Помоги проекту - поделись книгой:
– Может, 1-я армия Войска Польского? – неуверенно предположил замполит.
– Не действует в данном квадрате Войско Польское, – огрызнулся капитан, – кабы действовало, мы бы об этом знали. Рота, слушай мою команду! В походную колонну – становись! Боевое охранение – вперед!
Кажется, Зорин догадывался, о чем шла речь. Армия Крайова – в буквальном переводе «местная армия» – подчинялась польскому правительству в изгнании, комфортно обустроившемуся в далеком Лондоне. Воевала с немцами, украинскими националистами. Красную армию и соотечественников из просоветского Войска Польского откровенно недолюбливала, хотя и редко вступала с ними в стычки. Территориально Армия Крайова делилась на обшары и обводы. Уже к началу 44-го года на территории Польши, существовавшей в границах до 39-го года, включающих часть Литвы, Западную Украину, Западную Белоруссию и саму Польшу, действовали шестьдесят партизанских отрядов с крепкой дисциплиной и несколько сотен диверсионных патрулей. Существовали специальные организации, занимавшиеся разведкой, диверсией, была сформирована спецслужба под названием «Независимость» – для противодействия установлению советского контроля над Польшей.
Летом 44-го года Армия Крайова насчитывала около четырехсот тысяч человек и представляла собой реальную военную силу. В «Инструкции правительства для страны» задача Армии ставилась недвусмысленно: по мере отступления немцев овладевать освобожденными районами, чтобы наступающие советские войска заставали в них уже сформированный аппарат власти, опирающийся на вооруженные отряды, верные эмигрантскому правительству. Операция носила грозное название «Буря». Разумеется, такое состояние дел не нравилось советскому командованию и лично товарищу Сталину, в гробу видавшему лондонское польское руководство и лично его председателя господина Миколайчика. 14 июля 1944 года был издан соответствующий приказ: «…
Командиры польского отряда, отбившего Храмовице, очевидно, были авантюристами. Трудно представить, что им бы позволили контролировать город без участия советских войск. На подходах к городку рота перестроилась в боевой порядок и вошла в Храмовице тремя штурмовыми колоннами. Красиво шли, показательно, и только «вредитель» Литвинов – собственной иноходью. Пытался «поймать» ногу, споткнулся, упал, на него с заслуженными матерками повалились трое, в общем, смазал торжественное прибытие. У поляков хватило благоразумия не открывать огонь, хотя позывы у отдельных невоздержанных, кажется, были. Капитан Негодин четко командовал: двум отделением первого взвода – занять ратушу, выбросить оттуда всех «посторонних». Третьему отделению – оцепить центральную площадь. Второму взводу – рассредоточить по северной и западной окраинам, никого не выпускать из городка. Третьему взводу – разоружить поляков.
– Вы находитесь на территории, принадлежащей польскому обводу Мезлым! – яростно доказывал седоватый, с подергивающимся глазом поляк, неплохо владеющий русским языком, но имеющий чудовищный акцент. – Я – майор Вацлав Грундя! На данные земли распространяется юрисдикция нашего отряда, а значит, правительства Станислава Микульчика! Мы требуем уважительного отношения и справедливых переговоров! Мы не хотим стрелять!
– Да кто ж тебе позволит, дурачок? – добродушно урчал лейтенант Матвейчук.
– Самоубийцы какие-то, – пожал плечами командир второго взвода Амелин… – Но храбрые, не отнять. Имея полсотни бойцов, выбить немцев из города!
– На данную территорию распространяется единственная юрисдикция – Красной армии! – отрубил Негодин. – Действующей от лица советского правительства и всего советского народа. Любые другие посягательства признаются незаконными и получат достойный отпор. Господин Грундя, мы ценим все, что сделали ваши люди, благодарим, как говорится, от лица советского командования, хотя вас, собственно, никто и не просил. Будьте же так ласковы – передайте нам пленных немцев и прикажите своим людям сдать оружие. Примите во внимание, господин Грундя, мы просим по-хорошему. Гарантирую, что с вашими людьми ничего не случится.
Был большой скандал. Поляки, высыпавшие на площадь, были мгновенно окружены автоматчиками. Молодые парни, мужчины средних лет – многие в темно-зеленой форме с накладными карманами, в широких галифе – орали и возмущались, как базарные бабы. Одни бросали оружие, другие отказывались. Штрафники, выстроившись в две шеренги, оттесняли их к местному оплоту власти, где тоже стояли автоматчики. Бурлили страсти, накалялся градус выяснения отношений.
– Вы не можете это делать, это неправильно! – кричали знакомые с русским языком. – Это наша земля! Мы, как и вы, ненавидим фашистов и боремся с ними!
– Люди, вас никто не собирается расстреливать, – урезонивали польских «товарищей» офицеры. – Проявите благоразумие, нижайше просим вас. Вы будете препровождены на сборно-пересыльный пункт, где компетентные органы во всем разберутся.
– И снова будет Катынь? – возмущались поляки. – Кто же вам поверит после того, что вы сделали с нашими офицерами? Вы расстреляли двадцать тысяч польских граждан – вы нелюди, изуверы!
До начала рукоприкладства или чего-то похуже оставался шаг.
– О чем они трындят, товарищ капитан? – недоумевали бойцы. – Мы никогда не стреляли никаких поляков!
– Вестимо, не стреляли! Поляки – наши братья-славяне! Это пропаганда польских буржуазных кругов, враждебно относящихся к Советскому Союзу и Польскому комитету национального освобождения, не слушайте их, бойцы! – смеялся замполит Лившиц. – Откровенное вранье, не имеющее под собой никаких оснований! Ну, не любят капиталисты государство рабочих и крестьян! Несколько тысяч польских офицеров были расстреляны в сорок первом году немецкими оккупационными войсками в местечке Катынь под Смоленском! О том, что это сделали именно фашисты, было убедительно доказано в январе текущего года комиссией, возглавляемой генерал-лейтенантом медицинской службы Николаем Бурденко! Смешно думать, что это было как-то иначе! Но нет, отдельные поляки настолько верят своей пропаганде, что считают, будто польских офицеров расстреляло НКВД еще в сороковом году – утверждение, не выдерживающее никакой критики!
«Да, это, пожалуй, так, – подумал Зорин. – В НКВД, конечно, не ангелы, но расстреливать братьев-славян без убедительной на то причины – как-то оно чересчур…»
Сдавать оружие большинство поляков не хотело. Они горланили, махали кулаками под носом у штрафников, выкрикивали ругательства, на фоне которых традиционное «пся крев» было вполне «будуарным» высказыванием. Вникать в перипетии польской политической жизни и сложных взаимоотношений с советской властью штрафники не собирались, для этого существуют замполиты, вот пусть они и вникают. Высшая справедливость советского строя никем из солдат не оспаривалась.
Хмурый Болотный вырвал винтовку у веснушчатого поляка, за что и получил в лицо порцию отборной слюны. «Ладно, – невозмутимо проворчал он, вытирая рукавом лицо. – Прими от меня этот скромный подарок», – и врезал нервному пареньку кулаком в челюсть, безнадежно ее сломав. Завопили и те, и другие, бросились друг на друга с кулаками. Свалка была короткой, но жестокой. Били чем попало, наносили удары по головам, сворачивали носы, наставляли живописные бланши. Не выдерживали даже «пацифисты» – бросались в драку, ослепленные яростью. Палить из автоматов было западло: все-таки поляки, свои, славяне – просто одурманены лживой пропагандой, учить таких надо, а не убивать. Во все стороны летели брызги крови. Мелькали кулаки, ругань стояла знатная. Здоровяк Пастухов, пропустив увесистую плюху по переносице, жаждал взять реванш, молотил кулаками, как мельница. Нервный Осадчий, раздобывший внушительную дубину, выколачивал пыль из орущего противника. Путался под ногами рядовой Литвинов – драться он не умел, пытался выбраться из «зоны поражения», но только глубже в ней увязал, получая и от своих, и от чужих…
Выстрел прозвучал, как гром среди ясного неба. Дерущиеся застыли – словно в детскую игру играли, когда один из игроков кричит: «Замри!» Командир отряда Вацлав Грундя, не принимавший участия в драке, а напротив, разнимавший дерущихся, словно споткнулся – рухнул на колени, схватился за простреленную грудь, с ужасом посмотрел на своего убийцу и рухнул лицом на брусчатку. Смертельно бледный замполит Лившиц опустил табельный «ТТ», повернул голову и исподлобья воззрился на толпу.
– Не угомонились еще? – процедил он сквозь зубы и вдруг с какой-то пронзительной ненавистью в голосе проорал: – Если через минуту солдаты Армии Крайовой не сдадут оружие, расстреляны будут все до единого! Мы имеем на то полномочия! Время пошло! Бойцы, целься!
Ослушаться это чудовище казалось невозможным. Мурашки шли по коже от одного лишь голоса. Солдаты похватали автоматы, защелкали затворами. Поляки пятились, они уже утратили боевой задор, с ужасом смотрели на своего покойного командира. Позиции на крыше ратуши заняли бойцы первого взвода, держали ситуацию на контроле. Послышалось бряцанье – солдаты Армии Крайовой бросали на землю оружие. Кто-то отцеплял портупею, швырял и ее. Горка оружия росла. Но не все были готовы мириться с подобным положением дел – в гуще поляков зрело недовольство, кто-то громко и многословно говорил – словно из пулемета частил, – стыдил своих товарищей за малодушие. Еще два выстрела – два тела вывалились из толпы, а остальные испуганно закричали, стали дружно избавляться от оружия.
– Лившиц, прекращайте! – побледнев, прикрикнул Негодин. Замполиты с 42-го года не имели комиссарских полномочий. Их функции ограничивались политической работой среди личного состава, агитацией в компартию, но никак не разделением власти с командиром. Но случалось, очевидно, всякое.
– Не нравится, товарищ капитан? – замполит резко повернулся, ощерился. – Чистеньким хотите остаться? Добреньким? Забыли, что война идет? Забыли о приказе товарища Сталина и начальника Генерального штаба товарища Антонова о жестких мерах в отношении так называемых «непримиримых» польских граждан? Не понимаете исторического момента? Или собираетесь оставить пятую колонну в нашем тылу?
Комроты был бледен, и Зорин от души ему сочувствовал. Трудно выдержать баланс между личной порядочностью, «пониманием момента» и страхом за собственную шкуру. Лучше не задумываться, плыть по течению и слушаться отцов-командиров, которым виднее. Новость о «дырке» на передовой быстро дошла до командования, и в брешь вступили танки, которые, впрочем, через полдня застряли в глухих лесах на подступах к Бескидам. В Храмовице прибыла рота НКВД на трех полуторках, разоруженных поляков погрузили в машины. Одни из них с презрением смотрели на невозмутимых автоматчиков в фуражках, другие размазывали слезы, умоляли: проше пана, проше… Хотелось надеяться, что большинство из них все же вернется в строй – уже в составе Первой польской армии полковника Берлинга – и в целости и сохранности дойдет до Берлина. Пленных немцев вывели из подвала, пересчитали, задумались. Мест в грузовиках уже не хватало. Целесообразно ли отягощать себя пленными, когда войска стремительно катятся вперед, а тылы неизвестно где? Лейтенант, исполняющий обязанности командира роты, не был мямлей, принял «единственно верное» решение – понурых немцев выстроили на заднем дворе ратуши и расстреляли. Они не дергались, не качали права, угрюмо смотрели, как расстрельная команда выполняет отработанный ритуал: построение в шеренгу, прицеливание, несколько секунд драматического ожидания, пока «дирижер» махнет рукой и вымолвит после затяжного зевка: пли!
А роту штрафников уже бросили на новый рубеж. Населенный пункт, название которого штурмующим сообщить забыли, был значимее прежнего, растянут, застроен каменными двухэтажными домами. К нему сходились на востоке несколько дорог. И из поселка на запад в сторону гор растекались змейками дороги, теряясь в лесах и скальных отрогах. Вытянутая укрепленная высота, с которой идеально простреливалось поле на востоке, два ряда колючей проволоки. Противник оборонялся упорно, на этот раз поблажек не было. Шли в атаку на этот раз при поддержке артиллерийской батареи – хоть не так тоскливо. Лавиной катились по полю, а когда противник открыл ураганный огонь, залегли, стали перебегать.
– Не лежать, не лежать! – покрикивал комроты. – Пошли, пошли, родные!
Дублируя ротного, орали взводные. Солдаты поднимались, шли на колючку. Подрывали гранатами столбы, валили их, создавая бреши в проволочном заграждении. Подтаскивали тяжелые станковые пулеметы Дегтярева-Шпагина, открывали огонь по немецким позициям. Под прикрытием «дружеского» огня снова шли в атаку. Залегли, одолев первую линию заграждения, открыли беглую пальбу по мелькающим на гребне немецким каскам, по вспышкам. На флангах, захлебываясь, строчили пулеметы. Рота понесла потери – пусть не катастрофичные, но ощутимые. Из строя выбыло не меньше тридцати бойцов. Поле за спиной усеяли тела. Кто-то там стонал, шевелился, пытался привстать, куда-то полз… Зорин закусил губу, лежал, обнимая землю. Из его отделения, насколько он владел ситуацией, погибли двое – Паленый и Глушко. Остальные здесь, слава богу. Мишка Вершинин вил гнездо, пытаясь сплющиться за отброшенным взрывом столбом, ворчал, что бывали времена и получше, и вообще, хорошо бы сейчас на море, в Евпаторию. «Вредитель» Литвинов ссорился с Заркаевым – защемил тому ногу карабином, ствол которого уперся в откос. «Горец» ругался, крыл неловкого бойца чистопородным русским матом, обещал зарезать при первой же удобной возможности. Оба вертелись, пытаясь освободиться, а поднять головы не могли – местность простреливалась. Все были здесь – Терещенко, Антохин, Кургаш. Перевернулся на спину Бойчук, грыз травинку и что-то напевал – полной жизнью жил в последние, возможно, минуты.
– Ну что, абордажная команда, добьем гада! – истошно завопил на задворках замполит Лившиц. – Все вперед, ни шагу назад!
Поднялись, пробежали несколько метров и снова залегли под плотным огнем. Ругался подвернувший ногу грек Данакос. Задумчиво смотрел на хлопотливого муравья, вьющегося вокруг него кругами, угрюмый Болотный. Воришка Быченок разглядывал окровавленную ладонь, зачем-то слизывал с нее кровь – причем делал это увлеченно, видимо, вошел во вкус. Кладбищев пересмеивался с Мошкиным – самое время поделиться парой побасенок. Жизнь продолжается, товарищи, когда еще удастся? Не всем, однако, повезло. Вася Пупкин, убежавший вперед, запутался в окаянной проволоке и сейчас лежал, подвернув ногу, словно рыба, насаженная на крючок, жалобно постанывая и зажимая кровоточащий бок. Немцы на высоте решили развлечься. Простучала автоматная очередь. Пули взрыли землю рядом с Васиной головой. Он застонал еще громче, забился, не в силах освободиться. Пролаяла вторая очередь – фонтанчик крови брызнул из ноги, солдатик взвыл раненой горлицей…
– Вася! – ахнул Литвинов и с такой силой дернул карабин, что чуть не доломал Заркаеву ногу. «Чечено-ингуш» зашипел, схватился за отдавленную конечность, а Литвинов уже полз, высунув язык от усердия.
– Куда, дурак?! – опомнился залегший поблизости Пастухов, подался вперед, чтобы схватить Литвинова за ногу, но получил каблуком по скуле и принялся заливисто ругаться.
– Не трожь самоубийцу, – посоветовал осторожный Богомаз, укрывшийся за щитком от станкового пулемета, вдавленного в землю. – Какое тебе дело, чему он решил посвятить остаток своей жизни? О своей подумай.
– Так жалко же обоих, дураков… – скрипнул Пастухов.
У Литвинова получалось! Он полз, смешно отставив задницу, перебирал руками. Словно чувствовал, куда прилетит – откатился в сторону, и пули взрыли землю там, где он только что находился. Нырнул в воронку, вывалился с обратной стороны и вскоре уже возился рядом с жалобно стонущим Пупкиным, отрывал его от проволоки, потом схватил за ногу, поволок, отдуваясь от усердия, вращая плохо видящими глазами. «А ведь его пули не берут! – поразился Зорин. – Бывает же такое. Неудачник-счастливчик – это что-то новенькое…» Пули и правда выли у Литвинова над головой, пахали землю под локтями, еще одна угодила в Пупкина – несчастного выгнуло дугой… Пыхтя, как паровоз, он втащил раненого под наполовину обвалившийся обрыв, скорчился, принялся обуздывать разгулявшееся дыхание.
– Тятя, тятя, наши сети притащили мертвеца… – как-то смущенно пробормотал Пастухов. – Литвинов, Вася мертв, какого хрена ты припер нам покойника?
– Не может быть! – вскричал Литвинов, вскинул голову, вокруг которой мгновенно, словно комары, зажужжали пули, схватил Васю за воротник, затряс, как грушу. С губ паренька стекала кровь, глаза его были приоткрыты, он уже ни на что не реагировал…
– Литвинов подтвердил свою репутацию, – невозмутимо прокомментировал Богомаз. – Самому – ни хрена, а все вокруг него вынуждены страдать.
Внезапно на левом фланге разгорелась яростная стрельба. Позднее выяснилось, что солдаты первого взвода, пользуясь кутерьмой на фронте, незаметно подкрались к немецким окопам и лихим броском завладели частью траншеи.
– Рота, в атаку! – взревел капитан Негодин. Не воспользоваться таким подарком было бы глупо. Никто уже не сомневался, что высота будет нашей.
– Не надо, мы сдаемся! – проорали сверху на хорошо поставленном русском языке.
Солдаты онемели от изумления. Кто-то начал подниматься, но передумал, видя, что товарищи не спешат. Над позициями зависла оглушительная тишина, было слышно, как в дальнем лесу чирикают птички, мало впечатленные войной, а где-то далеко на севере звучат глухие разрывы снарядов. Начальство тоже помалкивало – видно, переваривало приятное известие.
– Повтори! – крикнул кто-то из солдат.
– Глухой, что ли? – отозвались сверху. – Сдаемся мы, русским языком тебе сказано! Не стреляйте!
– А почему русским? – не понимали солдаты.
– А потому что русские мы! – прокричал другой голос.
– А какого хрена вы русские? – взревел несдержанный Заркаев. – У вас вон каски немецкие!
– Дубина! – прокричал третий голос. – Мы третья рота четвертого полка 29-й гренадерской дивизии «РОНА»! Из-под Варшавы нас перевели! Мы не хотим воевать, мужики!
– А потому что проигрываете – вот и не хотите воевать! – прозрел кто-то. – Если бы выигрывали – хрен бы сдались!
– Предатели, что ли? – туго соображал Заркаев.
– Сам ты предатель! – обиженно отозвались из окопов. – Мы Русская освободительная народная армия!
– От кого освобождаете-то? – поинтересовался Мошкин.
– От большевиков! От евреев! От комиссаров!
– А что не так с комиссарами и большевиками? – удивился не успевший пострадать от режима Мошкин.
– Ну вот, – недовольно пробормотал Богомаз, – опять евреям ни за что досталось… Товарищ капитан! – выкрикнул он – Мы в атаку-то идем, или как? Или разговоры с ними разговаривать будем? Вам не обидно, нет? Вы ведь у нас и еврей, и большевик, и комиссар.
– На месте! – прорычал Лившиц. А Негодин добавил:
– Эй, вы там, в окопах, ладно, выходите, бросайте оружие! Посмотрим, что за овощи вы такие!
– А ведь дивизия-то эсэсовская… – пробормотал лежащий рядом с Зориным Гоберник. И добавил на неожиданно приличном немецком: – «Ваффен гренадир дивизион дер эс эс РОНА». Бывшее детище бригаденфюрера СС Бронислава Каминского, отъявленный антисоветский сброд. Неужели наши мудрые командиры в плен их брать собрались?
Об упомянутом феномене Зорин имел отрывочные сведения. Сначала была Русская освободительная народная армия Локотского самоуправления, зверствующая в Белоруссии, потом «Народная бригада Каминского», штурмовая бригада СС «РОНА», потом дивизия. Сформированная из убежденных врагов советской власти, из отъявленного сброда без моральных установок, она подчинялась жесткой дисциплине и, как ни странно, являлась боеспособным формированием, заявившем о себе во многих сражениях. Каратели Каминского зверствовали под Лелелем и Локотом в Белоруссии, под Севском, успешно действовали против партизан и мирных жителей. Дивизия РОНА была своеобразным рекордсменом по количеству военных преступлений в отношении гражданских лиц. Когда 1 августа Армия Крайова подняла восстание в Варшаве, туда были брошены не задействованные на фронте немецкие части, в том числе и отряд Бронислава Каминского. Они неплохо воевали против восставших поляков, но прославились не этим.
С первого же дня подразделения РОНА втянулись в массовые грабежи, погромы и расстрелы мирных жителей, уничтожая всех без разбора. Расстрелы во дворах варшавских улиц продолжались несколько недель. Такое поведение оголтелой русской пьяни вызывало возмущение даже привыкших ко всему военнослужащих вермахта. Командование немецкой группировки направляло протест на действия бригады высоким покровителям Каминского в Берлин. Неоднократно комбриг получал приказы умерить аппетиты, но отказывался их выполнять, считая, что его подчиненные имеют право на мародерство и расстрелы – ведь они потеряли свое имущество в России. Подчиненные Каминского только в Варшаве уничтожили более 200 тысяч мирных жителей. Такого беспредела не вынесли даже немцы. По слухам, в конце августа Каминский был расстрелян зондеркомандой – хотя сомнительно, что немцы решились бы казнить генерала войск СС, имеющего покровительство самого Гиммлера. По другим слухам, его убили партизаны, хотя какая, в сущности, разница, от чьей руки погиб мерзавец.
– Не стреляйте, мы идем! – орали окопавшиеся на высоте.
– Давайте, давайте, милости просим! – отзывались советские солдаты.
Они поднимались – сначала робко, опасаясь шальной пули, потом выпрямлялись в полный рост, бросали оружие, небрежно поднимали руки и медленно спускались с высоты. Крепкие мужики со славянскими мордами и в немецкой форме. На левых рукавах шевроны, окаймленные черной бахромой, – Георгиевский крест на белом фоне, вверху четыре буквы: РОНА. Черные петлицы с тем же крестом, но уже немного стилизованным – с перекрещенными мечами. По лицам сдающихся как-то не было заметно, что они раскаиваются в измене Родине. Многие украдкой ухмылялись, у других физиономии были спокойные. Практически никто не выказывал страха. Их спускалось с высоты человек семьдесят. Многие были подстрелены – зажимали кровоточащие раны. Идущий впереди – со знаками различия ротенфюрера и двойной стреловидной нашивкой на пилотке – приветливо помахал поднятыми руками:
– Гутен таг, комрады? Уж извиняйте, что сразу не сдались и все такое, да постреляли ваших чуток.
Буря клокотала в ожесточенных сердцах и вот плеснула! Зароптали солдаты, кто-то поднял автомат, но кульминацией стал львиный рык Болотного, у которого от гнева кровь отлила от лица. Он вырвал у пулеметчика станковый ДШК, на который тот опирался, и проорал:
– Мужики, да они еще и издеваются над нами! Столько парней положили, так еще и глумятся, суки! Ох, я их сейчас освобожу – и от большевиков, и от комиссаров!
Ротенфюрер оторопел – он не ожидал, что будут стрелять. Ведь русские быстро свирепеют, но и отходчивы они тоже. То, что вытворял Болотный, стало откровением для всех! Тугая очередь вспорола пространство. Он орал, не отпускал спусковой крючок, водил пулеметом, как поливочным шлангом – чтобы никого не пропустить, чтобы всем досталось… Первые спускающиеся полегли, не успев ничего понять. Другие в страхе попятились, побежали обратно, но пули косили всех без разбора, каратели Каминского валились охапками, орали страшными голосами, умоляли прекратить огонь. Но Болотный прекращать и не думал – только распалялся, входил в раж, злорадно хохотал. Мужик был крепкий, сил держать тяжелый пулемет на вытянутых руках у него хватало.
– Отберите пулемет у этого придурка! – раздраженно выкрикнул Негодин. – Хватит уже!
Какой-то услужливый боец бросился выполнять приказание. Вцепился Болотному в плечо, тот отмахнулся – да хорошо так отмахнулся: солдат отлетел, с головы сорвало каску… и Зорин пошатнулся, когда встретились две каски – одна в полете, другая неподвижная – у него на голове. Зазвенело в ушах, стало дурно, его вырвало – хорошо хоть не на себя. Сознание он не потерял, но с этой минуты все происходящее стал воспринимать отстраненно. Словно со стороны смотрел, а участвовал во всем не сам. Коллективными усилиями у Болотного отобрали пулемет, но вряд ли кто-то из командования – даже замполит – собирался строго наказывать солдата. Ну погорячился человек, обида взыграла. Выжившие каратели робко поднимали головы, крутили пальцами у виска.
– Начинаем все сначала, господа предатели! – объявил комроты Негодин. – Спускайтесь, ждем. Обещаю, больше стрелять не будем.
И рассмеялся злорадным мстительным смехом:
– Что, суки, еще посмеемся?
Каратели спускались – бледные, трясущиеся, со страхом смотрели на весело ржущих штрафников. В плен сдалось не больше сорока человек, тела остальных устлали высоту плотным серым ковром.
Недолгая заминка со сдачей пленных, освоение взятой высоты – и поредевшая рота ворвалась в застывший в тревожном ожидании городок. Жители попрятались, кто-то бежал в лес, кто-то укрылся в подвалах. Дурь стучала в головах. Не встречая сопротивления, солдаты растекались по городку, врывались во дворы. Кого-то уже грабили – вытащили из кладовки перепуганную старушку, требовали еду. «Ударная группа» первого взвода вторглась в местную управу, где нашла лишь пустующие пыльные помещения и плакаты немецкого содержания. «Зачистили» трактир, сорвав с него табличку на польском языке «Только для немцев». В подвалах обнаружилось много интересного. Солдаты хватали бутылки, рассовывали их по мешкам и карманам, прикладывались здесь же, на месте. За милую душу шел немецкий шнапс, диковинный коньяк, виноградное вино, даже шампанское с игривыми этикетками, запрятанное в сусеках трясущегося от страха трактирщика, который еще вчера поил чванливых немцев, а сегодня приходится лебезить перед растрепанной ордой, совершенно не имеющей понятия об этикете.
Опьяненные вседозволенностью солдаты растеклись по городку, и у начальства не было реальной возможности их собрать. В одном из домов уже занималось пламя, в другом билась посуда, хохотали русские «освободители», возя кого-то по полу… Зорин не участвовал в безобразии. Сидел, опустошенный, под фонарем на городской площади – в компании таких же «контуженных», курил без остановки и лениво думал о том, что поведение зарвавшихся вояк ничем не отличается от поведения карателей Каминского. Офицеры пытались собрать своих людей, носились порученцы, сгребая почуявших свободу бойцов. Топал ногами замполит, орал на тех, кто к этим бесчинствам был абсолютно непричастен. Солдаты неохотно собирались, делали вид, что в мешках у них ничего нет и ничего они не пили. Строились повзводно, кто-то сытно икал, кто-то перемигивался с приятелем. Подумаешь, согрешили, можно и расслабиться чуток на войне.
Приковыляли еще двое, еле волоча ноги, – спрятались в строю, потупились.
– Ну что ж, третий звонок, – многозначительно процедил Лившиц.
Над площадью безымянного населенного пункта зависла тишина. И в этой тишине вдруг раздался истошный женский визг, распахнулась дверь соседствующего с трактиром здания, и двое растрепанных солдат – Канарейчик и Хлопушин – выволокли сопротивляющуюся девушку в кожаной жилетке и клетчатой юбке. Вернее, волок ее за волосы Хлопушин, а Канарейчик нетерпеливо подпрыгивал, высунув язык от возбуждения. Девушка была молода, с жиденькими рыжими волосами, избыточно полна в бедрах и совершенно неинтересна. Но у штрафников, окончательно потерявших рассудок, сложилось иное мнение. Они были пьяны и ничего не замечали, кроме объекта своей страсти. Но заметить пришлось. Поволокли было трепыхающуюся девицу к соседней двери – видимо, хотели продолжить в кабаке приятное времяпрепровождение.
– Шашки наголо! – хохотал Хлопушин. – Ах ты, кралечка, как же давно мы с тобой не виделись!
Но тут Канарейчик почувствовал что-то неладное и ткнул товарища в плечо.
– А, чего? – Хлопушин обернулся с разинутым ртом.
Сцена была посильнее знаменитой гоголевской. Рота в полном составе, повзводно, в гробовой тишине стояла посреди площади. Солдаты угрюмо смотрели на загулявших сослуживцев, интуитивно догадываясь, что остроумные комментарии не пойдут на пользу здоровью. Парочка несостоявшихся насильников стушевалась.
– Тю-у… – протянул Хлопушин, громко икнув, – а чего это вы тут… уже строимся, да?
Перехватил ледяные взгляды замполита с ротным, задрожала челюсть. Каким бы ни был пьяным, а понял. Выпустил девушку – и она умчалась, как вихрь. Хлопнула дверь. Хлопушин уронил руки, опустил голову.
– А мы, эт-то самое… – Канарейчик от волнения принялся заикаться. Сделал судорожное движение, словно собрался закинуть карабин на плечо – и застыл, обнаружив, что карабин он где-то потерял… и, видимо, нет уже смысла вспоминать, где именно.
– Расстрелять, – сурово вымолвил Негодин.
– Лучше бы яйца им отрезать, – прошептал Мишка Вершинин.
– Не надо, товарищ капитан! – завизжал Канарейчик. – Я не трогал ее! Это все Хлопушин! Простите, товарищ капитан, мы искупим… мы своей кровью… мы больше не будем! Почему фашистам можно, а нам нельзя?! – завыл он, выкатив глаза. – Где справедливость? – он рухнул на колени и заплакал густыми, какими-то черными слезами. Солдаты отворачивались – между ног у солдата расплывалось мокрое пятно.
А Хлопушин все ниже опускал голову, молчал, как партизан. Только плечи дрожали. «А ведь они неплохо воевали», – вспомнилось почему-то Зорину. Бежали в атаку, не гнулись, орали, как все, о смерти не думали…
– Расстрелять, – повторил Негодин. – Второе отделение третьего взвода – к барьеру. Кургаш, командуйте.
Это было трудно, это было невыносимо трудно – убивать своих. Такое ощущение, что бойцы держали не винтовки с автоматами, а гаубичные орудия – вот-вот уронят. Делали вид, что целятся, а сами смотрели куда угодно, только не на две поникшие фигуры, сгорбившиеся у кирпичной стены. Канарейчик молился – осенял себя распятием, что-то шептал, задрал умоляющий взор в небо.
– Огонь, – тихо скомандовал Кургаш. Приговоренные зажмурились.
Прогремел нестройный залп. Пули выбивали искры из кирпичей. Рота недоуменно зароптала. Никто не упал. Приговоренные несколько мгновений стояли с закрытыми глазами, потом открыли – в лицах ни кровиночки, пытались улыбнуться. Хлопушин облегченно вздохнул – ладно, все поняли, урок впитали. Канарейчик вознамерился прокомментировать ситуацию, но только мявкнул что-то невразумительное. Люди из отделения Кургаша опустили головы. Каждый целился мимо, втайне надеясь, что товарищи слева и справа поразят цели.
– Ясненько, – ухмыльнулся Негодин. – Ну что ж, сочтем за репетицию. Кургаш, командуйте. В случае рецидива люди вашего отделения будут расстреляны за невыполнение приказа. И вы, собственно, тоже.
– Целься! – хрипло выкрикнул Кургаш. Солдаты вскинули карабины, стиснули зубы. Приговоренные вновь изменились в лице, Канарейчик, обретший надежду, рухнул на колени. Стройным залпом обоих отбросило к стене – умерли сразу, не мучаясь.
– И так будет со всеми, кто позорит высокое звание советского солдата и делает вид, будто не слышит приказа! – важно надувая щеки, объявил Лившиц. – А сейчас… – замполит иронично уставился на хмурого командира, вынужденного терпеть это невыносимое «двоевластие», – как насчет профилактического марш-броска, товарищ капитан? У кого-то здесь явно переизбыток сил и срамных желаний. Время выбить дурь, как вы считаете, коллега – перед следующим боем?
Со следующим боем вышла заминка. В прорыв ушли стрелковые роты 18-й мотострелковой дивизии, а штрафников капитана Негодина по неясной истории причине отвели с передовой и дали сутки на отдых – в лагере, оставшемся после пехотного батальона, переброшенного на запад. Вновь вливали пополнение, у палатки оперуполномоченного Гапштаева выстроилась очередь из новоприбывших, люди недоуменно переглядывались и с интересом вдыхали убийственный запах перегара, проистекающий изнутри. Бегали офицеры, озабоченные пополнением. «Старослужащих» на неопределенное время оставили в покое, люди слонялись без дела, спали, ели, кто-то украдкой играл в карты, пока не видят офицеры. Кто-то ссорился, выяснял отношения. Чеченец Заркаев вторые сутки точил нож, не замечая, что превращает его в шило. Спал без задних ног «вредитель» Литвинов – солдаты ходили вокруг него на цыпочках и прикладывали пальцы к губам: мол, чем больше он спит, тем меньше от него вреда. Седоусый рядовой Канаев, которому сослуживцы объявили бойкот, за то, что до «посадки» служил в заградотряде, с возмущением в голосе пытался развеять «стереотипы»:
– Зуб даю, мужики, никогда не стреляли по своим! Ну, хотите, мамой поклянусь? Не было таких приказов… только поверх голов – вот, крест во все пузо! А когда за Днепром под Володино немцы в контратаку пошли и оборону прорвали, кого послали дырку заделать? Наш заградотряд! Полдня стояли, кровью обливались, а немца не пустили! Четырнадцать нас из всей роты уцелело! Под Гомелем группу диверсантов истребили – на штаб дивизии хотели напасть. Паникеров ловили, трусов, распространителей провокационных слухов, дезертиров, сбежавших с фронта! Я лично, вот этими руками, шпиона нейтрализовал – вынюхивал про наши позиции у Мезлино, собирал информацию об артиллерийских батареях, о количестве войск на фронте – всё записывал, зарисовывал. Так что не гоните напраслину, мужики! На брошенных складах в Троицке группу мародеров обезвредили – немецкую жрачку тоннами на грузовиках вывозили! В том же Троицке уголовную банду закрыли: месяц отморозки орудовали, не боялись ничего, на гражданских нападали, на военных, грабили, убивали, девчонок насиловали! Милиция их никак поймать не могла, а мы поймали, троих отличных парней при задержании потеряли.
Замполит Лившиц, помимо явных недостатков, обладал еще одним – страстью к наглядной агитации. Пусть не стенгазета, но хотя бы боевой листок должен висеть на видном месте – например, на загородке у входа в сортир – и воодушевлять бойцов на самоотверженную борьбу против немецко-фашистских захватчиков. Боевой листок бойцы должны нарисовать сами.
Слух разнесся по палаткам, и рота замерла в тревожном ожидании. «Жертвы» нашлись очень быстро: на почетную роль ротных живописцев были назначены Бойчук и Мишка Вершинин: первый на гражданке был редактором газеты, второй в четвертом классе посещал изобразительный кружок при районном Дворце пионеров. Было бессмысленно объяснять упертому замполиту, что редактор – не значит художник, а Мишку из кружка турнули именно за неумение рисовать – чему он был безумно рад, а если кто и расстроился, то только его мама, мечтавшая вырастить из сына гениального пролетарского живописца. Нашелся лист желтоватой бумаги, засохшие кисти, коробка задубевшей акварели, которой можно было орехи колоть.
– Два часа на творческий процесс, бойцы, – посмотрев на часы, вынес вердикт замполит. – Если не успеете – будете наказаны. И просьба отнестись к поручению ответственно – ваше творение обязано звать бойцов на подвиги, на нестерпимое желание кровью смыть вину перед Родиной.
Обреченные отгородились от вселенского позора плащ-палаткой, за которой расстелили бумагу и принялись творить. Задыхаясь от смеха, предчувствуя бесплатное развлечение, солдаты на цыпочках ходили вокруг, но не мешали, блюли тишину. Временами из-за шторы раздавались мученические Мишкины стоны.
– Боже, – стонал он, – боже правый, что же мы, бездарные, делаем?
– Не поминай всуе имя Господа, Вершинин, – рассудительно бормотал Бойчук, – компетентным органам это может сильно не понравиться. Да уж, это тебе не в атаку под ураганным огнем ходить, тут думать надо. А чем ты недоволен? Смотри, как живописно получается! Слушай, а давай напишем еще сверху: «В бой идут одни штрафники»? Красиво звучит, твою-то дивизию! Хотя нет, ребята из других рот могут обидеться.
К указанному сроку боевой листок висел на указанном месте. Мишка с Бойчуком куда-то спрятались, предпочтя не обретать заслуженные лавры. Замполит с озадаченной миной стоял напротив произведения искусства и задумчиво почесывал затылок. За спиной у него грудились солдаты, как-то подозрительно похрюкивали, но в присутствии старшего по званию особо не ржали.
– М-да уж, – многозначительно, хотя и как-то неопределенно изрек Лившиц. – Ну-ну… Хотя и ладно, пусть висит, возможно, в этом что-то есть… Зорин, если увидите Вершинина с Бойчуком, передайте им мою убедительную просьбу: пусть ко мне зайдут. Если у них, конечно, найдется свободная минутка.
Беспрестанно озираясь, продолжая почесывать затылок, замполит удалился. Ценители живописи, собравшиеся у новоявленной картины, согнулись пополам, давились смехом. В принципе, упрекнуть создателей боевого листка было не в чем. Подвиги Красной армии в их творчестве были вознесены до небес, а немцы – втоптаны в грязь, унижены и обесчещены. Красный цвет в картине преобладал – советские флаги (их можно было узнать при некотором запасе воображения) гордо реяли по ветру. Впрочем, содержание картины, даже если отвлечься от манеры исполнения, вызывало ряд вопросов.
– А это что за спрут? – недоумевал Мошкин, вытягивая шею.
– Это не спрут, это гнида сорокаголовая, – со знанием предмета объяснил Антохин.
– Может, гидра сорокаголовая? – под заразительный хохот спросил Зорин.
– Да-да, вот я и говорю – гнида сорокаголовая, – согласно кивал Антохин. – Ее еще Илья Муромец убил, я точно знаю.
– А Пушкин – Дантеса, – пробормотал Гоберник, и рота чуть не попадала. Среднее образование в стране считалось обязательным, и люди знали, кто кого извел на самом деле.
– Кстати, Антохин, ты в курсе, что Илья Муромец никогда не служил в Красной армии? – поинтересовался Зорин. – Понимаем, что для тебя это будет неприятной новостью, но ты должен с ней смириться.
– Скажу даже больше, – хрюкнул Гоберник, – знаменитый сказочный персонаж в некотором роде являлся выразителем воли имущих слоев населения, и предложи ему служить в Красной армии, с его-то чудовищной ленью…
– Нет, мужики, я сердцем понимаю, что здесь нарисовано! – вздрагивал и икал Пастухов. – Я одного не могу понять – это что за пушка с глазами?
– Дубина, – добродушно поучал Терещенко, – никакая это не пушка. Это наш замполит товарищ капитан Лившиц поднимает Илью Муромца в атаку на сорокаголовую гниду.
– А это что за памятник архитектуры в углу?
– А вот это как раз пушка с глазами.
Моральный дух солдат после знакомства с нетленным шедевром поднялся на такую высоту, о которой замполит Лившиц даже не мечтал. Бойчук с Вершининым ходили гордые, с задранными носами, шутливо подписывали автографы.
Роту подняли перед рассветом, по полной экипировке, посадили на грузовики и повезли на север, где грохотала канонада и в небе гудели самолеты. Позднее выяснилось, что передовые части дивизии прорвали фронт западнее памятного Храмовице, и поступил приказ из штаба армии: бросить в прорыв все, что имеется под рукой, развивать наступление, гнать фашистов, пока хватает сил. Полностью укомплектованная и отдохнувшая штрафная рота пришлась очень кстати. Наступление на этом участке стало для немцев неожиданностью. Резервный моторизованный батальон, выступивший на выручку своим из Глодзи, попал под бомбежку и был рассеян. К рассвету пали Шлецень и Вельск. Над советскими войсками зависли Восточные Бескиды – мрачные, нелюдимые, непредсказуемые. Извилистые дороги вздымались в горы. Буксовала, перегревалась техника, ломались люди, командование слало растянувшимся войскам противоречивые приказы. Рота с марша вступила в бой и почти без потерь выбила немцев из «придорожной» деревушки. Прошла ущельем по укатанной дороге и выбралась на оконечность небольшого плато, готовясь штурмовать очередной объект, притулившийся под лесистой горой.
Это был какой-то странный объект. К нему вели автомобильные дороги с приличным покрытием. Объект опоясывали многочисленные ряды колючей проволоки, возвышались наблюдательные вышки. Длинные приземистые бараки, кучка двухэтажных кирпичных строений, что-то вроде фабрики с рослыми трубами дымоходов. Там что-то происходило. Коптили грузовые машины – на запад, теряясь в горной чаще, удалялась колонна. Шныряли мотоциклы, суетились люди. Внезапно занялся мощным пламенем один из бревенчатых бараков – фигурки людей отхлынули от него. Издалека доносились автоматные очереди. Прочертила воздух оранжевая дуга – огнеметчик поджег второй барак.
– Товарищи солдаты! – проорал, как в рупор, треснувшим голосом замполит. – Перед нами Грабовиц – немецкий концентрационный лагерь! По информации, собранной советской разведкой, в нем содержатся бывший солдаты Красной армии, польские антифашисты, венгры, румыны, евреи, цыгане, французы, англичане! Тысячи и тысячи людей! Мужчины и женщины! Трубы, которые вы видите, – это не завод по выпуску игрушек! Это крематорий и газовые камеры, где уничтожают заключенных! Садисты из СС проводят в Грабовице изуверские опыты над людьми, пленных мучают, не кормят, превращают в ходячие скелеты! Немцы не ожидали, что мы так быстро прорвем фронт, не успели эвакуировать или уничтожить свидетельства своих преступлений! Заключенные еще живы! Поможем нашим братьям, солдаты?
Судя по тому, с какой скоростью сгорали бараки, уже не все заключенные были живы. Кому-то удалось вырваться. Вспыхнула драка, затрещали пулеметы, метались в дыму фигурки людей в полосатом отрепье, сумевшие выломать двери бараков.
– В атаку! – картинно вскинул руку с пистолетом замполит.
Рота с ревом, которому бы позавидовал идущий на взлет истребитель, устремилась на штурм. Эсэсовцы из подразделения «Мертвая голова», ответственного за охрану и обслуживание концлагерей, не ожидали, что все произойдет так быстро. Эвакуация и «зачистка» шли полным ходом, но немцы считали, что время у них есть. За спиной у штрафников по горной дороге уже подтягивались танки 34-й бронетанковой дивизии генерал-майора Карпова. Ждать их не стали. Порвали кусачками колючку – повезло, что генератор высокого напряжения уже отключили – перемахнули местную железнодорожную ветку с высокой насыпью и, расстреливая часовых на сторожевых вышках, двумя колоннами бросились на западную оконечность концлагеря, к административным корпусам. Немцы всполошились. Организованного сопротивления не оказывали, отступали, отстреливаясь. Через западные ворота спешно уезжали грузовики в сопровождении мотоциклов. Пастухов с Осадчим вскарабкались на вышку, с которой свисал, словно сохнущая простыня, мертвый часовой, развернули пулемет.
После первых же очередей строгий немецкий порядок стал рушиться. Мотоциклисты обгоняли грузовики, устремлялись по объездной дороге, вспыхнул тент на одной из машин, пламя охватило кузов и груз. На небольшой площади, от которой лучами разбегались проходы между бараками, группа эсэсовцев пыталась удержать наступающую колонну. Голосил пулемет, немцы засели за дощатым помостом, похожим на арену, на котором были установлены три загадочные конструкции, завешенные брезентовыми чехлами. «Театр начинается с вешалки», – вспомнилось Зорину, к горлу подступил ком.
Эсэсовцы упорно отстреливались. Их закидали гранатами и, пока не развеялся дым, навалились, искромсали – за поруганную Родину, за тысячи замученных в концлагере, за семерых своих парней, не добежавших до помоста, за жизнь такую… В дыму перед Зориным нарисовался офицер – на фуражке с высокой тульей череп и скрещенные кости. Бледный, с мутным взором, он уже расстрелял весь рожок, отбросил никчемный автомат. Выхватил «Вальтер» из кобуры, приставил ствол к виску, глубоко вздохнул… Зорин не позволил фрицу такого удовольствия, вскинул автомат, нарисовал на груди крест свинцом. Торжествующе вопя, штрафники бежали дальше. Им навстречу от объятых пламенем бараков костыляли измученные, оборванные, истощенные люди в полосатых лагерных одеждах, в «гольцшугах» – деревянной обуви для заключенных, рыдали, тянули к ним руки. Ходячий скелет с пучками седых волос на плешивой голове, в рваных штанах, с трудом прикрывающих лодыжки, рухнул на колени, принялся усердно креститься, задрав к небу гноящиеся глаза. Какой-то доходяга схватил Алексея за хлястик, принялся бегло частить на английском. Он отмахнулся – можно было, конечно, вспомнить давно забытое в школе, тепло и душевно пообщаться с иностранцем, но как-то время к тому не располагало. Он отмахнулся, буркнул что-то вроде «сорри, некст тайм», припустил дальше.
Танки, вышедшие на рубеж, открыли беглый огонь по западной оконечности лагеря, оказав неоценимую услугу штурмовой колонне. Снаряды кромсали административные здания, взрывались на дороге. Но колонна, неся потери, уже уходила от лагеря – по дороге в южном направлении, в обход какой-то сложной кособокой горы, в центре которой имелась небольшая седловина с грунтовой дорогой, прячущейся в лесу. Данную дорогу немцы проигнорировали, – вероятно, она не была предназначена для проезда тяжелого транспорта. Танки уже входили в концлагерь, за ними шли полуторки с пехотой регулярных войск. А штрафники завязали упорный бой с ротой охраны концлагеря, отступившей к южным воротам. Эсэсовцы плотным огнем прикрывали отход колонны. Штрафники наседали – в самый ответственный момент, когда солдаты залегли, был ранен в бедро командир третьего взвода лейтенант Матвейчук. Он выл, согнувшись в три погибели, зажав ветку зубами – боль казалось такой невыносимой, что проще умереть, чем с ней жить. К лейтенанту бросились санитары, поволокли в безопасное место.
– Зорин, командуйте взводом! – крикнул перебегающий от дерева к дереву Негодин.
Алексей повел своих солдат в обход лесистой балки, надеясь отсечь противника огнем и успеть перехватить хотя бы часть колонны, ползущей по изгибам дороги. Планы провалились, но вины временного комвзвода в том не было. В разреженном сосновом лесу немцы предприняли контратаку, заслонили собой колонну. Сначала они прижали штрафников к земле дружным огнем из автоматов и карабинов, потом поднялись и, как ни в чем не бывало, прогулочным шагом отправились в атаку. Солдаты Зорина прятались за деревьями, зарывались в спелый мох и не верили своим глазам: эсэсовцы, в ус не дуя, шли и смеялись, переговаривались между собой! Напевали одну из своих «модных» строевых песенок: «Коль нам придется умирать, прекрасней смерти не сыскать, чем смерть солдатская в бою!» Лениво стреляли от бедра, перезаряжали на ходу, валко двигались дальше. Оберефрейтор с двумя полосами на погонах остановился, помочился на дерево. Странный поступок вызвал смех тех, кто двигался рядом. Неужели это было так смешно?
– Братцы, да они же пьяные в дрезину! – прозрел Пастухов. – Ну, ни хрена себе зарисовочка!
– А мы почему не пьяные? – обиженно выкрикнул Осадчий. – Им, значит, можно, а нам – хрен? Эй, Зорин, давай-ка этих упырей как следует отвалтузим?
– Не вставать! – крикнул Зорин. – Огонь, парни!
Ударили плотно, с охотой. Оберефрейтор, не успевший застегнуть штаны, завертелся юлой. Рослый гренадер с очками на длинном носу допрыгал, как на ходулях, до ближайшего дерева, по которому и сполз, продырявленный во всех доступных местах. Болотный поливал из компактного «Горюнова», не оставляя эсэсовцам ни шанса. Немцы валились с невозмутимыми минами, словно так и надо, словно на том свете им пообещали нечто такое, что умереть – просто милость божья. Они уже не шли в атаку, встали, как-то задумчиво стали пятиться, огрызаться огнем.
– А вот теперь отвалтузим! – крикнул Зорин. – Пошли, славяне!
Били фрицев душевно, грубо и увлеченно – ножами, прикладами, кулаками. Били молча, остервенело, о чем тут говорить? Благородная ярость взрывала головы, удесятеряла силы. И снова Литвинов запутался в полах шинели, едва не закрыл грудью пулемет, с которым Болотный шел по лесу и достреливал тех, кто не успел спрятаться. Тот раздраженно отпихнул неуклюжего солдата, Литвинов повалился на немца, который порывался встать – ему защемило ногу телом товарища. Нашло на солдата – сорвал с головы каску и принялся остервенело бить ею фрица по морде – бил, не останавливаясь, пока не брызнула кровь, не хрустнули носовые хрящи, не отлетел дух. Поднялся, шатко доковылял до разлегшегося под деревом долговязого гренадера, стащил с него очки, водрузил себе на нос, недоверчиво оглядел пространство. Восторженный вопль огласил арену боя:
– Я вижу, люди, я вижу! Я всё вижу! – схватил автомат, валяющийся без дела, полоснул по ближайшей сосне – из-за дерева вывалился бледный эсэсовец, схватился за простреленную коленку.
– Воистину видит! – загоготал Пастухов и короткой очередью избавил раненого от необходимости долго и муторно скитаться по госпиталям. – Ну, всё, мужики, берегись! Наш Литвинов теперь еще и видит!
Добивая последних, отряхиваясь, ругаясь, штрафники пробились через лес, вывалились на дорогу и соединились с машинами бронетанкового батальона, стреляющими вслед уходящей колонне.
Дело клонилось к закату, когда офицерам удалось собрать ошметки роты и выстроить недалеко от западного въезда в концлагерь. В Грабовице царило оживление. Часть заключенных удалось отбить – не всех уничтожили или вывезли. Тут уже хозяйничали люди с хорошо знакомыми малиновыми околышами на фуражках. Стучали молотки – заделывались дыры в колючей проволоке. Солдаты возились на пепелище – растаскивали головешки, оставшиеся от сгоревших бараков, заливали водой последние тлеющие очаги. Выживших заключенных собирали на центральной площади, оцепленной автоматчиками, – там уже оборудовали на скорую руку нечто вроде «приемной комиссии».
– Был немецкий концлагерь – станет советский, – вполголоса бормотал Бойчук. – Ну да, не спорю, кого-то, возможно, и освободят. Скажем, англичан с французами.
Мимо шли стрелковые роты. Сотни сапог вздымали клубы пыли, солдаты тяжело дышали. Проносились «виллисы» с офицерами и связистами. Передовые группы дивизии вгрызались в отроги Бескид, еще не зная, что надолго в них застрянут.
– Рота, получен приказ примкнуть к 91-му мотострелковому полку и выдвигаться с ним до Оршан! – зычно возвестил ротный. В бою он не пострадал, в отличие от замполита Лившица, который словил таки, на удовольствие солдатам, пулю ниже колена и был торжественно препровожден в санитарный фургон с молчаливым наказом подольше лечиться. «Картина есть хорошая у Петрова-Водкина, – вспомнил Мишка Вершинин. – «Смерть комиссара» называется».
– Вольно, рота, никуда не разбредаемся! А то опять потом собирай вас… – Он отыскал глазами Зорина, поманил его, отвел в сторону.
– Ты вроде парень ловкий и сообразительный, Зорин, – начал Негодин не предвещающим ничего хорошего голосом. Поколебался, как бы яснее сформулировать проблему. – В общем, командование озабочено… Возможно, пустышка, но проверить следует. Видишь дорогу? – Он повернул голову. Зорин проследил за его взглядом. Дорога, которую проигнорировали при отступлении немцы, видимо, не являлась основной артерией инфраструктуры лагеря. Но машины по ней ходили, судя по вдавленной колее. Она тянулась вдоль каменных развалов, буйных зарослей можжевельника – куда-то в гору. – Кому-то из мудрого руководства пришло в голову, что немцы нас намеренно отводили в сторону от этой дороги, чтобы мы на нее не сунулись. Сомнительно это как-то… – Негодин скептически почесал фуражку, – но посмотреть надо. В общем, представитель из штаба дивизии озадачил командование полка, командование озадачило меня, а я озадачиваю тебя, Зорин. Получишь исправную полуторку. Правда, без водителя – ну да ничего, кого-нибудь из своих посадишь – бойцов на борт, дуешь в гору, убеждаешься, что там ничего нет, и пулей обратно, догонять нас. Задачу понял? Сколько бойцов осталось у тебя во взводе?
– Семнадцать, – отчитался Зорин. Подумал и добавил:
– Включая меня. Но вроде ночь скоро, товарищ капитан, чего мы там увидим?
– А меня это волнует? – насупил брови Негодин. – Ладно, действуй по обстановке, сколько времени понадобится – столько и работай. Все равно, чувствую, мы в этих клятых горах завязнем надолго… Но без проволочек, понял? Никаких курортов. Осмотрите местность, и шабаш. Напоретесь на превосходящие силы фрицев – в бой не вступать, докладывать в штаб. Осточертели эти фантасты… – капитан досадливо сплюнул, – мерещится им, видите ли, что-то. Лишь бы людей от работы отвлекать. Уяснил задачу, Зорин?
– Так точно, – отчитался Алексей, – туда и обратно. Никаких курортов.
– Действуй – Негодин ухмыльнулся. Оставшись без замполита, он явно вырос в собственных глазах, стал увереннее – и мог позволить себе определенные вольности.Движок полуторки работал на износ – машина поднималась в гору по извилистой дороге. Объезжала вросшие в землю каменные монолиты, оставляла за бортом крутые обрывы, густые шапки хвои. Солдаты помалкивали, настороженно вглядывались в чернеющий за бортом лес, на всякий случай готовили оружие. Ближний свет вырывал из темноты укатанную грунтовку, заросли чертополоха по обочинам. Дорогой пользовались, и очень часто. Зорин чувствовал, как снова сдавливает что-то в груди – словно интуиция пыталась что-то сообщить. Ведь, если вдуматься, если есть дорога, значит, это кому-то нужно? Он проверил фонарь – работает. Глупое, конечно, задание: если в лесу есть немцы, звук рычащего мотора повлечет резонные вопросы. Пара гранат в кузов – и свою миссию на этой земле можно считать законченной. Начальству для «галочки» – быстро проверить, и все дела. А простому солдату жить как-то надо, не хочется помирать. В сорок первом-то не хотелось, а в сорок четвертом и подавно. Несколько раз он подавлял желание стукнуть по кабине, приказать сидящему за баранкой Данакосу остановить машину и двигаться дальше пешком. Хотя неизвестно, чем закончится и пешая прогулка. Они тут неделю могут возиться…
Машину тряхнуло на ухабе.
– Эй, ямщик, не гони лошадей! – зароптали солдаты.
– Заткнитесь вы, там, – прорычал из кабины грек Данакос, когда-то работавший в родном Новороссийске шофером на автобазе. – Вот сами попробуйте, посмотрю на вас!
Деревья впритык подступали к дороге, хвойные лапы забирались в кабину, царапали лица. Солдаты отворачивались от колючих «ласк». Внезапно крутые повороты закончились, послышалось журчание горной речки, машина сбросила скорость, прежде чем въехать на кирпичный мостик над бурной «переплюйкой».
– В натуре, ехал грека через реку! – засмеялся Мошкин и многозначительно постучал ладошкой по кабине. Солдаты натянуто ухмылялись. Веселиться не хотелось, сгустившаяся темнота взывала к осторожности. В глубинах душ зарождался червячок страха. Лес расступился, машина въехала в узкое неглубокое ущелье. С обеих сторон возвышались каменные стены высотой в три человеческих роста. Внезапно Данакос резко затормозил. Солдаты заволновались, защелкали затворами. Антохин схватился за борт, приготовился кувыркаться с кузова.
– Да спокойно… – прошипел шофер. – Зорин, смотри, дальше обвал, не проехать.
Солдаты прильнули к переднему борту. Фары освещали горы камней посреди дороги. Обвалилась скала, висящая над проезжей частью, перегородив ее надежно и, похоже, навсегда. Чувство тревоги обострилось, инстинкт самосохранения просто вопил об осторожности. Почему именно сейчас свалилась эта скала? Ведь дорогой пользовались совсем недавно. Может… не сама упала?
– К машине, – скомандовал Зорин. – И не толпиться, рассредоточиться. По одному – через завал, да по сторонам смотрите. Данакос, и ты вылезай, ножками теперь пойдем.
Ночь была спокойная, лунная. Звезды таращились с иссиня-черного неба, временами прорывался ветерок, потряхивал макушки деревьев, обступивших скалы. В гробовой тишине солдаты перебирались через завал – а те, кто уже был на той стороне, рассредоточивались по обочинам, напряженно всматривались в темноту.
– Строиться в две колонны, – вполголоса скомандовал Алексей, перелезая последним через завал, – да не дышать в затылок, растянуться. Подтянуть амуницию, поправить оружие – чтобы не гремело тут ничего. Вперед.
Никто не хохмил, не комментировал ситуацию. Даже Мошкин, болтающий всегда и всюду, проникся ответственностью момента и послушно помалкивал. Ускоренным маршем, не включая фонарей, солдаты двигались по обочинам дороги. Ущелье оборвалось, дорога вздымалась на пологий холм. Послали охранение проверить. Все в порядке, за холмом относительно разреженный лес. И снова холм… Бугристые скалы вырастали из темноты, пропадали, шапки кустарника проплывали мимо. Затяжной подъем, люди тяжело дышали, обливались потом – невзирая на то, что ночь не отличалась, мягко говоря, тропическим зноем.
– Все меня слышат? – сипло вымолвил Зорин. – Не знаю, что будет дальше, мужики, но если кто потеряется, собираемся по тройному крику филина, все уяснили?
– Ты где-то филина добудешь? – пошутил Бойчук.
– Добуду, не волнуйся. И орать заставлю. Услышите крик – идите на него.
Очередная возвышенность мерцала в неясном лунном свете – он пробивался сквозь кроны деревьев, теряя у земли интенсивность. Дальше лежал прямой участок вроде перевала – разбросанные камни, справа низина, скалы, слева плотная масса кустарника…
Тут враг и ударил со всех сторон. Место для засады было выбрано идеально: лес буквально взорвался! Застрочили автоматы, слепящие вспышки забились в темноте. Две гранаты рванули в самой гуще народа. Бойцов обуяла паника. Подчиненные метались, а у Зорина в горле застряла команда: «Ложись!» Двое бросились было назад, но с тыла невозмутимо строчил пулеметчик, и солдаты повалились, порванные пулями. Кто-то кинулся вперед, на прорыв, но покатился под горку, нашпигованный свинцом. Ад творился несусветный. «Подловили, подловили…» – билось в горле. Кто-то придавил его, падая, Алексей стряхнул с себя бьющееся в конвульсии тело, покатился вправо по склону – в той стороне, похоже, немцев не было. Кто-то ринулся за ним, но отпал по дороге, темнота размыла несчастного…Даже выстрелить в ответ не успели. Если и были выжившие в этом аду, то каждый спасался, как мог. На вершине холма никого уже не было, кроме умерших и умирающих, но немцы продолжали стрелять, – видимо, где-то под горой еще метались люди. Алексей ударился виском об острый выступ скалы, чувствовал, как кровь течет из ссадины – каску он, естественно, обронил, – но молчал, терпел. Нащупал скатившийся вместе с ним ППШ, вроде как целый, подтащил к себе за ремень. Пальба затихала. Немцы не боялись, что выстрелы и взрывы услышат со стороны концлагеря, – видимо, акустика урочища позволяла не бояться. Алексей размеренно дышал, прикладывая усилия, чтобы не потерять сознание, хотя соблазн отключиться был велик. Пополз куда-то боком, прижимаясь к холодному камню, отталкиваясь пятками. Спиной почувствовал пустоту, завалился навзничь – качнулись над головой макушки столетних сосен. Он заползал вглубь скальной выемки, обрастая мхом и опавшими иголками. Провалился во что-то мягкое, податливое, зыбучее – дай бог, не в муравейник! – хотя нет, именно в муравейник. Мысленно взвыл, почувствовав, как множество насекомых принялось осваивать открытые участки тела, забираться под одежду. Потом выполз куда-то дальше, уперся в обрыв, оплетенный корнями мощного дерева, забился в какую-то подаренную божьей милостью щель…
Звуки разносились по лесу – такое ощущение, что все происходило в гигантской металлической кастрюле. Отрывистые фразы на немецком, насмешка в голосе. Он стиснул зубы, придушил эмоции. И в который раз убедился, насколько помогает в жизни знание иностранных языков. Особенно языка врага.
Поделиться книгой: