Конфликты в Кремле. Сумерки богов по-русски

Валентин Фалин

Конфликты в Кремле. Сумерки богов по-рус­ски

Жизнь — это долг, даже если она продолжается мгновение.

Гете

Глава I. НЕ БЫВАЕТ КАТАСТРОФ НЕОБЪЯСНИМЫХ, ЕСТЬ НЕОБЪЯСНЕННЫЕ

Пожалуй, не сыщется крупного политическо­го события, вслед которому, словно к комете, не пристроился бы хвост критиков, комментаторов, толкователей. В общем и целом это правомер­но. Особенно когда содрогаются и рушатся стол­пы привычного мироздания, а само их крушение выглядит подчас загадочнее, чем исчезновение ди­нозавров.

Не суди по началу о конце — поучает народная мудрость. Столь же уместна, однако, и другая кон­статация — не суди по финалу о начале. Это верно почти без исключений и десятикратно верно при­менительно к Советскому Союзу, ко всей пробле­матике его возвышения и ухода с мировой арены.

Каковы бы ни были стартовые умыслы зачин­щиков перестройки, итог налицо: нет больше «третьего Рима», которому посулили придать че­ловеческое лицо. Выправляли быку рога, да свер­нули ему шею, могли бы ухмыльнуться японцы. Еще бы! Громадный континент с многоликим, без малого трехсотмиллионным населением пущен в передел. Подлинные последствия этого тектони­ческого по масштабам и глубине сдвига проступят через годы и десятилетия. Пока очевидно одно: в региональном и глобальном измерении они, со все­ми поправками на историческую своеобычность, разительней в сопоставлении с переменами, выз­ванными распадом Рима как первого, так и вто­рого в совокупности.

Как и во что выльются поражение многоуклад­ное и планетарное внедрение идеологической монокультуры? Никогда ни одна отдельно взятая держава не стояла ближе к мировой гегемонии. Амплуа верховного жреца земных дел и вселен­ского поводыря манит Вашингтон. И требуется уже насилие над собой, чтобы соблазн воспользо­ваться шансом порулить не взял верх над здравым смыслом.

По опыту монокультура или, если без витийств, обскурантизм не открывали райских ворот. А вот приговором многим системам и режимам, тщив­шимся мерить все своим аршином, они станови­лись, и не однажды. Отрицание отрицания есть непременное условие любого развития. Прогресс, коль суждено ему быть, не терпит истин в после­дней инстанции и еще меньше вечных истин, на кои падко растленное потребительством и изле­нившееся в иждивенчестве сознание. О видениях и химерах, выдававшихся и выдаваемых за откро­вение, не стоит и говорить. Их на стыках эпох — что на небе светил, и все ворожат.

Издавна Москву объявляли, кому как взбредет, источником дурных веяний и напастей. В «хо­лодную войну» ее почтили титулом «империя зла».

Допустим, русофобы были правы. Так отчего же горизонты не просветлели вслед за тем, как сей источник иссяк? Что теперь-то мешает мировому сообществу обрести искомые со времен Ветхого Завета гармонию и любовь к ближнему? С чего бы это под видом нового на смену отвергнутому чаще крадется подзабытое старое? И камень за пазухой как держали, так и продолжают держать.

Куда ни кинь, вопросов легион. Проблемы нака­тываются что волны в прибой. Старые и новые впе­ремежку. Они не просто будоражат умы. От иных оторопь берет.

Социал-дарвинизм в его различных видах и под­видах чувствует себя на коне: естественный отбор вроде бы отдал предпочтение сильному и покарал слабых. А вдруг впечатление это ошибочное и дей­ствует феномен противоестественного отбора с его моралью — богатство к богатству, права по арсена­лу? Разве справедливо и терпимо, обретя относи­тельную автономию от стихий, еще пуще завязнуть в кабале у себе подобных? Не хочется думать, что идеи великих просветителей так и затеряются на библиотечных полках, став в глазах политических церберов конца XX века более порочными, чем они представлялись в конце XIX столетия набиравше­му тогда мощь империализму.

Прозрение должно наступить. Общественный протест не исчерпает себя в отторжении так на­зываемого реального социализма, сносного в про­кламациях и никудышного на практике. Конеч­но, правители Советского Союза и их преемники умудрились не только все смешать в собственных домах. Они замарали передаваемую из века в век заветную мечту о справедливости и человечности. Ту самую мечту, что оплодотворила христианство и вызвала к жизни философские и политические учения, вознамерившиеся гуманизировать бытие на земле в дополнение к мольбам о благоденствии на небесах.

Не личность творит историю, утверждала при­чесанная под Сталина теория, а народ. На звание «народ» не тянули ни пресловутая «номенклатура», ни правительство, ни даже внешне всемогущее По­литбюро. Все снизу доверху было покроено, при­гнано, извращено на потребу «главному», воссе­давшему на одном или нескольких креслах кряду. Нашим богам по табели о рангах было тесно в ра­зумных пределах. Они не довольствовались положением верховных властителей, ниспосланных провидением. Будучи зачастую не способными извлечь из зсуммы фактов элементарный смысл, они претендовали на всезнание, всепонимание и всевидение, на непогрешимость в предсказаниях и деяниях, жаж­дали жертвоприношений.

По всякому поводу советская пропаганда трезвонила: человек может ровно столько, сколько он знает. Но кто больше других старался приделать к стенам уши и возвести перед всеми ушами стену, непроницаемую для вражеских «голосов»? Лучше пусть наши граждане не могут, ибо не знают, чем усомнятся в официально «в основном построен­ном» счастье.

Самое закрытое общество было открыто всем семи эфирным ветрам и поветриям. Оно не могло адаптироваться к сложившемуся глобальному информационному пространству. Вложи Советс­кий Союз средства, потраченные на противодей­ствие «идеологическим диверсиям», в модерни­зацию своего информационного аппарата, отдача наверняка была бы куда заметней. Для этого, од­нако, надо было сохранить веру в самое себя, в правоту своих идей и проповедуемых ценностей. Оценки экспертов в расчет не принимались. Раз­ве что мнение знатоков, про которых Г. Киссин­джер заметил: «Эксперт есть тот, кто правильно синтезирует и выражает идеи тех, кто его нанял».

Искусство не требует признания его произведе­ний за действительность. Политика, напротив, дол­жна быть адекватна реальности и непрерывно вы­давать свидетельства своей действенности, умения управлять событиями вместо того, чтобы ограни­чиваться их регистрацией. И тут неумение найти и сказать правду — порок, который никаким умени­ем вещать неправду не покрыть.

Сталин — жестокое предупреждение против обо­жествления личностей, против того, чтобы безотчет­но вверять им свое будущее. Он не заслужил того, чтобы посмертно вмешиваться в процесс отделения семян от плевел. Кого-то, возможно, опечалило бы, если бы сталинизм канул в Лету. Пугало поныне схо­дит за аргумент, особенно когда нет охоты вникать в существо или представляется повод побередить ос­тавленные тираном раны.

Увы, эти раны — неизбывная часть сталинского наследия. Но особенно живучими и заразительны­ми оказались гиперболизированное до абсурда повелевание как самоцель, превращающая причуды и вывихи, мании и предрассудки в стратегию и так­тику «усовершенствований» и экспериментов над подданными. Самодержцы, не ведавшие и не веда­ющие запретов и стеснений, тешат таким способом неуемное тщеславие, своего беса, принародно вы­сеченного еще Ф.М. Достоевским.

Истина о надругательстве над социализмом в СССР, о выхолащивании того, что в идеале долж­но было наполнять понятия народовластия, граж­данских свобод и достоинства человека, рано или поздно пробьется сквозь напластования ханжества и клеветы. Это обязательно случится, и не в по­рядке исторической очередности, не дожидаясь, пока откроются тайники инквизиции и подногот­ная неисчислимых бесчинств, учиненных под сенью креста. Никак не затянуть в исповедальню колониализм и его собратьев, изведших под ко­рень дюжину-другую цивилизаций: им не с руки своим покаянием ссорить уходящее второе тыся­челетие с грядущим третьим.

Живая жизнь все расставит на положенные мес­та. Сойдет на нет идолопоклонство, подобостраст­но сопрягающее даже нечто само собой разумею­щееся с земными светилами различной яркости и величины. Мастерам чинопочитания и дифирамбов заглядывать бы время от времени в святцы. Тогда скорее прекратили бы они есть начальство глаза­ми и думать ушами, не забывали бы совета боять­ся подлого, коему ты выказываешь уважение. Тем более, что про людей никогда не известно, когда в них кончается ангел и начинается дьявол.

Справедливость — социальная, межнациональ­ная, экологическая, сколько бы ее ни третировали, являет собой сердцевину «общечеловеческих цен­ностей», тот совместный знаменатель, что призван и способен уберечь от заката не отдельные режимы и престолы, но человечество, как таковое. Суще­ствует ли сей знаменатель? Не мираж ли это, лишь кажущийся объективной категорией, совокупнос­тью неоспоримых аксиом и критериев? Вычислить общее, соединяющее судьбы наций, удастся, воз­можно, легче, если вникнуть в мысль Нильса Бора: противоположности не исключают одна другую, а дополняют.

Не придумано строя, застрахованного от непо­годы, от блуда и некомпетентности властителей. Провалы, однако, тем вероятней и разительней, чем беднее и бессодержательней каталог альтер­натив, которые при сидениях наверху выносятся на негласное или гласное рассмотрение. Совсем скверно, когда власти предержащие высокомер­но презирают не одну только этику демократии и законности, но и элементарные императивы по­литической, экономической и социальной лоции. Тогда крушение фактически запрограммировано, и не обязательно быть ему в бурю, при ограничен­ной видимости: кому не везет, тот потонет и в луже от копыта.

К несчастью, Русь не единожды попадала под пяту узурпаторов. Доморощенных и залетных. Не впервые ее обездвиживает смута. В очередной раз на ветер летят национальные богатства, плоды тру­да и ратных подвигов поколений. За бортом горе­стные и неувядающие уроки собственной био­графии. Великую нацию, словно бесприданницу, опять отсылают в приготовительный класс наби­раться ума под надзором чужестранных пестунов.

О Русь некогда разбилась татаро-монгольская «тьма». Тевтоны, поляки, шведы с их лихими за­воевательными прожектами оступились на рос­сийских просторах. На «русском походе» кончил­ся Наполеон. В глубине России — под Москвой, на Волге, у Курска — состоялась панихида по на­цистским вожделениям о европейском и мировом владычестве. Сегодня это ставится России скорее в укор. Здесь фарисеи вычисляют резоны против московской «гигантомании», на вкус и взгляд неко­торых политиков, недостаточно еще перемолотой.

Ради чего Россией и ее преемником Советским Союзом были принесены великие жертвы — и не­избежные, и излишние? Чтобы отстоять право на самобытное существование или чтобы сжечь себя и развеяться, подобно наваждению? А может быть, тысяча лет и есть для государств тот «натуральный» возрастной рубеж, брать который дано избранным? Избранным не богами — они не занимаются таки­ми мелочами, как маркировка границ, расстановка кресел в ООН или определение состава НАТО.

Политики присвоили себе функцию жюри в при­суждении премий и розг. Похвальные грамоты и пайки — в нашем случае — рассылаются именно тем «реформаторам», что кичатся соучастием в зак­лании «Российской империи», кто на свой манер довершил задумки прежних «цивилизаторов», ви­девших Россию и Советский Союз расчлененными на полтора десятка территориальных образований, зависимых от внешнего мира экономически и не­способных блюсти свою безопасность.

Кое-кому государства, принесенного на жерт­венный алтарь, мало. Принялись за православие. Припомнили ему вклад в сохранение нацией са­мое себя и в поддержание панславизма в черную годину безвременья. Дробят церковь, дабы она про­зябала в смирении и не посягала бить в набат: «рос­сияне, опомнитесь», «соберитесь с духом и верой в себя», «не затеряйтесь в бьющем через край хаосе»!

Что было — не вернуть. Развитие обогнало мос­ковских верхоглядов и тугодумов, полагавших, буд­то не про них писано: нельзя держать шаг длиннее, > чем дорога. Какой восстанет страна из пепла: луч­ше ли познает себя и очистится в горниле испыта­ний от суетного, если восстанет вообще? Тот, кого всерьез заботит национальное завтра, не может за­клиниваться на вчерашнем и позавчерашнем. В кон­це концов, неудачи и поражения лучше способству­ют воспитанию характеров и нравов, чем победы. Это в равной степени относится и к отдельным лю­дям, и к нациям.

Почти перевелись политики, которые, делая свой выбор, готовы во всей полноте отвечать за него. При удаче гложет в основном стремление — не продеше­вить бы в ее капитализации. Но вот не заладилось, и перед вами хамелеон. Нет-нет, это не он. Выбор исполняли скопом, с сотоварищами. Или возьмутся доказывать, что другого решения не допускали об­стоятельства, потусторонняя сила, тупиковая ситуация, как будто тупики ниспосылаются, а не плодят­ся, прежде всего с подачи политиков.

Сомнения в том, не переступило ли развитие в СССР ту роковую грань, за которой нет возврата к изначальным идейным ценностям, наличество­вали давно и в предостаточном наборе. Не зашло ли перерождение общества и его базовых инсти­тутов настолько далеко, что под угрозой оказался не советский эрзац-социализм, а будущее держа­вы, внешне находившейся в зените своего могу­щества? Этот кардинальный вопрос требовал чест­ного и внятного ответа.

Имелись основания не только сомневаться, но даже отчаиваться. Страна теряла способность себя кормить, лечить, одевать, дать своим гражданам ма­ло-мальски приличный кров над головой. Матери­альные ресурсы, бессчетные миллиарды бюджетных средств, интеллектуальный капитал пропадали про­падом в бездонной бочке милитаризма. Приспосаб­ливаясь к чужой логике конфронтации и свойствен­ным ей военным технологиям и мышлению, СССР загнал себя в перманентный кризис.

Чем больше оружия противной стороны нейтра­лизуется собственным оружием, тем весомее в об­щем раскладе сил, в состязании систем становятся несиловые факторы — те, что определяют жизнен­ный уровень, социальное, культурное, нравственное состояние общества. Здесь в первую очередь совер­шается идентификация индивидуума и системы. Не правда ли, элементарно до банальности?

Но отдавали ли советские руководители себе в этом отчет? Не похоже. Иначе не объяснить, поче­му кирпичик за кирпичиком, блок за блоком они разрушали то, что собирались укрывать от угроз из­вне посредством ракет и танков. Поразительное забвение того, что без экономической, социальной (в незауженном толковании), гражданской защи­щенности любое общество сегодня не может быть ни современным, ни внутренне стабильным, ни не­уязвимым перед вызовами извне.

По Клаузевицу, война есть продолжение полити­ки другими средствами. Контрагенты по «холодной войне» умудрились низвести государственную по­литику до роли продолжателя войны иными сред­ствами, а дипломатию и вовсе подрядить в служанки милитаризма. Особенно преуспели тут Соединен­ные Штаты. Они чаще, чем кто-либо, хватались за ядерную дубинку и, как никто, были изобретатель­ны в рецептурах ее «дипломатического» примене­ния. И завяжем для памяти узелок: эта «диплома­тия» осекалась, не находила продолжения всякий раз, когда ей поперек вставал человеческий фактор, возмущение также самих американцев, не горев­ших желанием проверить опытом прогноз ученых насчет «ядерной зимы» или испробовать на себе степень рискованности «конфликтов малой интен­сивности». Впрочем, Москва не довольствовалась ролью созерцателя. Ей льстил ореол сверхдержавы, и она мало тревожилась, что где-то с конца шести­десятых годов СССР вел гонку вооружений и воен­ных технологий не против США и НАТО, но про­тив самого себя.

Да, в сомнениях открывался и провожался каж­дый Божий день. Сомнения понуждали касаться неприкасаемых категорий, лезть в суть диспропор­ций и противоречий без модных в советскую пору ссылок на объективные трудности и право экспе­риментаторов на ошибки. Нельзя сказать, что со­мнений в итоге убывало.

Однако не зря на Руси ведется: надежда умира­ет последней. И при всех «про» и «контра» брало верх желание полагать, что для добрых свершений не бывает ни слишком рано, ни слишком поздно. Это, возможно, объяснит, каким образом и почему столь многие в СССР — оставим другие страны неучтенными — приняли перестройку за непод­дельный шанс заняться настоящим делом вместо доведенного до совершенства втирания очков.

Безразлично, насколько точной или завышенной являлась посылка «не все потеряно». Впадавшему в маразм советскому строю могла помочь единствен­ная пропись — правда. Правда без изъятий, не за­тянутая в корсет и приодетая, как бы она ни стес­нялась своей наготы. В этом, по моему убеждению, не должно было быть колебаний, никаких сделок с оппортунизмом. Политическое шельмовство или то, что ходит с ним в родстве, не обещало вызво­лить страну из трудностей, не давало спасительной передышки. Оно перекрывало кислород и там, где с перебоями он все-таки еще поступал.

Не вняли запевалы перестройки искренним сове­там. Не смогли или не захотели. Любимый клич — ввяжемся в бой, потом оглядимся — шел от Напо­леона. Наполеона, еще не вкусившего Бородино и Ватерлоо. Между тем совсем не обязательно было подражать громким авторитетам, достаточно было обратиться к завету безвестного мудреца, вменяв­шего: не зная броду, не лезь в воду.

Настоящая публикация не есть сведение счетов с кем бы то ни было. Куда важнее показать, что кру­шение Советского Союза обусловливалось не толь­ко и, судя по фактам, не столько императивами, па­рализовавшими рефлексы самосохранения нации, сколько спецификой властных структур и личны­ми качествами, присущими последним руководите­лям СССР. Сложившаяся под занавес цугцванговая ситуация являлась следствием, а не первопричиной деформаций всей конструкции, перескочивших кри­тические отметки. Деформаций, приведших к утра­те контроля над экономикой, в социальной сфере, в межнациональных отношениях, в оборонной по­литике и, больше того, контроля ведущих персона­лий над самими собой — своими страстями и при­страстиями.

На каждой ступени перестройки давались вари­анты, имелся выбор. Право решающего вердикта принадлежало, однако, единолично М.С. Горбаче­ву. Он не делился этим правом ни с кем — ни с парламентом, ни с правительством, ни с коллегами в Политбюро ЦК партии, ни с партией как ин­ститутом. Приняв сан президента, М.С. Горбачев и вовсе вознесся над Конституцией и народной во­лей, выраженной в ходе общесоюзного референду­ма. Если не застревать на форме — она могла быть и бархатной, — но брать суть, последний советский правитель ни на йоту не отступил от авторитариз­ма. Напротив, при нем авторитаризм расцвел са­мым махровым цветом.

