Не от мира сего-3

— Да, все так, повод был, но он не сработал.

И сразу, словно боясь упустить момент, добавил:

— Вы в ведьм верите?

— Главное то, что они в нас верят, — загадочно произнес Чурила.

— Ведьмы — это так, популярная механика сил природы, — изрек Стефан и тоже поворошил палкой угли в костре. К черному небу поднялся сноп искр.

— Когда я сделался рыцарем, — начал Вильгельм. — То все эти дела: честь, порядочность, мужество для меня стали важными. Но самым важным, почему-то стала вольность. Из всех рыцарских доблестей самой доблестной. Вот у тебя, рыцарь Стефан, главное качество, вероятно — отвага. А ты, Чурила, хотелось бы мне знать, что для себя в приоритет поставишь?

— Щедрость, — усмехнулся Пленкович. — Но мне в рыцари нельзя. Я сам по себе.

Вопрос принца был несколько нетактичным. Это понял и Стефан, да и сам Вильгельм с некоторым опозданием осознал. Чурила не мог сделаться ritari[17]. Дело тут не в том, достоин, либо — нет. Рыцарем мог стать только человек. Отец же его был метелиляйненом, мать — вообще из змеедев. Святогор и Пленка — самые счастливые люди на свете, потому что умерли в один день, потому что и сейчас, спустя много лет на глаза сына наворачивались слезы при воспоминании о своих родителях[18]. Он не был на их похоронах, но не проходило ни одного дня, чтобы Чурила мысленно не обращался к отцу и особенно — к матери.

Англичанин прокашлялся, чтобы прервать некую неловкую паузу, возникшую у костра.

— Да нет, я не имел в виду, что рыцари — это uber alles, что все прочие — менее достойны, — продолжил он. — Вот для меня рыцарство было в том, что хожу, куда хочу, делаю — что пожелаю. Не безобразничаю, конечно, но без всяких ограничений. Опасности для меня были несерьезны, потому что я был убежден: со мной ничего случиться не может. Близкие мои беспокоились и не без оснований. Сами понимаете — с единственным законным сыном короля может случиться всякое: случайное и нет. Во всяком случае, мой дядюшка, Вильгельм Клитон, не был бы очень опечален, если бы ему рассказали о несчастном случае со мной: произошедшем, либо готовящемся произойти в будущем.

Вильгельм знал, что церковь легализовала для своей защиты целое войско, святую инквизицию. Или, правильнее, не для защиты, а нападения. Инквизиторы боролись лихо, блюдя чистоту веры, выкорчевывая прежние знания. Следовательно, некоторые из них и обладали этими знаниями в производственных, так сказать, целях. Вот с одним таким воителем довелось юному принцу пересечься.

Тот любил говорить: «Вся наша древняя история — не больше, чем общепризнанный вымысел.[19] Мы гоняемся за ведьмами не для того, чтобы очистить Веру, а для того, чтобы эту Веру себе подчинить».

Вильгельм с церковью не бывал особо близок, лбом на службах в пол не бился, за что на него иногда искоса посматривали отцы-духовники. Но и против ничего не имел. Нормальные отношения, нормальное восприятие нынешних реалий: человек — посредник — Бог. Вопросы о принадлежности попов к колену Левгия не задавал никогда. Почему-то чистота крови в получении церковного сана соблюдалась менее жестко, нежели при становлении рыцарем. Ну, так это было их внутреннее дело.

Однажды по своей прихоти принц отправился со знакомым инквизитором на акцию, которая была вполне заурядной: ведьма, так ее растак, творит непотребства. Побегали они по лесу, изловили мадам — неприятную такую, злословящую, брызгающую слюной. Привели к заказчику — оказалась не та.

Той была другая дама, очень миловидная, которая и по лесу-то не бегала. Жила себе, занималась хозяйством, даже в церковь вместе со всеми ходила. Вот только видели ее, что сидит она на камне и песни поет. Хороший у нее голос — заслушаешься. И слова в песнях — одно к одному, только никто не понимает. Кельты такие же пели. Но дело не в том, дело как раз в колдовстве.

Камень, на котором дама эта посиживала — и не камень вовсе. Другие камни стоят себе, в землю погружаются, мхом зарастают — мертвая сущность, чего с них взять? А этот — шевелится. Не очень заметно, конечно, но, говорят, уже на локоть с места своего сдвинулся, где раньше стоял.

