Помоги проекту - поделись книгой:
Скалы громоздились одна на другую. Их мрачную тяжеловесность не могло расцветить даже весеннее южное солнце, которое раскалило эти мертвые камни, изредка покрытые жалкой, совсем не по-весеннему жухлой растительностью.
И только тогда, когда они вошли в небольшое ущелье, где протекал ручей, издававший в этой, казалось, зловещей тишине не вязавшееся с ней веселое журчание, Михаил почувствовал живительную прохладу.
Его проворная проводница, приложив в форме рупора ладони ко рту, крикнула:
– Винченцо, Винченцо!
В одном месте, немного выше, чем они стояли, зашевелились густые кусты терновника, всюду росшего среди этих скал. Один из них, казалось, по волшебству отъехал в сторону, и в открывшемся взгляду проходе показалась худая, но жилистая фигура парня, чей взгляд, подобно дулу лупары в его руках, вопросительно уткнулся прямо в лоб Муравьева.
Пока тетка Винченцо что-то быстро говорила этому юноше, Михаил, открыто встретив его взгляд, размышлял: «Да, это глаза уже не мальчика, а мужчины, причем много повидавшего и много узнавшего в жизни. Оружие держит хотя и небрежно, но твердо. Чувствуется, что в любую секунду, не задумываясь, пустит его в ход, причем не промахнется. Сразу видно, что стрелять в человека ему не впервой. Ясно, что он не будет обузой в любой критической ситуации».
Увидев, что парень опустил лупару, Михаил широко улыбнулся и, не ожидая приглашения, стал подниматься к нему вверх по нагромождению камней.
Через несколько минут, с любопытством оглядывая в полумраке убранство небольшой пещеры, куда через отверстие проникал редкий рассеянный свет, Михаил подумал: «Не знаю, как тут зимой, но сейчас, в эту знойную погоду, лучшего места не найти».
В нише на возвышении были разостланы несколько овечьих шкур и шерстяных домотканых одеял. У изголовья висели пара ружей, подобных тому, что находилось в руках у Винченцо, и несколько набитых патронташей. У входа располагался сложенный из грубых камней очаг. Возле него разложены нехитрая кухонная утварь и скудный запас продуктов. Там Михаил оставил холщовую сумку, переданную ему отцом Сильвио.
Только поздним вечером, после ухода тетки Винченцо, между этими очень непохожими людьми, чьи разные судьбы на время сплелись в своей страшной похожести потерь, начала таять скованность первого (не считая встречи на гонках) знакомства. Они с трудом объяснялись на дикой смеси итальянского, французского и испанского языков, помогая себе красноречивыми жестами и мимикой.
Молодой Виттано, поведав гостю трагическую историю своей семьи и выслушав причины, что привели Михаила в его пещеру, порывисто протянул ему узкую жилистую руку. Винченцо был благодарен Михаилу за помощь на дороге, а единство цели связало их судьбы на этом острове в тугой узел. И у одного, и у другого на данный момент не было желания выше, чем желание отомстить за смерть близких. И это сблизило их сильнее и надежнее, чем множество других факторов, заставляющих одних людей почувствовать привязанность, любовь, преданность и доверие к другим, заставляющих испытать то чувство, которое называется одним сильным и красивым словом – дружба. Это чувство только начало зарождаться между ними, но они уже увидели, а скорее – почувствовали друг в друге характерные мужские черты, которые в недалеком будущем на северо-востоке Европы будут определять ценность человека одной емкой фразой: «Я бы пошел с ним в разведку».
Почти до самого утра они строили и отметали различные планы. И только после того как Михаил уточнил все подробности и детали, они улеглись спать. Им нужно было хорошенько отдохнуть. На следующую ночь у кого-то будут очень большие неприятности, если только этим определением можно назвать то, что они собирались сделать со своими врагами.
