— Так не бывает, — возразил принц. — След, хоть какой, обязательно должен остаться, хоть намек на след.
— Аполитично рассуждаешь, — заметил Чурила. — Мы искали, мы прошли почти до Царьграда — ничего. Вернее, все нашли, все узнали, только в один момент ушел Садко — и алес.
— Как это — алес?
— Так: алес махен цюрюк. Ступил на доску дубовую посреди моря — и все, следы в воду.
— Значит, утоп, — развел руки по сторонам Вильгельм. — Не принято в морях на досках баловаться.
— Нет, не такой человек был этот Садко, чтоб просто так свести счеты с жизнью. Тут что-то не так, — заявил Стефан.
Они помолчали, раскаленные уголья притянули взгляд каждого из них, да и никак не отпускали. Теперь глаза всех троих отражали красные отсветы огня.
«Навь!» — подумалось Дюку. — «Только в Навь мог угодить великий гусляр».
«Нет доступа живому существу в Навьи пределы, не то нашел бы я Садка», — помыслил Чурила.
«Навь, Навь», — крутилось в голове у Вильгельма. — «А что такое — эта Навь?»
— Там, где Навь — там обязательно вода, — сказал, вдруг, Пленкович. — В любом состоянии: в жидком, газообразном.
— Даже в твердом, — добавил Стефан.
— Подводное царство? — поинтересовался принц.
— Не совсем, — возразил Чурила. — Царство бывает только небесное. Остальное — так, страховка. Вода нужна для того, чтобы посредством ее можно было видеть. Или, наоборот — не видеть. В Нави всякие твари навьи видят друг друга, эту возможность они теряют здесь, в Яви, куда некоторые ходят кормиться, лакомиться яствами. Я, к примеру, иной раз могу глаза отвести. Да не только я. Чем ближе к воде, либо в тумане — делать это проще. В раскаленных песках — невозможно. Почему? Да потому что, чем больше воды, тем проще скользить по ее поверхности, не проваливаясь в Навь. Однако существует опасность того, что схватит тебя в тумане, положим, навья сущность и затреплет, как волк ягненка. Они видят лучше, все равно, что рыбы под водой, а ты — на расстоянии вытянутой руки, да и то контуры. Такая, Ваше высочество, диалектика. Поэтому любой туман несет опасность, а не только белых лошадей с теплыми губами.
Вильгельм кивнул головой в знак понимания. Внезапно ему в голову пришла еще одна мысль.
— Трудно отводить глаза?
— Для кого как, — заметил Стефан, которому это искусство, сколько бы он ни пытался, не покорилось.
— Два условия, — сказал Чурила. — Первое: выбросить из головы любую мысль, что тебя можно увидеть. Второе: самому не замечать того или тех, кому отводишь глаза.
— И все? — удивился принц.
— Ох, лукавишь, Пленкович! — усмехнулся Дюк. — В чем же тогда смысл? Как же определиться в пространстве, коли противника не видишь?
— Смысл не в нападении, — возразил Чурила. — Смысл подойти ближе, ориентируясь по местности. Либо, затаиться, спрятаться. Едва ты увидел своего противника, он получает такую же возможность, стоит только ему глазами тебя отыскать. Все справедливо.
— Железное правило, — согласился принц, представляя, как он отведет у всех глаза, а сам войдет на женскую половину, где всякие леди, весьма призывного возраста, одевают себя в корсеты и сразу же раздевают их. А тут — он прямо среди этого богатства! Возникнет, словно из ниоткуда — то-то чопорные дамы порадуются, сразу же окружат его заботой и лаской. Вильгельм вздохнул, потому что ни одна из дворцовых красавиц не сможет сравниться с той, кого кличут Бабой Ягой. Через год он обязательно вернется, и тогда ей единственным поцелуем не отделаться!
— Неужели ты один на поиски Садка отправился? — меж тем поинтересовался у Чурилы Дюк.
— Нет, — мотнул головой тот. — Нас там было целая лодка. Так как-то рассеялись мы все.
Стефан внимательно посмотрел на Пленковича, и взгляд его выражал изрядную долю сомнения. Темнит парень.
— Ну да, — тяжело выдохнул Чурила и отвел взгляд в сторону. — Турнули меня. Сказали, раз Ваську Буслая от озорства унять не мог, так и виноват. А мне что же, силком его держать? Помощь звать — тоже не вполне по-товарищески. Вот и получилось — кругом неправ. С Васьки — как с гуся вода, а меня — во всех грехах крайним ставить.
— Это кто же такой суровый верховодит в вашей ватаге?
— Добрыша Никитич, кто же еще? — опять вздохнул Пленкович. — Воевода при Магнусе, что в Новгороде. Сам-то он родом из Пряжи.
— Пряжинский, стало быть?
— Наверно, — пожал плечами Чурила. — Слэйвины «Пряжанским» именовали. Жена у него — красавица, дочь самого Микулы Сельяниновича. Не очень ему хотелось в поход идти, да все просили, в том числе и князь этот слэйвинский — Володя. Тот отчего-то пуще всех, будто Садко денег ему должен. На самом-то деле как раз наоборот.
— Ну, брат, этих слэйвинских князей не разобрать, — сказал Стефан. — У них на уме всегда одно: чтоб никто не мог какое-либо неуважение им выказать. На том и стоят, остальное — по барабану. Правда, неправда, вред, гибель — им лишь бы власть свою не упустить, а желательно — и преумножить.
Отошедший от костра на некоторое время Вильгельм вернулся снова, да не с пустыми руками.
— Во, — сказал он. — Гляди, парни, что у меня есть.
Принц выставил вперед три искусных кубка без ножек, выполненных из глины, потом обожженных и разукрашенных глазурью. Чурила, не скрывая разочарования, промычал что-то нечленораздельное, а потом добавил:
— Красивые древние вещицы. Хрупкие и дорогие, поди. Поздравляю. Отличные стаканы.
Вильгельм весело хмыкнул.
— Видать, и я могу глаза отводить! — сказал он. — Не туда смотрите.
На другой его руке, той, что в повязке, покоился кувшин с узким горлышком. Действительно, его никто и не заметил.
— Если он пустой — то это самое большое разочарование сегодняшней ночи, — проворчал Стефан, тоже слегка уязвленный своей невнимательностью.
Вильгельм выставил стаканы, присел к костру и, приоткрыв пробку на кувшине, втянул в себя воздух:
— Цветами пахнет и еще чем-то, чего никак не разобрать.
Стефан тоже принюхался, потом нос к горлышку сунул Чурила.
— Откуда это у тебя? — поинтересовался он.
— Стаканы мне кузина ссудила, сказала: все равно у нее разобьются, пусть уж лучше это сделает кто-то другой.
— Нет, я про питие, — отмахнулся Пленкович.
— А что это? — в свою очередь задал вопрос принц.
Чурила не ответил, отвернувшись в сторону. Стефан тоже молчал — похоже, он единственный был не при делах. Есть напиток — хорошо, если его можно, к тому же, пить — еще лучше, а при условии, что завтра от этого никто не помрет смертью храбрых — великолепно. Когда народ собирается для общения, самым верным средством для того, чтобы язык развязался — это выпивка. Не обязательно хмельная, подойдет и квас. Язык приемлет, чтоб, как рыба в воде, любую жидкость. Попробуй поговори, когда рот пищей забит — мигом крошками собеседников забрызгаешь, да, вдобавок, подавишься и будешь кашлять, выпучивая глаза. А соседи в это самое время примутся лупить тебя по спине, выражая свое недовольство. Кое-как отдышавшись, размазав по бороде сопли со слезами, попробуешь продолжить разговор — да не тут-то было, мысль уже куда-то задевалась, остается откланяться и, очи долу, прочь. С питьем такого не происходит, сделал глоток — и порядок, можно даже песню спеть, потому как все горло прочистилось.
— Ну, не знаю я, откуда кувшин у меня взялся, — поводил ладонью здоровой руки туда-сюда англичанин. — Обнаружил у себя под мышкой, когда к тракту вышел после встречи с Бабой Ягой.
— Понятно, — сказал Чурила, вероятно, только для самого себя, потому что никто прочий никаких идей не имел. Стефан вообще хотел знать только одно: можно пить это, либо умрешь?
— Поздравляю, товарищи, мы отмечены Господней милостью, — продолжил Пленкович. — Это амброзия, нектар, слезы ангелов, «живая» вода. Еще имеется дюжина эпитетов.
— Но на самом деле это сы-ма-гон, — не удержался Дюк.
— Ее дар? — спросил Вильгельм.
— Так больше и предположить нечего, — пожал плечами Чурила. — Не ассасины же оставили в наследство.
— Ладно, — подвел итог разговорам Стефан. — Для душевного спокойствия и восстановления подорванного здоровья предлагаю отведать по чарке этого напитка, глядишь — и уснуть удастся. Отдых нужен, завтра снова в путь.
— Согласен, — сказал Чурила.
— Поддерживаю, — ответил Вильгельм и с нарочитой осторожностью налил в стаканы янтарный напиток. — Торжественность момента ощущается в отсутствии тостов.
— На самом деле их слишком много, чтобы озвучивать, — добавил Дюк.
— Слова к телу не пришьешь, — вставил свою реплику Чурила. — Пусть мыслями мчатся вскачь.
И первым приложился к своей чарке, смакуя маленькими глотками чудесное питие. Рыцари поддержали его пример.
Если пьешь в первый раз, то обязательно при этом прислушиваешься к своему организму: как оно? Кажется, что вот и наступает — волшебное превращение организма в источник радости и веселья. А на самом деле — who knows? Напиток шибанул газами в нос, ласково скользнул в желудок и взорвался там огнем, причем — сразу по всему организму.
— Слушайте, — сказал Вильгельм. — Какие интересные впечатления!
— Впечатления самые положительные, — добавил Стефан. — Сил прибавилось, теперь любым мечом могу махать от заката до рассвета.
Он в доказательство своих слов поднял над головой руку с зажатым в ней воображаемым мечом, но не сумел ее удержать — та как-то сама по себе вяло опустилась на колени, будто в ней и не осталось костей, только хрящи.
— И вдохновение снизошло! — порадовался Чурила. — Песни сами просятся на язык, причем так красиво выходит — заслушаешься!
— Сидя на красивом холме, я часто вижу сны, и вот, что кажется мне:
Голос у Пленковича и так-то был, мягко сказать — не очень. Теперь же он вовсе несказанно изменился, уподобившись кличу боевого ишака, нечаянно наступившего в слоновий навоз.
Вильгельм удивился: какие чудесные люди рядом с ним сидят, но как слаб этот хунгарский рыцарь и какой отвратительный вой издает ливонский Чурила. Непременно бы надо им мозги вправить мудрым словом.
— London — is the capital of Great Britain, — произнес он и, крайне удовлетворенный, уснул, откинувшись на заранее приготовленную подстилку из лапника.
Впрочем, остальные собеседники тоже не дремали. Они уже спали, устроившись со всем удобством на своих уготованных ложах. Никто не караулил ни костер, ни самих себя. Былые победители страшных ассасинов сделались беззащитными, как щуки, пролежавшие на воздухе некоторое время и от этого впавшие в ступор.
Но что может таить угрозу в ночном Мекленбургском лесу? Разве что заблудшая душа, призрак, вывалившийся на полянку в поисках своего отдохновения. Разве что леший, пришедший поболтать с лошадьми и расчесать им гривы. Разве что злобное порождение Нави, обожравшееся мертвечины на месте могильника недавней схватки. Разве что прекрасная женщина, умеющая летать в ступе.
Никому не было дела до лежащих в крепком сне людей: силача Стефана, красноречивого Чурилы и мудрого Вильгельма. Все прошли мимо, никто не позарился на беззащитность. Разве что Баба Яга добавила в рассыпающийся костер дров, подошла к каждому воину и приложила ладонь к его лбу.
Чурила застонал, заметался во сне, женщина, напротив, улыбнулась ему. Дюк, когда мягкая ладонь легла ему на голову, заплакал, не открывая глаз. Баба Яга одарила и его улыбкой.
Вильгельм, напротив, сладко, не просыпаясь, потянулся, умиротворенно вздохнул и блаженно осклабился. Красавица над ним нахмурилась, закусила себе губу и все-таки не удержалась от слез, которыми набухли ее прекрасные глаза. Одна из слезинок капнула принцу на щеку, но он от этого не проснулся, заулыбался пуще прежнего.
Баба Яга пробыла на поляне почти до рассвета, думая свою извечную думу: как уберечь мужчин, как заставить их всегда быть подле женщин, нуждающихся в их защите, ласке и внимании. Пожалуй, что — никак, если, конечно, женщина — не сука[32]. Перед уходом она осенила единым крестом всех спящих людей и исчезла в сумрачном лесу.
6. Колдовство инквизитора Жана де Бетенкура
Жан де Бетенкур не мог подойти к первой встречной колдунье и напрямую спросить про шар, пирамидку, кожу и свечи. Во-первых, потому, что встречались колдуньи, положа руку на сердце, достаточно редко. Это инквизиторы «нумеро ду» ловили их косяками, скорее, для отчетности и некоторой доли самоутверждения. А как же — деньгу с них поиметь, власть над телом употребить. Во-вторых, даже если найдется подходящая колдунья, вряд ли можно верить всему, что она наплетет. Самому бы прочитать, так не обучен грамоте. Да и вредно это. Чтение приводит к вырождению нации — в этом он был уверен абсолютно. Только развлечения эту самую нацию спасут.
Говорят, на востоке был древний народ, все сплошь грамотные. Их даже звали «кирьяла»[33]. Ну и где теперь они? Именуются, правда, за глаза, «карьяла»[34], а сами — вымирают. И их еще все, кому не лень, вымирают. Потому что слишком грамотные.
Не так давно, правда, эта самая кирьяла пришла к стенам второй столицы Швеции, Сигтуне[35], где окопались очень уважаемые слэйвины, перебравшиеся, в основном, из германских окрестностей Любека, да и разорили ее к чертям собачьим. Подумаешь, наложили ушлые князья руки на рожь, ячмень и виноград — вот уж проблема, что цены в рост, угроза голода и прочее. Всегда можно было по поводу винограда договориться. Так нет, опечалился Олаф, что в Новгороде ливонском сидел, сына своего малолетнего, Магнуса, приобщил и воеводой тамошним Добрышей из Пряжи вооружился. Никто из сигтунских князей не спасся, Добрыша взъярился круто, чуть к Любеку рать свою не двинул через море. Еле уговорили, спасибо, что и в Новгороде свои князья имеются: Александр и Владимир. Возвернулся Добрыша восвояси на Волхов, только некий Васька Буслаев еще долго безобразничал, добравшись до Англии и набрав там банду пиктов. Ну, так и он со временем успокоился, а пикты разбежались.
Бетенкур из рассказов отца Меура почерпнул информацию, что пирамиды строили тупые язычники в Египте, подражая кому-то более древнему. Строили, а что с ними делать дальше не знали, бросали и принимались за следующую. Но смысл в сооружениях явно какой-то был, иначе египтяне возводили бы какие-нибудь каменные кубы или прямоугольники. Такой же смысл, как и в маленькой пирамиде, оказавшейся в руках инквизитора. Если она прозрачная — значит, дело все усугубляется прохождением света и его игре, то есть — преломлению. Свет может поступать извне только от солнца, либо от чего-то иного, горящего поблизости. Например, соседский сарай, либо эти кривые черные свечи.
Шарль обнаружил, что игра солнца на гранях дает радугу, игра пламени от отдельно взятой свечи, с целью экономии — обыкновенной, из домашних запасов, не дает ничего. Он вертел и так и сяк, двигал свечку ближе-дальше, ничего интересного. Лицо его пучеглазое отражается на гранях пирамидки — и все. Исследовал черные и пришел к выводу: одна из них горела на какой-то подставке, потому как наплывы воска, либо из чего она сделана, имеют совершенно отличную форму, нежели у другой. У первой свечи основание с застывшими следами оплывшего от огня «воска» не столь плоское, нежели у другой. Вывод: горели обе свечи, причем — одна на подставке в виде черепа младенца. Фантазия забушевала, Бетенкур, довольно оскалившись, представил себе такую картину и даже покрылся по спине мурашками. Впечатляет и возбуждает, черт возьми!
Где же взять череп-то? Может, заменить его на какой-нибудь кошачий? Да какая разница! С ними, черепами, еще возиться надо, ловить младенцев, тьфу ты — кошек! Пока без особой сноровки подготовишь — зима кончится. Терпения не хватит. Шарль решил ограничиться какой-нибудь более примитивной подставкой, что в сарае под руку попадет — то и сгодится. Сгодилась старая дырявая ночная ваза. Высота тоже играет свою роль, но можно же вазу эту и свечку отодвинуть от пирамидки — и будет счастье.
Какое — инквизитор не знал. Опытным образом подобрал наиболее оптимальное, когда на гранях не отражается его пытливое лицо, а два отсвета пламени сливаются в один, имеющий вид правильной геометрической фигуры, под названием «яйцо».
То, что получилось яйцо — это круто. Но ведь еще шар имеется и кусок кожи, не считая тушки дохлой мыши, от которой, впрочем, не осталось никаких воспоминаний. Да и пес с ней, если ничего без мыши не получится — наловит крыс. Их ту, как собак нерезаных.
Бетенкур попытался представить себе, где в хозяйстве шары используют, и потерпел неудачу. Нигде не используют, разве что для игры. Игра в шары у него никогда не задавалась. Тогда он спросил у одного местного игрока, который по приобретенной привычке к синеве ничем иным заниматься не желал: только играть на выпивку, а выпивку — выпивать. В тренировочных целях, так сказать. Шары метал он трясущейся рукой так ловко, что выбивал все прочие с одной попытки. Вылакает первый приз, встрепенется, начнет ходить гоголем, советы разные давать: как держать, да как бросать, да каков будет отскок. И ведь разумные советы! Проиграет для приличия, но потом все равно выиграет всех и вся. Получает выпивку и уходит в тренировочный запой на неделю. Чемпион Руана! К нему состязаться приходили отовсюду, даже с Лондона какой-то хмырь в дорогих одеждах. Без толку — выиграть у руанского пьяницы не сумел никто.
Вот у него и надо спросить, он, поди, про шары знает все.
Бетенкур запасся кувшином вина из конфиската и отловил чемпиона в придорожной канаве, куда тот заполз для отдыха. Алкоголь на некоторое время дал тому силы для беседы, но путного сказать он ничего не мог. «Камень», — говорил тот. — «Попадая в море, становится круглым камнем, потому как вода его шлифует». Потом немного поругался на всех и вся, обозвал Шарля круглым дураком, получил по мордам, но не обиделся. «Самое твердое в шаре — это центр. Научившись определять этот центр — можно управлять всем шаром».
В центр шара, к тому же — прозрачного, можно попасть только через луч света.
«Аллах акбар!» — чуть было не прокричал инквизитор.
— Так у меня же есть источник этого света, — взволнованным голосом сказал Бетенкур проходившей мимо лошади. Та отреагировала бросанием на мостовую конского яблока, то есть, круглого, как шар, навоза. Седок сверху подозрительно посмотрел на странного нелепого парня с глазами навыкате.
— Езжай, — отмахнулся от него Шарль. — Я инквизитор.
Но всадник не уехал. Посчитал себя оскорбленным и вывозил Бетенкура в свежем навозе. Как же иначе — ведь это был сам новообразованный Валуа, а с ним шутки плохи. Шарль поплакал немного, просил прощения, унижал себя всячески, получил под зад мощный пендаль и убежал, чтоб обдумать открывшуюся ему истину.
Итак, собрав созданное из света двух фитилей яйцо через пирамиду да прямо в шар — получится… Что же получится — придумать он никак не мог. Опыт с обычными свечками тоже ни к чему не привел. Получилась — чепуха. В голову опять полезли тревожные мысли о трупике мыши. Вот где собака порылась! Вот где соль — в мыши. Кто же ее, бедную, сожрал?
Пока он так терзался, наступила темнота.
— Уу! — сказал Бетенкур темноте. — Темнота — друг молодежи. Кругом — облом.
«Кругом — это значит со всех сторон», — пришла неожиданная мысль. — «За это надо выпить».
Вторая мысль, пожалуй, прилетела от чемпиона по бросанию шаров.
— Черт побери, — обрадовался инквизитор. — Когда свет со всех сторон — это облом. Свет должен быть только от источника! Понятно?
Кошка, которой был адресован этот вопрос, нечаянно забредшая на свое пастбище для кошачьих ристалищ, в ужасе ощетинилась, фыркнула и скрылась в микроскопической щели между стенных досок.
Бетенкур зажег особым образом свечи, точнее — расположил их особым образом, не черные, а обыкновенные — получил яйцо из света, посредством приближения к пирамидке шара заметил в нем свечение, и радостно вздохнул. Никаких мышиных хвостиков, все просто. А дальше — что?