«Новое политическое мышление» — это звуча­ло многообещающе. Как снимала настороженность и скованность инсценировка бурных дискуссий по обширному своду проблем различной пробы и до­стоинства! И что же совершалось в действительно­сти? Фантасмагория или мистификация? Или перед нами казус, отраженный в лермонтовском «Маска­раде»?

...Мир для меня — колода карт,

Жизнь — банк:

Рок мечет,

Я играю,

И правила игры я к людям применяю.

Нет, краски ничуть не сгущены. Дадим слово главному герою перестройки. В интервью Ма­рион Дёнхофф, издательнице еженедельника «Ди Цайт», М. Горбачев поведал, что он «использовал пост генерального секретаря для реформирования партии». Из коммунистической она, по его сло­вам, должна была стать социал-демократической, а в ноябре 1991 года быть раздробленной на «две, три, возможно, даже на пять» партий. Это был, заявил М. Горбачев, «действительно тщательно продуманный расчет». Или, вернее, мина, на ко­торой подорвался Советский Союз? Воистину, тот, кто знает нас, не похож на того, кого знаем мы. Тут исток большинства разочарова­ний и причал многих несбывшихся надежд.

Глава II. БЛИЖЕ К ТЕМЕ

За годы тесного общения с М. Горбачевым я на­правил ему около пятидесяти записок (меморанду­мов). Они охватывали широкий круг вопросов, не обязательно напрямую связанных с моими непос­редственными служебными обязанностями. Сооб­ражения, докладывавшиеся генеральному секрета­рю и позднее президенту устно, не в счет, так же как и выполненные по его заданиям проекты.

Отдавая дань иллюзии, будто бы пора едино­личного правления миновала, записки размечались поначалу также А.Н. Яковлеву, В.А. Медведе­ву, иногда — А.Ф. Добрынину. Так было, напри­мер, с предложениями в связи с приближавшейся сорок пятой годовщиной нападения Германии на СССР или с моими сомнениями насчет целесооб­разности принятия XXVII съездом КПСС новой редакции программы партии. Сочиненная в уго­ду Н.С. Хрущеву, программа нуждалась, на мой взгляд, не в подчистке, а в замене на солидный документ, в основу которого были бы положены не желания и несбыточные обещания, а упрямые факты и трезвые выкладки.

В августе—сентябре 1986 года я нашел необходимым привлечь внимание генсекретаря и ряда его коллег к грозовым тучам, что надвигались на ] ГДР, Чехословакию и другие союзные нам стра­ны. Очистительные грозы не помешали бы никому. Речь, однако, шла о нечто другом. Чтобы предостережение получилось весомей, к короткой записке была приложена экспертная оценка со­стояния дел, выполненная профессором Р.А. Белоусовым, с поразительно верным, как оказалось, прогнозом: к концу 1989 года страны СЭВа всту­пят в полосу экономических катаклизмов с нео­бозримыми социальными, политическими и иными последствиями. СССР, подчеркивал профессор Белоусов, по причине трудностей, с которыми в этот период столкнется он сам, не сможет прий­ти на помощь своим партнерам.

Другая записка анализировала положение в При­балтике. Лучше один раз увидеть, чем сто раз услы­шать. Будучи с женой на отдыхе в Риге летом 1986 го­да, я воочию убедился, что пятидесятилетие возвра­щения Литвы, Латвии и Эстонии в состав России не пожнет среди прибалтов ликования. Записка напо­минала, что советская сторона так и не набралась мужества и ума сказать правду, в частности о секрет­ных протоколах к договорам 1939 года с Германией, и тем лишь подливала масло в огонь. Предлагалось не плыть по течению, а, не теряя времени, проста­вить точки над «и», чтобы, насколько еще возмож­но, овладеть инициативой.

Ведавшие, по крайней мере лучше меня, тай­ные канцелярские течения и кремлевские повет­рия Н.Е. Кручина и В.И. Болдин дали мне акку­ратно понять: то, что предназначено генерально­му секретарю, не обязательно должно становить­ся достоянием других. Первый сам определит, как, кого и с чем знакомить. Опять вы попадаете в идиотское положение: «для пользы дела» надобно рядиться в царедворцы. Уж эта не знающая осе­чек «польза делу»!

Пользуясь свободным часом, кладу на бумагу несколько формулировок, которые могли выпук­ло передать, как мне представлялось, квинтэссен­цию политики перестройки. Это было в октябре или ноябре 1986 года в Дели. Печатать некому, вывожу от руки максимально читабельно бук­вы. Н.Е. Кручина вручает записку М.С. Горба­чеву. «Больше социализма, больше демократии» прочно укрепляются в его лексиконе как реакция на попытки консерваторов слева и ниспровергате­лей справа противопоставить одно другому.

После визита в Индию генеральный, измотан­ный предельно насыщенным календарным годом, собрался в отпуск. Перед отлетом на юг он выдал мне телефонный звонок: было бы неплохо получить письменные соображения по десталинизации. Ага, отмечаю про себя, значит, мое выступление в ию­не на встрече М.С. Горбачева, Е.К. Лигачева, А.Н. Яковлева и других с представителями средств мас­совой информации, учеными-обществоведами, пи­сателями и публицистами отложилось в его цепкой памяти. Кто знает, возможно, его даже обеспокои­ло карканье: не рассчитаемся со сталинизмом — лишим перестройку будущего.

Если обойтись без перехлестов, можно закрепить и развить интерес М.С. Горбачева к ключевому направлению реформирования партии и системы. Упор лучше спроецировать на устранение разрыва между словом и делом, на уважение достоинства человека и демократизацию. Так я и поступил. От А.Н. Яковлева слышал, что генераль­ный секретарь с одобрением цитировал обширные . пассажи из моего послания на юг в кругу сопро­вождавших его советников.      ,

Записка по десталинизации с тезисами к воз­можному публичному выступлению М.С. Горба­чева на данную тему не самая впечатляющая, но хронологически первая из имеющихся ныне в моем распоряжении[1]. Примерно четверть меморандумов, адресовавшихся генеральному секретарю, околь­ными путями вернулась летом 1995 года к автору. Хотя издание «полного собрания сочинений» не входит в мои планы, кое-что, наверное, удастся дособрать по архивным и прочим сусекам. В от­сутствие иных документов само название предме­та, по которому я обращался к М.С. Горбачеву, скажет что-то без долгих комментариев. Там, од­нако, где одно-другое пояснительное слово облегчит читателю проникновение в плотные слои советской атмосферы, оно будет вноситься без ущер­ба документальному жанру.

В 1986—1988 годах генеральный секретарь по­лучил от меня четыре или пять записок по пере­устройству советской экономики. Они готовились совместно с коллегой по агентству печати «Ново­сти» Г.В. Писаревским. Каждая, объемом до по­лусотни страниц, пронизывалась лейтмотивом: не следует полагать, что умнее СССР никого на све­те нет и что все нашенское, советское, особенно в экономической сфере, непременно лучшее. Ста­ло быть, не грех вдуматься, как удается развитым промышленным странам, отвергающим государ­ственное планирование, налаживать высококаче­ственное производство с оптимальными на ны­нешнем этапе развития научно-технических знаний затратами труда, энергии и сырья. И рефреном звучало: цивилизация не создала пока более эф­фективного механизма расширенного экономического воспроизводства и саморегулирования, чем }рынок. Планирование или государственное регу­лирование может быть рынку подспорьем, но ни­как не заменой.

Смею предположить, что интенсивная работа с генеральным секретарем в пользу освобождения советской экономики от мелочной бюрократичес­кой опеки и надзора семи нянек, от пут бесконеч­ных инструкций и запретов, исключавших ини­циативу и часто ставивших вне закона здравый смысл, способствовала вызреванию первого в се­рии важнейших реформ акта, а именно принятию летом 1987 года принципиального решения «о раз­витии в СССР товарно-денежных отношений», то есть признания рынка в качестве целесообразно­го добавления, если не альтернативы, к централь­ному планированию. Государственный план про­существовал без малого семьдесят лет, выручил Со­ветский Союз во Вторую мировую войну и в годы послевоенного восстановления, но задышал на ла­дан При первых же, в сущности робких, коррек­тировках в пользу гражданских отраслей и стиму­лирования самодеятельности.

Как известно, планирование в его заскорузлой редакции пало с вступлением 1 января 1988 года в силу закона об управлении государственными предприятиями СССР. Поскольку в тот момент все предприятия формально, за исключением кол­хозов и сбытовых кооперативов, принадлежали го­сударству, сменялся весь порядок отношений пра­вительственных учреждений с предприятиями, а также между предприятиями.

Была ли новая модель достаточно продуманной, чтобы, расшивая узкие места, обеспечить жизнен­но важный для функционирования любой эконо­мики меж- и внутриотраслевой баланс? Это весьма спорный вопрос. Бесспорно другое: переход из одного качества в другое без минимума фланкирующих мероприятий, гарантировавших преем­ственность, правовую и финансовую дисциплину и прочее, являлся делом более чем рискованным.

Отказ от прежней методики планирования при со­хранении старого порядка образования розничных цен, требовавшего неимоверных и непрерывно возраставших государственных субсидий (дота­ций), вообще был авантюрой. Уже осенью того же года казна стала приходить в расстройство и из этого свободного падения не выбралась по сию пору.

Много себя я вложил в подготовку соображе­ний для генерального секретаря перед проведени­ем в Москве всемирного форума людей доброй воли и в связи с приглашением нашему лидеру держать программную речь в Страсбурге. Не вда­ваясь в детали, отмечу лишь не встретившую понимания у адресата идею «европейской конфедерации». Она висела в воздухе и была затем включена в повестку дня президентом Франции Франсуа Миттераном. Меня тема конфедерации занимала тогда вот в каком специфическом ракур­се. Поднятая Москвой, она могла бы подтолкнуть немцев на Западе и Востоке к переосмыслению прежде упущенных ими возможностей. Таким образом, синхронизировались бы оба процесса: пре­одоление раскола как Европы, так и Германии.

Информация, которая докладывалась генераль­ному секретарю о нарастании центробежных явле­ний в ГДР, подталкивала его к модификации так­тики выжидания, пока «история» не вынесет свой приговор. Диалогами глухих с Э. Хонеккером было не обойтись, а выход на новую военную доктрину Организации Варшавского договора (май 1987 года), не увязанную со сходными эволюциями в НАТО и не подкрепленную политическими, экономически­ми и другими шагами, нацеленными на упрочение интеграционных связей с союзными СССР госу­дарствами, оставлял при всей значимости и необхо­димости этой новации двойственное впечатление: внешне платилась дань времени и параллельно вздабривалась почва для фронтального отступления до неозначенного, терявшегося в тумане рубежа.

В апреле 1987 года исполнялась годовщина Чер­нобыльской катастрофы. Случившаяся беда за­стигла всех врасплох. Высшее руководство страны надолго потеряло дар членораздельной речи. Сло­воблудия, затенявшего реальные масштабы челове­ческой и экологической трагедии, было в избыт­ке. Но внятного объяснения, как вообще такое мог­ло стрястись, почему население обширных районов Украины, Белоруссии, России, принявших на себя первый массированный радиационный удар, не было своевременно оповещено, кто и отчего меся­цы спустя скрывал истинные данные о трагедии, так и не было никем сделано.

В обращении к М.С. Горбачеву я описал про­блематику так: или мы снимем покров и покажем своему народу и мировому сообществу реальную картину, или это сделают за нас те, кому не тер­пится на Чернобыле проиллюстрировать деграда­цию системы, ее безответственность и равнодушие к судьбам миллионов сограждан.

Записка осталась без отклика. Странное, неадек­ватное поведение генерального секретаря прямо-таки озадачивало. Председатель Совета Министров СССР Н.И. Рыжков вылетел на место катастрофы на третий или четвертый день. Оперативно решая на месте вопросы, не терпевшие отлагательств, он вместе с сопровождавшими его заместителями и министрами, а также руководителями Украины на­глотался радиации. М.С. Горбачев выбрался — и то на периферию бедствия — лишь пять лет спустя, после того как замаячил импичмент. Члены бело­русской партийной организации поручили мне до­вести до сведения генерального ультиматум: или он заявится лично, или белорусы поставят вопрос о его " соответствии занимаемым постам.

Повторю, мой чернобыльский демарш 1987 года канул в омут. Зато М.С. Горбачев откликнулся на две другие записки того же времени. Одна касалась Маттиаса Руста, другая — Л.M. Кагановича.

О своих попытках упредить доведение дела Ру­ста до суда мне уже доводилось говорить и писать. Ястребам не терпелось превратить приключение душевно лабильного юноши в масштабный «заго­вор» непонятно каких кругов ФРГ и, может быть, даже НАТО. Элементарное разгильдяйство де­журных офицеров на региональных и центральных постах ПВО послужило предлогом для чистки на­чальственного состава Вооруженных Сил СССР, начиная с министра обороны С.Л. Соколова. Со­ветское посольство в Бонне засыпало секретариаты М.С. Горбачева и Э.А. Шеварднадзе «доказатель­ствами» по версии заговора и упорно рекомендо­вало проявить жесткость.

Мое предложение отнестись к воздушной про­гулке М. Руста в Москву великодушно и с неко­торой долей юмора пришлось явно не ко двору. Хабитус Руста я вычислял по лентам информацион­ных агентств, и следователи КГБ были совершен­но непричастны к доложенным мною М.С. Гор­бачеву заключениям. Но поскольку мои оценки в главном перекликались с выводами следствия, последнее было обвинено в «разглашении тайны» с соответствующими организационными вывода­ми. Мне же дали знать: генеральный гневается и ожидает, что я свой нос за пределы вмененных мне обязанностей высовывать не стану.

Л.М. Каганович — один из ветеранов россий­ского социал-демократического движения, пере­живший, наряду с В.М. Молотовым и А.И. Ми­кояном, все мало похожие одна на другую главы советской истории, кроме финальной. Десятиле­тия он был близок к И.В. Сталину и причастен ко всем его основным деяниям. В 1957 году Кагано­вича списали в архив вместе с группой привер­женцев старой школы, соперничавших с Н.С. Хру­щевым. Последнюю четверть своего долгого века он доживал в положении отверженного.

В конце семидесятых — начале восьмидесятых годов A.M. Александров, помощник четырех ге­неральных секретарей, и я пытались убедить Л.И. Брежнева и позднее Ю.В. Андропова в необхо­димости и желательности «разговорить» В.М. Молотова, чтобы с его помощью устранить часть «бе­лых пятен» в летописании советского прошлого. Не являлось секретом, что многие из судьбонос­ных решений принимались Сталиным после обме­на мнениями с Молотовым. Часть из них Молотову же поручалось исполнять, нередко без того, чтобы процесс выработки позиции как-то отра­жался на бумаге. «Добро» на контакт с Молото­вым получено не было. Молотов умер в возрасте девяноста шести лет, как если бы природа не от­пускала политика на покой, пока он воспомина­ниями не облегчит свою душу.

Завидной жизнестойкостью отличался также Ка­ганович. Он умер в 1991 году, не дотянув пары лет

до своего столетия и сохранив до конца ясный ум и твердую память. Некоторые научные контакты открыли мне доступ к этому ветерану, и я прозон­дировал, не захочет ли Каганович обстоятельно по­беседовать по ключевым событиям двадцатых — со­роковых годов, свидетелем и активным участником которых он являлся. С колебаниями и не совсем безусловно Каганович дал согласие на встречу.

Составляю записку М.С. Горбачеву и А.Н. Яков­леву с набором доводов в пользу положительно­го решения относительно моей инициативы. Если Каганович уйдет из жизни неопрошенным, то, как и в случае с Молотовым, мы упустим уникальный шанс раскрыть себе и другим глаза на подоплеку ряда акций Сталина, необъяснимых с рациональной точки зрения. По истечении двух-трехмесячной паузы получаю через заведующего Общим от­делом ЦК КПСС В.И. Болдина устное сообщение: «Ваше предложение рассматривалось в Политбюро. Признано нецелесообразным гальванизировать по­литический труп».

Бедная история, заложница барских капризов, которых правда вчерашняя еще меньше волнует, чем сегодняшняя. Еще бы: она не стареет и не про­сто будит воспоминания, а настраивает на крити­ческое восприятие настоящего.

Особо досадно, что пока я лишен возможности ознакомить читателя с текстом записки о праздно­вании тысячелетия введения христианства на Руси. Открывался 1988 год. Минуло полтора года с мо­мента, когда я призвал М.С. Горбачева и его кол­лег достойно отметить этот юбилей как общенаци­ональное событие. Глас вопиющего в пустыне ни в ком не высек укора. Для воинствующих атеистов, что окопались в Отделе пропаганды и не только там, тысячелетие — повод покуражиться, понудить князей церкви вымаливать крохи. Кому, спрашива­ется, сдалась подобная фанаберия? Обидно было за Отчизну и куда как неспокойно за ее завтрашний день. В соответствующем месте я расскажу, как все дальше сложилось.

1988 год ознаменовался роковыми переломами. XIX партконференция была ориентирована на сме­ну политической системы или, если угодно, очи­щение ее от извращений и перекосов, напласто­вавшихся в годы военного коммунизма, сталинской диктатуры и при ее преемниках. В любом варианте в повестку дня выдвигалась задача глубокого пе­реустройства устоявшихся и закрепленных в Кон­ституции порядков. По сути, легализовалось дисси­дентство, бывшее на протяжении полутора-двух де­сятилетий объектом яростного преследования. Под прицелом оказались не частности, не уклонение на практике от свобод и прав, которые, соглас­но Основному закону, формально гарантировались каждому советскому человеку, но принципы и устои всего строя жизни, в том числе оплаченный несметными жертвами социальный выбор. Джинна выпустили из бутылки. Вчера запретное и наказуе­мое — «антисоветская деятельность» — начало за­давать тон при практическом применении нового политического мышления. Низвержение строя, а не его реформирование, не возврат к изначальным цен­ностям, вывернутым Сталиным наизнанку и пре­вращенным в свою противоположность, а их изведение под корень — эти и сходные установки шли за символы прогрессивного и демократического на­строя. Все, что им противостояло, клеймилось как ретроградство и консерватизм.

В этом свете отказ от планового начала в эко­номике обретал иную тональность. Он являл со­бой увертюру к какой-то новой расстановке сил и средств, которая, возможйо, прорисовывалась в голове генерального секретаря, но плохо различа­лась извне. Где-то осенью 1988 года в невзначай оброненной реплике А.Н. Яковлева промелькнет понятие «президентское правление». Пока же кон­ференцию соблазняли лозунгом возрождения Со­ветов как лучшего вида не представительской, а прямой демократии.

«Вся власть Советам!» Законодательная — преж­де всего. Это можно было только приветствовать. Не образуй законность основу правопорядка в стра­не, говорить об истинных сдвигах к демократии было бы преждевременно. Правление посредством директив и приказаний, выносимых келейно или единолично, всегда отдает чрезвычайным положе­нием, при котором не практикуется общих, обяза­тельных для всех правил и норм, а действительно­стью является разделение не властей, но прав. Одни присваивают привилегию подчинять, другим доста­ется удел подчиняться и право строить при сем сча­стливую мину.

«Вся власть Советам!» Не впервые в России это требование выдвигалось в центр политических тай­фунов. Советы, рожденные, как известно, в рево­люцию 1905—1907 годов, вышли на широкую политическую арену после февраля 1917 года и от­речения Николая II от престола. Они смели ублю­дочный царский парламентаризм с полуобмороч­ной думой, но им не достало сил и решимости возглавить развитие первой Российской республи­ки. Реальная власть сосредоточивалась у военных, которых подпирали не задетые политическими пе­ременами банкиры, промышленники и землевла­дельцы.

Октябрь 1917 года превратил призыв «Вся власть Советам!» в рычаг для смены социальных вех и ус­тановления принципиально новых приоритетов во внутренней и внешней политике. Большевики, не располагавшие численным превосходством на съез­дах Советов, вынуждены были искать консенсус с эсерами и другими группировками. Сотрудничество в четырехпартийном коалиционном правительст­ве и Советах сломалось на Брестском мире (март 1918 года). Отсюда повелись едва ли не все внут­ренние трагедии, не отпускавшие из своих объятий советское государство до конца его существования.

Заключать мир с Германией или продолжать войну против нее на стороне Антанты? Ратифици­ровать кабальный Брест-Литовский договор, про­диктованный кайзеровским генералитетом факти­чески беззащитной Советской России, только что распустившей по домам свою армию, или героичес­ки погибнуть на глазах у британских, французских и американских союзников по войне, для которых Россия, царская или нецарская, была интересна в тот момент как поставщик пушечного мяса? В слу­чае продолжения войны можно было рассчитывать лишь на молебен, учиненный где-нибудь в Пари­же, Лондоне или Вашингтоне, не более того, ибо против распятия Советской России чужими руками «демократы» не стали бы энергично возражать.

До сих пор неясно, в какой мере Франция, Анг­лия и США готовы были распространить на Совет­скую Россию обязательства, тайно принятые перед царским престолом и предполагавшие включение по окончании войны в состав Российской империи новых обширных территорий в Европе, на Среднем Востоке и в Азии. По 1916 год в западных столицах и мысли не возникало, что Финляндия, Польша и прибалтийские «провинции» могут получить статус независимых государств. Какие мысли забередили демократические души в 1917—1918 годах? Значи­тельная часть документов из архивов не раскрыта. Они как-то не вписываются в последующие поли­тические комбинации, осуществлявшиеся под раз­глагольствования об «уважении прав народов» и за­щите «свобод».

Но вернемся к XIX конференции КПСС. Партия отважилась на давно назревший и даже перезрев­ший акт: она слагала с себя функции, которые по смыслу вещей и по естественному праву должны принадлежать субъектам государственной и эко­номической власти, а также независимым обще­ственным институтам. В сочетании с признани­ем за средствами массовой информации права на собственное суждение и отстаивание своей пози­ции это создавало предпосылки к переходу в мно­гопартийность, без которой немыслима «власть на время», а где нет сменяемости власти, там нет и не может быть демократии в любом из ее под­видов.

М.С. Горбачева достало на то, чтобы вторгнуть­ся в запретные сферы, во всеуслышание произне­сти «а» и даже заикнуться насчет «б». Но он в оче­редной раз пренебрег непреложным политическим каноном: инициируя цепную реакцию, государст­венный деятель обязан, если, разумеется, в его пла­ны не входит на переправе менять лошадей, дос­конально вычислить варианты последующих ходов и озаботиться подготовкой почвы и тылов для каж­дого из них. А ведь было яснее ясного, что пер­вые шаги по переиначиванию системы неизбежно потянут за собой обширный свод перемен. И горе политику, когда развитие принимает лавинообраз­ный вид и зачинатель обновительного процесса превращается в его заложника.

Возможно, якорь личного спасения действитель­но виделся М. Горбачеву во внедрении в Советском Союзе системы президентского правления. При строгом прочтении такой режим имел мало обще­го с идеей Советов, то есть системой не представи­тельской, а прямой демократии.

Президентский режим, в глазах его апологетов, легитимировал авторитарную власть ее носителя, сравнимую с полновластием генерального секре­таря, как она осуществлялась де-факто: надзаконно и вне закона. Соединение постов генерального и президента было, таким образом, перекладыва­нием власти из одной руки в другую. Менялось, в сущности, одно — исчезал номинальный, но все-таки какой-то контроль со стороны Политбюро и ЦК КПСС, возможности же Верховного Совета (парламента) воздействовать на президента СССР урезались примерно в такой же степени, как у ны­нешней думы в отношении президента Российс­кой Федерации.

Далеко не каждый политик рожден с генами, ко­торых ждет от него авторитарное правление. М. Гор­бачев не смог бы, как мне думается, пуститься на расстрел парламента или в чеченскую авантюру. Беспредел в произволе, особенно обагренный кро­вью, не вяжется с его натурой, со стремлением по­красоваться в лучах славы, а неблагодарную часть работы перекладывать на других.

Этот разрыв между желанием и потенциалом, замыслом и его исполнением, риторикой и делом, очевидная неспособность охватить явления в их взаимосвязи и совокупности заранее программи­ровали тупики перестройки. Практически ни од­но начинание не доводилось при М. Горбачеве до конца. Прожектерство, чем дальше, тем больше оторванное от почвы и элементарной логики, дол­жно было создавать впечатление поступательного движения, тогда как в действительности с середи­ны 1988 года страна заскользила к бездне.

Что происходит с М. Горбачевым? Чего он доби­вается? Куда держит путь? Эти вопросы задавались мною самому себе и перепроверялись в разговорах с людьми сведущими, мнение которых я в ту пору ценил. А. Яковлев прореагировал обескураживаю­щим образом:

— Наш генеральный себя исчерпал.

Сии крамольные слова были произнесены шепо­том, подальше от телефонных аппаратов, при вы­ходе из служебного кабинета А. Яковлева. Конста­тация факта и прогноз одновременно? От обвала нас отделяло три суетных года.

Ближайший советник генсекретаря А. Черняев, которому те же вопросы были заданы чуть позже, уклонился от высказывания своей точки зрения. Он не отрицал, что события сбились с провозгла­шенного маршрута, и предложил расспросить об остальном самого М. Горбачева.

Комментарии В. Ивашко, Г. Янаева, А. Лукьяно­ва, В. Крючкова будили самые минорные чувства. Если генеральный и президент не могли поладить между собой, оба не ведали, что творят, все глуб­же увязая в келейности, пренебрегая контактами с коллегами по государственному и партийному ру­ководству, если М. Горбачев всерьез воспринимал окружение — Верховный Совет, делегатов парткон­ференции и XXVIII съезда, правительство, состав ЦК и генералитет — как враждебную ему среду, то настал черед подбивать бабки.

Ставлю В. Ивашко и некоторых других членов партийного руководства в известность о своем реше­нии уйти не позднее середины 1991 года в отставку. Почему был выбран именно этот временной рубеж? Более весомым доводом, чем возраст, являлся бли­зившийся пятидесятилетний юбилей моей трудовой деятельности, начавшейся в августе 1941 года. Пол­века тянуть лямку, да еще в наших российских усло­виях, по любым меркам предостаточно. Аргумент, лишавший любого желавшего навесить на меня яр­лыков — бежит, мол, с давшего течь корабля, смало­душничал, — возможности злословить.

В апреле 1991 года информирую об этом своем намерении М. Горбачева. Он просит не форсиро­вать решение, завершить работу в комиссии над новой программой КПСС. Осенью, многозначи­тельно добавил он, и подытожим. Идея внеоче­редного съезда витала в воздухе, но в момент раз­говора с генеральным я не принимал ее за нечто оформившееся. Еще меньше напрашивалось пред­положение, что М. Горбачев, как он утверждает теперь, обкатывал планы раскола партии и уже не просто идейного, но и организационного.

Как бы то ни было, я совершил, наверное, самую непростительную ошибку — согласился повреме­нить с отставкой до той самой злополучной осени, которая поставила крест на советском периоде исто­рии страны и поломала судьбы миллионов и милли­онов людей. Хуже того, мне хотелось разрядить напряженность, которой характеризовалась летом 1991 года ситуация в высшем звене государственно­го руководства. Тягостные предчувствия, недоста­точная осведомленность в раскладе сил или какие-то другие причины удерживали меня от списания главно­го архитектора перестройки с политических счетов.

Мое отношение к правовому нигилизму, что практиковался М. Горбачевым, не было для после­днего секретом. Собственно, на это я и рассчиты­вал после того, как в выступлении на съезде народ­ных депутатов СССР проакцентировал обязанность президента не только следить за исполнением зако­нов другими, но и самому блюсти их. Собачья пре­данность в политике — скверная услуга и патрону, и самому себе, и особенно делу. Она не имеет ни­чего общего с лояльностью и доверием, лучше все­го, если взаимными.

На заседаниях секретариата ЦК КПСС я не скупился на критические оценки прежде всего по­зиции М. Горбачева в ходе так называемых ново-огаревских сидений, где президент СССР, он же генсекретарь партии, сговаривался о чем-то неве­домом парламенту и правительству с Б. Ельциным и другими лидерами союзных республик. Итоги мартовского (1991 г.) общесоюзного референдума игнорировались, Конституцию СССР никто не от­менял, но она никак не связывала фантазии и ап­петиты политиков в Ново-Огарево. Медведь еще дышал, а с него сдирали и делили шкуру.

Без скидок на столько раз подводившую меня склонность думать о людях лучше, чем они заслу­живают, и вопреки господствующей сейчас в России моде задним числом делать всех хуже и глупее, кро­ме собственной персоны, могу утверждать, что я со­хранял лояльность М. Горбачеву до самого его зака­та. Одно из свидетельств тому — записки, которые направлялись ему в 1991 году. Я не останавливаюсь специально на ратификации в Верховном Совете пакета договорных урегулирований по германской проблеме, на мой взгляд выводивших за скобки жиз­ненно важные интересы Советского Союза. Даже в минуту распятия М. Горбачева в Верховном Совете РСФСР, транслировавшегося на весь Союз 23 авгу­ста 1991 года, меня занимала забота, как снизить об­щенациональный ущерб от случившегося, вошедше­го в летописание под названием «путч». В последнем личном контакте с М. Горбачевым именно в тот день я проинформировал президента и еще генсека, в частности, о том, какие из документов и материалов, затрагивавших лично его, остались в стенах Международного отдела ЦК, и рекомендовал пробудить у Б. Ельцина интерес к тому, чтобы архивы не оказа­лись безнадзорными.

Подобные разговоры из памяти не вымарать. М. Горбачев, похоже, не ханжествовал. Собесед­ник был преисполнен жалости к себе, когда про­сил войти в его беспомощное положение. Может быть, заметил он, все еще как-то образуется, если немного потерпеть.

А чего, собственно, он ждал? Деятельность КПСС на территории Российской Федерации Б. Ельцин росчерком пера запретил. Сходное постигло партию в других республиках Союза. Не терпеть, а поско­рее сбросить ставшие веригами обязанности гене­рального секретаря, примоститься к тем, кто занял­ся поношением и ощипыванием вчера казавшейся всесильной партии, — вот чем сам Горбачев занял­ся. Надеялся сойти за сверхоборотня и жертву, что­бы продлился его политический век? Кто знает, кто знает. Если М. Горбачева не заземлили унижения и разочарования после свержения с трона и он выс­тавил на поругание свою кандидатуру на президен­тских выборах в России 1996 года, то почему бы пятью годами раньше ему не возводить воздушные замки? Звездная болезнь — недуг, к которому по­чти невозможно подобрать верное снадобье.