В темноте огромный дом, стоящий на утесе, выступающем в море, белел отгороженным со стороны суши высоким каменным забором. Вырисовываясь на фоне лунного неба со свитой звезд, он напоминал своими очертаниями старинную крепость. В застывшем ночном воздухе, приятно щекотавшем ноздри запахом эвкалиптовой свежести, исходившим от густых деревьев, росших невдалеке, раздавался глухой грохот волн. Они равномерно разбивались где-то очень глубоко внизу, за домом, о подножие этого утеса, с трудом достигая слуха. Лопатин и Блюм наблюдали за этим сооружением, спрятавшись на опушке эвкалиптовой рощи.
– Смотри, вон часовой. А там, с левого крыла, еще двое, – заметил Александр.
– И двое с противоположной стороны, да возле ворот несколько человек. С ходу этот домик не взять, – зашептал в ответ Лопатин и, тяжело вздохнув, продолжил: – Жаль, Мишки нет, он бы сразу что-то придумал… А так, со стороны моря не подобраться: утес с отрицательным углом наклона. Даже матерые альпинисты, со всем своим хитрым снаряжением, его не преодолеют. И здесь, сам видишь, без тщательной подготовки его не взять.
В этот момент Блюм, заметив небольшой вспыхнувший огонек у черневшей вдалеке огромной, высотой с двухэтажный дом, соломенной скирды, толкнул Евгения в бок. И тут же пламя полыхнуло огненным языком, закрыв собой, казалось, полнеба и осветив все вокруг. Даже если бы Блюм не заметил юркую фигурку, которая, прикрываясь пламенем от наблюдателей, охраняющих дом, кинулась в лес, любому было бы понятно – это поджог.
– Пошли, нужно перехватить этого парня, – опять толкнул Блюм Лопатина, отползая в глубь кустарника, скрывавшего их.
– Зачем? – выдохнул Евгений, следуя за ним.
– Враг моего врага – мой друг.
И они, подскочив, скрываясь за деревьями, побежали к тому месту, где, по их мнению, беглец должен был достичь опушки.
Было понятно, что он бежит по заранее выбранному маршруту. Скирда сена, стоявшая между ним и домом, а также пламя, освещавшее местность далеко вокруг, скрывали его от часовых.
– Опля… – Лопатин, спрятавшийся за стволом дерева и не успевший перевести дыхание, все же как пушинку поймал стремительно мчавшегося мимо него человека. И тут же, стараясь не повредить, подмял его под себя, прижав к земле и зажав своей огромной лапой рот.
– Calma, calma, non fala, fala de poish, sono amigo, sono russo dottore[8].
Евгений ничем не рисковал, называя себя русским врачом. Любой смельчак в округе подвергал опасности не только свою жизнь, но и жизнь всей своей семьи, если наносил, пытался или даже намеревался нанести хотя бы малейший ущерб семье дона Кармони. Так что пленный молчал бы обо всем этом в любом случае.
Почувствовав на себе непреодолимую силу железных мускулов Евгения, человек затих, и Лопатин перевернул его на спину, убрав ладонь от лица. Но, как только отблески огня упали на лицо Лопатина, его пленник в ужасе выпучив глаза, взвился юлой, но, опасаясь охранников, приближавшихся к скирде, тем не менее зашептал:
– Incredibile! Tu more, tu more, sono non meodu pro tu[9].
С горем пополам Евгению удалось доказать, что он не привидение. А потом еще долго они, вдвоем с Блюмом, силились понять объяснения молодого сицилийца, пока до них не дошло, что этот Винченцо Виттано – именно тот парень, которого Михаил спас во время гонок от смерти.
– Hoje non fala, hoje faser morte tudu mafiosu. Eshte fala sinior Mihail[10].– взволнованно заговорил Винченцо, избавившись от шока, вызванного испугом, и тыча пальцем в сторону пылающей скирды, к которой уже приближались вооруженные люди дона Кармони.
– Это Муравьева проделки… – услышав имя Михаила, наконец-то понял Блюм малопонятную речь Винченцо, состоящую больше из жестов. – Что ж, занимаем позиции. Нужно поторопиться…
Блюм быстро указал Лопатину и Винченцо места на опушке и, сообщив, чтобы стрельбу они открывали после его первого выстрела, бегом кинулся на другой фланг, скрываясь за деревьями, росшими вдоль опушки рощи, которая полукругом обходила уже вовсю пылавшую скирду. Теперь «мертвого» пространства для спасения у противника не было: скрыться от выстрелов за скирдой они не смогут, а добежать до укрытия не успеют.
