорили семейные предания, умерли достойной смертью. Барон не хотел умирать, но какое-то седьмое чувство нашептывало ему, что пришло его время. Он всю свою жизнь жил с сознанием того, что он кадровый офицер и может погибнуть в любой момент, вот только умереть такой жуткой смертью… Нет! Внезапно вспыхнувший страх потеснил его мысли. Сейчас ему хотелось жить, как никогда в жизни. Жить!

– Чего тебе надо?

– Это другой разговор. Мне нужно знать: кто такой «англичанин»? Также не забудь рассказать про томик Гете. И вообще все, что связано с этой историей.

– Ты оставишь меня в живых?

– Нет, зато у тебя есть выбор. Умереть быстро или очень-очень медленно.

«Умирать?! Я не хочу!» – дикое желание жить во что бы то ни стало вымело из сознания немца все, что делало из него человека. Он был готов ползать на коленях, умоляя о пощаде, вынести любой позор или продать всех оптом и в розницу.

– Погоди! Я могу помочь тебе! Без меня ты не сможешь найти «англичанина»! И книга. Я знаю про нее! И это не все! У меня есть деньги! Лежат в банке, в Швейцарии. Это большие деньги! Отдам тебе все! Зачем тебе моя смерть?!

Он впился в меня глазами, пытаясь понять, как я отреагирую на его слова, но стоило ему понять, что никакой реакции нет и не будет, взгляд немца потускнел. Он окончательно понял, что пришел конец его жизни. Он обвел взглядом грязное помещение, криво усмехнулся, затем посмотрел мне в глаза и спросил:

– Исполнишь одну мою просьбу?

– Говори.

– Генрих фон Людвиг, барон в пятом поколении, не может быть забит до смерти, – он криво усмехнулся. – Предки не поймут.

Я ничего говорить не стал, ожидая дальнейших объяснений.

– Отодвинь ту кровать, – немец показал на нее связанными руками. – Там, под сломанной доской, у стены, лежит пистолет. Дай слово, что, когда будешь уходить, застрелишь меня.

Мне не хотелось давать такое обещание, так как оно ломало мой план и могло навести на нехорошие мысли местные органы, но я решил дать ему слово:

– Сделаю. Рассказывай.

– Как ты нашел меня? Или это Вернер… – наемник не договорил, испытующе глядя на меня.

– Вернер, – подтвердил я его догадку.

– Ты его тоже убил?

– Нет. У него была более жуткая смерть. Его до смерти запытал какой-то сумасшедший убийца.

– Но как же…

– Хватит вопросов!

– Значит, мне больше повезло, чем ему. Странно говорить подобное… Слушай…

Его рассказ был коротким и мало что дополнил к тому, что мне уже было известно, но при этом подтвердил некоторые мои догадки.

– Вы серьезно собирались убить Вильсонов? – задал я ему последний вопрос.

– Нет, конечно. Это была мнимая угроза, рассчитанная на подростка, который должен был испугаться и отдать книгу, – какое-то время он смотрел на меня, видно ожидая реакции на свои слова, а, не дождавшись, сказал: – Ты какой-то странный американец, раз не спросил ничего о моих деньгах.

Насчет Вильсонов я ему не поверил, так как знал о зверском убийстве художника, к тому же он сам признал, что является наемником. Конечно, такой убивать не будет, только пальчиком погрозит.

Встал с табурета, отодвинул кровать, достал увесистый сверток, положив на стол, развернул. Браунинг. Глушитель и две обоймы. Немец внимательно наблюдал, как я уверенными движениями вставил обойму, потом прикрутил глушитель.

– Что-то еще хочешь сказать?

– Ты правда очень странный американец.