Пошли проверить — большой такой валун, забраться на него и вдаль смотреть. Вильгельм и залез, потому что прочие опасались. Дело под вечер, а камень не холодный. И знак на нем начертан, весь полустертый. Удобно на таком булыжнике сидеть, покойно становится. Попробовал он и песню спеть, да все вокруг смеяться начали, а женщина та, колдунья, громче всех. И камень, вроде бы, остался стоять, ка вкопанный. Тогда даму эту попросили показать, как это делается.

Она не отказалась, песню спела, все слушали и думали, каждый про себя, какие же мы убогие, не видим дальше своего носа! Но камень не пошевелился. «А что же вы хотите?» — удивилась женщина. — «Его движение и не заметишь сразу, разве что через месяц или даже год». «Так и чего же ты на валуне этом сидишь?» — удивился инквизитор. «Так и мать, и бабушка моя и ее бабушка здесь посиживали», — пожала та плечами. — «И другие женщины тоже. Спокойнее на душе становится, усталость притупляется. А песню споешь, так и вовсе, словно ангел над головой пролетел».

Поп местный возмутился, возмутились чуть погодя и прочие присутствующие. «Сжечь колдунью!» — потребовала возмущенная общественность. «Как это сжечь?» — удивился Вильгельм. Ему сразу же доброжелатели начали объяснять: собрать поленницу сухих дров, в середину кол, желательно железный, чтоб не сгорел, приковать к нему цепями колдунью, полить маслом — и поджечь. Вся колдунья, разумеется, не сгорит, но то, что останется, можно в землю зарыть — уж точно, не выберется. «Зачем?» — еще более удивился принц. «А чтоб знала!» — ответили ему.

Испуганную женщину, конечно, никто казнить не стал, но и инквизитор, да и Вильгельм напросились к ней на постой. Была у старшего товарища в этом какая-то корысть, да и переночевать заодно.

Уже засыпая в отведенном ему углу, соответствующему его положению — то есть на хозяйской перине — Вильгельм слышал обрывки разговоров, что вели между собой хозяйка и не самый желанный в мире гость. В основном, конечно, говорила женщина, инквизитор же только задавал вопросы.

«Некоторые камни — это словно макушки голов, погруженных в землю», — вполголоса вещала дама.

«Хр-хр», — что-то отвечал ее собеседник.

«Думаю, что этими макушками нам внимают те далекие люди, что ушли от нас в землю».

«Умерли, что ли?» — на этот раз голос инквизитора оказался вполне понимаемым.

«Упокоились», — согласилась женщина. — «Они и двигают эти камни. Если захотят, либо просто так».

На этот раз наставник принца говорил долго, но ни черта не понятно. Вильгельм даже заснул под плавно льющееся бормотание. А потом проснулся.

«Pää — это голова, как говорят. Вот и произошло название pääsial — Пасха[20]. У нас теперь праздновать пытаются непонятно как и непонятно что. Нет-нет!» — женщина словно попыталась поправить нечаянно вырвавшееся слово. — «Все понятно, все хорошо и правильно. Воскресенье Иисуса, светлый праздник, радость приносит. Но ведь он и до Христа был, этот праздник. Просто его казнили в самый канун».

Опять что-то проговорил инквизитор.

«Вот тебе нате — рыба в томате», — подумал Вильгельм. — «А у нас вовсе даже Easter[21] называют. С чего бы это?» И снова заснул, на этот раз до самого утра.

Когда они уходили восвояси, то женщина к удивлению принца простилась с инквизитором, как с очень хорошим, можно даже сказать — близким знакомым. Вильгельму же она шепнула на ухо одно пожелание. Да не просто, а с умыслом. Знала, ведь, что он наследник английского престола — как тут удержаться, чтоб память о себе не оставить?

«Ваше высочество», — сказала она. — «Вы простите меня великодушно. Вам, как человеку пытливому и любознательному, мне бы хотелось сказать: «The first casualty of war is truth»[22]. Остерегайтесь убивать Правду».

Вильгельм пожал плечами и откланялся. Как в наше суровое время можно не воевать? Кругом враги, расслабишься — сомнут к чертям собачьим.

Когда они отъезжали, народ высыпал провожать. Некоторые даже махали руками, словно воинам-освободителям. Некоторые не махали руками, а стояли неподвижно, сурово насупившись. Поп одновременно и махал, и супился. Он выражал чаянья всех прихожан, ну а прихожане: кто — сожалел, что сорвалось развлечение по сжиганию ведьмы, кто — радовался, что все так вышло.

Вильгельм обратился к инквизитору: «Чего это она про войну завела разговор?».

Тот не стал уточнять: кто сказал, да когда сказал? Просто ответил чрезвычайно сложными словами: «Ваше величество, чем больше мы воюем, тем дальше от истины двигаемся. Вам без войны, конечно, обойтись не удастся. Но и к Правде вы неравнодушны. Так что ищите ее, пока есть такая возможность. Потом будет уже некогда».

«Отлично», — сказал принц. — «Это мода такая — наговорить всякого, чтоб было непонятно?»

«Ах, оставьте, Ваше величество», — вздохнул наставник. — «Понимать — понимаю, вот на язык слова не идут. Пес его знает, как еще объяснить-то».

«Так кто-то может объяснить?» — не унимался Вильгельм.

«Дама эта говорила, что живет где-то в «Забубении» некая Silent Lucidity[23], вот она — может, у нее, брат, не забалуешь».

Думал, поди, что отстанет принц с расспросами. Но тот не отстал. Через несколько недель инквизитор все-таки выдал: «Забубения» — это земля Вагрия, а «Молчаливое ясновидение»[24] — это Баба Яга. Шабаш. Больше — нет информации, меньше — тоже.

Вот, собственно говоря, почему Вильгельм и оказался у Любека.

— Сначала в Нормандии погостил с людьми, отряженными моим батюшкой в качестве компаньонов. Это дело привычное, многие у нас в Нормандии время проводят. Потом уговорил товарищей со мною к Любеку съездить. Инкогнито, так сказать. Кузина Матильда Першская должна была мою отлучку прикрыть: мол, на охоту поехал, мол, на рыбалку отправился и тому подобное. Тайна, якобы.

— Эк с тайной как замечательно получилось! — криво усмехнулся Чурила.

— Ну, издержки производства, — вздохнул Вильгельм. — Знают двое, знает и свинья. И вычислить-то, кто отправил по нашему следу ассасинов невозможно. Если бы местные были, то по цепочке можно было бы заказчика и найти. А так — поди, разберись: бывшие пленники, захваченные еще в Крестовом походе, сбежали, сколотили шайку — и безобразничают по пути к родным пустыням и верблюдам.

— Ну, так теперь мне понятно, почему тебе рот-то эти убийцы закрыли, — сказал Дюк. — Чтоб не сболтнул лишнего. Тогда получается, что меня особо убивать не собирались. Я должен был стать выжившим свидетелем гибели королевского отпрыска. И всем рассказать.

— Точно, — согласился принц. — Если бы не Чурила, то нам бы не поздоровилось. Мне — так точно.

— Ладно, — махнул рукой в показном великодушии Пленкович. — Так бы на моем месте поступил любой уважающий себя ливонец. Ты вот лучше расскажи: нашел ты Бабу Ягу? Удалось с ней словом перемолвиться?

Вильгельм погладил свою подраненную руку, стянутую перевязью к груди.

— Найти-то — нашел, — вздохнул он. — Вот только словом перемолвится не получилось. Вернее — правильным словом. Сказала, чтоб снова пришел через год, если желание будет. Некогда ей, наверно, было со мной общаться.

— Или другая причина, — пожал плечами Стефан, не сознавая того, что слова его были похожи на пророчество. Или — предчувствие.

— Ну, и как она? — поинтересовался Чурила, которого эта тема почему-то задела чрезвычайно.

Вильгельм неопределенно пожал плечами. Он ничего не мог сказать, потому что очень трудно, например, описать прикосновение ласкового ветерка, когда выходишь из душного подземелья с тяжелым воздухом, в котором довелось просидеть несколько дней.

— Она — необычна, — наконец, ответил он. — С ней хорошо.

5. Ночь в Вагрии (продолжение)

Принц нашел Бабу Ягу с великим трудом, используя все свои возможности по сбору информации — а они у наследника престола тоже немалые. Но все равно увидеть ее невозможно, если она сама это не позволит. Ему казалось, что эта женщина — вообще неземная, что ее бытие здесь, среди людей — всего лишь обязанность, какую имеет пастух перед козами и баранами. Или даже повинность за то, что ее возможности и мироощущение никак не сравнимы с обычными человеческими.

Оставив своих спутников дожидаться в разбитом лагере по другую сторону от тракта, он отправился к старому мекленбургскому городищу, поглощенному лесом, да, к тому же, снискавшему себе не самую добрую репутацию: и волки там встречаются величиной с лошадь, и странные люди с горящими глазами и полупрозрачными телами, и земли, внезапно делающиеся трясинами. Так, наверно, и было на самом деле, если идти без приглашения. Да и не сунешься в лес тот — страх парализует ноги, собьет дыхание — и не вспомнишь потом, как удрал обратно.

Вильгельма будто бы ждали. Шел себе, никуда не сворачивая, пока не пришел.

Баба Яга — это всего лишь старое готское название, еще с тех времен, когда сами готы именовались Hrothingutans, жили себе — не тужили, и о том, чтобы вымереть, не задумывались. На самом деле ее можно было назвать по разному: и Bha-bha-jaghana (capala), и Bha-bha-jha-gha — кому, как нравилось. Все зависит от того, как человек настроен при встрече.

Первое означало примерно, что это — «достигшая мира сладострастная женщина, покачивающая бедрами»[25]. Второе — «достигшая просветления следующая на звон»[26]. В любом случае это была Женщина, это был прообраз, тысячи раз воплощенный художниками, создававшими своих «Венер».

«Зачем ты меня искал?» — спросила она, выходя навстречу из странного домишки, больше похожего по размерам на деревенский клозет.

Вильгельм с ответом что-то замешкался, как-то растерялся — уж больно хороша была дамочка. И одета во все такое воздушное, переливающееся, сбивающее с толку тщетными попытками преодолеть взглядом полупрозрачность ткани.

«Так мне сказали найти — вот я и искал», — сказал он, претендуя на самую оригинальную речь за всю свою жизнь.

«Ну, что же», — ответила Баба Яга. — «Тогда пойдем».

И пошла в сторону от своего жилища, склоняя принца считать верной первую трактовку титула «Баба Яга». Вильгельм послушно пошел следом, нисколько не забивая голову всякими ужасами, типа: заманит, даст по башке и деньги с одеждой отымет, потом заставит на ярмарках вывалянным в перьях плясать под дудочку.

«Ты видишь храм?» — внезапно остановившись, спросила Баба Яга.

Принц, конечно, ничего не видел, но сразу признаваться в этом не решился. Повертел головой по сторонам и с удивлением обнаружил, что некая церковь стоит прямо среди леса. Да стоит так, что лес этот скрывает ее со всех сторон, только ступа[27] видна с нарисованным на ней синим глазом.

«Вижу», — согласился англичанин.

«В таком случае зайдем внутрь», — предложила женщина, улыбнулась, взяла принца за руку и пошла к дверям в загадочное сооружение. Храм был старый, бревна стен совсем почернели от времени, но стоял он на диво ровно, ни один из венцов даже не подумал подвергнуться тлену. Нынче и в Англии, и в Европах из камня церкви возводят, чтоб на века. И эта, деревянная, тоже выдержала поединок с временем.

«Я сейчас», — сказала Баба Яга, подняла руки и, вдруг, легко и бесшумно воспарила прямо к куполу. Вильгельм тоже чуть было не воздел ладони над головой, но вовремя себя одернул — летать у него вряд ли получится, а изображать человеку королевских кровей левитацию как-то несолидно. Даже отчаянно тужась при этом.

А в ушах у него, медленно нарастая, зазвучал мелодичный звон, будто далеко-далеко искушенный звонарь бьет в колокол. Каждый удар Баба Яга воспринимала всем своим телом, вздрагивая и плавно смещаясь то вправо, то влево. Со стороны это действо напоминало колыханье маленькой водоросли в стоячем бочажке воды: топнешь по земле ногой рядом — она и вздрогнет. А еще казалось танцем, в котором женщина реагирует всем своим телом на ритм, отбиваемый неизвестным колоколом. «Действительно, следующая на звон», — подумалось Вильгельму.

«Ты — богиня?» — задал он вопрос, когда через неизвестное количество времени они вновь оказались снаружи.

«Нет», — ответила она. — «Господь един. Он — Один. Я всего лишь человек, которому подвластны некоторые законы природы. Я не могу творить, я могу лишь следить за творением».

«Ты летала в церкви», — сказал принц.

«Я плавала внутри ступы», — возразила Баба Яга. — «Только так я могу понимать жизнь».

«Тогда объясни мне, почему мы не знаем ничего из порядка вещей, почему мы придумываем сами, что было, и что должно случиться в будущем?»

«Потому что только так человек может перед Господом оправдывать свои деяния», — пожала плечами женщина.

«Так это глупо!» — возмутился Вильгельм.

«Человек несовершенен».

«И что же нам остается?» — у принца получился совершенно риторический вопрос. Почему-то поиски загадочной Бабы Яги для него сводились к одному — увидеть ее. Конечно, оброненные женщиной — «каменной певицей» — слова про войну и правду тоже нуждались в некотором объяснении, но Вильгельм уже до многого дошел своим умом. Так что просить помощи в толковании не хотелось. Да и говорить от всего человечества — занятие неблагодарное.