Он поудобней пристроил карабин на каком-то поваленном дереве, с улыбкой вспомнив двух подвыпивших жандармов, за которыми они часа полтора ходили по городу с целью захвата оружия – прекрасных кавалерийских карабинов и кожаных патронташей. Бедные крестьянские парни даже не поняли, что с ними произошло. Отойдя, после очередного посещения какой-то забегаловки, отлить в закуток, они очнулись без формы, документов и оружия.
Саша с той же блуждающей на губах улыбкой взял на мушку одного из мафиози, который, уже что-то решив для себя, побежал в сторону забора, размахивая лупарой. Блюм плавно нажал на курок и тут же передернул затвор. Его следующий выстрел опередил вспышки с противоположной стороны опушки. Уже повторно спустив курок, он понял, что в секунды было уничтожено четверо бандитов. Остальные, бросившись на землю, стали обстреливать жуткую тьму окружавшей их ночи, откуда неслась смерть – смерть для них, считавших себя хозяевами на этой территории и распоряжавшихся жизнью и смертью других людей по своему усмотрению. Теперь же, как бараны, они сбились в кучу, следуя стадному инстинкту самосохранения, облегчая тем самым задачу стрелкам. Громовое бабаханье их лупар не приносило, да и не могло принести, ни малейшего вреда нападающим. Крупная картечь, улетая во тьму, сбивала только листья и ветки с деревьев.
Хладнокровно, как в тире, переводя мушку от одной ярко освещенной огнем фигуры к другой, Блюм спокойно нажимал на курок и тут же передергивал затвор, разыскивая взглядом новую жертву, которая еще пять минут назад осознавала себя только в роли палача.
«Ну что ж, кесарю – кесарево, Богу – Богово…» – размышлял Александр, отправляя очередного мерзавца в его сицилийскую преисподнюю.
Сменив обойму, он обнаружил, что стрелять больше не в кого. Мерзавцы в неестественных позах лежали вокруг все еще пылающего гигантского костра, не подавая признаков жизни. Со времени начала боя, если можно было назвать боем это истребление негодяев, не прошло и минуты. Наступила тишина, прерываемая зловещим гудением пламени, столбом рвавшегося в небо. Отблески огня отражались на листве окружавших деревьев, на белевшей во тьме ограде и в далеких стеклах дома багрово-кровавыми, несуразно мечущимися сполохами. Вой пламени. И ни звука, ни стона, ни выстрела… Все, казалось, вымерло.
Поднявшись с земли, не отряхиваясь, Александр побежал обратно, к своим друзьям, уклоняясь и отбивая рукой ветки, так и норовившие хлестнуть его по лицу.
Друзья уже стояли, поджидая его, когда со стороны дома бессмысленно-запоздало застрочил пулемет. От неожиданности Винченцо пригнулся. Александр успокаивающе похлопал его по плечу. Он, со своим опытом боев на фронтах, прекрасно понимал всю пустоту и бесполезность этого тарахтенья в никуда, для острастки.
– Все, уходим! – махнул рукой Блюм. – Скоро здесь может появиться отряд жандармов. Столб пламени и выстрелы видно и слышно издалека. Да и сторонники дона Кармони нагрянут… В округе их немало.
Услышав слово «жандармы» и правильно поняв жест Александра, Винченцо кивнул головой:
– Si, sinior, – и первым двинулся в глубь рощи, показывая дорогу.
Вскоре они вышли на узкую тропинку, которая вела вниз, в сторону от утеса, где еще не успели остыть трупы врагов.
Выкрутив мокрую одежду, надев ее на себя и отыскав в расщелине у берега ружье, Михаил примостился между валунами, еще не успевшими остыть за несколько ночных часов. Вдали, на утесе, в небо слегка отсвечивал уже начавший затухать пожар. Муравьев волновался: хотя в обход по тропинке Винченцо идти довольно далеко, но к этому времени он должен бы быть уже здесь. Его задачей было поджечь скирду, дать по подбежавшим к ней бандитам издалека пару выстрелов, отвлекая на себя внимание, и быстро смыться, растворившись в лесу. Что-то сложилось не так…
Михаил слышал целый бой: даже пулемет вступил в дело. И хотя внимание действительно было привлечено к событиям, разворачивающимся перед домом, и он беспрепятственно (со стороны охраны), хотя и с большим трудом, пару раз чуть не сорвавшись, одолел утес со стороны моря, уничтожил, как и обещал Винченцо, дона Кармони и так же беспрепятственно вернулся назад, предварительно сбросив труп в пропасть, – все же его не покидало чувство тревоги. Винченцо не возвращался, а без его знаний местности, обычаев, языка, Михаилу вряд ли удастся до конца во всем блеске выполнить план задуманной им жуткой мести. Отпустившая во время операции щемяще-рыдающая боль вместе с ненавистью снова цепкими злыми пальцами схватила его сердце, тяжелой, гнетущей тоской пожирая душу.
Вдруг мурашки побежали у него по спине. Вместе с шепотом Винченцо: «Синьор Михаил, синьор Михаил» – он услышал до боли знакомый, правда с какими-то подвываниями, голос:
– Вставайте, ваша светлость, вас ждут великие дела! Что нового в Королевстве Датском? Может, тень Гамлета желаете узреть?! – завывал в глубине камней знакомый голос на чистейшем русском языке.
И вдруг, как самая яркая вспышка сверхновой звезды, душа Михаила озарилась радостным, чистым светом, в мгновение ока выбросив из самых темных своих уголков давяще-мрачную щемящую тоску, пожиравшую его изнутри.
– Женька! – кинулся он вперед, обхватив руками шею своего друга. – Саша! – выдохнул он, повторяя сквозь навернувшиеся вдруг слезы: – Женька, Саша… Женька, Саша! – не в силах сдержать и уже не стесняясь этих слез.
Прошло уже двенадцать лет, как известный парижский повар и кондитер Поль Гуайон покинул родной город и, заключив договор с сибаритствующим снобом маркизом де ла Росси, поселился в небольшом домике на окраине Мессины, недалеко от дворца его светлости.
Сонная красота субтропических пейзажей, непробиваемый идиотизм местных жителей с их гипертрофированной набожностью и суевериями, раскаленное небо и картинная, прямо-таки неживая аквамариновая красочность моря на фоне яркой тропической растительности, аристократическая спесивость его хозяина – все до чертиков надоело этому пожилому и далеко не глупому французу. Постоянно он давал себе слово, что этот год на Сицилии будет для него последним и что по окончании срока действия контракта он опять поселится в родном городе, опять будет любоваться каштанами на набережных Сены, попивать в свободное время винцо со своими старыми друзьями, упражняясь в острословии, слушая в кафешантанах музыку и песни шансонье, провожая взглядом завзятых парижских кокеток. Да и вообще: жизнь еще не кончена. Он, несмотря на возраст, все еще крепкий и интересный мужчина, а парижанки так чертовски привлекательны, особенно весной… Но каждый год приносил все новые и новые проблемы: то нужно было учить сына, а денег не хватало, то разразившаяся так некстати война, то рождение внука – все это отодвигало дальше и дальше его мечты о покупке маленького бистро на одной из тихих парижских улиц. Но, слава Богу, приезд сына Анри с внуком, уже большим, немного полноватым (в деда) девятилетним мальчиком, в котором Гуайон души не чаял, расставил все точки над «и».
Анри уже твердо стоял на ногах и сейчас, выкроив две недели свободного времени, вместе с внуком приехал погреться в ярких лучах тропического солнца на берегу теплого моря, а заодно – обсудить с отцом его возвращение на родину и покупку небольшого кафе. Тем более что через месяц заканчивался срок очередного контракта. Мечты начали приобретать ощутимую реальность, и даже жена, махнувшая на себя рукой, но пилившая его изо дня в день, что, мол, из-за него она погубила здесь свои последние лучшие годы (это словосочетание очень забавляло Поля), начала прихорашиваться каждый день, вытаскивая из шкафа и примеряя уже давно вышедшие из моды, еще довоенные платья. И хотя маркиз, очень ценивший своего повара и похвалявшийся его искусством перед всеми, выплачивал ему довольно высокое жалованье, которое вряд ли можно было заработать во Франции, старик Гуайон твердо решил для себя: «Все, хватит! Всех денег не заработаешь!» А с его профессией в нынешнее мирное время он прокормит себя где угодно.
Тем более что после прихода к власти в Италии Муссолини – этого истеричного диктатора, жизнь здесь становилась все более и более невыносимой. Де ла Росси, окончательно свихнувшийся на идее возрождения Великой Римской империи, стал главой фашистов на острове и окружил себя, кроме бандитствующих мафиози в дурацких кепках, надвинутых на злющие, грозно рыскающие глаза, еще и отрядом молодых, развязных чернорубашечников – пьяниц и бездельников, всюду сующих свои наглые рожи. Перед последними маркиз произносил фанатичные речи, как попугай повторяя лозунги своего кумира, великого дуче, чем окончательно достал Поля – убежденного республиканца.
Сегодня на семейном совете они приняли решение: через месяц заканчивается контракт, и Поль потребует окончательного расчета. А затем…
Гуайон сладко потянулся в постели. Уже была поздняя ночь, но рано вставать нет необходимости. Завтрак маркизу приготовят его подручные. А он придет в свое святилище, где колдует над кастрюлями, чуть позже, чтобы успеть приготовить обед. Он еще раз сладко зевнул и, погасив свет у изголовья, сомкнул глаза. Но, не успев погрузиться в сон, он услышал резкий стук в двери.
– Синьор Поль, синьор Поль! – услышал он молодой голос. – Его светлость господин маркиз срочно вызывает вас в палаццо!
Выглянув в прорезь двери, он увидел в свете луны невысокого молодого человека, почти мальчика, одетого в форму чернорубашечника. Открывая дверь и что-то ворча спросонок, он успел сказать только одно слово:
– Проходи.
Но вместо юноши в комнату ворвался огромный мужчина и, зажав ему рот громадной ладонью, басовито-угрожающе зашипел:
– Ни звука, если хочешь жить…
После этого начался кошмар. Следом за ним в дом ворвались еще двое и, подняв с постели сына и внука, заставив их одеться, тычком оборвав плач мальчика, быстро удалились, забрав их с собой. Остались только Поль и жена, у которой от страха отнялась речь. А высокий, широкоплечий молодой человек, оставшийся с ними, гибкий, как кошка, играл пистолетом. Пройдясь по комнате, он уселся на стул, стоявший у окна.
– Успокойтесь, мадам, – произнес он на прекрасном французском. – Если супруг, – он кивнул в сторону Гуайона, – сделает то, что от него требуется,
Заметив их согласные кивки, он усмехнулся и продолжил сдержано-рокочущим голосом:
– Чтобы возместить материальный ущерб, в связи с возможной потерей вами работы у маркиза, примите от меня этот перстень.
С этими словами он извлек из кармана перстень с крупным бриллиантом и протянул его Гуайону.
Проработав у маркиза столько лет, тот прекрасно научился разбираться в драгоценных камнях. И, несмотря на страх и волнение за детей, сердце его радостно забилось: этот камень в несколько раз превышал жалованье, полученное им у маркиза за все двенадцать лет. Мечта о ресторанчике в Париже обрела твердую реальную основу, да и молодой человек не оставлял ему выбора – дети были в его руках. Мсье Гуайон, еще раз согласно кивнув, опустил перстень в свой карман. Ради детей и денег этот будущий буржуа был готов на все.
– А теперь к делу, – продолжил молодой человек, сверкнув синими глазами.
Получив это молчаливое, но достаточно убедительное согласие собеседника, он достал из мешка, лежащего у его ног, и небрежно поставил на стол необычный округлый предмет.
Разглядев это в полумраке, мсье Гуайон похолодел от ужаса и, подойдя на негнущихся ногах к столу, постарался прикрыть этот предмет от подслеповатой жены, которая, уже придя в себя, начала, в своей обычной манере любопытной клуши, сварливо кудахтать:
– Что это, Поль? Что он поставил на стол?
Не говоря ни слова, пожилой француз, схватив свою «старую дуру» за плечи, молча вытолкал ее в соседнюю комнату, грозно рявкнув:
– Молчи, дура, если хочешь увидеть детей!
За несколько секунд у него перед глазами промелькнула вся жизнь. «Нужно выполнять все, что прикажет этот человек. Если здесь, в Сицилии, он смог сделать такое, то сопротивляться его желаниям бесполезно – раздавит… и меня, и детей…» Повернувшись к сидящему на стуле с почтительным поклоном, Гуайон, не раздумывая более, спросил:
– Что мсье желает от меня?
Да… Французский буржуа ради денег и детей готов на все.
Годы давали о себе знать. Одышка, учащенный пульс, отдающийся в висках…
«Эти ночные гульбища нужно прекращать…» – де ла Росси с отвращением разглядывал свое отражение в безумно дорогом венецианском зеркале в золоченой раме, висевшем на стене в его спальне, похожей на будуар записной кокотки.
Набрякшие веки на пепельно-сером, в мелких морщинах, дряблом лице, обвислый сизоватый нос над пухлым безвольным подбородком… Он еще раз внимательно осмотрел своими желтушными, в мелких прожилках красных капилляров, глазами покрытый отвратительным белым налетом язык, спрятал его и, поправив шейный платок, принял надменный вид, позвонив колокольчиком.
Несмотря на то что аппетита не было совершенно, в этом доме традиции не нарушались столетиями. Раздавался звонок колокольчика, отдавался приказ дворецкому, и через мгновение после того, как маркиз один или с гостями в обеденном высоком и несколько сумрачном, с длинными узкими окнами, похожими на бойницы, зале занимал место во главе сервированного стола, на котором можно было, наверное, кататься на велосипеде, из кухни, примыкавшей к залу, лакей выкатывал тележку с различными яствами. Маркиз, гурман и сибарит, очень гордился своей кухней. И действительно – гордиться было чем.
Он еще раз прислушался к себе. В его теле, как в концертном зале, сердце выстукивало похоронный марш в аранжировке других внутренних органов, создававших соответствующий фон главной погребальной мелодии.
«Нет, эти ночные гуляния нужно прекращать. Возраст уже не тот. А тут еще эта история…» – он недовольно покосился на кучу газет, лежащих на резном, инкрустированном слоновой костью столике. Газеты пестрели заголовками об исчезновении дона Кармони, нападении на его дом и убийстве десятка головорезов из его окружения.
Эта шумиха была маркизу ни к чему, так как газетчики приплели к этой истории и его имя.
«И вообще, куда этот грязный мафиози подевался? Я без него сейчас как без рук…» (В делах маркиза дон Кармони был его правой рукой. Хотя, в общем-то, неизвестно, кто из них был чьей рукой – так тесно переплелись их интересы.)
Зайдя в столовую, маркиз постарался отогнать от себя дурные мысли. С горделивой осанкой и чувством собственной значимости он уселся за обеденный стол. Тут же лакей открыл дверь в глубине зала, и другой лакей вкатил столик, заставленный всевозможными салатами и соусами. Посредине, на серебряном круглом подносе красовалось какое-то новое блюдо, накрытое высокой сферообразной, тоже серебряной крышкой.
«Ого, повар опять придумал что-то новенькое! Нет, не зря я плачу ему такие деньги. Каждый раз он меня радует новыми изысками».
Появились первые признаки аппетита, и маркиз с нетерпением ожидал, когда лакей закончит расставлять блюда на столе. Это тоже являлось своеобразным ритуалом.
С нетерпеливым любопытством де ла Росси вперил свой взгляд в центральное блюдо. Лакей, закончив, уже ставил точку в этом своеобразном театрализованном представлении. Он медленно и торжественно поднял сверкающую зеркальным блеском сферическую крышку, и тут же она, вывалившись из руки и скользнув по столу, с дребезжащим звоном покатилась по выложенному мраморной плиткой полу. Резкий запах формалина ударил в ноздри присутствующих. На блюде, украшенная петрушкой, маслинами, дольками лимона, лежала, уставившись мертвыми глазами в упор на маркиза, посиневшая, с жуткой предсмертной гримасой, оскалив желтые, в запекшейся крови, зубы, голова человека, который уже почти четверть века являлся негласным властителем этой провинции, мановения руки которого хватало, чтобы лишить любого сицилийца жизни, имущества, родных – всего. Это была голова главы мафиозного клана – голова дона Кармони.
Все застыло. В наступившей мертвой тишине послышался хрип де ла Росси, который, прочитав записку, привстал и вытянул руку вперед и вверх, в направлении антресолей. Он один мог увидеть со своего места дуло винтовки, которое выдвинулось сверху, где обычно во время приемов находился небольшой камерный оркестр. Но произнести он уже ничего не смог. Дикая боль нарастающим огнем полыхнула у него в груди и, достигнув апогея, исчезла. Старый мерзавец последний раз изогнулся в страшной предсмертной агонии и замертво рухнул на стул, издав при этом жуткое зловоние. Расслабившийся перед смертью анус выпустил жижу того, что, в общем-то, и являлось сущностью этого человека – мерзкое зловонное дерьмо.
Зажав рукой в белоснежной перчатке нос, лакей, слегка наклонившись, прочитал записку: «Это последнее лакомство, которое ты увидишь перед смертью. Подними глаза вверх, к Богу! Винченцо Виттано».
На антресолях плавно исчезло дуло винтовки, и в проеме двери для оркестрантов мелькнула никем не замеченная, легкая, как призрак, тень. И только спустя несколько минут, отойдя от шока, присутствующие в зале подняли крик.
Через час в чуланчике на кухне нашли избитого в кровь, потерявшего сознание, связанного, с кляпом во рту мсье Гуайона, который ничего связно не мог рассказать, утверждая только, что это был самый страшный день в его жизни, и что пережил этот день он только благодаря чуду.
Глава 3
Берега Тайваня скрылись за линией горизонта.
«Еще двое суток, не более, и закончится долгое морское путешествие. Хотя и это – всего только начало. Потом из Шанхая по железной дороге в Харбин, а там уже – действовать по обстановке. Перебраться в Россию – не проблема, но семь лет – это большой срок… Газеты пишут о громадных изменениях за последнее время в этой закрытой стране. Ну да в Харбине, будем надеяться, информация будет более достоверной».
Подтянув белые полотняные брюки, Муравьев уселся в шезлонг и, надвинув на лоб шляпу, бездумно уставился на зеркально блестевшее сквозь поручни море. Был полный штиль. Ни ветерка, ни дуновения. Только где-то в глубине этой белоснежной пароходной громадины, из машинного отделения, убаюкивающе-ритмично содрогая палубу, доносились монотонные звуки.
Мысли лениво, как эта вода за кормой, плескались в голове, не особенно тревожа сердце тяжкими воспоминаниями. На душе был такой же штиль, как и на море, куда Михаил устремил свой пустой взгляд.
«И почему мне судьба подбрасывает одно испытание за другим?! Везде, где бы я ни появился, несу за собой хаос, разрушение, исковерканные жизни… Да хоть последние гонки на этом чертовом острове… Разворошил гнездо местных бандитов, помог сдохнуть какому-то гнилому итальянскому аристократишке. А во имя чего?.. Черт с ними, с этими мерзавцами, но погибли два хороших человека, пришло новое горе к другу. Хорошо, что Лопатин, несмотря на свои годы, просто влюбчивый шалопай; и горе, налетев шквалом, очень скоро покинуло его. Уже опять во всю силу своей неординарной натуры он веселится в кают-компании… Единственный плюс – помог хорошему парню…»
Поделиться книгой: