Штрафбат. Приказано уничтожить

– Уходи, – хрипел Зорин, – бегу уже, не видишь?! – первый шаг, второй, обнял покрепче за ноги свою ношу и перешел на тяжелую неустойчивую рысь.

И, уже уходя за гору, не выдержал, обернулся – где там Гоберник, сто штыков ему в задницу, чего он возится? И зарычал от злости, от бессилия что-то сделать. Гоберник и на улицу протискивался со своим пулеметом. Держал коленом дверь, поливал огнем нутро объекта. Сделал шаткий шаг, махнул рукой, мол, догоню, не волнуйтесь за меня, попятился с крыльца. А когда полезла на улицу нечисть со «шмайссерами», он только безуспешно давил на спуск, удивляясь, почему так быстро закончились патроны. Немцы напирали, они могли бы срезать Гоберника одной очередью, но отчего-то мешкали. Он перехватил пулемет за ствол, размахнулся, как былинный молодец, ударил всей тяжестью кому-то в лоб! Двое повисли у него на руках, он сбросил их, отвесил прямой по челюсти. Бился, как лев, молотил направо и налево… и даже время нашел обернуться, посмотреть, ушли ли товарищи? И дрался бы и дальше, кабы офицер, орущий и моргающий, не разрядил в него обойму «Парабеллума»…

Алексей бежал мимо каменных изваяний, обрамляющих дорогу, – обливался потом и слезами. Голова девушки стучала по спине, ноги выскальзывали из рук, несколько раз он чуть не выронил ее. Она не весила практически ничего, но дело не в грузе – для Зорина наступал моральный и физический предел. Его мотало по всей ширине дороги, выносило на обочины, ноги по щиколотки погружались в грунт. Самое веселое началось, когда в спину начали стрелять, и пули рассерженными шмелями завыли над головой. Пропел «шмайссер» практически над ухом, а спустя мгновение его догнал сосредоточенно пыхтящий Вершинин.

– Знаешь, Леха, их человек десять, даже не знаю, что и думать. Хочешь помогу тебе нести бабу?

– Сам дотащу, – бурчал Алексей, – ты лучше прикрой, а не думай.

– Так я и прикрываю, – Мишка бросился к обочине, зарылся за глиняной «рассыпухой», принялся долбить короткими очередями. Эсэсовцы, бегущие кучкой, рассыпались, залегли на обочине. Один остался посреди дороги – приятного пути ему в преисподнюю, или куда там после смерти попадают души мрази?

Зорин упрямо волок свою ношу. Дорога расплывалась перед глазами, приближался лес, громоздились каменные рифы и барьеры. Мишка Вершинин куда-то испарился, сзади снова разразилась стрельба. Он дошатался до поворота, передохнул. Эх, никак не дотянуться до автомата.

– Шевелись, Зорин! – раздался звонкий голос откуда-то сверху. Он задрал голову – боженька правый, не иначе? Антохин! Ангела, стало быть, прислал. Парнишка вскарабкался на гребень, приспособил к пузу немецкую тарахтелку, ждал, пока возникнут на горизонте немцы. Зорин кивнул, побежал дальше. И снова не удержался, обернулся, когда за спиной разгорелась стрельба. Немцы кучей высыпали из-за поворота, и Антохин бил, почти не целясь, хохоча, как припадочный, шпигуя фрицев свинцом. Противник потерял половину из того, что у него было, пока кого-то не осенило посмотреть вверх. Антохин перезаряжал, рассчитывая, что успеет, но как-то не заладилось, то ли защелку заклинило, то ли пальцы судорога свела. Его изрешетили свинцом, а он не расставался с автоматом, корчился на гребне скалы, орал от нестерпимой боли.

– Прибавь-ка ходу, Зорин, попробую тебя прикрыть, – невозмутимо вымолвил Бойчук, выступая из-за вросшего в обочину монолита. Он пристроил ППШ на край камня, приготовился к стрельбе. Второе дыхание наконец открылось, Алексей активно заработал ногами и вроде как видеть стал лучше. Гремел ППШ за спиной, припадочно галдели «шмайсеры» – нет, не был похож Бойчук на человека, идущего на смерть. И это правильно, негоже умирать в такой погожий солнечный день.

– Беги, Зорин, у меня граната! – храбро выкрикнул Литвинов, вырастая из-за камня на противоположной обочине. У него и впрямь в руках была граната! Выдернул чеку, зажал рычажок не дающий бойку ударить по капсюлю, поднял руку. «Что он делает? – мысленно ахнул Зорин, проносясь мимо. – Вроде немцы еще далеко?»

Не удержал Литвинов кусочек железа. Хотел как лучше, товарищу помочь… Но выскользнула гладкая штуковина из руки, свалилась под ноги, откатилась на пару шагов, а он смотрел на нее зачарованно, не понимая, что нужно делать…

Взрыв прогремел, когда Алексей отбежал уже метров на тридцать.

– Дьявол, Литвинов взорвался! – расстроенно заорал Бойчук. – Зорин, беги, не останавливайся, мы тебя прикроем!

Ударили с Мишкой в два ствола – когда же кончатся фашисты на белом свете? А дальше Зорин уже ничего не соображал. Он лез через завал – машинально, без просветлений, ковылял дальше. Мимо пробегали деревья, били лапами по лицу. Он уткнулся в подорванный мостик – пришлось спуститься к мелководной речушке, пробороздить ее истоптанными кирзачами, взобраться на мелкотравчатый обрыв. Он споткнулся, свалился на колени, так и стоял, шатаясь, приходя в себя.

– Ты живая? – прошептал.

– Это очень странно, Алеша, но я живая… – простонала девушка, – ты так бережно меня нес, вот только зачем головой ударил? Нет, со мной, правда, все в порядке. Ты кто, Алеша? Ангел? Где же ты раньше был все это время?

– Где я только не был, Катюша… – Он удивлялся, откуда взялись силы. Поднял, понес ее дальше – по изгибам дороги, к намечающемуся просвету за деревьями. А сзади кто-то топал, догонял, дышал, как загнанная лошадь. «Будь что будет, – думал он, – дотянуться до автомата все равно не успею».

Его догнали взмыленные Вершинин и Бойчук. Он не узнал их – серые, страшные, пропахшие потом, пороховой гарью. Пристроились рядом, дальше топали вместе.

– Обидно… – жаловался, с трудом выдавливая слова, Вершинин, – променял нас на бабу… А тощую-то какую нашел. Впрочем, ничего, если откормить, симпатичная попка получится. Ну ты, Леха, и отмочил – кругом такая свистопляска, а он на бабу запал, смотрит на нее, как козел на капусту. Молчи, молчи, видим, что запал, не слепые.

– Патроны кончились, – вещал о наболевшем Бойчук, – то есть совсем кончились. Даже застрелиться нечем.

– А у меня еще есть немного за спиной, – вспомнил Зорин. – Вместе застрелимся… Вы всех фрицев укокошили?

– А я даже и не понял, – недоумевал Мишка. – По моим подсчетам, там парочка еще оставалась… но что-то не видно их, назад ушли, наверное. Слушай, Леха, давай-ка я у тебя автомат со спины сниму, мало ли что. Да стой ты, не дергайся!

Они вываливались по одному на опушку – слева был Грабовиц, бараки концлагеря, неубранные неприятельские трупы, продавленная грунтовка в обход урочища. Никого. По ходу – поле, заросшее сорной чепухой, за полем – живописный карпатский лес, насыщенный красками. Несколько десятков людей в полосатых тюремных одеждах ковыляли по полю – добрались-таки. Падали без сил, стонали, закрыв глаза, молились. Истошно хохотал, зарывшись головой в землю, коротышка – бывший минский сапожник. Билась в истерике лохматая старуха, выла, задрав голову к небу:

– Убейте меня, я была проституткой в лагерном борделе! Убейте меня, что же вы?!

Погони не было. Поваленное дерево на опушке было очень кстати, чтобы перевести дух. Рухнул Мишка Вершинин, рухнул Бойчук. Зорин пристроил девушку рядом с деревом, оторвал подол провонявшей нижней рубахи, принялся бинтовать ей плечо. Она смотрела на него, не переставая, смотрела большими ясными глазами, а потом их затянула пелена тумана, Катя забылась. Зорин вздохнул, уселся рядом с товарищами на краю паданца. Они смотрели, как над полем вьются «скоростные» стрижи, как легкие облачка, такие же, как на родине, бороздят бескрайние просторы неба. Воздух был прохладен, чист, лишь легкая сладость при вдыхании напоминала о том, что с воздухом в окрестностях… что-то нечисто. Но это можно пережить.

– А вот представьте, – бормотал Мишка, – наши отступили, и это поле, и вся эта местность снова у немцев? А мы тут выходим из леса такие красивые, радостные…

Бойчук шумно втянул носом воздух.

– Да нет, не пахнет тут немцами… Чушь какую-то порешь, Вершинин.

– Ну, хорошо, – не сдавался Мишка, – допустим, наши ушли далеко вперед, прорывают оборону фрицев, все такое. А мы тут, типа дезертиры, что ли? Отстали от части? Нас же выловят – и к стенке, нет? Или разберутся?

– Разберутся, – уверенно кивнул Бойчук. – Но сначала к стенке.

– Уже утешил, – хихикнул Мишка. – Слушай, Леха, девушка, конечно, что надо… хотя и тоща, как моя неудавшаяся жизнь, но скажи мне откровенно – куда мы ее денем? Воевать с собой возьмем? Сестрой полка? А этих гавриков, что по полю мыкаются? – он кивнул на полосатые пижамы. – Сформируем из них отдельный истребительный взвод?

Зорин пожал плечами. Так далеко он еще не загадывал. Жизнь расставит все, что нужно, по своим местам. Или… смерть расставит.

– Разберемся, Мишка, ты отдыхай, не задавай глупых вопросов. В конце концов, мы выполнили поставленную задачу. И в коллективе у нас, – он криво усмехнулся, – нормальный психологический климат.

Никто не слышал, как, тяжело ступая, увязая сапогами в податливой глине, подошел и опустился с другой стороны на поваленное дерево рядовой Литвинов. И тут же нарушилось что-то в шатком равновесии. Штрафники почувствовали, как гладкий ствол выскальзывает из-под мягких мест, начинает вращаться, теряется… Они попадали на землю один за другим, подскочили, с изумлением уставились на «погибшего» бойца. Ну, наконец-то, он потерял очки! Грязный, как трубочист, оборванный, как соломенное чучело, Литвинов моргал слепыми глазами, корчил повинную мину.

– Простите, мужики, я не нарочно…

– Но ты же взорвался?! – вскричали хором.

– Ну да, взорвался, – согласился солдат, – а что, по мне не видно? Всю шинель осколки посекли, теперь придется новую где-то добывать…

– Подожди, ты подводишь нас к мысли… – Зорин наморщил лоб, стал усиленно его растирать, разгоняя застоявшиеся мысли, – что ни один осколок взорвавшейся под ногами гранаты тебя не коснулся?

– Ну, мужики, я же не виноват, – взмолился Литвинов, – может, они нарочно меня облетают? Зато волной так шибануло… мама не горюй. Вам этого мало?

– Он не умер! – трагично возвестил Бойчук и как-то судорожно вздрогнул.

– Это диагноз, – согласился Мишка.

– Простите, – сокрушенно вздохнул Литвинов, – но слухи о моей смерти оказались несколько преувеличенны.

Дрожала земля от дружного хохота. Взлетали с кустов растревоженные птицы. Насторожились узники концлагеря, ползающие по сорняковому полю, стали приподниматься, моргали гноящимися глазами. Солдаты катались по земле, задыхались от смеха, стучали себя по бедрам, пытались что-то сказать, но не могли даже мата вымолвить.

Не в том месте они смеялись, не в то время… но не судить же их за это?..