Хранительница меридиана

— Куда ты нас затащил?

— Немного акробатики — и все в порядке, — сказал я.

— Какой еще акробатики?

Он готов был поколотить меня, но я его не боялся.

— Все очень просто! Вы подходите к этому уступу, — сказал я, — поворачиваетесь спиной к пропасти, ложитесь, повисаете на руках, чуть-чуть раскачиваетесь и прыгаете грудью вперед. Не бойтесь. Ничего с вами не случится. Под этим уступом — пещера.

— Ты соображаешь, что говоришь?

Василий сказал это тихо и зловеще.

— Мальчишка! Мы возвращаемся назад, и ты пойдешь вместе с нами.

— Назад мы не пойдем, — сказал я спокойно. — Назад идти нельзя, верная гибель.

Я видел, как побледнела Оля. Ребята сидели притихшие, напуганные.

— Вы что приуныли? — спросил я весело. — Боитесь?

Я подошел к уступу. Лег на камни и свесил ноги вниз.

Василий схватил меня за руку.

— Не смей, дурак! Опомнись?

— Пусти, — сказал я. — Если ты будешь меня держать, я наверняка сорвусь.

Он посмотрел мне в глаза и отвернулся. Я нырнул в пещеру.

— Все! Кто следующий?

Наверху молчали.

— Ладно, думайте… Я пока высплюсь.

Наконец над пещерой повисла веревка.

— Закрепи! — крикнул мне Василий. И вот все они спустились.

— Как мы пойдем назад? — спросил Василий.

Так же, как ушли эти.

Я показал на стену. Жирными буквами углем было написано: «Завтра, 30 июня 1941 года, мы идем на войну. Танька, жди! Мы вернемся. Олег, Виктор, Иван, Иван. 10-й класс». А внизу белым известняком нацарапано: «Зачем же вы не сдержали слова?»

— Господи, — сказала Оля. — Как это страшно! Надпись осталась, а мальчишек — нет.

Студенты стояли молча. Я сказал им:

— Видите гору напротив? За ней долина. А выход из пещеры легкий. Спустимся' по этой каменной трубе вниз, взойдем на гору — и там будет долина. Посмотрим коней — и назад. Тут всего километров шесть хорошей степной дороги.

Василий засмеялся.

— Что же ты нам головы морочил? Лезли по таким кручам, что кровь стыла.

Я дал команду:

— Идемте. Пора!

Василий посмотрел на Олю, на меня и покачал головой.

— Нет, — сказал он, — с меня хватит. Сыт фокусами по горло.

— Как хочешь, — сказал я и сразу пошел. Я думал: ребята идут следом, но они остались в пещере. Мне было обидно. Я их вел самой отважной тропой, я хотел показать им наше горное чудо… Эх, студенты, студенты!

На гору мне пришлось забраться одному. Я сел на плоский камень и стал ждать. Внизу толпились стада невысоких скал. Я посмотрел на солнце. Если через пять-десять минут ребята не поднимутся, они все прозевают.

Солнце опустилось ниже. И вот его лучи заскользили по вершинам скал. Камни ожили. Сверху казалось, что там, среди тумана, мчатся могучие кони. У них рыжие круглые спины. У них белые косматые гривы. Они мчатся, задирая морды. Мчатся в долину, наполненную густым вечерним воздухом.

Я вскочил на камень и крикнул:

— Стойте, кони!

Кони остановились. Кто-то ахнул за моей спиной. Я обернулся и увидел, что это Оля. С ней пришли двое ребят.

— Как жалко, что этого не видел Василий, — сказала Оля.

Я отвернулся и опять сел на камень.

— Пошли, — сказала мне Оля, — уже темнеет.

— Нет, — сказал я. — Вы теперь знаете дорогу. Идите одни. Со мной в приключение можно попасть..

Они уговаривали меня, как маленького, но я молчал. Я не сказал в ответ ни одного слова. Тогда ребята ушли. И Оля тоже ушла, а потом вернулась. Она положила мне на плечо руку и странно сказала:

— Мальчишка.

А я молчал.

Когда студенты уезжали, я не пошел их провожать. Глупо! Я сидел на сеновале и ревел, как маменькин сынок.

Глупо!

А все-таки она ничего не узнала.

ХОЗЯЙКА ПЕРЕВАЛА

Она никогда не видела синих гор. Они здесь красные, оранжевые, снеговые.

Синих озер она тоже не видела. За перевалом, в узкой долине, есть два круглых мертвых озера. Очень холодных, зеленых, как лягушачья икра.

Люди снизу ходят здесь размеренными ленивыми шагами, затягиваются воздухом, как настрадавшиеся без табака курильщики.

Она умеет бегать. Она умеет такое, что не под силу некоторым мужчинам. Может спать в седле, может руками поймать змею, но главное, она знает самые короткие тропы в горах.

Настоящее имя ее — Нина. Но люди зовут ее Хозяйкой перевала.

Сколько на белом свете мальчишек, которые не видели гор даже издали! Сколькие из них мечтают полазить по кручам, чтобы из-под ног срывались камни и потом долго грохотали черные, как смерч, лавины. Хозяйка перевала каждый день засыпает и встает в горах. Она не любит опасных круч. За каждый сорвавшийся из-под ноги камень мальчишки получили бы от нее по шее.

Она любит цветы.

В фиолетовых мундирах по дорогам снеговых ручьев несметными полками спускаются они к рекам. Все цветы для нее цветы, все цветы для нее друзья и только те, желтые, нежный аромат которых ядовит, — враги ее.

Зимой Нина катается с перевала. Напрямик от вершины до их дома не больше четырехсот метров. И есть там одна очень удобная ложбинка. Она всегда покрыта льдом. Ложись на спину и — поехали. Это очень весело. Но катаются только они с матерью. Их гости почему-то боятся.

Мать у Нины хорошая. А вот отец… Он бы, конечно, не прокатился с такой кручи. Зато отец красивый. У него светлые-светлые волосы, а брови черные, тонкие. И большие темные глаза. Нина похожа на него. Она тоже красивая. Но иногда, по ночам, когда мать тайком достает из чемодана единственную в доме фотографию отца, смотрит на нее, и столько у ее глаз собирается темных трещинок, и так беспомощно складываются у нее губы, и такими бесцветными становятся глаза, Нина себя ненавидит. Пусть бы она походила на мать, но не на этого красивого, который заставляет мучиться других.

Раньше отец тоже работал на перевале. Он изучал ветры и гололед. Мать работала с электричеством.

Тогда все было по-другому. Нина помнит, что вечерами они любили сидеть на крыльце. Солнце заходило, но острые каменные вершины светились, а снеговые пятна вспыхивали розовым, а то вдруг синим огнем. И тогда отец говорил:

— Это цветут голубые розы. Они приносят людям счастье. Хорошо человеку, а сорвет он цветок, и тогда ему совсем хорошо.

— Так пошли скорее, — говорила Нина. — Ведь они вон где. На Черной скале.

— Подожди, — смеялся отец, — ты сейчас и без розы счастливая. А вот подрастешь, научишься по горам ходить, тогда уж мы с тобой покарабкаемся. Весь Тянь-Шань облазим.

Она была глупышкой и каждое утро задавала отцу один и тот же вопрос:

— А сегодня мы пойдем в горы? Ты посмотри, я опять за ночь выросла.

Нет, не пришлось им карабкаться по кручам. Не искали они голубую розу. Никогда не было Нине так хорошо, чтобы совсем хорошо…

Однажды пришли на перевал геологи, а с ними женщина. Нина никак не вспомнит ее лица. В памяти остались белые ровные зубы и легкий смех. Смех как всплеск.

Мать у Нины ходит в сапогах. У нее темное от загара лицо и бледные губы. Она старший научный сотрудник. Сюда к перевалу подается электричество. Прямо в их домик. В домике есть большая пустая комната. В ней трансформатор и пульт с приборами. Три раза в сутки дверь комнаты запирается, и мать подает ток на трансформатор. Около дома опытная высоковольтная линия в пятьдесят метров длиной. Чем больше напряжение, тем сильнее гудят провода, словно над площадкой кружит стая железных пчел. Ночью под напряжением провода светятся. Столбов не видно — висят посреди неба две тонкие красные нити.

Мать изучает корону: утечку электричества на высоте. Это сложная работа, и она любит ее. Мать говорит, что наука для нее главное, что личная жизнь ее не интересует. У нее есть дочь, и она вполне счастлива. Эти слова она говорит тем, кто удивляется, как это можно жить в одиночестве.

А никакого такого одиночества нет. Они даже очень неплохо живут с матерью. Правда, теперь Нина учится в городе. Раньше, до третьего класса, ее учила мать. А сейчас осенью и зимой Нина живет в интернате и приезжает на перевал только в каникулы.

Хозяйкой перевала Нина стала давно. Она любила сидеть на белом камне, что нависает над дорогой. По дороге большими рыжими потоками уходят на далекие пастбища табуны коней, текут бесконечные струйки овечьих отар, спешат тощие, почти без вымени, коровы. Она любила, когда киргизы в круглых бараньих шапках, остробородые невозмутимые, завидя ее, привставали на стременах и кричали ей слова приветствий. А потом уже все путники, проходя под камнем, поднимали головы, отыскивая Хозяйку. Если она была на месте, геологи и пропыленные, чумазые шоферы верили, что дорога для них будет удачной. Она бросала им сверху цветы и, провожая, долго стояла с поднятой рукой, будто открывала путь.

А когда бураны заносили перевал, Нина показывала экспедициям неприметные, трудные, но самые короткие тропы. Она вела их под скалами, по сыпучим, звонким каменным потокам, приказывала прыгать через провал и снова стояла, подняв руку, провожая людей в далекий нелегкий путь.

* * *

Мать ушла на охоту. В два часа дня Нина включила трансформатор и записала показания приборов. Корона была значительная. Видимо, из-за влажности. Над перевалом ходили снеговые тучи.

Дела были закончены, и Нина стала думать, чем бы ей заняться. Она вспомнила, что давно не играла в ножички. Не в простые, а в те, которые придумал ей отец.

Взяв нож за кончик лезвия, она бросала его в доску. Расстояние с каждой победой увеличивалось. Нож у Нины был замечательный. Настоящий кинжал, подарок одного глациолога, человека, изучающего ледники. Упражнения были сложные, и самым трудным было, конечно, последнее. Повернувшись спиной к доске, Нина пять раз угодила в цель.

— Ого! — сказали за спиной. — Настоящая дикарка.

Нина вынула нож и стала спокойно рассматривать незнакомца.

— Как же ты меня подпустила так близко? — спросил человек. — А вдруг я разбойник?

— В горах разбойников нет. В горах только люди, — сказала Нина.

И вдруг рассердилась:

— Лошадь, которую ты спрятал за большим камнем, уже висит задними ногами над пропастью.

Человек испуганно обернулся, что-то пробормотал и, спотыкаясь, помчался к лошади.

Через полчаса отряд был у домика. Нина уже знала, что это глациологи, что они несколько дней будут на перевале, а потом пойдут дальше, и что неудачный разведчик — Николай Тополев, мерзлотовед. Когда отряд подходил к дому, Тополев не подпустил Нину к окну, сказал, что ее ждет сюрприз, а потом сразу ушел.

Нина подбежала к зеркальцу и взъерошила пальцами брови. Она любила казаться суровой. Дверь отворилась, и в комнату вошел кто-то большой и тяжелый. Нина повернулась и от страха зажмурила глаза. Перед ней стоял отец. Целое мгновение они молчали.

— Большая, — сказал Волков.

Нине было страшно посмотреть отцу в глаза. Ведь ему, наверно, так стыдно сейчас. Она смотрела на сапоги, пыльные, с потертыми выгоревшими голенищами.

— Лошадей не распускайте, — сказала она. — Снег будет.

Нину толкнул ветер. Большие руки подняли ее на воздух и прижали к груди. Она одернула задравшееся платье.

— Господи, — сказал отец. — Ты уже совсем взрослая. Дочка. Нина. Хозяйка моя.

Нине было так хорошо и так хотелось заплакать и поцеловать отца, что она забилась в его руках, как самая дрянная, капризная девчонка, а потом очень тихо сказала:

— Отпустите.

Ей было обидно за свою проклятую гордость. Ей было так жалко, что нельзя любить этого человека, и, сдерживая слезы, она вежливо попросила:

— Отпустите.

И потом ушла, медленно, твердо. Мимо лошадей, вьюков, товарищей отца. Она, кажется, здоровалась с ними и даже указала, где взять воды. Она ушла на свой камень и вернулась ночью.

У родника ее остановили голоса. Сначала говорила мать, потом Волков.