Помоги проекту - поделись книгой:
Большая Засада находилась на полпути между фазендой Аталайа и фазендой Боа-Вишта, расстояние между ними было не больше полутора лиг, от силы — две лиги, и если пришпорить лошадь, то вообще ничего. По дороге туда или обратно капитан всегда сворачивал на тропинку, чтобы сократить путь. И так он мог всегда следить, наблюдая или участвуя, за происходившими там изменениями.
Узнав о планах полковника Робуштиану де Араужу, Натариу посоветовал ему построить склад в Большой Засаде. Санта-Мариана — огромная фазенда, где, помимо плантаций какао, полковник занимался еще и скотоводством, — находилась у истоков Змеиной реки, на границе с каатингой,[14] далеко от железной дороги. А тут как раз подходящее место, чтобы полковник построил хранилище, где складировал бы сухое какао, чтобы затем передавать его экспортерам, а транспорт до Ильеуса — это уже их головная боль. Полковнику место понравилось, он последовал совету, и уже стало известно о строительстве загона, где скот сможет передохнуть по дороге на бойню в Ильеусе или Итабуне. Это был ценный совет, и в благодарность полковник приказал подарить капитану телку.
Капитан был там, когда работники, присланные полковником Робуштиану, замесили глину, старую, вечную, выжгли заросли и построили первые хижины. На его глазах приехала первая проститутка — Жасинта по прозвищу Корока, что значило «старая швабра», потому что она и вправду была немолодой. Возраст уже не позволял ей шататься с плантации на плантацию в поисках клиентов, и она обосновалась здесь в ожидании погонщиков, а их с каждым днем становилось все больше, потому что Большая Засада превратилась в очень популярное место для ночевки.
Давая совет полковнику Робуштиану, Натариу рассказал ему о своем давнем намерении вскорости построить на нависающем над долиной холме дом, в котором он будет жить. Но это когда у него появится больше денег, потому что то немногое, что у него было, он вбухал в фазенду Боа-Вишта.
Довольный жизнью, капитан Натариу к вечеру прибыл в Большую Засаду. Он спешил, поскольку задержался за пределами Аталайи дольше, чем предполагалось. Он не хотел застревать в долине, но необычное оживление, огромное количество людей, которые рубили и перетаскивали деревья, заставило его остановить мула перед хижиной Жасинты. Может, полковник Робуштиану решил ускорить строительство загона? Старая потасканная проститутка появилась в дверях, демонстрируя в прорехах комбинации дряблые груди.
— Здравствуй, Корока, — приветствовал ее Натариу, не сходя с мула.
— Здравствуй, Натариу… капитан Натариу, — поправилась она. Сколько раз в былое время бывал он в ее постели, зачастую в долг! Видя, что ему трудно, что он нуждается, Корока раздвигала ноги в кредит, но в последнее время он не успевал воспользоваться всеми, кто себя предлагал. — Возвращаешься? Задержался ты там. Нашел новую шлюху?
— Какая уж тут шлюха… Ты мне лучше скажи, если знаешь, конечно, что это за столпотворение? Это загон полковника Робуштиану или что?
— Это кум Фадул нанял кучку местных, чтобы они построили ему дом. Деревянный, не какую-нибудь убогую хижину типа моей. Народ там внутри работает, даже отсюда видать.
— Турок Фадул? Он собирается открыть здесь магазин? — Натариу задумался. — Где? Покажи мне место?
— Кто точно знает, так это Бернарда. Он был с ней той ночью, когда принял это решение.
— Какая Бернарда? Дочка Флоренсиу?
— Она самая. Недели две назад сюда пришла, слиняла от своего папаши. Она пришла вместе со стадом ослов из Бокаду-Рио. Новенькая, мужики теперь только с ней хотят.
Прежде чем пришпорить мула, Натариу спросил:
— Тебе что-нибудь нужно, Корока?
— Я не прошу милостыню. По крайней мере пока с голоду не подыхаю.
Капитан рассмеялся, глаза закрылись — вот спесивая старая шлюха:
— За мной остался старый должок, помнишь? Еще с тех времен.
— Может быть.
