Старые истории

Старые истории

От автора

В 1961 году, закончив факультет журналистики МГУ, я пришла работать в только что организованное агентство печати «Новости». Однажды мне поручили заказать статью к семидесятипятилетию замечательного художника Владимира Михайловича Конашевича и как возможную кандидатуру автора статьи назвали Маршака.

Выбор этот не был удивительным: Конашевич проиллюстрировал множество книг Самуила Яковлевича, его великолепные рисунки, так же, как и стихи Маршака, были постоянными спутниками нашего детства. Руку этого художника не спутаешь ни с какой другой.

Но вот незадача: у меня к тому времени уже был опыт общения с известными людьми, опыт печальный: как правило, они крайне неохотно соглашались выступить в АПН — эта организация была тогда мало кому известна.

Поэтому немедленное и охотное согласие Маршака написать статью к юбилею Конашевича на некоторый период жизни окрылило меня. И за готовой статьей я, конечно, поехала сама: не хотела упустить случая посмотреть на живого Маршака.

Статья статьей, но сколько же интересного, занимательного, полезного он мне рассказал! О людях, с которыми встречался, о времени сегодняшнем и вчерашнем. Какие-то точно увиденные эпизоды, случаи из жизни. «Приду домой, — думаю, — запишу». А пришла домой и — не записала. Так показалось: ведь все это он рассказывает каждый день своим близким, людям, насколько я знаю, пишущим. Поэтому воспоминания его наверняка давно записаны, зафиксированы, чего же мне вмешиваться?

И вот во время нашего увлекательнейшего разговора (говорил Маршак, я только слушала) он вдруг и предлагает:

— Ведь ваш отец знает столько интересного, рассказывает что-то, наверное. Почему бы вам не написать книгу «Рассказы моего отца»?

Щедрый человек, он, видно, думал, что это каждому доступно — сесть и написать книгу. Здесь хочется нескромно добавить: хорошо, что он напал на меня. Но я ведь тогда, как уже говорила, была начинающей журналисткой, без всякого опыта работы, писать только еще пробовала, какой уж тут разговор о книге. Но головой я покивала, согласилась, что книга такая должна быть. И идея эта осталась во мне жить. Тем более что отец действительно был великолепный рассказчик. Говорил он живо, ярко, образы умел строить двумя штрихами, приметливости его можно было позавидовать.

Такое не воспроизведешь на бумаге. Как вообще передать живую, сочную человеческую речь?

Известно всем: кажется, что, чем обладаешь, что постоянно в пределах доступности, — с тобой навечно. Рассказы отца были с нами — мамой и двумя моими братьями — всегда. Он повторял их множество раз — по требованию друзей. Содержание всем давно было известно, важен был сам рассказ, его самобытность. И думалось, их не надо записывать, они и так помнятся.

Отец умер, и рассказов не стало. А они не записаны, они только в нас, его самых близких. Вот тут-то я и схватилась за перо. Пока помню, пока не забыла. Как водится, что имеем, не храним…

Не уверена, что мне полностью удалось передать манеру рассказа отца — уж слишком она была личностной, только его — и ничья больше. Может быть, в этих рассказах больше меня самой, но все-таки я его дочь, его частица, и все во мне — от него.

Знающие люди говорили, что я выбрала очень сложный способ передачи материала — от собственного лица героя. Мне так не кажется: эта форма представляется мне простой и логичной. Я шла от рассказов моего отца. Как получилось — не мне судить.

И еще. В этих рассказах нет ни слова выдумки. Даже маленькие детали, мелкие эпизоды — все было на самом деле. Может быть, не точно в то время, о котором пишу, может быть, раньше, может быть, чуть позже, но все было. Я, наверное, слишком щедро рассыпала эти факты, которых для умелого человека хватило бы на несколько произведений, но позволяю себе считать: каждую вещь надо писать как свою последнюю.

Все, мною сказанное, совершенно не относится к повести. Она — вымысел. Если даже у кого-нибудь возникнет искушение провести параллели между реально существующими людьми и персонажами повести, то это будет глубоким заблуждением. Повесть — плод моей литературной фантазии, основанный на знании определенного жизненного материала. Хотя я не стану отрицать, что внутренняя связь между рассказами отца и настроением повести, безусловно, есть. Их связывает и единственный реальный персонаж, которого, в дань уважения и памяти, я вывела в повести под его настоящим именем, — конь отца. Все написанное о нем — чистая правда.

И теперь вдруг вспомнилось. То, что рассказывал мне, девчонке, Маршак, я ведь так нигде и не прочла. Что имеем — не храним.

I

РАССКАЗЫ МОЕГО ОТЦА

Накануне

Этого проклятого жеребца Испанца приходилось чистить отдельно от других лошадей. Мы его или одного привязывали к коновязи, или, когда выводили других эскадронных коней, прикручивали за недоуздок цепью к столбу, который специально врыли поодаль. Да еще жерди с двух сторон протянули, чтобы он и шага лишнего не мог ступить. Так он все равно столб почти начисто зубами снес, пришлось куском жести обить. Злющий был, норовистый, по-нашему, по-кавалерийски, — людоед. Никак мы его обратать не могли, многие ходили с его отметками — кому палец изувечил, кого, как щипцами, за спину укусил, кого за живот от земли оторвал, кого копытом огрел. А Паше Терехину — так просто ухо отъел. Ясно, что хозяина постоянного у этого людоеда, черта окаянного, не было, и пытались мы его подсовывать новеньким. Однако Испанец быстро свой норов оказывал.

В тот раз его чистили трое драгун разом, чтобы быстрее отделаться. А другие ребята из моего эскадрона рядом в тени притулились, кто где. Отдыхали и разговаривали.

Испанец ножищами мощными топочет, шею колесом гнет, косит сумасшедшим глазом, чистить себя мешает.

— Ванька, да вмажь ты этому чертяке по брюху в дыхало! — орет Терехин, не простивший жеребцу увечья.

— Эй, сзади не подходи, — кричу я. — Осторожней!

— С голоду еще не так озлишься, — заметил кто-то. — На соломе только спать хорошо. А с недельку ее похрупаешь — осатанеешь.

Коснулись наболевшего, и началось. Война уже шла, 1914 год. А кормили нас тогда отвратительно, солдаты попросту голодали. В то время существовала такая система содержания войск, что отпущенными на питание солдат и лошадей средствами офицеры распоряжались самовластно. Ну, они туда лапу и запускали. Пьянствовали, в карты играли. Это приняло фантастические масштабы. При таком разложении, вопиющей распущенности командного состава воевать и думать о победе было попросту смешно.

Наш полк, 18-й Северский драгунский имени короля датского Христиана IX, был расквартирован тогда в немецкой колонии Александрдорф. Под Тифлисом. Нас готовили для отправки на турецкий фронт. Мы этой отправки ожидали больше месяца, и наши отцы-командиры, как могли, скрашивали свое свободное время, которого у них было предостаточно. Организовывали свой досуг, как могли. За наш счет. Дело до того дошло, что солдат вообще перестали кормить, да и лошадям фуража не выдавали.

Лошади, естественно, ржут, еды требуют. Солдаты ропщут, возмущаются. Были мы ребята молодые, обычным-то пайком не наедались, а здесь хоть лошадей режь — и ешь.

Я тогда был взводным унтер-офицером 5-го эскадрона. А вахмистром был у нас Бондаренко, неплохой мужик. Однажды он при мне обратился к ротмистру Крым-Шамхалову-Соколову с просьбой отпустить деньги на питание. Так тот выругался последними словами, швырнул на землю три рубля и говорит:

— На, купи им телегу дров, пусть грызут.

За людей, выходит дело, не считали, думали, что мы настолько серы, что даже оскорблений не понимаем. И очень даже напрасно так думали. Люди кровно обижались, другое дело, что не могли мы тогда своего возмущения открыто выразить. Но между собой, однако, в выражениях не стеснялись.

…Уже и упирающегося Испанца увели в денник, а страсти все бушевали.

— Как кормить — так это кого другого. А шашкой махать, кровушку свою в землю лить это, значит, я должен, — скандалил кто-то из ребят.

— Кулаком в морду — за этим долго ходить не приходится. Из «скотин» не вылазишь, — ворчал пожилой Баулин. — Я всю японскую прошел, меня три пули насквозь проткнули, я за родину страдалец, а выше «быдла» не поднялся.

Сидел я на корточках, подперев спиною стенку конюшни, и смотрел на распалившихся драгун. По всем армейским порядкам унтер-офицер должен их осадить и разговоров такого рода не допускать. Да только согласен я с ними был по всем пунктам, самому высказаться, отвести душу хотелось. Но люди в эскадроне разные, языком чесать с умом надо, а своих я еще не проверил. Однако высказываться им не мешал. Тут драгуны мои ко мне обратились. Когда да когда начнут кормить, сколько еще можно находиться на самообслуживании, говорят. В конце концов где-нибудь их изловят в момент незаконного добывания пищи, да и вообще все это безобразие. Они требуют человеческого отношения.

Я им говорю:

— Что я могу поделать? Хестанову сто раз говорил, а толку нет. Да вот он и собственной персоной жалует, спросите его сами. Только предупреждаю самым серьезным образом: ни в коем случае не говорите по одному, только все разом, в один голос.

Старшего унтер-офицера Хестанова прислали нам вместо вахмистра Бондаренко, который чем-то заболел не на шутку и уехал из полка. Этот тип был не чета Бондаренко: мелкий подлец, человек тупой и жестокий. Первое время он пытался было сойтись со мной — все-таки какой-никакой, а мы с ним — младший командный состав. Но быстро понял, что люди мы с ним разные. У меня с моими солдатами были прекрасные отношения. Я был поопытнее их, помогал чем мог, идиотской муштрой не занимался, не издевался, а это некоторые унтера себе позволяли: ведь очень легко издеваться над человеком, который по положению своему не имеет права тебя осадить, поставить на место, а вынужден подчиняться. И солдаты меня любили.

Чем уж я перешел дорогу Хестанову, не знаю, но только он меня возненавидел. Придирался по поводу и без повода. У меня такое впечатление было, будто он за мной следит все время. Я кожей ощущал на себе взгляд его маленьких востреньких глазок. Я человек горячий, но, как это ни трудно было, сдерживался — именно в силу того, что он был моим командиром.

…Хестанов вышел из распластанного, низкорослого здания казармы и двинулся в нашу сторону. Когда он приблизился, я, как положено, скомандовал:

— Встать! Смирно!

Он драгун оглядел, говорит:

— Вольно. Садитесь.

Все по форме. Драгуны мои сели и в один голос гаркнули:

— Что же это получается, господин вахмистр? Когда нас будут кормить? Так и подохнуть недолго.

И хотя это у них не очень дружно получилось, зато не поймешь, кто что сказал, кто первый, кто последний. Однако Хестанов, не будь дурак, сразу развернулся ко мне:

— Твоя работа, это ты научил их бунтовать?

— Странные у вас понятия о бунте, — отвечаю. — Кто бунтует-то? Людей не кормят больше месяца, а службу с них требуют. Голодная лошадь работать откажется и ноги протянет, а они в первый раз голос поднимают и требуют только того, что им положено по закону. Они в своем праве.

Тут наш исполняющий обязанности вахмистра просто позеленел от злобы, словами стал захлебываться и давиться:

— Встать, смирно, ты арестован! Это тебе не армавирский погром, ты у нас давно на подозрении, мерзавец! — и бац мне кулаком в лицо.

При чем тут армавирский погром, я так и не понял, почему я, георгиевский кавалер, давно на подозрении — тоже было не совсем ясно. А вот то, что мне по физиономии заехали, было абсолютно понятно, и я немедленно перешел к действию: по стойке «смирно» не встал, а развернулся половчее и залепил этому типу в зубы.

— Получай, — говорю, — подлец!

Тот упал и лежит. Глазки в поднебесье закатил и рот распахнул. Мои ребята обмерли. Стоят, с места не сдвинутся. Хестанов полежал, полежал, поднимается. Очухался, значит. За голову взялся и ушел.

— Ну, говорю, — ребята, плохо мое дело. Жаловаться пошел.

— А что с тобой могут сделать? — спрашивают.

— Что-что, полевому суду предадут, а сейчас война, там особенно размышлять не станут. Расстреляют как пить дать.

Занервничал я, конечное дело. Кому охота из-за такого мерзавца с жизнью распроститься? И досадую, что сдержаться не сумел, но и доволен все же, что хорошо его по зубам угостил. Однако глазами моргать некогда.

— Братцы, — говорю, — надо что-то придумать. Неохота за грош пропадать.

Сидим, думаем. Тут один встрепенулся:

— Есть одна мыслишка. Если ее на излом брать, может, и не очень убедительная, но, если все упремся, глядишь, и сойдет. Давайте скажем, ударил Хестанова Испанец. И все мы видели это собственными глазами.

Ну что же, идея хоть и не блестящая, да зато единственная. Всем мужикам по душе пришлась.

Тогда мы воссоздали и подрепетировали такую ситуацию: значит, занимаемся мы стрелковым делом, видим — идет Хестанов. Подходит он к коновязи. А мы его деликатно упреждаем: дескать, поаккуратней, господин вахмистр, этот жеребец у нас строгий. Тот без внимания, ну а Испанец его копытом и огрел!

Сказано — сделано. Версию, как говорится, отработали, но я на всякий случай повторяю солдатам:

— Братцы, если хоть один человек меня выдаст — конец мне.

Все-таки страшновато. Тут Ваня Техин предлагает:

— Давайте поклянемся, что не выдадим Буденного ни при каких обстоятельствах.

Поклялись мои драгуны самым торжественным образом и даже поцеловали клинок шашки. И стали гадать, какие могут быть варианты моего наказания. Честно говоря, гадать-то особо не приходилось: как подсказывал наш прошлый опыт, вариантов было два. Если командир эскадрона вызовет меня и изобьет, то под суд отдавать не будет, а если бить не станет, значит, определенно отдаст под суд.

— Ладно, братцы, разойдись, перекурим это дело, — распорядился я. Не успели присесть, видим — идет забинтованный Хестанов, а с ним старший унтер-офицер Гавреш.

— Постройте взвод, — прорычал Хестанов.

— Взвод, в две шеренги становись! — скомандовал я по возможности бодрее.

Правофланговым в первой шеренге стоял дневальный по конюшне Пискунов.

И начался допрос с пристрастием.

— Ты видел, как меня ударил Буденный? — прохрипел ему Хестанов.

— Никак нет, не видел, — ответил тот. — Я видел, как вас ударил конь Испанец и вы упали. А потом схватились и убежали.

— Врешь, мерзавец! — взвыл вахмистр. Отдышавшись, обратился с тем же вопросом к солдату Кузьменко, который стоял во второй шеренге в затылок Пискунову.

Вот за кого я особенно беспокоился! Был он не очень развит, ко всему относился равнодушно и безразлично. Не было у меня уверенности, что не выдаст он меня. Однако не тут-то было. Когда до него дошла очередь, он хладнокровно заявил:

— Никак нет, господин вахмистр, я видел, как вас ударил конь Испанец, вы упали, а потом куда делись — не знаю.

К слову сказать, приехал ко мне год назад этот Кузьменко, мы с ним, почитай, лет пятьдесят, почти что с того самого случая, и не виделись. Как водится, ударились в воспоминания. Я честно рассказал ему о своих тогдашних опасениях и даже забеспокоился, не обидел ли его своими не очень лестными эпитетами, а он мне говорит:

— Правильно, Семен Михайлович, неразвитый я тогда был. Был бы развитый, что бы мне в 1921 году не податься к вам служить? Сейчас бы генералом был.

«Тю! — думаю, ишь ты у меня какой молодец, в сообразительности тебе не откажешь! Расчудесно рассчитал: в двадцать первом гражданская как раз закончилась, самое время было ко мне подаваться».

…Не поверили нам тогда. Все было за то, что для общего назидания поставят меня к стенке.

Через два дня вызывает меня к себе на квартиру Крым-Шамхалов-Соколов. Я явился, прошу денщика:

— Доложи обо мне. А тот отвечает:

— Погодь! Ротмистр сейчас банкует.

Дверь в комнату была приоткрыта. В просвет виднелась часть стола, за которым сидели офицеры, а на зеленой скатерти среди полных и початых бутылок лежали деньги.

— Вы слышали, господа, про этого негодяя? — услышал я голос Крым-Шамхалова.

— Про какого еще? — откликнулся кто-то.

— Да про Буденного. Он избил вахмистра Хестанова. Сейчас должен явиться сюда, я его вызвал.

— И что ж ты — думаешь отдать под суд?

— Разумеется.

— А не круто ли? — вмешался в разговор еще кто-то. — Я знаю его, это отличный служака, георгиевский кавалер. Не гуманней ли ограничиться дисциплинарным взысканием?

Банк был дометан, меня вызвали.

— Ну что ж, Буденный, расскажи, как ты избил Хестанова, — приказал командир эскадрона.

Я, ясное дело, за свое: так, мол, и так, пришел он в эскадрон… не поостерегся… конь ударил… не удержался, упал… все видели… В общем, сказка про белого бычка.

Ротмистра аж перекосило от ярости, думал, на меня с кулаками кинется. Но тот пустил меня по матушке и заорал, указав на дверь:

— Пошел вон, сукин сын!