Лестница. Плывун: Петербургские повести.

— Мужу? — Пирошников присвистнул.

— Да, мужу. Что ты на меня смотришь, как на новые ворота? Есть такое слово: «муж».

И в точности на слове «муж» раздался где-то за дверями звонок, потом другой, и Пирошникову стало несколько не по себе — настолько, что и передать нельзя. Да, влип он в историю, сам виноват. Переждал бы, перетерпел явление с лестницей, глядишь, все бы кончилось хорошо. А теперь объясняйся, кто такой и откуда, а главное, зачем он здесь в восемь часов утра пьет чай.

Наденька между тем, не показав никакого смущения или раздумья, снова удалилась и вернулась через минуту, слава богу, без никакого мужа, а с телеграммой в руках.

— Собирается веселенькая компания, — сказала она себе под нос, кладя телеграмму на бюро.

После этого она продолжала пить чай, а Пирошников как воды в рот набрал, мечтая поскорее улизнуть. Надо сказать, что никаких мыслей, подобных вчерашним, и никакого желания выкладывать что-то в отношении себя у него не имелось, а Наденька его определенно настораживала и симпатии не внушала. Пирошникову стало скучно.

Наденьку, казалось, молчание Пирошникова никак не задевало. Она явно готовилась уйти из дому, для чего, отойдя к шкафу и даже не попросив Пирошникова отвернуться (это он сделал сам), Наденька скинула халатик, надела вынутое из шкафа синее простенькое платье, поверх него докторский белый халат, сунула в сумочку белую же шапочку (Наденька и вправду была медиком) и принялась натягивать пальто, обращая на Пирошникова внимания не больше, чем на обои.

Застегнув последнюю пуговицу, Наденька сказала:

— На окне найдешь обед. Если будут звонить два раза, открывай, это к нам. Вечером я приду.

— Ну извините! — Пирошников сорвался с места. — Как-нибудь в другой раз, если вы позволите, мы встретимся и побеседуем. А сейчас, извините, я тоже пойду… Черт побери! — вдруг в тоске закричал наш герой. — Да кончится эта ерунда или нет?

Наденька с сожалением посмотрела на него.

— Ты отдохни. Сегодня тебе отсюда не выбраться. Я-то уж знаю, — многозначительно проговорила она. — Будем стараться что-то сделать.

Она подхватила сумочку и вышла из комнаты, а Пирошников, сорвав пальто с гвоздя, как был в тапках, бросился за нею. Но напрасно! Наденькин след простыл, в коридоре ее не было, не было и на лестнице, куда выскочил наш герой, и, повертевшись на лестничной площадке, такой знакомой уже и навевающей неприятные воспоминания, он вернулся в комнату, сел на диван, обхватил голову руками и принялся не то чтобы думать (мысли все разбегались), а просто приводить голову в порядок и размещать события во времени, надеясь объяснить их как-нибудь позже.

Незаметно для самого себя Пирошников сначала расположился на диване поудобнее, потом поджал ноги, тапки слетели на пол, голова склонилась на мягкий плюшевый, довольно потертый валик, пахнущий почему-то карамелью или вареньем; Пирошников глубоко вздохнул, спрятал руки в рукава пиджака да так и заснул на этом диване младенческим дивным сном.

Ах, какая это прелесть — утренний сон! Какая нега охватывает тело, когда после умывания и легкого завтрака вдруг появится возможность присесть на диван и, постепенно наклоняясь, впасть в забытье удивительно тонкого и нежного сна, который незаметно граничит с явью, так что слышишь все звуки и голоса вокруг, входящие в сон на равных правах с грезами.

И главное еще не это! Утренний сон очищает от дурных мыслей, он дает надежду; кажется, сейчас проснешься другим, неизмеримо лучше и чище того, чем был; кажется, станет возможным начать многое, если не все, сначала, полюбить пылко и верно, со всей страстью, да еще бог знает что пригрезится! И все это дает легкий сон, часто кратковременный, не более получаса, между девятью и десятью часами утра.

Именно таким сном забылся наш герой, и мы не будем ему мешать, а лучше последуем за Наденькой, ибо для дальнейшего понимания событий (хотя бы приблизительного понимания!) нам требуется в настоящий момент услышать два телефонных разговора.

Оба они состоялись сразу же после того, как Наденька вышла на улицу из подъезда, порылась в сумочке и забежала в ближайший автомат, который, по счастью, оказался исправным. В первом разговоре ею было сказано довольно кратко и сухо, чтобы некто пришел как можно скорее и сделал то, что он обещал сделать. Именно так она и сказала, и если разговор кажется не слишком вразумительным, я оставляю его на ее совести.

Второй разговор был более понятен. Удалось установить, что Наденька звонила брату и просила его встретить на вокзале какого-то дядю, который зачем-то приезжает; кажется, Наденька просила также доставить этого дядю к ней домой.

После этих звонков, которые отняли у нее не более пяти минут, Наденька покинула телефонную будку и затерялась в толпе. Наблюдать за ней не было никакой возможности, потому что толком еще и не рассвело.

Сон Пирошикова

Пока Наденька, положив в сумочку белуютпапочку, путешествует из квартиры в квартиру, совершая, как ей и положено, утренний обход больных детей; пока летит в курьерском поезде вышеназванный дядя, давший утреннюю телеграмму; пока, наконец, происходят все другие события жизни, имеющие и не имеющие отношения к нашему герою, мы осторожно возвратимся в комнату, чтобы застать его по-прежнему безмятежно спящим.

За время нашего отсутствия поза Пирошникова на диване несколько изменилась. Он перевернулся на спину, одну руку положил на грудь, а другую свесил с дивана, причем кисть этой свободной руки легко плавала в воздухе, будто только что произведя тихий фортепьянный аккорд. Судя по всему, Пирошникову снился сладкий сон детства; ему снилась мать, которую он помнил смутно и нежно, поскольку потерял ее давно, будучи двенадцатилетним мальчиком. Вернее, ему снилась женщина без лица, про которую он знал только, что она мать, что он ее любит, а она любит его и что она исчезнет тотчас, как кончится это остановленное мгновенье.

Сны лишены времени. Можно лишь припомнить последовательность событий, произошедших во сне, но как долго они продолжались? В коротком сне можно прожить целую жизнь, состоя щую из остановленных мгновений, между которыми просто пустота, не заполненная, как это бывает наяву, днями, месяцами или годами протяжного и старящего существования.

Если мне будет позволено, я войду в сон Пирошникова, пользуясь своими неограниченными правами, чтобы рассказать, насколько это возможно, содержание сна, ибо сны можно толковать, и хотя я не искушен в этом занятии, читатель, мне думается, вполне с ним справится.

Итак, Пирошникову снилось ощущение матери и ощущение беседы с нею, которая происходила не где-нибудь вообще, а конкретно в расположении воинской части, где ему довелось служить рядовым. Причем наш герой стоял, как и положено, в форме, по одну сторону шлагбаума, обозначавшего въезд на территорию части и покрашенного, как все шлагбаумы, в полоску, а мать его стояла по другую, разумеется, вне расположения подразделения и метрах в трех от сына. Тут же рядом находилась и будочка с часовым, который лениво прислушивался к разговору, разомлев от жары, ибо дело было летом да еще в степной части Крыма.

Все эти детали, наверно, были бы утрачены по пробуждении: и будочка, ладно сбитая и покрашенная с армейской тщательностью, и веревка от шлагбаума, намотанная на кулак часового, и сам часовой в выгоревшей гимнастерке — все это существовало лишь во сне и никогда не было бы извлечено на свет, если бы не наш уговор, позволивший войти в сон и замечать там то, что было на самом деле, а не то, что останется в памяти Пирошникова, когда тот проснется. Верней всего, останется слишком мало, может быть, и ничего.

Разговор с матерью был, как ни странно, о делах, произошедших уже после солдатской службы Пирошникова, а точнее, об одном случае, оставившем след в душе нашего героя.

Речь идет о любви, не о любви… скорее все-таки о любви, которая посетила Пирошникова в тот период, когда он работал приемщиком бутылок и дни его проходили в подвале, уставленном ящиками, проходили под звон стекла и журчание серебряной и медной мелочи. Любовь была, что называется, красивой, и меня так и подмывает рассказать о ней, но сон идет своим чередом, поэтому отложим рассказ до более удобного случая.

Мать, как в последний год своей жизни, когда болезнь уже дала явственные следы во всем ее облике, выглядела усталой и говорила тихо.

— Вовик, — сказала мать. — Таня выходит замуж. Ты получил приглашение?

— Да, — ответил Пирошников, хотя никакого приглашения до сих пор не видал, но тут же, сунув два пальца в нагрудный карман гимнастерки, вынул глянцевую открыточку с приглашением во Дворец бракосочетаний на улице Петра Лаврова. Он готов был разрыдаться, вглядываясь в знакомую фамилию, стоящую рядом с другой, незнакомой, и, как всегда бывает во сне, щемящее чувство непоправимости едва не пробудило его. Он приблизился к самому краешку сна, но какой-то голос шепнул ему: «Это сон, это сон…» — и сразу же наступило успокоение.

Надо сказать, что острое чувство, которое пережил во сне наш герой, вряд ли соответствовало его нынешнему состоянию. История та была давней, многое стерлось, и если бы сегодня Пирошникову наяву продемонстрировали глянцевую открыточку с приглашением и заявили о том же событии, он бы, пожалуй, не почувствовал ничего, кроме легкого сожаления.

— Подари ей какой-нибудь сувенир, я тебе советую, — проговорила мать, приближаясь к шлагбауму, дойдя до которого она повернула к будочке, подошла к часовому и взяла его оружие — автомат системы Калашникова. Этот автомат приходилось чистить и мне, а про Пирошникова я уж и не говорю. Взяв автомат, мать протянула его молодому человеку, причем часовой лишь рассмеялся, покрутив головой, и тут Пирошников узнал в нем Кестутиса.

Они с матерью сели в такси и поехали по какой-то улице, может быть, даже по Московскому проспекту, при этом Пирошников очень волновался, обдумывая, куда бы можно спрятать этот самый автомат, который совсем не понравился шоферу, бормотавшему под нос что-то вроде: «Ездят тут всякие с оружием, а потом отвечай». Наш герой нервничал все более, он попытался завернуть автомат в газету, но ничего не получилось: проклятая мушка на конце дула рвала бумагу, да и приклад все время разворачивался, показывая отполированное солдатскими руками желтое дерево.

Тут наш герой, занимавший переднее сиденье, обнаружил сзади рядом с матерью невесту Таню в белом капроновом платье и с фатою и вдобавок того же Кестутиса, который выглядел как жених. Пирошников забыл про автомат и, оборотившись всем корпусом назад, начал говорить почти слово в слово ту самую речь, что была им сказана в момент прощания с Таней когда-то давно, кажется, на Аничковом мосту весною.

— Ты всегда говорила: «Будь!», и требовала: «Будь!», и просила, но меня не надо спасать от меня, надо привести ко мне… Нет, не то, слушай! Я люблю тебя или мне это только кажется, что для меня одно и то же, неважно. Но это мой ответ, это лишь ответ, и все. А я хочу сам! Я буду сам! В твоем значении — буду…

И что-то еще он ей говорил. Такой разговор выглядит невнятным даже для сна, на самом же деле он легко объясним, если знать кое-что о красивой, хотя и кратковременной любви Тани и Владимира Пирошникова. Поэтому я все же расскажу о ней, пока герой мчится куда-то в такси с нелепым своим автоматом, пока он спит в чужой комнате на диване с плюшевым валиком, пахнущим карамелью или вареньем.

Итак, это было в дни, окрашенные для Пирошникова зеленоватым цветом бутылочного стекла. Утром он отпирал глухое, забитое фанеркой низкое окошко, и сразу же перед его носом появлялись бутылки, которые он выстраивал парами по цене — за девять, за двенадцать, за семнадцать копеек — и потом разносил по ящикам, а когда возвращался к окошку, там уже стояли следующие. Интересная работенка, ничего не скажешь! Там, за шеренгами бутылок, мелькали лица женщин, старушек, испитые лица мужчин, сдававших всего одну, по всей видимости, только что выпитую бутылку; там мелькнуло однажды и это женское лицо, обрамленное белым мехом капюшона, стрельнув в Пирошникова карими озорными глазами и смешно сморщив носик.

Впрочем, об этом лице было забыто довольно скоро, поскольку оно запомнилось только как личико, которое нравится сразу, а такие встречаются нам часто, не правда ли? Однако через три дня состоялась повторная встреча, и уже не там, у глухого окошечка, а в некоей компании приятелей Пирошникова, где отмечалось что-то вроде дня рождения и где наш герой появился поздновато, когда все присутствующие уже вели глубокомысленные разговоры, откинулись от стола или разбрелись по квартире. Появление его было встречено, как водится, возгласами приветствия, традиционным штрафом в виде фужера вина и представлением всех, кого он не знал. Среди последних была и Таня. Пирошников сразу ее узнал, но самое удивительное — это то, что и она узнала его, ни словом, правда, не обмолвившись о месте их первой встречи.

Наш герой был в тот вечер, что называется, в ударе; он достаточно умно рассуждал, когда речь зашла о живописи и о Ван Гоге, в частности, которого Пирошников любил и письма которого в тот момент как раз им читались. Они с Таней потанцевали, когда дело дошло до танцев, обмениваясь распространенными в период знакомства шутками и фразами, из которых обычно узнается главное: где проживает и работает? Сколько лет? Не занята или не занят в настоящее время кем-нибудь другим? И тому подобное. Разумеется, все это выяснялось не впрямую, упаси бог, но тем не менее скоро стало известно, что Таня живет как раз в том доме, где Пирошников изволит принимать бутылки, учится в институте, лет ей не так уж и много (она была младше нашего героя на год, следовательно, в момент знакомства ей было двадцать три) и, хотя у нее много друзей и даже людей, ее любящих, сама она, как бы это сказать… словом, Пирошников ей понравился и было договорено о дальнейших встречах.

Но прежде чем эта встреча состоялась, было еще провожание Тани тем же самым вечером к знакомому дому с подвалом в виде пункта приема стеклотары от населения, а там, чтобы вечер закончился к обоюдному удовольствию, были и поцелуи в подъезде. Ничего обязывающего в них пока не присутствовало, ибо после приятного знакомства и выпитого вина вечеринки заканчиваются обычно именно таким образом, так что и для Тани, и для Пирошникова это было отнюдь не в диковинку. Отпустив девушку домой, наш герой не поехал к себе, а спустившись в подвал, ключи от которого имелись, устроил себе ложе из винных ящиков, на котором и переночевал ничуть не хуже, чем дома, поскольку в те времена (как, впрочем, и теперь) его одинокий быт был неустроен.

На следующий день пришлось об этом и пожалеть, потому как грязный халат приемщика посуды был надет на единственный приличный костюм Пирошникова, а белую сорочку использовать еще хотя бы на один выход не представлялось возможным, так как воротничок за день работы пришел в ужасающий вид. Однако ничего поделать было нельзя, и вечером, когда Таня вернулась из института, а Пирошников закончил трудовой день, он пошел с нею как был — несколько помятым и неопрятным. Кажется, в тот новый вечер они гуляли, рассказывая друг другу все, что знали о себе, и радуясь тому, что это каждому из них до крайности интересно и важно. А потом, к стыду молодого человека, часов этак в десять вечера он был приглашен на чашку чая в Танину семью, где родители Тани, не выказав особого воодушевления, все ж таки говорили с ним любезно, стараясь, насколько это было возможным, не замечать откровенной неряшливости Таниного избранника.

Так завязалось это знакомство, перешедшее вскорости в то, что называется любовью, ибо оно сопровождалось характерными для любви признаками. Что было не совсем характерным, так это мысли Пирошникова, начавшие его посещать сначала как бы урывками, а потом все настойчивей и настойчивей. Наш молодой человек наперекор своим чувствам к Тане, которые, несомненно, имели место и были достаточно глубоки, начал подумывать о разрыве. Но это случилось уже гораздо позже, когда Пирошников бросил (по настоянию Тани) свою бесславную деятельность в подвале, с большим трудом и только благодаря связям Таниного отца, доцента, восстановился на втором курсе одного из институтов, откуда в свое время был изгнан (за что, я уже и не помню) и начал свое стремительное обновление.

Дело все в том, что с первых шагов этого благоприятного и в самом хорошем смысле выгодного для Пирошникова знакомства он почувствовал в своей личности некую точку приложения Таниной энергии, которая была исключительно целенаправленна. Его возлюбленная (будем называть ее так) очень умно и как бы исподволь наталкивала нашего героя на мысли о необходимости изменить, и притом решительно, свою судьбу, добиться от жизни того, чего можно от нее добиться, да еще в кратчайшие сроки. Эта деятельная любовь поначалу была для Пирошникова в новинку и даже нравилась, но впоследствии, почувствовав себя глиной в руках скульптора, молодой человек стал размышлять и противиться, больше даже по странности своей натуры, чем по действительной необходимости.

Таня придерживалась той распространенной у женщин точки зрения, что мужчину надо лепить для себя и для него самого, и эта точка зрения, отнюдь не исключая любви, постепенно взяла вверх над последней, так что любовь стала одним из инструментов, с помощью которых осуществлялась лепка. Наряду с женственностью, хитростью, умом, ревностью и прочими женскими штуками, любовь была призвана сделать из Пирошникова того, кем он, по мнению Тани, достоин был быть. Эта любовь не лишена была и романтики, поскольку была любовью феи к угольщику, которого умная и исполненная даже жертвенности фея отмывает от въевшихся тому в кожу пылинок угля. Впрочем, жертвенность была запрятана так далеко, что лишь изредка щекотала душу феи.

Короче говоря, вслед за стремительным обновлением наступило столь же скоротечное и разочаровывающее падение. Пирошников бросил институт, отказался и от курсов иностранного языка (не имеет значения какого), хотя успел сделать и там и здесь достижения, впал в очередную хандру, чем еще больше охладил пыл молодой женщины, а потом пропал из ее поля зрения недели на две, с тем чтобы встретившись объясниться в последний раз на Аничковом мосту.

Любовь со стороны Тани, бывшая (чего уж греха таить!) по существу той же любовью к себе, только опосредованной, переросла в презрение, а со стороны Пирошникова заменилась физической тоскою по ней с явственным оттенком вины. Он, несомненно, был виновен в разрыве, и это можно было объяснить неспособностью трудиться, ленью и прочим, если бы не созревшая где-то внутри и в сущности необъяснимая уверенность Пирошникова в правильности своего поступка. У него не было тогда четких планов касательно своего будущего, но будущее, созданное искусными усилиями возлюбленной, его определенно чем-то отталкивало. Может быть, явным стремлением к благополучию, что, конечно же, совсем не предосудительно для молодой и, как говорят, интересной женщины; может быть, разочарованием с ее стороны в его способностях, которое, как ему казалось, должно было наступить, и довольно скоро; может быть, и еще чем. Так или иначе, они расстались, чтобы сейчас повстречаться в дурацком такси, везущем их на свадьбу, и разговор продолжился.

— Хорошо уже то, — сказал Владимир, — что я теперь не должник.

— Тебе нравится моя фата? — смеясь, спросила Таня.

И она сняла фату, состоящую, как удалось рассмотреть Пирошникову, из тщательно сшитых десятирублевых бумажек. Фата приятно шелестела и переливалась. Кестутис, его верный и преданный друг, снова крутнув головой, захохотал, а Пирошников, чувствуя, что совершает непоправимое, выхватил из мятых газет автомат и, сунув его назад между сиденьями, спустил курок, целя в живот Кестутису.

Раздался сухой щелчок, и наш герой, проснувшись от ужаса, резко сел и сразу же спустил ноги с дивана. Он очумело взглянул по сторонам, совершенно ничего не понимая, и тут же услышал точно такой же щелчок, что и во сне. На этот раз это был звук отпираемого в комнату замка. Пирошников, не зная, что предпринять, застыл, а дверь медленно распахнулась, и на пороге появился мужчина в темном пальто и модной каракулевой шапке.

Наденьки муж

Резкий переход от сна к яви таит в себе многие и многие странности. Я не берусь их описывать. Скажу только, что одна из них заключается в том, что проснувшийся человек, причем именно внезапно проснувшийся, в первые несколько секунд склонен рассматривать реальность как новый сон, наслоившийся на только что увиденные. Может быть, поэтому часто и сообразить нельзя, где ты и что с тобою.

С Пирошниковым дело обстояло еще занятнее. Только-только разобравшись, что он уже вроде бы и не спит, наш герой почувствовал явственное облегчение, ибо сразу припомнил и злополучную лестницу, и Наденьку, и эпизоды в такси, а припомнив, решил, что все это ему приснилось: сначала лестница, а потом и Наденька, и такси с карабином. Мысль эта мигом пронеслась в уме и прояснила все вопросы. Оставались, однако, некоторые сомнения относительно комнаты, где он находился, потому как она до странности напоминала приснившееся жилище Наденьки, а также касательно незнакомца, который как раз в этот момент, повесив свое пальто поверх пальто нашего героя, тщательно складывал длинный и чрезвычайно пушистый шарф. Сложив его, он аккуратно засунул шарф в рукав пальто и лишь после этого снял шапку. Повесив и ее, незнакомец расстегнул застежки своих теплых ботинок на молнии и заглянул под шкаф, разыскивая, по всей видимости, тапки.

— Покорнейше прошу простить за вторжение, — заговорил он, не найдя тапок и повернувшись к молодому человеку. Голос у него был выразительный, и звуки его красиво заполняли объем комнаты. — Ради бога, отдыхайте, у меня здесь есть свои дела. Если позволите… — тут он подошел к дивану и вынул из-под ног Пирошникова тапки, причем наш герой инстинктивно прикрыл дырку в носке на месте большого пальца другой ногою, на которой, по счастью, носок был цел.

Переобувшись, мужчина подошел к шкафу, раскрыл его и стал внимательно исследовать содержимое, мурлыча под нос какую-то арию, кажется, из «Пиковой дамы». Снова недобрые подозрения зашевелились в душе Пирошникова, который все долее отходил ото сна. Родилось вдруг сильнейшее желание уйти, выбежать на улицу, чтобы увидеть хоть каких-то привычных людей, хоть милиционера, что ли, хоть дворника; чтобы сбросить раз и навсегда это ощущение, похожее на ощущение мухи, попавшей в паутину. Пирошников встал и решительно направился к двери, намереваясь одеться.

— Туалет налево и еще раз налево, — предупредительно разъяснил мужчина, все еще разглядывая внутренности шкафа.

— При чем тут туалет? Оставьте вы меня в покое! — нервно вскричал наш герой. Одной рукой лихорадочно стащил с гвоздя пальто незнакомца, другой сорвал свое, снова нацепил на гвоздь чужое и стал поспешно одеваться. Уже надев пальто, он сообразил, что есть еще и ботинки, и, найдя их, начал напяливать, причем испытывал страшное неудобство. Затем он выбежал в коридор и устремился к выходу. Повозившись с замком, он распахнул дверь и пустился бежать вниз по лестнице через две ступеньки, не обращая решительно никакого внимания на окружающее и лишь считая этажи. Черта с два! Лестница никаким образом не желала заканчиваться. Больше того, она стала еще злонамеренней, ибо Пирошников, пробежав некоторое количество пролетов, заметил, что на лестнице остался лишь один повторяющийся этаж, а именно этаж с раскрытой дверью Наденькиной квартиры, которую только что оставил молодой человек. Поэтому ему ничего не оставалось делать, как смириться и возвратиться обратно в комнату, где мужчина занимался связыванием в узел каких-то тряпок, используя для этого скатерть со стола.

— Вы что-то забыли? — осведомился он.

Пирошников, тяжело еще дышавший от беготни по чертовой лестнице, ничего не ответил и, швырнув пальто на диван, сам плюхнулся туда же. При этом он выругался про себя последними словами, но сейчас же его затряс смех, который принято называть нервным. Это и был истерический хохот, вполне простительный молодому человеку, испытавшему столько приключений за одно утро.

Незнакомец оставил свой узел и внимательно взглянул на Пирошникова, что-то, видимо, себе уясняя.

— Послушайте, — проговорил он медленно, как бы еще раздумывая. — Может быть, вы потому смеетесь… Да, я муж Надежды Юрьевны, как вы уже, наверное, догадались, но дело совсем не в том, что здесь находитесь вы. Поверьте, мне решительно все равно. Я обещал ей забрать кое-какие вещи, а вы, ради бога, не волнуйтесь. Я отсюда уже ушел. Вот так обстоит дело.

— Что? Какая Надежда Юрьевна? Да объясните мне все это! — в отчаянье закричал Пирошников. Он вскочил с дивана и стал лихорадочно шарить по карманам, разыскивая сигареты. Сигареты не обнаруживались, поскольку находились в кармане пальто. Вспомнив об этом, наш герой рванулся к двери, где на гвозде висело лишь пальто бывшего незнакомца, а теперь Наденькиного мужа, и остановился на полпути в полной растерянности, ибо своего пальто на гвозде не увидал.

— Где пальто? — спросил он озадаченно.

— Да вот же оно, на диване, — отвечал его собеседник, находясь, должно быть, в крайнем изумлении.

— Ах да, — Пирошников, нахмурясь, подошел к пальто и извлек из кармана сигареты. Тут он вспомнил, что спичек нет, а вспомнив это, припомнил и разговор на лестнице с кожаным человеком, так что у него сразу отпала охота вообще упоминать о спичках. Однако предупредительный Наденькин муж, заметив его затруднение, сказал, что спички есть в кухне, а затем сам их и принес. Пирошников наконец закурил.

— Так что вам объяснить? — участливо и почти соболезнующее предложил свои услуги новый знакомец. — Кто такая Надежда Юрьевна? Это Наденька, ну Наденька же, вспомнили?

— Вспомнил, — мрачно отвечал наш герой. — А дверь-то где?

— Какая дверь?

— На улицу дверь! Из подъезда дверь! Наружу дверь! Внизу! — отчетливо, как глухому, выговорил Пирошников.

— Она внизу и есть, — все более недоумевая, отвечал бестолковый муж. Но, ответив так, он вдруг с приступом еще более сильного любопытства посмотрел на молодого человека и смотрел так с минуту. Закончив свои наблюдения и придя, по всей вероятности, к какому-то выводу, он придвинул к себе стул, сел на него и только потом спросил, как спрашивает врач, уверенный в своем диагнозе:

— Что, лестница?

Пирошников кивнул. Наденькин муж присвистнул тихонько, а наш герой, как ни был он взволнован и расстроен, отметил про себя, что, слава богу, не все еще потеряно. Он-то уже почти готов был поверить в собственное помешательство, но вот, оказывается, нашелся и человек, знающий про лестницу и собирающийся даже о ней рассказать.

И действительно, Наденькин муж, еще раз испытующе на него взглянув, начал говорить.

— Значит, и вы тоже?.. Так-так-так… Это забавно. Простите, я сам это пережил когда-то и понимаю, что для вас это отнюдь не так забавно. (Тут он усмехнулся, подняв глаза к потолку.) Тогда давайте познакомимся.

Они познакомились, причем выяснилось, что Наденькин муж носит фамилию Старицкий, а зовут Георгий Романович. Не забыл он и упомянуть, что является кандидатом филологических наук.

«Интеллигент, пропади он пропадом!» — с неожиданной злостью подумал Пирошников и снова присел на диван. А интеллигент повел свой рассказ круглым голосом, снисходительно и одновременно участливо поглядывая на молодого человека.

Георгию Романовичу было на вид под сорок, он выглядел, что называется, солидно, чему способствовали безукоризненный костюм с крахмальной сорочкой, впрочем, отнюдь не выделяющийся цветом или покроем, и манера в разговоре закатывать глаза, как бы читая некий текст, написанный на внутренней стороне лба.

Рассказ содержал в себе краткую историю появления Георгия Романовича в этом доме и в данной комнате, что имело место года три назад и при обстоятельствах весьма сходных с нынешними приключениями Пирошникова.

Отличие заключалось в том, что Георгий Романович попал на злополучную лестницу по своей воле и вполне сознательно, ибо в этом доме и именно в этом подъезде проживал и проживает сейчас профессор Н., которому в то утро нес свою только что оконченную диссертацию специалист по прозе 30-х годов Георгий Романович Старицкий.

Бывают же казусы на свете! Представьте себя молодым и преуспевающим ученым, только что изучившим до ниточки творчество известного и уважаемого писателя и, более того, написавшим об этом творчестве труд страницах на двухстах; представьте ваше удовлетворение по сему поводу; представьте, наконец, момент, когда почти все уже позади и вы с душевным трепетом несете свои двести страниц на высший суд профессора, как вдруг вас хватает и крутит какая-то идиотская лестница, начисто сметающая все ваши представления о реальной действительности. Вы тычетесь, как котенок, в различные двери, однако нужной двери не находится, вы подозреваете, что ошиблись этажом и спешите подняться выше, потом еще выше — господи! Насколько ж высоко можно подняться? — затем вы начинаете понимать, что адрес, видимо, не тот, но не тут-то было! Лестница уже держит вас мертвой хваткой, так что со страха слабеют и разжимаются пальцы, дотоле крепко державшие портфель с драгоценной диссертацией, а частые стуки сердца подступают к самому горлу.

— Я первым делом подумал о перенапряжении последних дней, — продолжал Георгий Романович, — постарался взять себя в руки и позвонил в первую попавшуюся квартиру. Я рассчитывал найти телефон и вызвать медицинскую помощь. Мне открыла женщина, которая, выслушав мою просьбу позвонить и жалобу на недомогание, подозрительно оглядела меня и сказала, что телефона в квартире нет. А я в этот момент действительно почувствовал себя очень и очень плохо. Кружилась голова, во рту пересохло, колени дрожали…

Наденькин муж вздохнул, заново переживая тот ужасный миг, и сделал паузу, во время которой пробарабанил пальцами на столе некий сложный ритмический рисунок.

— Но тут сзади подошла Наденька. Она как раз возвратилась с работы. Женщина, открывшая мне дверь, объяснила в двух словах ситуацию, и Наденька, сказав, что она медсестра и может оказать помощь, ввела меня в квартиру, а потом в свою комнату. И здесь, стыдно признаться, силы меня покинули, и я упал в обморок. Да, в самый что ни на есть пошлый девичий обморок! Очнулся я от запаха нашатыря. Тело было как ватное. Наденька хлопотала, я заявил, что мне нужно идти, тогда она вызвалась проводить меня на улицу и взять такси. И что бы вы думали?

Георгий Романович победительно взглянул на Пирошникова, который был весь внимание, и продолжил изложение фактов. По его словам, присутствие Наденьки на лестнице ничуть положения не изменило. Когда они шли рядом, лестница продолжала свои фокусы, а лишь Наденька отрывалась от Старицкого и находила выход, Георгий Романович терял ее из виду и никак не мог приблизиться, хотя голос слышал отчетливо. Пришлось вернуться в комнату, чтобы там обсудить положение. Наденька, приняв причуды лестницы без особенных волнений как нечто данное, предложила Георгию Романовичу пока отдохнуть и выждать. Она выразила даже уверенность, что все пройдет само собою. Георгий Романович, напротив, был в растерянности и повторял, что «этого не может быть, потому что этого не может быть никогда». Этой бессмертной фразой он несколько поддерживал свой дух, ибо в ней слышалась самоирония человека, не потерявшегося даже в такой головоломной ситуации.

По мере того как рассказчик приближался к развязке, наш герой испытывал все большее нетерпение. Две вещи волновали его: во-первых, каким образом Георгию Романовичу удалось-таки вывернуться из этого дурацкого положения и обрести прежнюю свободу передвижения, а во-вторых, как много времени он на это затратил? Неужели целых три года? Или, может быть, он давно уже покинул этот дом?

— Я остался жить у Надежды Юрьевны, — несколько даже скорбным тоном продолжал кандидат наук. — Через некоторое время она стала фактически моей женой, хотя мы не прекращали попыток выйти из этого дома. Знаете, мужчине необходимо… — как бы извиняясь, выразительно оборвал свою речь Георгий Романович. — Да и вы, вероятно, тоже…

«Вот еще», — пробормотал Пирошников, припомнив глаза Наденьки.

— Впрочем, не знаю, не знаю… Здесь очень трудно загадывать, — засомневался интеллигент.

— А почему вас не разыскивали? — спросил Пирошников подозрительно. — Почему милиция, например, вас не выселила?

— Отсюда нельзя выселить, — веско проговорил Старицкий. — Отсюда можно уйти.

— Но как же? Как? Что вы тянете кота за хвост? — вскричал наш герой.

Старицкий коротко и благодушно рассмеялся. Его житейская опытность и в особенности опыт, связанный с лестницей, давали ему несомненное преимущество.

— Видите ли, молодой человек… Есть много различных способов выйти отсюда. Можно, например, сейчас встать, одеться, спуститься по лестнице — и вы на улице. Вы пробовали, этот способ вам не годится, не так ли?

Пирошников уже почти с ненавистью смотрел на мужа Наденьки.

— Можно прыгнуть из окна, но, сами понимаете, это не выход. Вот между этими, так сказать, крайними случаями лежат все другие возможности. Некоторые из них вы испытаете, как испытал в свое время я.

Георгий Романович скрестил руки на груди, откинувшись на спинку стула. По всей вероятности, в данный момент он наслаждался и растерянностью молодого человека, и своей информированностью, если можно так выразиться, и, наконец, тем, что сам он давно уже покинул пределы этого дома. А Пирошников, встав с дивана, подошел к окну, как бы заново оценивая высоту над тротуаром. Потом он повернулся к Старицкому и, стараясь говорить как можно более спокойным и даже небрежным тоном, спросил:

— Ну а как же все-таки вы сами решили вопрос?

— Мой способ вряд ли вам подойдет. Кроме того, я не могу вам его рассказать по причинам чисто этического порядка. Вы уж простите! Однако я уверен, что и вы отыщете выход. Между прочим, есть и еще одна возможность. Я имею в виду полный покой и бездействие. Может быть, именно так вам надо поступить.