Он дал ей несколько монет и поехал искать работников, от которых узнал о намерениях Фадула. Бродячий торговец оставил Баштиау да Розе немного денег и распоряжение нарубить и заготовить дерево, достаточное для постройки дома с двумя дверьми снаружи и тремя комнатами внутри. Такие хоромы в этих местах есть только в Такараше, у железной дороги, то-то и оно! К тому же из Такараша приехал плотник Лупишсиниу, чтобы сделать для сеу Фаду прилавок и полки. Большая работа и много возни. Баштиау да Роза так думает: «Турок совсем умом тронулся. Такая роскошь не для Большой Засады».
Натариу покачал головой, не соглашаясь. Турок сошел с ума? Нет, он так не думает. Он знал наверняка, что рано или поздно Большая Засада станет городом, по сравнению с которым Такараш будет просто жалкой провинциальной дырой.
Сарай Короки казался хоромами в сравнении с соломенной хижиной, в которой укрылась Бернарда: полдюжины наскоро связанных пальмовых веток, четыре жерди, воткнутые в землю. Внутри — койка, глиняный горшок на трех камнях и больше ничего.
Натариу спешился и огляделся. Девушка шла со стороны реки, мокрая с головы до ног, в руке — вещи, которые она стирала: панталоны и нижняя юбка. Простенькое платье, промокшее насквозь, прилипло к смуглому телу, с распущенных волос текла вода, капли падали с затылка. Узнав гостя, она на секунду замерла, а затем побежала, протягивая к нему руки. А Натариу видел другое — к нему бежит двухлетняя девочка, которая бросила игры в грязной луже, чтобы повиснуть — голая и чумазая — у него на шее. Когда он нашел убежище на фазенде Аталайа, то долгое время жил в доме Флоренсиу и его любовницы Аны. Флоренсиу не работал на плантации, занимаясь более важными делами: отвечал за оружие и жагунсо.
«Сколько же лет Бернарде?» — спросил он себя, когда образ девочки превратился в девушку, окутанную водой и солнцем. Он, зная ее с младенчества, в каком-то смысле помог вырастить. В закутке двухкомнатного домика Ана соорудила для гостя гамак, а на полу, в ящике, превращенном в колыбель, спал ребенок. Бернарда просыпалась среди ночи и плакала, но Ана лишь изредка вставала, чтобы приложить ее к груди. Мертвая от усталости, она спала в соседней комнате тяжелым свинцовым сном и даже не слышала, как плачет дочь. Натариу брал ребенка из ящика, клал в гамак и укачивал у себя на груди.
Ей было, наверное, лет пять, когда полковник Боавентура привез падре Афонсу, чтобы освятить часовню, которую дона Эрнештина приказала возвести на фазенде во исполнение обета, данного святому Иосифу, ее покровителю. Именно ему полковник был обязан жизнью, святому Иосифу, — и Натариу, вовремя нажавшему на курок: «С вашего разрешения, полковник!» Праздник длился два дня: было море гостей — даже из Баии народ приехал. Священник отслужил мессу, освятил образ святого, обвенчал сожительствующих во грехе, окрестил ораву детей и нескольких взрослых, до сей поры не попавших в лоно церкви. Несусветное обжорство, безудержное пьянство — в домах работников кашаса лилась рекой, удержу не было ни в чем. Скромный слуга Божий, безоговорочный сторонник полковника, образец христианина и истинного грапиуна, падре Афонсу грешил чревоугодием — он ел за целый полк.
Натариу воспользовался праздником, чтобы жениться на Зилде, с которой жил во грехе уже больше года. Он подобрал ее на дороге в Агуа-Претау, бледную, рахитичную и напуганную, круглую сироту — обоих родителей унесла черная оспа. Свора мерзавцев наступала ей на пятки, будто кобели, преследующие бесхозную сучку. Натариу вступил в бой скорее от скуки, чем из желания, повалил на землю Мане Брагаду, а этот задира, не узнав его, схватился за оружие. Из-за этой худышки ему пришлось убить человека. Он увез ее с собой и сразу же заделал ей сына.
Молчаливая и покорная, работящая и чистоплотная — на убогий домишко стало приятно смотреть, — Зилда налилась и расцвела, стала рассудительной, живой и осталась здесь навсегда. Как набралась она храбрости, чтобы высказать своему мужчине и хозяину ее желаний, что он должен на ней жениться? Нельзя жить против закона Божьего, а большего ей и не надо.