«Ты знаешь, как мне не совершить большего зла, нежели уже совершено? — принц выбрал для себя самый подходящий способ выяснить уготованное ему будущее. Если Баба Яга ему ответит, то это может помочь не наделать ошибок, если не ответит — то и ломать голову не стоит в сомнениях: жить так, как до этого, делать то, что считает нужным.

«Я отвечу тебе так, наследник английского престола», — улыбнулась женщина. — «Когда через год ты снова придешь ко мне и поделишься своими сомнениями в верности твоих деяний, я тебе сумею показать, что бы случилось, поступи ты иначе».

«Так мы еще увидимся?» — спросил принц. Вновь встретить такую женщину было бы приятно. Тогда можно будет подготовиться к общению основательней: вина взять, снеди какой изысканной, самому выглядеть презентабельным.

«Все зависит от тебя», — пожала утонченными плечами Баба Яга и добавила. — «Тебе за свои поступки краснеть пока не приходится. Но не все зависит от тебя самого, как ты понимаешь. Мир на людях не замкнут, у Господа не счесть творений. Не все они несут добро. Есть такие, которые выдают благо[28]. А благими намерениями, как известно, выстелена дорога в Ад[29]. Другие существа, не принадлежащие этой жизни, пытаются в эту жизнь попасть и оказывать на нее свое влияние. Это злобные твари, которым удалось самыми различными способами сделаться satanu[30]. Они влияют на людей, те, в свою очередь, охотно этому влиянию поддаются. В основном, конечно, это человеческие создания, что имеют власть распоряжаться судьбами других. Ты, например».

Вильгельм почему-то даже не удивился. Ему приходилось встречаться с людьми, поступки которых людскими назвать нельзя ни с какой степенью натяжки. Но страшно не это, страшно то, что они с этим еще и как-то живут: радуются и процветают.

«Да, за год у меня будет прекрасная возможность испытать себя на порядочность, или — на нормальность, а, может быть — на ненормальность», — усмехнулся принц.

«Прощай, наследник английского престола», — сказала Баба Яга, поцеловала англичанина в губы, и он внезапно оказался перед трактом. Не так, конечно, что перенесся во мгновение ока, а шел обратной дорогой, пока не остановился. Просто не помнил никаких деталей своего пути, да и время контролировать перестал полностью: сколько прошло с момента его ухода от компаньонов — пес его знает.

— А была ли эта Баба Яга? — спросил Вильгельм у Стефана и Чурилы. — Летала ли она в ступе с синим глазом?

— Была, — твердо сказал Пленкович. — Она и есть. Да и будет. Может быть, людям она станет совсем чужой, но это на самом деле ничего не изменит.

Нет в природе большего очарования, чем тихая осенняя ночь. Наверно, потому что случается редко, обязательно что-то мешает — то ветер, то дождь, то снег, то крики ругани от соседей, либо лай впавшей в безумие собаки.

Костер горит, слабо потрескивая подкладываемым хворостом, невидимый дым уходит вертикально вверх прямо к ярчайшим звездам, силуэты деревьев, опустивших к земле пропитанные влагой сучья, кажутся часовыми на посту. И охраняют они тишину.

Спать в такую ночь — преступление. Спать в такую ночь нельзя. В такую ночь надо впитывать всем своим естеством настроение, которое создается последней спокойной осенней ночью в году. Запомнить настроение трудно, но этому здорово способствует музыка. Слушаешь — и понимаешь, что все правильно, что все гармонично. Потом, спустя годы, именно музыка поможет памяти восстановить тот давний настрой, когда покой, когда умиротворение, когда нет в природе искажений.

— Сюда бы Садка! — нечаянно заметил Чурила, подумав о том, чего сейчас не хватало.

— Да, его музыка сейчас была бы очень уместна, — согласился Стефан.

А Вильгельм ничего не сказал: не знал он ливонского музыканта, а в голове его почему-то крутилась враждебная англичанам «Greensleeves».

Чурила удивился тому, что Дюк знает о существовании на берегах Волхова замечательного музыканта, в прошлом — замечательного.

— Сгинул Садко, — со вздохом проговорил Чурила.

— Вот так беда! — живо отозвался хунгар. — Удачливый купец, да еще и сохранивший талант к живой музыке — такое возможно, если Господь за ним приглядывал. Что его сгубило?

— Женщины, — ответил Вильгельм просто так, скорее, даже, предположил.

— Женщины здесь не при чем, — лениво отмахнулся Пленкович. — Пропал он в походе своем, только его и видели.