Когда Натариу ее подобрал, он еще жил в доме Флоренсиу. В своем холостяцком гамаке он ее и обрюхатил — прямо на глазах у Бернарды. Девочка продолжала спать в той же комнате, но с появлением Зилды потеряла место в гамаке, укачивание и уютную грудь.
По случаю коллективного крещения Ана предложила им стать крестными девочки. Рукодельница Зилда соорудила из старых тряпок куклу для крестницы. Натариу не подарил маленькой Бернарде ничего, кроме того, о чем она больше всего мечтала, — права называть его крестным, целовать ему руку и получать благословение.
Пока Флоренсиу оставался в Аталайе, Бернарда жила больше в доме крестных, чем у родителей. Ей было около десяти лет, когда Флоренсиу, который повздорил с полковником из-за сущей безделицы — высокомерный жагунсо не желал делать грязную работу, — перебрался на фазенду Бока-ду-Мату: полковнику Бенвинду был нужен хороший стрелок, чтобы держать в узде своих работников. Натариу и Зилда предложили, чтобы крестница осталась у них, но Флоренсиу не захотел даже слышать об этом. Им нужна была Бернарда, якобы чтобы приглядывать за сестренкой: за это время Ана разродилась еще одной девочкой — ее назвали Ирара, а если проще — Ир
Когда кумовья переехали, Натариу видел Бернарду только изредка. В тринадцать лет это была оформившаяся девушка, хорошенькая, привлекательная. А привлекательная женщина в этой дыре, где было одно только какао, — страшное дело, ведь не у каждого вообще имелась женщина, только у немногих счастливчиков. Все, что в юбке, считалось привлекательным и полезным. Не говоря уже о кобылах, мулах и ослицах.
Кровоизлияние приковало Ану к постели, навсегда сделав глухой и немой паралитичкой — обузой, которая годилась только на то, чтобы вводить в расходы и добавлять работы, в то время как Бернарда превращалась в навязчивый, непобедимый соблазн. Из комнаты, в которой он лежал рядом с парализованной, Флоренсиу слышал, как дочка дышит во сне. Это был могучий зов. Что мог сделать старый пьяница? Он съел ягодку, пока другой на нее не позарился. И никто не захотел влезать в это дело, оно того не стоило. Бандит, нанятый в сертане Святого Франциска, когда началась борьба за землю, Флоренсиу имел за плечами жуткий послужной список. Это была его дочка, и он мог распоряжаться своей семьей, как ему взбредет в башку. Или куда пониже.
Ослабляя подпругу, Натариу произвел в уме подсчеты и пришел к выводу, что Бернарде сейчас должно быть лет четырнадцать-пятнадцать. Если бы она жила в Ильеусе, то была бы еще девчонкой, играющей в куклы, а здесь, в зарослях, уже взрослая женщина, проститутка, завлекающая клиентов.
Она бежала с протянутыми руками, побросав только что выстиранную одежду, но, приблизившись, замедлила шаг и опустила глаза. Натариу следил за ней, опираясь на лошадь. Сам того не желая, он обежал прищуренными глазами все тело крестницы — ловкое, стройное, ладное, бронзовое. Он почувствовал смятение в груди: там теснились противоречивые чувства, как будто он раздвоился. Еще не успев остановиться, она попросила:
— Благословите, крестный. — Но реальность сразу вступила в свои права: — Вы получили мою весточку?
— Весточку? Я только сейчас узнал, что ты здесь, — мне Корока сказала. Что случилось?
Он отпустил мула, который сразу убежал в поисках корма, но не далеко. Не дожидаясь ответа, он вошел в хижину и сел на койку, сооруженную из двух досок. Бернарда последовала за ним и осталась стоять: они были так близко, что колени почти соприкасались.
— Расскажи мне, что произошло! — В голосе, на первый взгляд холодном и нейтральном, сквозила нотка беспокойства.
Бернарда подняла голову и посмотрела прямо на крестного:
— Я больше не выдержала. Отец приходит с плантации и делает только две вещи: пьет и дает нам тумаков. — Слова выходили медленно и тяжело. — Ну и то, о чем крестный знает.
Она мяла рукой юбку, это был единственный признак смущения.
— В доме еды нет совсем, только кашаса. Если мы с голоду не померли, то спасибо соседям. И еще потому, что я шла в заросли с каждым, кто заплатит. Это было рискованно: если бы отец узнал, то убил бы меня.
Натариу слушал без комментариев. В голосе Бернарды послышались всхлипы: казалось, она вот-вот начнет плакать, — но ей удалось сдержать слезы — душа закалилась на медленном огне. Она закатала край платья, чтобы приложить к горящим глазам. Капитан отметил крепкое бедро, выпуклый зад — хлеб, который она ела, точно дьявол месил. Умирая от жалости — бедная девочка! — он почувствовал, как защемило сердце, но глаз, затуманенных желанием, не отводил, пока она не опустила юбку и не продолжила:
— Отец сделал меня, свою дочку, своей наложницей. Это все знают. Пока мать была жива, хотя она и не говорила и не двигалась, я подчинялась, я не могла позволить матери умереть в одиночестве. А как мы ее похоронили, я сделала ноги. — Она снова взглянула на крестного: — Если кто думает, что я была согласна, он ошибается. Я была в этом проклятом доме с парализованной матерью.
Это правда, она была в проклятом доме, но Натариу просто сказал:
— Я не знал, что кума Ана умерла.
— Уже дней двадцать как. Я вам послала весточку в Аталайю. Вам не передали?
— Я был в дороге, только сейчас возвращаюсь. А что Ира?
— Она осталась с отцом.
— А если он с ней сделает то же, что с тобой?
— С Ирой, крестный? Но она мала для этого, ей и одиннадцати лет нет, еще даже кровь не пошла.
— Да разве кума такие глупости остановят? В доме Луизы Мокото, в Рио-ду-Брасу, есть десятилетняя девочка — уже клиентов принимает. Говорят, как раз отец и попортил. В этих местах только и есть, что какао и бессовестные папаши.
Он говорил об этом без эмоций — так было, и этим все сказано. В молчании, тяжелом от мыслей и желаний, капитан толкнул ногой пальмовые листья, служившие дверью. Протянул руку, дотронулся до простенького платьица крестницы, прилипшего к телу. Бернарда не пошевелилась и не опустила глаз.
Его крестница. Девчушка, грязная и голая, бежала к нему, чтобы повиснуть у него на шее. Натариу давал ей мелкую монетку, но она отказывалась. Она хотела только сидеть у него на плечах, держась за края кожаной шляпы, хотела играть. Она росла, засыпая в гамаке, прижимаясь к груди бандита, смеясь, когда он щекотал ее за пятки. Вселенная ребенка замыкалась в крестном, кроме него была только пустыня разочарования и равнодушия.
Больше чем крестный, почти отец. И что с того? Настоящим отцом был Флоренсиу, и она не отказалась, когда старик ее захотел. Она спала с ним больше года, хотя и без удовольствия, но покорно. Натариу приложил руку к животу Бернарды, она замерла, но когда его пальцы коснулись груди, изобразила улыбку и опустила глаза. Капитан толкнул ее на койку.
После сдавленного всхлипа, возгласа желания и радости, крика победы, Бернарда легонько провела рукой по лицу крестного, задрожала, улыбнулась и сказала:
— Я всегда знала, что однажды буду спать с вами.
Она прижалась к потной груди, как та девочка в гамаке:
— Это было во сне много раз. Когда я хочу чего-то, мне это снится. А крестный тоже? — Она затягивала разговор, чтобы удержать его рядом, у своего лона…
— Сон — это ложь, сны ничего не стоят. Когда я хочу чего-то, я это делаю или беру. — Он смягчил голос, чтобы закончить. — Лучше иметь, чем мечтать. Я тоже хотел.
Благословенные слова, счастливые: крестный хотел ее, умирал от желания спать с ней и войти в нее. Разочарование и горесть жизни рассеялись, им не было места в светлом мире поцелуев и ласк, когда тела и души разоблачались и отдавались друг другу без стыдливости, без робости. «Ах, как хорошо, крестный, насытимся друг другом, мне нужно это в награду за бесконечные дни и ночи в страхе и отвращении! Ах, крестный, сколько времени потеряно! Сколько грустных дней! Насытимся друг другом, не уходите!»
— Крестный ведь сейчас не уедет, нет? Еще рано. — Она извинилась: — Мне и угостить вас нечем. Только собой, если крестный еще хочет.
Они оба хотели, праздник продолжался, пока солнце не опустилось в реку и мул не заржал снаружи. Обуваясь, капитан спросил:
— Что сказал Турок?
— Он здесь магазин откроет. Говорит, что здесь есть будущее. Он должен вернуться.
— Когда он здесь появится, скажи ему, чтобы пошел в Аталайю и поговорил со мной. Но сразу предупреди его, что холм у излучины, самый высокий, — мой и только мой.
Слова крестного были истиной и законом, Бернарда задала вопрос, просто чтобы еще немного продлить разговор и задержать его рядом, продлить счастье:
— Вы купили его вместе с плантацией?
— Плантацию мне дал полковник за заслуги. И этот холм я тоже заслужил, вот только не знаю, кто мне его дал в награду — Бог или черт. Я только знаю, что холм мой и ничья нога туда не ступит, ничья рука его не коснется.
Прощаясь, он не оставил ей денег: он бы обидел ее этим — вместо медной монеты девочка просила просто ласки. Но прежде чем пуститься в путь, капитан договорился с Баштиану да Розой и Лупишсиниу, чтобы они за его счет построили из остатков дерева, срубленного для Фадула, домик на три комнаты, где крестница и Корока смогут жить и промышлять своим ремеслом. У кого есть сила и власть, у того появляются еще и обязательства. Их нужно выполнять.
Негр Каштор Абдуим да Ассунсау нападает на хозяина энженью,[15] сделав его два раза рогоносцем
Негр Каштор Абдуим да Ассунсау привез из Реконкаву, откуда он был родом, прозвище Тисау Асезу, что значило «горящая головешка». Частично он ее сохранил, редко откликаясь на имя, данное ему при крещении. Он был теперь просто Тисау, веселый парень. После своего побега он навсегда оставил позади прозвище Принц Черного Дерева, которое Адроалду Муниш Сарайва де Албукерке, барон де Итуасу, повторял с очевидным оттенком насмешки, а вот баронесса Мари-Клод Дюкло Сарайва де Албукерке, или попросту Мадама, произносила, закатывая глаза, цокая языком и покачивая задом.
Задом, а вовсе не бедрами, ляжками, попкой, кормой, как утверждала понимающая в этом деле, несмотря на всю свою пристрастность, мулатка Руфина, которая говорила об этом на кухне особняка, вызывая слушателей на смех и колкости: раз уж у Мадамы этого богатства нет, то она и покачивать им не может. Вместо этого она таращила огромные, умоляющие, будоражащие глаза и выставляла напоказ с присущим иностранкам бесстыдством крошечные, но крепкие груди, высокие, необыкновенной белизны с розоватым отливом — изящества необыкновенного, — просвечивавшие сквозь кружево прозрачной блузки из органди. Когда молодой Каштор в ярком костюме лакея входил в столовую с хрусталем на серебряном подносе, Мадама шептала: «Mon prince»,[16] — и голос ее растекался от удовольствия.
И у Руфины тоже голос растекался от удовольствия, когда она видела его в кладовке в желто-зеленом костюме с красной отделкой на рукавах с буфами. Она вздыхала: «Головешка горящая, ах, мой Тисау!» Тело Руфины было достойно вожделения богатейшего хозяина энженью и щедрого благочестивого каноника: голые ноги, голые плечи, налитые груди цвета патоки — роскошь, проглядывающая сквозь вырез хлопкового халатика, не дерзко, но боязливо. Зад, как корма рыбачьей лодки, бороздил открытое море, важничая перед носом у Каштора — горящей головешки, которая заставляла ее закипать до самых кишок.
Каштору было не по себе в качестве прислуги, в ливрее, сшитой под контролем самой Мадамы, которая слизала ее из книжки с картинками. Он предпочитал продетую между ног и закрепленную на поясе тряпицу и нестерпимую жару в кузнице дяди Криштовау Абдуим, своего единственного родственника. Баронесса оторвала Тисау от наковальни, чтобы превратить ученика кузнеца в пажа, в мальчика на подножке парадного выезда, в фаворита — у слуги не может быть желаний или намерений. И даже так, несмотря на нелепый костюм и положение домашней прислуги, Каштор сохранял надменный вид и вечную заразительную улыбку. Юный и непоследовательный, Горящая Головешка или Черный Принц заставлял Руфину терять голову и быть готовой к самым тяжелым последствиям, а Мадаму доводил до исступления.
О несравненных качествах негров в искусстве bagatelle[17] Мари-Клод узнала от Мадлен Камю, урожденной Бурне, своей старшей приятельницы по пансиону. В Сакре-Кёр прекрасные и распущенные ученицы монашек, amies intimes,[18] обменивались информацией, планами и мечтами, говорили о религии и разврате, с нетерпением ожидая дня освобождения.
Вернувшись из Гваделупы, где ее муж, подполковник артиллерии, командовал гарнизоном, Мадлен сделала два решительных заявления: а) все подполковники рождаются с непобедимой склонностью к положению рогоносца, делающего вид, будто ничего не происходит, и даже самая глупая жена не в состоянии помешать им следовать своей судьбе; б) в постельных делах негров превзойти не может никто. Лучшего доказательства первому утверждению, нежели муж самой Мадлен, было не сыскать: именно он притащил в дом в качестве ординарца негра Додума, который оказался наилучшим, блестящим подтверждением второму откровению.
Мари-Клод оказалась баронессой и хозяйкой сахарной плантации благодаря удачному браку с выходцем из колоний — более или менее благородным, немного смешанных кровей, но очень богатым; когда речь шла о состоянии, выражения «более или менее», «относительно», «немного» были неуместны, здесь могло быть только «более» или «еще больше». Она отправилась в далекие и загадочные тропики, где находилось ее зелено-сладкое королевство сахарного тростника и черные слуги. С собой она взяла роскошные туалеты, огромное количество лекарств, советы своей обеспокоенной матушки и возбуждающую информацию Мадлен. Поначалу все было новым и притягательным, поводом для празднеств и смеха, но скука незамедлительно одержала победу.
Уставшая от провинциальных балов, где по причине элегантности европейских нарядов она возбуждала зависть и неприязнь злоязычных и отсталых дам, и еще больше уставшая от самомнения и глупости сеньора де Итуасу, который был столь же самовлюбленным, сколь и пустым, женщина уже не могла сдерживать зевоту и переносить эту пустыню. Мари-Клод посвятила себя верховой езде и разврату. Храбрая наездница, в одиночестве или в сопровождении барона, она скакала по окрестностям на породистых лошадях, самых горячих в Реконкаву.
Внимательная супруга, она подтвердила на практике, что, так же как и подполковники, все бароны рождаются с фатальной склонностью с статусу наивного рогоносца. И им невозможно помешать реализовать эту склонность. А раз так, преданная жена должна быть готова выполнить свой долг, следуя за судьбой мужа. Однажды, гуляя в окрестностях плантации и рассуждая о чистоте крови и красоте лошадей и им подобных, барон Адроалду указал на юного негра в кузнице, окруженного искрами, обращая внимание мадам на этот великолепный экземпляр породистого животного: «Обратите внимание на торс, ноги, бицепсы, голову, ma сhèrе:[19] прекрасное животное. Великолепный экземпляр. Посмотрите на зубы».
Она посмотрела, послушно и заинтересованно. Влажные глаза остановились на великолепном экземпляре, прекрасном животном. Заметили белые зубы, блуждающую улыбку. Malheur![20] Совершенство прикрыто только тряпичной полоской.
Барон был действительно крупным авторитетом в области породы и чистоты крови, унаследовав эти познания от отца, большого эксперта по приобретению лошадей и рабов. Однако монашки из Сакре-Кёр научили Мари-Клод, что у негров тоже есть душа, она появляется у них при крещении. Колониальная душа, второсортная, но достаточная, чтобы отличаться от животных. «Милость Господа бесконечна», — говорила сестра Доминик, рассуждая о героизме миссионеров в сердце дикой Африки.
— Mais, pas du tout, mon amie, ce nʼest pas un animal. Cʼest un homme, il possède une âme immortelle que le missionnaire lui a donneé avec le baptême.[21]
— Un homme?[22] — Барон расхохотался.
Смеясь по-французски, строя из себя образованного и ироничного аристократа и забавляясь человеческой глупостью, сеньор де Итуасу становился невыносимым в своей напыщенности и надменности. Его тезка, Адроалду Рибейру да Кошта, бакалавр и литератор из Санту-Амару, услышав, как он ржет, безжалостно терзая язык Бодлера, любимого им мэтра, начал называть его за глаза на радость слушателям «Мусью Французишка». Поэт, конечно же, жил на Луне, но он совершенно не был готов оказаться жертвой ярости всемогущего барона.
— Не поймите меня неверно, mа сhèrе, но то, что вы говорите, — просто вздор. Кто ж вам такое сказал, что неф — человек? Это прекрасное животное, повторяю, и уверен, что ума у него меньше, чем у вашего коня по кличке Голубой Бриллиант.
— Très beau, oui. Un homme très beau, un prince. Un prince dʼébène![23]
— Принц черного дерева! Vousêtesdrôle, madame.[24] Вы меня насмешили. — И он заржал с чувством абсолютного превосходства.
Грубая шутка, высокомерие, le ricanement sardonique[25] барона в конце концов убедили Мари-Клод. Судьба есть судьба, она начертана на небесах. Баронесса взяла Каштора себе и не пожалела об этом. И если хозяин плантации обратил внимание на интерес, благодаря которому ученик кузнеца сменил статус и начал прислуживать ему за столом, то закрыл на это глаза, поскольку сам был занят тем, что портил окрестных мулаток, употребляя их и так и сяк, словно рабство еще не отменили.
Феодальный сеньор одарил своим вниманием множество замарашек, но задержался только с Руфиной. В кухне особняка она строила из себя барыню, содержанку в золоте и серебре — побрякушки, браслеты, сережки, подвески, тесьма, и это не считая перламутрового креста, который подарил ей преподобный каноник. Щедрость барона не знала границ: осыпая ее ценными подарками, он настаивал еще и на том, чтобы обучить мулатку иностранным тонкостям. Но без особого успеха, потому что ей больше нравилось развлекаться по-простому: ненасытная обжора прекрасно обходилась без соуса и приправ.
Чтобы сократить рассказ, поскольку подробное повествование о двойных рогах и о double cocuage[26] сеньора де Итуасу становится слишком длинным для того места, которое оно занимает в истории Большой Засады, объявим сразу то, что вскоре стало достоянием общественности: сражаясь на двух фронтах — золотой Мадамы и медной Руфины — с силой и невинностью юноши, которому вот-вот должно стукнуть девятнадцать, Каштор Абдуим украсил аристократическую голову барона изящными и могучими рогами.
Нежное и надушенное лоно мадам баронессы сладострастно сжималось и увлажнялось, когда она, одна в своем boudoir,[27] разбуженная храпом барона, думала о Принце Черного Дерева, о каждой части его тела: о толстых губах, острых зубах, созданных, чтобы кусать, о широкой груди, о сильных ногах и об остальном, ах!
Простите за мещанское выражение явно не из словаря Мадамы. Она бы никогда так не сказала, никогда бы не употребила столь жалкое, неизящное словечко, говоря об этой роскоши, исключительной в своем совершенстве, одного взгляда на которую было достаточно, чтобы мозг Руфины затуманился, а у Мадамы намокла щель. «Щель» — еще одно не слишком удачное словцо, скверное, но ходовое среди кухонного люда. Собственно, на кухне оно и появилось, да хранит нас Господь от такого разврата!
Несмотря на всю свою воздушную нежность, баронесса даже в самые кульминационные моменты сохраняла ясность ума, оставаясь верной галльской логике и точности. Она четко характеризовала эту прекрасную и могучую силу в соответствии с ситуацией и употреблением: она обеими руками хватала lе grand mât,[28] с наслаждением сосала le biberon,[29] подставляла перед и зад, чтобы принять lʼахе du monde.[30]
Поделиться книгой: