Роксолана и Султан

– А тебе Повелитель пишет письма?

Роксолана усмехнулась:

– Я их не получаю.

Валиде вздрогнула: какой ответ! Хуррем в очередной раз доказала, что умна. И не признала, что не пишет, и подчеркнула, что письма могут просто скрывать. Хафса кивнула, словно с чем-то соглашаясь:

– Думаю, ему некогда. Поход, к тому же у Повелителя новая интересная наложница… Ибрагим пишет, что умная и красивая…

Роксолана сумела не упасть в обморок по-настоящему. Вяло покивала, не поддерживая разговор, и ушла к себе, пожаловавшись, что голова все еще кружится.

Глядя ей вслед, Хафса размышляла.

Ибрагим действительно сообщал, что у султана новая наложница – красивая, образованная, умелая в любви. Может, отвлечет от Хуррем? Валиде вдруг усмехнулась: да что теперь, всю жизнь султана от кого-то отвлекать? От Гульфем, когда та стала слишком много себе позволять, отвлекала Махидевран, от черкешенки Хуррем, от Хуррем еще кто-то, а вдруг та окажется слишком властной? Тогда снова придется искать отвлекающую?

Валиде в гареме главная женщина, это признают все, даже наложницы. Вот если бы они еще не позволяли себе в этом сомневаться… А то стоит попасть в спальню султана больше чем на одну ночь, начинают считать себя равными валиде. Глупые курицы! Женщин у Повелителя может быть сколько угодно, а мать одна, и с этим им придется считаться.

Хафса вздохнула, а вот письма девчонки султану придется отправлять, нужно сказать об этом кизляр-аге. Или пока нет? Пусть султан увлечется той образованной красавицей, что нашел ему Ибрагим. Решено – пока оставить все как есть.

Роксолана с трудом выдержала пребывание подле валиде, чувствовала, что та все поняла, потому торопилась к себе.

Внутри неотступно билась одна мысль: у Сулеймана новая женщина! Умна, образованна и красива. Вот где главная опасность, а не в суетливости глупой Гульфем!

А может, это все выдумки, чтобы довести ее до слез? Султан волен брать на ложе столько женщин, сколько захочет, в том числе и на подвластных территориях. Ничего, вот вернется…

А если привезет ту красавицу с собой?! Она образованна… Я Аллах! – невольно произнесла Роксолана, сама поразившись, что подумала «О, Господи!» по-турецки, а не по-русски.

Повелителю некогда, но почему он Гульфем прислал письмо, а ей нет? Неужели вот так быстро все и закончилось? Сердце затопила тоска, уж слишком недолговечным оказалось счастье. Мало того что в гареме ненавидят, жить приходится словно овце в волчьей стае, так и султан, похоже, забыл…

А может, просто не получал ее писем? Вполне возможно, потому что всем ведают кизляр-ага и валиде. Какая же она дура, что ждет ответ вместо того, чтобы отправить следующее послание. Нет, она не просто дура, а преступница, потому что еще и мысленно обнимается с проклятым Ибрагимом! Конечно, проклятым, потому что это он нашел Повелителю новую женщину.

Нет, она так просто не сдастся, не может Сулейман быстро забыть их посиделки по вечерам, горячие объятия, ночные ласки… Забыть о том, что у них будет ребенок.

Почему же не может? Разве мало у него и без Роксоланы было объятий, которые забылись за эти два месяца? И дети есть, и еще будут, вон Дамла ходит в животом, скоро родит… И о посиделках забыть просто, вдруг та другая сама умеет писать, вдруг она грамотней и знает больше стихов? Умеет играть на кемане? Да мало ли что умеет?

Ну уж нет!

Роксолана взялась за перо. На бумагу легли строчки:

Коль любимый не пишет – не нужна я ему?

Не обманет?

Я живу – не живу, и сама не пойму,

Как в тумане…

Даже солнце без вас для меня не встает

И не встанет.

Если песен своих соловей не поет —

Роза вянет…

– Кизляр-ага, если Повелитель не получит и это письмо, я пожалуюсь, когда он вернется.

Евнух подумал, что Повелитель может и не послушать жалобы надоевшей наложницы, но на всякий случай огрызнулся:

– С чего ты взяла, что он не получил твое письмо? Может, просто отвечать не хочет?

– Гульфем на ее глупости ответил, а мне нет?

– Но-но! Хезнедар-уста глупости не напишет.

– Ах, так это хезнедар-уста Повелителю в любви объяснялась?

Кизляр-ага фыркнул, точно рассерженный кот, он понял, что попался, и теперь был раздосадован на Хуррем вдвойне.

– Не болтай глупостей. Давай твое письмо.

– Я сама передам его гонцу.

– Чего удумала?! Кто его пустит в гарем? Давай сюда.

– Кизляр-ага, не рискуй, а вдруг Повелитель ждет это письмо? Мы договаривались, что я буду писать каждую неделю. Приедет, спросит, что я скажу?

Она вдруг вспомнила, как насмехалась Гульфем, мол, Повелитель Хуррем не пишет… Сама Роксолана рассмеялась в ответ:

– Мы договаривались, что буду писать я, но не о том, что будет отвечать он. Повелителю некогда, он воюет.

– Но мне-то написал?

– Сам? Или поручил писцу, чтобы от тебя отвязаться?

Тогда Роксолана не стала слушать ответ Гульфем, разыграла обморок, хотя, конечно, на сердце кошки скребли от обиды и досады.

Теперь вдруг вспомнила и повторила евнуху:

– Я обещала писать часто, Повелитель отвечать не обещал. Он прислал жемчуг назойливой Гульфем, чтобы отвязаться, а мне обещал подарить книги. Это не шкатулка с побрякушками, воз книг не отправишь через столько земель. Сам все привезет.

– Воз книг?! – невольно ахнул евнух.

– А ты как думал? Иди отправь письмо, да гонца подбери получше.

– Давай уж…

Вообще-то кизляр-ага отличался осторожностью и звериным чувством опасности и выгоды. А вдруг эта худышка права, и Повелитель ее не забудет? Как тогда отвечать за пропавшие письма? Одно могло затеряться, но больше?.. Вах, так можно навлечь на себя неприятности! Он отправит письмо с надежным гонцом, Инш Аллах!

– А где моя учительница? Повелитель велел тебе привести учительницу языков. Почему до сих пор ее нет?

– Да разве тебе до учебы? Не ешь, не спишь. Хочешь, чтобы Повелитель потом обвинил в твоей худобе нас с хезнедар-устой?

– Это не твое дело. Тебе было сказано привести жену венецианского купца? Почему не привел? Где она? Только не говори, что сама не захотела идти, не поверю.

Кизляр-ага замахал на Роксолану ручками:

– Чего взъярилась? Придет твоя учительница.

– Когда придет? И еще ты должен привести наставницу, чтобы игре на кануне учила.

– Что-то я такого распоряжения Повелителя не помню…

Роксолана хотела огрызнуться, мол, зато я помню, но вовремя сдержалась. Приподняла бровь:

– Ты не помнишь? У кизляр-аги память стала плоховата? Надо сказать об этом Повелителю.

Тот снова замахал руками:

– Помню, помню. Приведу.

Он вылетел из комнаты Роксоланы, утирая лоб платком. Вот бешеная! Ладно бы требовала себе украшения или наряды, а то ведь учителей требует. Ладно, пусть учится, может, скорее надоест со своими глупостями.

И снова евнух мучился, пытаясь найти ту самую золотую середину между валиде, Махидевран и этой ученой Хуррем. Он пытался понять, стоит ли говорить валиде об учительницах Хуррем. Не сказать нельзя и сказать – значило бы словно разрешение просить.

Нашел-таки выход, отправился к валиде со вздохами:

– Валиде-султан…

– Кизляр-ага, что случилось?

– Нет, ничего. Просто хотел сказать, что буду отсутствовать в гареме полдня, а то и больше. Если что-то нужно, скажите сейчас…

– А где ты будешь?

Хафсу не обмануло притворно сокрушенное выражение лица евнуха, она прекрасно знала кизляр-агу и понимала, что это спектакль. Просто ему нужно сообщить, куда уходит, и заручиться поддержкой.

Валиде игру приняла: с кизляр-агой ссориться вовсе ни к чему, они всегда заодно, хотя он и двуличный.

– Пойду за учительницей для Хуррем.

– За кем?!

Последовал новый вздох, евнух стрельнул глазками на госпожу и снова опустил их, привычно сложив руки на отсутствующем причинном месте. И вдруг вспомнил о словах Хуррем про дурную примету, испуганно дернул руки в стороны. Валиде с изумлением смотрела на эти пассы.

Он опомнился, фыркнул:

– Повелитель перед отъездом велел привести для Хуррем учительницу языков. Ибрагим-паша нашел жену венецианского купца, она грамотная, теперь сказано привести.

– Гяурку в гарем?

– Она правоверная. К тому же сестра друга нашего Ибрагим-паши.

– И к чему этой Хуррем учиться? И без того весь ум в книги ушел.

– Она еще одно письмо Повелителю написала…

– Еще? Чего же ей нужно, ведь Повелитель не отвечает.

– Валиде-султан, они договорились, что Хуррем будет писать каждую неделю, а он необязательно отвечать.

– Это она тебе сказала?

– Да.

– Лжет.

Кизляр-ага вздохнул:

– А если правда?

Хафса и сама об этом подумала. Что, если они и впрямь договорились, что Хуррем будет писать? Все могло быть, если вспомнить, что султан сам по вечерам учил наложницу выводить закорючки на бумаге, точно она не женщина, а ученый улем.

Хай Аллах! Знала бы, как повернет, разве допускала под очи Повелителя эту певунью?! И в гарем не взяла бы. Вот змею подбросил Ибрагим!

– Иди выполняй приказы новой госпожи.

И кизляр-ага тоже хорошо знал валиде, и его не обманула ее притворная послушность судьбе.

– Я выполняю приказы Повелителя, валиде-султан.

Хотел добавить, что Повелитель околдован змеей, но придержал язык: кто знает, как повернет?

И снова он привычно сложил ручки внизу живота, но опомнился. Шайтан! Пока не знал, вел себя, как хотел, а теперь вот вспоминай каждый раз, что пальцы переплетать нельзя и руки складывать тоже! Когда семенил от валиде по коридору, мелькнула мысль, что, может, своей дурной привычкой и испортил себе жизнь? Может, потому и лишился мужского достоинства, что к нему руки прикладывал?

Хотя нет, лишился раньше, позже стал его словно защищать, скрывать отсутствие за сложенными руками. Кизляр-ага снова мысленно выругался, словно Хуррем виновата, что он кастрат.

Валиде сказала Роксолане правду: Ибрагим действительно нашел для султана новую наложницу. Он очень постарался, Анна была похожа на саму Роксолану – зеленоглазая, стройная, образованная и умная, только ростом выше, под стать самому Сулейману. Она была опытная в любви, одинаково хорошо умела доставить мужчине удовольствие в постели, поддержать разговор или просто разыграть смущение.

Казалось, перед такой наложницей Сулейман не устоит. Он и не устоял, даже не находил нужным сопротивляться. Разве султан должен отказываться от красивой женщины только потому, что дома ждет беременная наложница? Никогда такого не бывало и никогда не будет.

Ибрагим раздобыл красавицу в Софии. И новая женщина у султана, казалось, заставила его забыть, зачем пришел в эту землю. Остановились, стояли уже не первый день, а Сулейман все не объявлял, куда пойдут дальше. Формально просто ждали, пока подтянется остальное войско, в действительности султан проводил дни и ночи с Анной и охотился. Охотился тоже с ней, бесстрашная красотка скакала рядом, пыталась стрелять из лука, восторженно кричала, лица при этом не прятала.

Может, это и подкупало Сулеймана? Необычная женщина с необычным поведением, такую в гарем нельзя, но Анна вызывала восторг своей смелостью, презрением опасностей, ловкостью и любовным пылом. Он довольно быстро выяснил, что ее знания не просто поверхностны, а обрывочны и никуда не годны, красавица нахваталась умных выражений, не всегда понимая их смысл, но умело щеголяла «образованностью».

Две недели султан расслаблялся в обществе гяурки, две недели его наставник Касим-паша сокрушенно качал головой: идти в поход, чтобы забавляться с женщиной? Об Анне бросил Повелителю невзначай:

– Вряд ли такая будет хорошей матерью…

Сулейман рассмеялся:

– Я не жду от нее детей.

– И в гарем ее нельзя, перессорит всех со всеми, – упрямо добавил Касим-паша.

– И в гарем не возьму. Эта красавица только для забавы на время. В гареме и без нее женщин достаточно.

Но о Хуррем упорно молчал, даже с Ибрагимом молчал. А тот молчал, боясь себя выдать.

Роксолана была права, чувствуя его страсть, обжигающую на расстоянии, такова была сила воли и характера грека, что если чувствовал что-то сильно, то и впрямь мог издалека убить или сжечь. Он желал оставленную в Стамбуле женщину. Не свою, Сулейманову, носящую от султана ребенка, но от этого ставшую почему-то еще более желанной. Ибрагим уже забыл свое давнее намерение выдать своего сына от Роксоланы за султанского и привести его к трону. Нет, сейчас он просто хотел эту женщину!

А то, что она почти кадина, распаляло страсть еще сильней. По ночам представлял, как обнимает, зовет с собой, она отвечала… Чувствовал, что отвечала, поддавалась его рукам, губам, его страсти, загораясь сама.

И вдруг перестала! Там, вдали, женщина словно очнулась, стряхнула с себя наваждение далекой страсти Ибрагима, оттолкнула его руки.

Ах так? Ты будешь моей, даже если это приведет и к твоей, и к моей гибели! – решил Ибрагим. Почему, зачем? Разве не было, кроме этой зеленоглазой худышки, других женщин? Умных, красивых, достойных его любви, возможно, больше, любовь к которым не угрожала жизни? Или именно опасность распаляла Ибрагима сильней самой страсти? Он и сам не смог бы ответить, знал одно: вернется – продолжит атаки на Хуррем, будет добиваться ее, пока не добьется.

А пока вокруг были походные шатры, и сладко стонала на ложе султана красавица Анна.

Сулейман дарил ей безумные подарки, осыпал золотом, драгоценными камнями, а еще ласками. И только он один знал, что все чаще по ночам руки вместо полных плеч Анны ищут худенькую Хуррем, ждут смущения и ответной страсти, а не расчетливых вздохов и умения опытной любовницы.

Он не оставлял ее на ложе до утра, выпроваживал, как только получал удовлетворение, но Анна, предупрежденная, что султана нельзя видеть спящим, не противилась, поднималась и уходила. И Сулейман оставался пусть удовлетворенным физически, но один. Тогда и искали руки Хуррем. Искали, но не находили, та была далеко в Стамбуле. И писем, как обещала, не писала.

– Повелитель, гонец. Письма из Стамбула.

Сулейман кивнул, отодвинув в сторону поднос с несколькими свитками, мол, потом почитаю. И вдруг один небольшой свиток привлек его внимание. Сулейман хорошо знал эту бумагу, она из его собственного кабинета. Хуррем? Неужели наконец собралась написать?

Рука невольно потянулась к письму.

Печать сломал не глядя, очень не хотелось разочароваться. Но одного взгляда на не слишком твердые буквы было достаточно, чтобы понять: она! А в письме…

«Даже солнце без вас для меня не встает…»

Девочка моя любимая! Она ждала письма, Сулейман пробежал глазами остальное и понял, что уже писала и ждала ответа, тоскуя и ужасаясь отсутствию. Хуррем ждала, а он обнимал Анну, насквозь фальшивую и алчную?

Да, он поинтересовался у красавицы, что ей привезти из похода, Анна лукаво перечислила множество украшений, которые хотела бы иметь, подарков, слуг…

– А книги?

– Книги? Зачем они мне, разве я уже не достаточно образованна?

Хуррем просила привезти книги…

В письме она уже ничего не просила, кроме одного – ответить. Только ответить, чтобы знала, что не забыл, что не выбросил из головы, выехав за ворота.

Анна подошла сзади, начала ластиться, Сулейман отодвинул рукой:

– Иди к себе.

– Уже вечер… Я так тебя хочу…

– А я нет. Иди к себе.

– Повелитель чем-то недоволен? Я что-то сделала не так? Простите слабую, любящую вас женщину…

Анна знала, когда можно тыкать, а когда лучше перейти на «вы» и выказать уважение. Султан не доволен, значит, она должна быть покорной. Не знала только одного: Сулейману не нужна наигранная покорность или расчетливая строптивость, он неплохо разбирался в людях, хотя и был замкнутым человеком, а потому давно разглядел фальшь в поведении любовницы. Она хороша в постели, но не в жизни.

– Ты все сделала так, как надо, и получишь у Ибрагима хорошие подарки. А сейчас иди к себе, мне нужно прочитать письма и написать ответы. Иди.

Голос звучал мягко и твердо одновременно. Ему не хотелось зря обижать женщину: в конце концов, она не виновата, что уродилась такой или такой стала. А что фальшивит, так это от желания побольше заработать на встрече с султаном, не каждый день выпадает такая удача.

Сулейман вдруг подумал, что и эту наложницу ему нашел Ибрагим.

Анна ушла, обиженно надув губки, а Сулейман снова взялся за письмо Хуррем.

Она чуть лукаво сообщала, что нечаянно рассыпала в траву его подарок Гульфем, взамен утраченного жемчуга пришлось отдать большой рубин. Просила прощения за то и другое. Сулейман все понял – и что рассыпала из ревности, и что за попытками выглядеть веселой скрывается страшная тоска.

Какой же он жестокий! Не было писем от нее, мог бы написать и сам. Гульфем жемчуг послал, обидевшись на отсутствие писем от Хуррем, словно мальчишка, а не подумал о том, что все письма посылаются через валиде и кизляр-агу. Небось, ей пришлось поскандалить, чтобы хоть это отправили…

Стало чуть смешно, султан подвинул к себе чернильницу, взял в руки калам.

Мне без тебя сиротой жить.

Мне без тебя и в жару стыть.

Рай без тебя, как зимой куст.

Мне без тебя целый мир пуст…

Валиде написал, чтобы напомнила кизляр-аге все порученное в отношении Хуррем, а что поручил, не упоминал. Вежливо благодарил за заботу о наложнице и будущем ребенке. Он не позвал Анну ни этой ночью, ни потом. Потом было некогда: утром султан объявил, что ждать отставшие войска больше не будет, пора выступать. И куда выступать, тоже объявил – на Белград.

Сулейман выслал вперед к Белграду тысячу янычар. Но военачальников поразил приказ султана взять крепость Земун. Крепость невелика, расположена северней Белграда, для взятия самого города роли не играла. Зачем она Повелителю?

Все разъяснилось быстро, когда вспомнили, почему взять Белград не удалось Мехмеду Завоевателю. Город с двух сторон охватывали реки – Дунай и Сава, а с третьей – гора Авала, хорошо защищен. Османы закрыли подступы с юга, с суши, но остались переправы. Дунай широк, а вот через Саву венгры легко помогали осажденному городу, перевозя оружие и продовольствие.

Эта ошибка не должна повториться, потому и нужен был Сулейману Земун на другом берегу Савы.

Забыта Анна, забыты ее жаркие объятия, Сулеймана-любовника сменил Сулейман-воин. Нет, он не намеревался бежать впереди янычар, штурмуя стены крепостей, не желал подставлять свою голову под ядра или чужие мечи; дело султана – все предусмотреть и рассчитать, а потом приказать, да так, чтобы не посмели ослушаться. И если он правильно рассчитал и все предусмотрел, то любая крепость должна быть взята, не существует крепостей, которые бы не сдались.

Анна пыталась протестовать, умоляла взять с собой, почти висла на полах халата, султан брезгливо оттолкнул:

– Ты умная женщина, должна понять, что все кончено.

И тут она выдала себя и Ибрагима заодно:

– Это из-за письма той роксоланки? Чем я хуже, почему ты не желаешь вести умные беседы со мной, почему не читаешь мне стихи? Разве моя грудь мягче, разве моя талия не тоньше?

Он спокойно и почти безучастно смотрел, как унижалась женщина, потом поморщился:

– Когда Хуррем заподозрила, что я мог ее забыть, то написала о своей любви, а не стала выговаривать мне из-за любви к другой.

– Это ложь! А если это ложь? Написать можно все, что угодно. Посмотри, она там, далеко, а я здесь, рядом, живая и горячая…

Сулейман снова поморщился, вырвал полу халата из цепких пальцев женщины и презрительно бросил:

– Как можно любить женщину, которая так унижается?

Анна осталась рыдать на ковре шатра… Она не выполнила то, ради чего была приставлена к Сулейману. Нет, не Ибрагимом приставлена, а с его помощью венецианцами. Не вызнала заранее, куда направит свои стопы, бросит тысячи своих янычар Сулейман, не подсыпала ему яд, не пустила в ход кинжал. Она ничего не смогла и теперь будет отвечать перед теми, кто рассчитывал на ее ловкость, на ее влияние на султана. Яд и кинжал планировались на крайний случай, если султан повернет в сторону Италии, но это только предположительно, слишком далеко та же Венеция по суше от Стамбула. Ее задачей было стать постоянной спутницей, советчицей, глазами и ушами купцов рядом с султаном.

Теперь она должна вернуться в бордель, чтобы там вспоминать об упущенных возможностях.

Нет уж! – решила Анна. У нее столько султанских подарков, что хватит, чтобы исчезнуть и прожить остаток жизни спокойно и в достатке где-нибудь подальше и от Стамбула с его султаном, и от Венеции тоже.

Анна действительно исчезла, только не так, как рассчитывала. Золото и драгоценности любила не только она, а красивую женщину, даже если та царапается и кусается, как дикая кошка, всегда можно продать. Не в Стамбуле – и без него найдутся невольничьи рынки.

Схватка

Тянулись трудные дни ожидания. И вдруг…

– Хуррем… тебя валиде-султан зовет…

Голос у кизляр-аги словно патока, иногда кажется, что он даже липнет.

– Зачем, не знаешь?

– Гонец от Повелителя прибыл…

– И?

– Поторопись, звали же.

– Ты скажешь, что привез гонец?!

– Письма привез. Кажется, и тебе тоже…

Она мчалась так, что кизляр-ага с трудом поспевал следом. Рабыни тоже. В покои валиде-султан влетела запыхавшись, остановилась посередине комнаты:

– Где письмо?

– Какое? – Хафса с укором посмотрела на евнуха, тот за спиной развел руками, мол, от этой колдуньи ничего не утаишь.

– Мне от Повелителя! – Роксолана почти пританцовывала от нетерпения.

Валиде протянула ей свиток с султанской печатью, ее взломать не решились – потому, что в письме, не знали.

Роксолана, не задумываясь, сломала печать, развернула лист. Буквы прыгали перед глазами так, что с трудом разбирала их, складывая в слова. От волнения даже забыла, что читать надо справа налево, пару секунд с недоумением смотрела на текст.

Наконец, разобрала. Когда прочитала стихотворные строчки, дыхание перехватило, губы задрожали, руки затряслись.

Валиде внимательно наблюдала за наложницей. Что ее так взволновало?

– Что тебе написал Повелитель?

Роксолана вскинула счастливые, торжествующие глаза:

– Что любит, ждет встречи…

– Неужели?

– Да! Вот:

Прости, если сделал я что-то не так.

Тебя лишь, Хуррем моя, вижу в мечтах!

Ее голос звенел, в нем слышалось торжество чувствующей, что ее любят, женщины.

Хафса смущенно хмыкнула. Хорошо, что, кроме нее, в комнате только кизляр-ага, хезнедар-уста и пара молчаливых служанок, которые скорее проглотят собственные языки, чем распустят их, потому что прекрасно знают, что могут лишиться не только этих самых языков, но и голов, во ртах которых те помещаются.

– Думаю, не стоит по всему гарему кричать, что именно пишет Повелитель. Это для тебя строчки, а не для всех.

– Конечно. Он не получал моих писем до сих пор. Как вы это объясните, кизляр-ага?

Хуррем повернулась к евнуху так быстро, что тот даже отшатнулся, замямлил:

– Откуда мне знать? Гонец не справился или пропал. Такое бывает… Не только с твоими письмами, даже с письмами самого Повелителя.

– Мне писать, что вы не выполняете наказов Повелителя, или пока подождать, вдруг у вас появится время их выполнить?

– Появится, появится. Занят был, Хуррем, все сделаю, что Повелитель велел. Ведь вожу же вас в его библиотеку…

Валиде поморщилась, было противно слушать, как лебезит евнух; сделала знак, чтобы уходили.

Роксолане тоже было противно, да и вовсе не хотелось разговаривать с кизляр-агой, она поспешила к себе, чтобы снова и снова перечитывать письмо от султана. Не забыл, не разлюбил, жаждет встречи! Остальное неважно, пусть злится валиде, пусть мечется кизляр-ага, пусть завидуют и шипят вслед наложницы и рабыни, она знает, что нужна Сулейману, а это главное.

«Мне без тебя целый мир пуст…». Разве могут быть лучшие строки?!

Она села у светильника, борясь с желанием немедленно написать ответ. Нет, ее письмо должно быть столь же изящным и непременно со стихами, потому нужно сначала все продумать. Завтра напишет…

Со вздохом свернув письмо трубочкой и завязав ленточкой, она сунула драгоценное послание за пазуху и взялась за покрывало на постели. Сейчас лучше лечь спать. Роксолана уж помнила каждую букву письма, знала, что до утра будет лежать и, глядя в темноту, повторять и повторять мысленно волшебные строки.

Счастливо улыбаясь, отдернула покрывало и замерла…

Она и сама не могла бы объяснить, что именно остановило. Несколько мгновений, даже не понимая, просто смотрела на постель. Нет, там ничего не было… ничего, кроме… осторожно склонилась, потом осторожно откинула покрывало в ноги и шагнула к светильнику. В спальне никого не было, а светильник тяжелый, но женщина не позвала служанок, подтащила светильник сама.

Нет, чутье ее не подвело: на зеленой простыне постели щедрой рукой было рассыпано битое стекло! Тонкие, словно иголки, осколочки поблескивали на свету.

Роксолану прошиб холодный пот. Она заметила случайно, просто пламя чуть качнулось, и ей показалось, что на простыне что-то сверкнуло. А ведь могла бы просто лечь. Лечь на острое битое стекло, загнав себе осколки в спину, в ноги, в живот!

Стало страшно, по-настоящему страшно. Она однажды еще девчонкой в Рогатине загнала себе крошечный кусочек стекла в ногу. Та болела долго, пока не нарвала и тело само не вытолкнуло осколочек из себя. Но это один, а если много?

Как теперь жить? Бояться лечь спать, сесть, взять что-то в рот, бояться вообще что-то тронуть руками? Пока вернется Повелитель, ее могут уничтожить, причем заставив страдать и умирать в мучениях. Для отвода глаз казнят какую-нибудь рабыню, но ей от этого легче не станет.

Кто мог насыпать стекло? Только те, кому поручено ее оберегать, те, кому она должна доверять больше всего. Постель перестилает Гюль… Неужели?! Они с Гюль в гарем попали одновременно, но разве вина Роксоланы, что девушку не заметили, что так и осталась она просто рабыней? К себе прислуживать взяла, чтобы не попала к кому-то вроде Махидевран, работать не заставляла, для себя многого не требовала. Но они с Фатимой сначала молча смотрели, как баш-кадина избивает соперницу, а потом заглядывали в глаза, чтобы не прогнала.

Теперь Фатимы не было, она попросилась на покой, а вот Гюль осталась. За что же ты меня так, Гюль? Неужели зависть и ревность столь сильны, что способны заглушить все остальные человеческие чувства? Что же за место такое – гарем, что в нем проклято все хорошее?! Разве можно жить только ненавистью, сплетнями, всего опасаясь или клацая зубами, чтоб боялись тебя? Что это за жизнь?!

Господи!!!

Нет, никакая любовь султана не спасет в этом волчьем логове, невозможно остаться чистой в этой грязи, сохранить ту самую незамутненную душу. А если так, то стоит ли пытаться сохранить? Зачем? Чтобы погибнуть, будучи преданной теми, кому желаешь только добра?

Если бы ей снова расцарапала лицо Махидевран или вонзила нож в спину Гульфем, Роксолана поняла бы, не простила, но поняла. Но ждать беды от тех, с кем делишь кусок лепешки, значит, не жить, а превратиться в забитое, полусумасшедшее существо.

Нет, Босфор рядом, лучше уж туда – в его волны. То-то будут рады в гареме!

Роксолана не заметила, как долго простояла над раскрытой постелью, скорее всего – несколько мгновений, просто понимание ужаса ее положения потрясло настолько, что счет времени потеряла. Услышав шум от перетаскиваемого светильника, в спальню заглянула служанка. Роксолана стояла, все так же уставившись на постель.

– Госпожа…

Служанка не успела спросить, не нужно ли чего-то; еще мгновение, и Роксолана бросилась бы бежать на самый верх стены, чтобы оттуда прыгнуть в волны Босфора. Но внутри вдруг требовательно толкнулся ребенок. Впервые, хотя давно пора бы. Напомнил о себе, о том, что она не одна, что не имеет права распоряжаться и его, не рожденной пока жизнью.

Еще мгновение Роксолана стояла, прислушиваясь к толчкам внутри себя. Но ребенок поменял положение и затих.

– Маленький мой, как же я могла, как посмела думать только о себе?! Нет, я не могу, не имею права сдаться, я должна выносить и родить тебя, а потом вырастить, даже если придется всех остальных просто загрызть.

Она отшвырнула покрывало и вдруг решительно собрала в ком простыню, покрывавшую матрас. Делала это осторожно, стараясь не касаться середины и не трясти.

Служанка кинулась:

– Госпожа, давайте я сделаю.

Роксолана остановила ее жестом:

– Стой, где стоишь. Кто стелил постель?

– Гюль! Она сегодня меняла простыни…

Значит, все-таки Гюль?

– Не трогай больше ничего, пока я не вернусь, и сюда никого не пускай, Гюль тоже!

Это же она приказала стоящему в коридоре евнуху:

– Никого без меня в мою комнату не пускай! И никого не выпускай!

Тот ничего не понял, но на всякий случай кивнул. Странная эта Хуррем; то к себе прибежала, сверкая глазами, то теперь умчалась с простыней в руках. Может, кто-то спал на ее постели? Евнух тихонько хихикнул от такого предположения.

А сама Роксолана действительно мчалась к валиде-султан. У двери ее остановил евнух Хафсы:

– Валиде-султан уже собирается спать.

– Ничего, меня выслушает!

Евнух заступил вход; он огромный, рыхлый, Роксолана по плечо, хоть ползком между ног проползай. Но она ползать не намерена, зашипела так, что у евнуха остатки волос поднялись дыбом:

– Пошел прочь! К черту!

Последнее заорала уже по-русски, евнух отскочил, не зная, чего еще ждать от этой бешеной, хотя должен бы погибнуть, но не пустить ее к валиде без разрешения.

Хафса действительно намеревалась ложиться. После ухода Хуррем она отправила прочь и кизляр-агу, говорить ни о чем не хотелось. Никакие уловки не помогали, зеленоглазая колдунья продолжала властвовать над душой султана. Оставалось надеяться на одно – что не выживет при родах. Но до этого еще далеко, придется потерпеть…

Валиде сокрушенно вздохнула: не просто терпеть, а делать вид, что озабочена ее здоровьем, что ждет не дождется появления внука или внучки из ее пуза.

Вдруг у дверей покоев раздался какой-то шум. Хафса кивнула служанке:

– Посмотри, что там.

Но рабыня не успела – дверь рывком распахнулась, и на пороге возникла та, которой были заняты мысли валиде. Не нужно обладать большой наблюдательностью, чтобы понять, что Роксолана в бешенстве.

– Что случилось, Хуррем? Почему ты врываешься ко мне среди ночи?

– Мне нужны свои слуги.

– Тебе мало служанок? Но даже если трех недостаточно, разве это повод, чтобы вот так шуметь?

– Я куплю себе служанок сама, таких, которым буду доверять!

– Этим занимается кизляр-ага.

Валиде начала злиться: что себе позволяет эта нахалка? Разве получение письма от Повелителя, пусть и с объяснениями в любви, повод, чтобы так беситься?

Кизляр-ага, легок на помине, уже вкатывался в комнату собственной персоной. Его успели предупредить, что Хуррем с криком помчалась к валиде. Боясь еще какого-нибудь скандала, несчастный евнух поспешил за ней. Вовремя… Он двигался, как перекати-поле, бочком и бесшумно, возник на пороге покоев, как мираж, но был сразу замечен обеими женщинами.

– Вот он и отправится завтра со мной на рынок покупать рабынь.

– Что ты себе позволяешь?! Пока еще я распоряжаюсь в гареме.

Но Роксолана просто не желала прислушиваться, она чувствовала, что если сейчас отступит, то потеряет все.

– У меня будет свой евнух, даже два. Их я тоже выберу сама! Свои служанки и свой повар!

– А своего дворца тебе не нужно?

– Хорошо бы, но это потом.

Темные губы валиде стали совсем черными, сжались в узкую полоску, сквозь которую с трудом прорывались звуки:

– Почему я вообще должна выслушивать твои наглые требования? Ты будешь жить как все! Скажи спасибо за то, что тебе создали и такие условия.

– Почему? Потому что на моей постели можно найти вот это!

Она швырнула простыню на ковер, а когда кизляр-ага метнулся, чтобы поскорей забрать ткань, фыркнула:

– Осторожней, кизляр-ага, там битое стекло. Тонко битое, осколки как иглы.

Евнух шарахнулся в сторону.

У валиде в покоях света больше, чем у Роксоланы в спальне, сразу стало видно, как поблескивают осколки, запутавшиеся в волокнах ткани.

Хафса опомнилась не сразу, сдавленно поинтересовалась:

– Кто это сделал?

Роксолана дернула плечом:

– Мне все равно. Но с завтрашнего дня ни одна служанка из прежних не подойдет ко мне ближе пяти шагов! И в тех комнатах я тоже не останусь! А Повелителю напишу, что нашлись те, кто пожелал погубить его будущего сына, и те, кто не защищает…

Она повернулась на каблуках и вышла. Мгновение валиде-султан и кизляр-ага смотрели друг на дружку, потом Хафса сделала знак, и евнух метнулся следом за строптивой наложницей.

– Хуррем! Хуррем, да подожди ты! Ну кто тебе сказал, что тебя не защищают?

Роксолана остановилась как вкопанная, от чего евнух налетел на нее и снова потерял чалму, правда трубочка на сей раз не выпала.

– А кто защищает, ты, что ли? Ну, расскажи, что ты хоть раз сделал для моей защиты? Спас, когда избивала Махидевран?

– Да, – приосанился кизляр-ага, – если бы не я, она бы тебя убила.

– Но ты допустил, чтобы подбила глаз.

– Хорошо, забудем старое. Чего ты хочешь, новых рабынь? Выбери, их вон сколько в гареме.

– Кизляр-ага, ты же не глухой…

Голос Роксоланы стал почти медовым, но в нем слышались угрожающие нотки, от которых у евнуха по спине бежали мурашки.

– Ты прекрасно слышал все, что я сказала валиде-султан. Я не верю ни одной рабыне гарема, всех: и рабынь, и евнухов, и даже повара – куплю себе сама. Потому что хочу выполнить наказ Повелителя.

– Какой?

– Какой? Родить ему сына! И горе тому, кто помешает мне сделать это. Ты понял?

Кизляр-ага понял другое – в гареме начинается время Хуррем. Исчезла та нерешительная девчонка, куда-то девались ее смущение и робость, перед евнухом стояла тигрица, защищающая себя и детеныша в своем чреве.

Словно подтверждая это, внутри снова требовательно толкнулся ребенок. Роксолана приложила руки к животу:

– Да, мой маленький, твоя мать все слышит, не толкайся. Я больше не буду кричать. Если меня к этому не вынудят.

– Он, – евнух кивнул на живот, – уже шевелится?

– Да, – горделиво вскинула голову Роксолана, – и все понимает и запоминает, понял? И когда станет султаном, тебе припомнит.

Снова повернулась и направилась к себе.

Зря она это сказала, потому что кизляр-ага усмехнулся: станет султаном! Придумает же такое. Да перед ним целая толпа старших сыновей Повелителя.

И вдруг евнух даже икнул от неожиданной мысли. Ведь отец Повелителя тоже был младшим сыном, которому никогда не пророчили трон, и сам Сулейман тоже младший и последний в очереди. В жизни может повернуться по-всякому, а с этой лучше не связываться. Кто это ей насыпал в постель битого стекла?

Кизляр-ага поторопился обратно в комнаты валиде: нужно распорядиться, чтобы убрали стекло с ковра, не ровен час пострадает валиде-султан. И ведь эту бешеную не обвинишь: она стекло у себя обнаружила.

А Роксолана вернулась в свои комнаты. Пока бежала к валиде, ругалась там, потом беседовала в коридоре с кизляр-агой, не думала, что будет дальше. А теперь пришлось. Завтра она настоит на том, чтобы отправиться с кизляр-агой на невольничий рынок и выбрать себе тех, кто придется по душе. Но сегодня-то что? Что делать с Гюль?

Приказала евнуху у дверей:

– Позови Гюль.

– Она в комнате, госпожа.

– Я не разрешила никого пускать!

– Но она ваша служанка. Она не чужая.

– Никого – значит никого!

Может, если бы не было этого нарушения, не испытала бы нового прилива злости. Гюль действительно была в комнате, не в спальне, а в первой.

– Ты стелила простыни сегодня?

– Да, госпожа.

Все, больше не нужно ничего объяснять. По тому, как служанка смутилась, как отвела глаза, Роксолана поняла, что стекло подсыпала она. Накатила какая-то холодная ярость, такого никогда раньше не испытывала. Роксолана была совершенно спокойна, спокойна, как змея перед броском.

– Иди за мной.

Гюль подчинилась.

– Возьми покрывало, проведи по нему рукой.

– Госпожа…

– Проведи, я сказала.

– Пощадите.

– Ты меня пощадила? Сейчас ты испытаешь то, что приготовила для меня. Только часть мучений, хотя… Ну-ка, пойдем.

Гюль поспешила следом. И снова дивились евнухи, но тот, у дверей покоев валиде-султан, заступить вход не рискнул, тем более в комнате бестолково суетились, пытаясь метелками удалить рассыпавшееся стекло и опасаясь, что хоть один осколок не заметят.

– Что еще, Хуррем? – устало поинтересовалась Хафса, увидев Роксолану.

– Я привела к вам ту, которая это сделала.

– Хорошо, я разберусь с ней завтра.

– Нет, она сегодня уберет все стекло руками!

В ее сторону обернулись все. Убрать стекло руками – значит загнать себе осколки. Хуррем обрекала на мучения бывшую подругу?

Роксолана поняла их мысли, кивнула:

– Я хочу, чтобы Гюль испытала то, что приготовила для меня.

Гюль метнулась к двери, но теперь евнух уже преградил путь.

– Делай, что я сказала!

– Нет, лучше прикажите убить.

– Делай, – голос Роксоланы спокоен и даже устал, она действительно потратила слишком много сил, чтобы быть бодрой. – Иначе я просто прикажу вывалять тебя в этом стекле.

– Госпожа, – кинулась девушка к валиде, – пощадите!

Еще мгновение, и Хафса действительно приказала бы увести виновную, но встретилась с жестким взглядом Роксоланы и отрицательно помотала головой. Хуррем права: кара должна соответствовать преступлению.

Роксолана второй раз за вечер возвращалась к себе. Каким-то непостижимым способом гарем уже знал о произошедшем, о письме Повелителя, о стекле и расправе над Гюль. Роксолана кожей чувствовала взгляды из всех щелей, из-за занавесок, чуть приоткрытых дверей. Шла и зло бормотала под нос:

– Как вы со мной, так и я с вами… Как вы со мной, так и я…

Бормотала по-русски, а оттого еще страшнее для обитательниц гарема. Дойдя до своей двери, вдруг остановилась, обернулась к длинной цепи дверей и крикнула во все горло, теперь по-турецки:

– Как вы со мной, так и я с вами!!! Инш Аллах!

Занавеси дрогнули, приоткрытые двери поспешно захлопнулись.

Она прижала руки к животу, успокаивая ребенка:

– Не бойся, я не дам тебя в обиду. Скорее все эти сдохнут, чем справятся с нами! Не бойся.

Ей было плохо, очень плохо, муторно на душе, тяжело от понимания, что обрекла себя на ненависть окончательно, не помогали никакие разумные доводы, что завидуют ей давно, и не ее вина, что приходится защищаться вот так жестоко и безжалостно.

Остаток ночи сидела на диване без сна, подперев голову рукой, стонала от невыносимости жизни, которой жила, убеждала ребенка, что не даст в обиду, что растопчет любых врагов, как слон, разозлившись, топчет шавок, хватающих за ноги.

Всех рабынь выгнала, страдала в одиночестве, а утром с рассветом вдруг потребовала привести старую Зейнаб.

Кизляр-ага осторожно поинтересовался:

– Зачем?

– Ты забыл, что я беременна?

– Конечно, не забыл. Сейчас позову. Госпожа желает завтракать?

– Чтобы меня отравили? Нет! Лучше умереть с голоду, чем от яда! Пусть Зейнаб лепешку принесет.

Немного погодя за ней пришла хезнедар-уста:

– Валиде-султан приглашает тебя позавтракать с ней, чтобы ты не боялась быть отравленной.

– Скольких наложниц отравили в этом гареме?

Хезнедар-уста вздрогнула от вопроса, сокрушенно покачала головой:

– Наверное, немало, но ты зря так жестоко.

– Что, весь гарем жалеет бедняжку Гюль из-за ее мучений? Но никто не подумал, что, не обнаружь я стекло, могла пострадать еще сильней. Где справедливость? Чем я провинилась перед Гюль, когда она рассыпала стекло на моей постели? Но когда я ответила тем же, все взъелись на меня.

– Хуррем, понятно, что тебе завидуют. Это нужно перетерпеть, все пройдет.

– Перетерпеть?! Что я должна терпеть? Заплывший глаз и раны от Махидевран? Отравленный шербет? Стекло на простынях? Что? Терпеть, когда меня будут убивать, только чтобы не нарушить покой в гареме?

– Что за отравленный шербет?

Роксолана махнула рукой, она уже пожалела, что проговорилась, потому что не была уверена, что травили именно ее. Хотя, если подумать, то вполне возможно…

– Ну-ка, рассказывай!

– Принесли шербет, но я есть не стала, не хотела, съела Алтын. Знаете же, что с ней.

Алтын и впрямь умерла в больнице, несколько дней промучившись жестоким поносом.

– Почему не сказала?

– Не уверена, что шербет был для меня.

– А остальных спасать не стоит?

– Остальных? Кого, кто выглядывал из-за угла, радуясь моему поражению?

– Нельзя думать только о себе.

– А о ком я должна думать? И кто подумает обо мне? Нет уж, теперь я только так и буду думать, хватит развлекать всех в гареме песнями и шутками, они смеются, а когда приходится туго, показывают пальцами.

– Знаешь, что я тебе скажу? Ты еще ничего не видела. Гюль, конечно, виновата, но ты и отомстила сполна. А теперь забудь, постарайся подружиться со всеми, пусть не подружиться, но не показывай, что ты самая сильная, самая неуязвимая только потому, что тебя любит Повелитель. Повелителя вот нет, а Гюль со стеклом рядом. Не бросай гарему вызов, этого не может себе позволить даже валиде. Тебя любили, пока ты дружила со всеми, помнишь об этом?

– Да, любили. А когда Махидевран меня била, с любовью за этим наблюдали.

– Хуррем, я много лет в гареме и знаю его нравы лучше тебя. Чьего-то заступничества не жди, в гареме каждая за себя. Но и вызов не бросай, повторяю. Наживешь столько врагов, что не только спать или есть, дышать не сможешь.

– Почему они мне завидуют?

– У тебя есть счастье быть любимой Повелителем, разве этого мало?

– Но разве я виновата, что Повелитель выбрал меня, а не Гюль, не Бахор, не Озлем?..

– Для зависти вина не нужна. Не ссорься лишний раз в гареме, не наживай лишних врагов. Пойдем завтракать, голодная ведь.

Но в дверь уже входила Зейнаб, Роксолана вскинула голову:

– Не пойду! Мне Зейнаб лепешку принесла.

– Зейнаб веришь, а валиде нет?

– Никому не верю, даже себе, – мрачно вздохнула Роксолана.

– Э-эх! Хай Аллах!

Зейнаб повторила слова хезнедар-уста: наживать себе лишних врагов в гареме не стоит. И с валиде ссориться тоже: как бы валиде ни относилась к наложнице, против воли сына она не пойдет.

Зейнаб помогла подобрать новых рабынь, двух евнухов, которые теперь неотступно сопровождали Роксолану повсюду, свирепо косясь на каждого, кто оказывался ближе пяти шагов, а по ночам по очереди стояли у ее дверей. Повара брать не стали, но все знали, что первыми еду пробуют евнухи.

– Ну, теперь ты не боишься?

– Честно?

– Да.

– Рядом с тобой я и без евнухов не боюсь.

– Не хочешь проведать свою Гюль в больнице?

– Она плюнет мне в лицо.

– Есть за что, хотя и тебе есть за что тоже.

Гюль действительно была в больнице, у нее никак не заживали пораненные руки. Увидев Роксолану, девушка горько разрыдалась:

– Простите меня, госпожа, я не со зла. Шайтан попутал.

– Как этого шайтана зовут, Махидевран или Гульфем?

– Нет.

– Ну, говори, иначе не поверю в твою искренность.

– Обещайте, что она не пострадает.

– Как это?

– Прошу вас, я уже приняла всю боль за нее.

– Обещаю.

– Дамла.

– Дамла?!

Это была наложница, которую Сулейман брал до самой Роксоланы, она ходила с большим уже животом и должна скоро родить.

– Но почему?!

– У Дамлы будет девочка, Зейнаб сказала, а у вас мальчик. Ваш ребенок – помеха ее малышке.

– Мой будущий ребенок никому не помеха, никому! Как он может кому-то помешать, если это будет пятый сын, перед ним четверо?

Ответила Зейнаб:

– Отец Повелителя был восьмым сыном, да и сам Повелитель далеко не первым. Эвел Аллах, в жизни все возможно. Каждый рожденный от султана мальчик может стать следующим султаном.

– Но мальчик, как он может помешать ее девочке?

– Дамла не очень поверила, что у нее будет девочка.

Роксолана вдруг сообразила:

– Гюль, почему ты сказала, что приняла боль за нее?!

Девушка потупилась, пряча глаза:

– Сказала и сказала… что теперь слова вспоминать.

– Это она насыпала?! Она?

– Вы обещали не наказывать…

– Я никому не скажу, но почему ты смолчала и принялась собирать стекло? Она заслужила наказание уже за это.

– Ее накажет Господь. Ты обещала, – напомнила Зейнаб.

– Гюль, прости меня. Зейнаб, ты можешь что-то сделать для ее рук?

– Я об этом и хотела просить. Позвольте мне забрать Гюль, чтобы полечить у себя.

– А у нас в комнатах нельзя?

У Роксоланы уже были большие покои – целых три крошечных комнатки, в одной спала она под приглядом служанок, во второй стояли два небольших дивана с подушками для гостей, хотя никто не заходил даже из любопытства, а в третьей, самой маленькой, со своими многочисленными баночками и туесками расположилась Зейнаб.

– Я об этом и говорю.

– Можно!

– А Фатиму вернуть не хочешь?

– Она на покой попросилась, устала, говорит.

– А от чего устала, не спросила?

– От чего?

– От твоего нрава устала, от твоих подозрений, недоверчивости. Фатима тебя, словно младенца из лона матери, приняла в гареме, учила-наставляла, а ты ее за то, что не бросилась против Махидевран, сразу и доверия лишила. И Гюль вон тоже. А не спросила, где они в это время были?

– Где?

– Меня спрашиваешь, и через полгода? Их хезнедар-уста к себе позвала, чтобы сказать, куда тебя переселить.

– Ой, как стыдно! Я не знала. Фатима не простит и не вернется.

– Уже простила. Позовешь – вернется. Учись доверять, Хуррем, гарем, конечно, место страшное, но не все в нем волчицы.

– Как различить?

– Сама будь открыта сердцем, и тебе поверят. Вспомни, когда ты на стене тенями от рук картинки показывала, когда смеялась от души, пела, стихи читала, и тебя все любили. А потом… зазналась?

– Да нет же! Когда меня Повелитель к себе стал звать, а Махидевран побила, мне весь гарем завидовал! Косились, шипели вслед.

– Завидовал. И шипели. Пусть шипят, а ты бы посмеялась или спела, нет лучшего средства против чужой зависти и злобы, чем смех. Ты же Хуррем, где твой смех? Не боишься, что и Повелителю надоешь со своей подозрительностью? Валиде обидела, ото всех евнухами отгородилась. Кто к тебе в гости ходит? Никто, сидишь одна со своими книгами и злишься.

Роксолана чуть поджала губы:

– Что же мне, не читать, если остальные не умеют?

– Читай, и стихи учи, и на кануне играть учись тоже. Только не для одного Повелителя, его часто не будет в Стамбуле, такова участь султана. Старайся для всего гарема, рассказывай, что сама знаешь.

Роксолана нахмурилась:

– У тебя все легко, а в действительности вон Дамла, которой я ничего дурного не сделала, моей смерти хотела. Трудно в гареме и опасно, песнями и смехом беду не отведешь, от дурного глаза не спрячешься.

– А ты попробуй. Вот если и тогда тебя будут обижать, будешь иметь право мстить и наказывать. А пока не имеешь. За подбитый Махидевран глаз все виноваты остались, а за Дамлу Гюль пострадала. Будь добрей, не забывай, что ты Хуррем.

Фатима тоже вернулась к Роксолане, она разместилась в крохотной комнатенке вместе с Зейнаб, старухи вместе подолгу вспоминали прежние времена; послушать их – так казалось, что раньше все было лучше: и трава зеленей, и небо синей, и голуби ворковали нежней.

Иногда они спорили, расставляя баночки или флаконы на полках. Роксолана поняла, что спор идет о достоинствах того или иного средства и о том, куда его лучше поставить – повыше или пониже.

– Неужели это так важно?

– Вай! Госпожа, каждое снадобье должно стоять на своем месте, чтобы взять его можно было с закрытыми глазами.

– Это зачем?

– А вдруг светильник погаснет, как я тогда найду порошок от зубной боли?

Роксолана звонко смеялась:

– Зажжешь светильник или свечу и найдешь.

Две старухи сумели быстро залечить многочисленные порезы Гюль, и довольно скоро девушка снова принялась за работу.

Хасеки

Жизнь словно наладилась. В гареме снова зазвучал смех Хуррем. Под присмотром Зейнаб и Фатимы она чувствовала себя в безопасности, расцвела, похорошела.

Будущее материнство красит всех женщин, но у многих отнимает внешнюю красоту. Кто-то расплывается, выпадают волосы и даже зубы, покрывается пятнами лицо… Ничего этого не было у Роксоланы: ни единый лишний волос не покинул ее голову, ни один зуб не почернел, ни одно пятнышко не испортило молочную белизну лица и шеи. И живот тоже был аккуратным.

От Повелителя пришли хорошие вести: Белград взят! И следом распоряжение – писем не писать, потому что султан возвращается.

Хафса поразилась:

– Без войска?

Такого не бывало, всегда город отдавался на разграбление, по крайней мере трехдневное, потом победитель медленно и торжественно шествовал домой, если, конечно, не собирался дальше.

Что такое произошло, что Сулейман торопился в Стамбул, оставив янычар грабить Белград и окрестности без своего ока?

Валиде обиженно поджала губы: неужели так торопится к своей Хуррем? Не похоже, чтобы он помнил об остальных.

Роксолана радовалась возвращению Сулеймана и страшилась этого. Она не сможет подарить ему те ласки, какие были раньше, не разочаруется ли он, увидев кругленькую наложницу, ее место на ложе быстро может занять другая…

И вдруг, словно гром с ясного неба, страшное известие: в пределах земель Османской империи чума! Почти сразу к одной напасти добавилась вторая – черная оспа.

Такое бывало, и нередко: в страхе люди побежали из городов, тем самым разнося заразу дальше. Две смертельные косы принялись выкашивать население, едва ли ни половиня его. В холодных странах надежда всегда оставалась на зиму, мороз убивал то, что убивало людей. А что делать там, где тепло?

Смертельная болезнь отступала, лишь собрав свой страшный урожай.

Османы к такой страшной жатве относились спокойно, считая ее волей Аллаха и полагаясь на его волю. К чему бежать, если чума – стрела Аллаха? Она все равно настигнет, где бы ты ни спрятался.

В Стамбуле послышался женский вой и плач, беда добралась и до султанской семьи, причем взялась за детей. Сначала умер младший из сыновей Гульфем Мурад, потом старший, потом только что родившаяся девочка Дамлы. Даже у Роксоланы не повернулся язык сказать, что это и есть божья кара за то, что хотела убить ее.

Роксолану заботило одно: как передать Сулейману просьбу не приезжать в Стамбул, где свирепствует болезнь? Пусть бы прожил зиму в холодных краях, это безопасней. Хафса не поняла ее:

– Что ты чудишь, как можно советовать Повелителю не ехать домой? Или не рада?

Роксолана отмахнулась:

– При чем здесь я? За султана боюсь.

– Нечего бояться, надо положиться на волю Аллаха.

Он вернулся осенью. Без победного боя барабанов, в сопровождении только Ибрагима, Пири-паши и Касим-паши, словно остальных видеть уже не мог. Почти тайно въехал в Стамбул и сразу в гарем.

Сулейман действительно никого не хотел видеть, война не для него, бывал жесток, даже кровожаден, приказывал казнить и скармливать своему зверинцу виновных, сажать на кол, так, чтобы кончик кола показывался изо рта – медленно и страшно, мог наблюдать, как при этом извивается еще живой человек, спокойно смотрел, как забивают плетьми, хладнокровно наблюдал, как гибнут его же воины от ударов мечей противника, как кого-то убивает ударом пушечного ядра… На все ужасы войны и наказания смотрел спокойно, а вот видеть, как грабят взятые города, так и не научился.

Султан Сулейман проведет еще много походов и захватит много городов, его империя разрастется немыслимо, так, что от весны до осени и объехать свои владения не сможет, но он так и не привыкнет к войне, хотя даже смерть в старости застанет его в походе.

Султан уже знал о смерти сыновей и крошечной дочери, даже не получившей имени. Воспринял все спокойно и смиренно – такова была его дань за удачный поход. Задумался – неужели такой ценой придется платить и впредь? Касим-паша от таких мыслей Повелителя ужаснулся:

– Черная смерть приходит независимо от того, ходят Османы в походы или нет!

Его поддержал Ибрагим:

– Сейчас Повелитель еще нужней своему народу. Походы, как и смерть даже в султанских покоях, неизбежны. Еще никому не удавалось жить вечно. Инш Аллах!

Сулейман не сразу появился в самих гаремных покоях, даже от самого себя скрывал, что боится того, что и Роксолана, – разочароваться в ее виде.

А когда увидел, даже колени ослабли. Аккуратный маленький живот, то же лицо, только глаза стали строже, и смех не такой звонкий, но как можно смеяться, когда даже в гареме стоит плач.

Не было веселья в их встрече, но была любовь. Сулейман взял в ладони любимое лицо, осторожно, бережно, словно боясь спугнуть дивное видение, целовал глаза, нос, губы, потом так же целовал все тело. Только живот обходил – нельзя касаться вместилища будущего сына: тот может обидеться, еще не родившись.

Они любили друг друга по-прежнему жарко, но при том осторожно, стараясь не повредить плоду.

Страшная беда невольно помогла Роксолане: у султана остались в живых всего двое сыновей, потому будущее рождение этого, третьего, делала жизнь Роксоланы очень важной.

– Кто будет?

– Зейнаб сказала, сын.

– Ты родишь мне еще много сыновей.

– А дочерей?

– Согласен, и дочерей тоже.

Они молчали о страшном законе Мехмеда Фатиха, повелевающем пришедшего к власти султана уничтожать все мужское потомство отца, то есть убивать собственных братьев, чтобы не было свары за власть. Зачем рожать сыновей – чтобы их потом убил старший брат?

Но Роксолана не задавала таких вопросов Сулейману, глупо спрашивать.

Она спрашивала о другом.

Снова в поход, причем султан на удивление торопился. Куда, если войско едва успело вернуться от Белграда?

– На Родос.

Зачем султану вдруг этот остров, принадлежащий госпитальерам? Конечно, кто владел Родосом, тот владел этой частью моря, потому что в гаванях Родоса могли скрываться любые корабли, а нависающая над берегом крепость была угрозой любого, кто проплывал мимо. К тому же госпитальеры были богаты.

Родосскую крепость пытался взять еще Мехмед Завоеватель, но не удалось. Почему? В крепости достаточно съестных запасов и воды, достаточно оружия, она могла находиться в осаде долго, очень долго.

На что же тогда рассчитывал Сулейман? Роксолана попросила:

– Дай попробую понять.

– Угадать?

– Нет, понять, на что ты надеешься, кроме храбрости своих воинов и умения своих полководцев.

– Боюсь, их умение здесь мало пригодится. Там понадобятся только умение разрушать стены и башни пушками и умение остатки стен штурмовать.

На что же султан рассчитывал, намереваясь осаждать Родосскую крепость в преддверии зимы?

Роксолана несколько минут сосредоточенно соображала, потом осторожно поинтересовалась:

– Надеешься, что замерзнут?

– Ах ты, моя умница! Как догадалась?

– А чего еще могут бояться зимой люди, у которых есть все остальное? Если у них много еды и воды, много оружия и крепкие стены, не значит, что есть дрова для печей.

– Что попросишь в этот раз? Привезти книги ордена госпитальеров не обещаю, они наверняка религиозные. Проси другое.

– Попрошу.

– Слушаю.

– Сберегите себя, Повелитель. Вы и это дитя – единственное, что у меня есть в этом мире.

У Сулеймана перехватило горло – так могла сказать только любящая женщина. Любящая и любимая, знавшая за собой это право – просить сберечь жизнь любимого человека.

– Прятаться от каждой опасности не обещаю, но голову под чей-то меч подставлять не стану. Я хочу поднять на руках нашего сына. Береги себя ты, ты очень нужна нам с ним, – султан приложил руки к животу Роксоланы. Младенец, словно почувствовав отцовское прикосновение, требовательно толкнулся.

Сулейман осторожно приложил к животу ухо, как делал это уже не раз, слушая сердцебиение сына. Зейнаб, узнав, что султан трогает и даже слушает живот Роксоланы, ворчала:

– Не должен мужчина делать этого! Не должен! Навредит ребенку!

Но как могла Роксолана отказать Сулейману в этой его радости, как и в своей ласке? Не могла и не хотела, пусть трогает живот, он же с любовью, сын должен это почувствовать. Пусть и будущий малыш знает, что его ждут и уже заранее любят, это только поможет малышу крепко зацепиться за жизнь в этом тяжелом мире.

На сей раз ушли в поход без оглушительного барабанного боя, без шума и торжеств. Просто войско частями выдвинулось к юго-западу, чтобы собраться в назначенное время на берегу почти напротив острова.

Сулейман загодя отправил магистру ордена госпитальеров Иль-Адану предложение сдаться без боя. Тот даже не ответил, считая крепость неприступной. Имел основания.

Турки осадили крепость и штурмовали ее стены так же безуспешно, как делали это воины Мехмеда Завоевателя. Но Сулейман почему-то был спокоен. Он словно ждал чего-то. Чего?

В гареме потекла привычная жизнь, болезнь пошла на спад, потом, собрав свой страшный урожай, и вовсе затихла до новой вспышки. Среди наложниц умерших не было, пострадали только дети султана, а просто рабы… кто же их считал? Из похода привезено так много новых, что цены на сильных рабов из Европы сильно упали.

Роксолана снова стала просто наложницей, которая должна родить. Но никто не обманывался таким скромным ее статусом: все понимали, что это особая наложница, ведь за все время пребывания в Стамбуле султан едва-едва увиделся даже с валиде, никого из наложниц в свои покои не звал, одну только Хуррем. Только с ней, беременной, встречался каждый вечер, снова вел долгие беседы, снова оставлял до утра.

Чем же так околдовала маленькая славянка большого султана? Гарем так и не понял.

Валиде обращалась с Роксоланой осторожно, особенно когда поняла, что та не пожаловалась ни на что, не рассказала Повелителю о своих бедах. Сама Роксолана пожала плечами:

– Зачем? Что было, то прошло. К чему Повелителя беспокоить прошлыми неприятностями?

Хафса покачала головой:

– Мас Аллах! Ты разумная женщина.

Валиде по-прежнему не слишком любила эту гяурку, боялась ее колдовства над сыном, но уважала волю Повелителя. Сулейман выбрал Хуррем, это его право.

А у нее была одна забота – доносить и родить ребенка.

Зейнаб с Фатимой боялись высказывать свои опасения, понимая, что столько переживаний и завистливая ненависть вчерашних подруг не могут не сказаться на здоровье будущего малыша. Но была у них еще одна забота, не знали, как подступиться к Роксолане, чтобы поговорить о ней.

И все же однажды Зейнаб решилась.

– Госпожа, тебе рожать уж скоро.

– Я помню, – рассмеялась Роксолана.

– Я вокруг да около ходить не буду, скажу то, что все думают. Прогонишь меня потом – твое дело.

– Говори, – насторожилась Роксолана. – Что случилось?

– Не случилось ничего. О тебе поговорить хочу.

– Я же веду себя тихо, ни с кем не ссорюсь, стараюсь зависти и ненависти не вызывать. Вчера в нашу больницу велела новые одеяла купить, старые прохудились. Милостыню подаю щедро. Чего ты еще хочешь?

– Вот о милостыне. Знай, что ее не приняли.

– Почему?!

Это было не впервые, когда не принимали ее подаяний, ее подарков, даже если те были разумны и нужны. Роксолана сама не раз задумывалась, почему это происходит.

– Я что, зачумленная? Кто-то боится, что на моих руках осталась болезнь?

Она говорила возмущенно, на глазах слезы. Чувствовалось, что женщина переживает. Понятно, быть отвергнутой даже в благодеяниях – кому же понравится?

– Не в тебе дело.

– А в ком?

– В твоей вере.

– Не трогай мою веру!

– Хуррем, для всех ты до сих пор гяурка, об этом помнят. Гяурка, околдовавшая султана. Кто может родиться у гяурки?

Роксолана закусила губу. По гарему ползли слухи, что у нее непременно родится шайтан, потому родов у Хуррем боялись все вокруг.

– Кто пустил слух, что я рожу шайтана?

– Никто. Просто валиде неосторожно произнесла: «Шайтан! Кто может родиться у такой беспокойной?» А рабыни разнесли, что шайтан родится.

– Меня ругаешь за каждое неосторожное слово, а валиде можно что попало говорить?!

– И валиде не стоило, да что уж теперь, слово не птица, в клетку за зубы не вернешь. Надо думать, как сделать так, чтобы твоего будущего ребенка не боялись.

– Зейнаб, это так серьезно?

– Да.

– Фатима?

– Зейнаб верно говорит, госпожа. Можно сделать сколько угодно подарков в больницу, раскидать по Стамбулу золото, но, собрав это золото, люди все равно будут помнить, что гяурка не может родить никого путного.

– Лжете! Разве у султана Баязида любимая жена не была другой веры? Разве редко султанские жены бывали христианками? Султаны всегда женились на христианках.

– Женились, никто не спорит. Да только те принимали ислам. Если ты не желаешь, чтобы когда-нибудь разъяренная толпа забила камнями твоего сына, прими и ты.

– Что?! Ты советуешь мне сменить веру?

– Бог един, Хуррем, един для всех. И милостив.

– Если един, то к чему отрекаться от своей веры?

– Потому что люди не помнят об этом. Оставаясь гяуркой, ты обрекаешь на беды своих детей – этого и тех, что еще будут. Подумай об этом, время еще есть. В противном случае во всех бедах, которые будут с детьми, снова обвинят тебя.

Роксолана задумалась. Она вспомнила, что Сулейман не раз пытался завести с ней какой-то разговор, но не решался. Султан терпимо относился к любой вере, это завет предков еще с Мехмеда Фатиха – походами на неверных ходить, где бы те ни были, но в Стамбуле верить своим богам не запрещалось. Равенство вер – такого не было даже в просвещенной Европе.

Но это равенство касалось просто улиц Стамбула, в собственном гареме все должны быть правоверными. А уж жены и наложницы тем более.

Гяурка… как же она об этом не подумала?! Роксолана слишком быстро стала икбал, ей объясняли премудрости Корана, но никто не удосужился потребовать принять ислам. А она сама и не думала об этом, даже формулы привычные, поминая Аллаха, применяла, но просто потому, что таковые вокруг слышала, не поминать же Иисуса по-турецки!

Кого может родить гяурка? Только шайтана. Болтливые языки правы, для них все так. А Сулейман молчал, словно боялся коснуться запретной темы… Уважал ее веру? Когда шла к нему, крестик всегда снимала, но он ни на чем не настаивал. Сердце затопила волна благодарности.

А как остальные, как валиде? У его сына любимая наложница – гяурка. Как тут не возненавидеть?

Зейнаб, видя, что госпожа размышляет, поспешила подлить масла в огонь:

– А дети твои непременно правоверными будут.

Дети… ребенок, которого она носит… Он будет правоверным, такова непременная воля его отца, в этом ничего не изменишь.

Неужели и ей менять веру?

Если и могла Роксолана это сделать, то только ради двух человек на свете – того, что сейчас осаждал крепость Родоса, и того, что требовательно толкался ножками в животе, напоминая, что скоро появится на свет.

Гяурка может родить только шайтана… Нет, она не обрушит на новорожденного сына такую ношу – быть сыном гяурки. У нее отняли все – дом, родину, язык, имя, свободу, осталась только вера. И это последнее она отдаст сама ради будущих детей. Если нужно для детей, она отдаст душу, сменить веру это и означало.

– Я готова принять ислам.

– Ты хорошо подумала? – вдруг испугалась содеянного Зейнаб.

– Да.

– Аллах справедлив к тем, кто его почитает.

– Не стоит больше, мне преподавали основы веры, читали Коран.

Роксолана подняла указательный палец вверх и произнесла положенные слова. Так просто, сказать несколько слов, и ты мусульманка! Правоверная, а была православная…

Имам, проводивший незаметную церемонию, был очень доволен. Гяурка стала правоверной – разве можно этому не радоваться, если вспомнить, что в круглом животе этой женщины, возможно, будущий шах-заде, а она сама – любимая икбал Повелителя.

Хафса удивилась такому решению Хуррем, а еще больше тому, что женщина все сделала тихо, без привлечения внимания. Хорошо, что стала правоверной, меньше будет бед, но любви со стороны валиде это Роксолане не прибавило.

– Вот теперь я только Хуррем, даже Роксоланой зваться не могу. Роксолана была православной, гяуркой, а Хуррем правоверная мусульманка.

Она написала султану, осторожно сообщив о своем переходе в его веру.

Сулейман наблюдал, как день за днем бесконечно штурмуют неприступные стены крепости его воины. Все бесполезно, госпитальеры стояли крепко. Оставалась осада…

– Повелитель, прибыли письма из Стамбула.

Ибрагим знал, какое первым раскроет султан, а потому даже отошел в сторону. Душа грека еще болела, за то короткое время, что они пробыли в Стамбуле, Ибрагим сделал все, чтобы не встречаться с Роксоланой. Это удалось, под видом опасений за здоровье женщин, он вовсе не показался в гареме дальше входной двери, Роксолана не ходила по коридорам просто так. Они не увиделись, но каждый чувствовал незримое и опасное присутствие другого.

Ибрагим избегал встречи с беременной возлюбленной султана, не пришло еще время. Пусть родит, все еще впереди, грек остро чувствовал, что все впереди – захватывающая битва за эту женщину, нет, не с султаном, а с ней самой. Ибрагиму, как и Сулейману, не нужны покорные, такие способны только дарить ночные ласки, часто притворные, а потому быстро надоедающие. Нет, Ибрагиму нужна женщина, ради которой нужно рисковать самой жизнью, которая не сдастся просто так, которая запретна, а потому особенно желанна.

Он уже и сам не понимал, что больше движет его душой – вспыхнувшая той ночью страсть к этой зеленоглазой малышке или теперь уже желание обладать недоступным и смертельно опасным плодом? Разум твердил: остановись, стоит ли ради женщины, даже самой необычной, рисковать жизнью? Султан не простит, даже чуть заподозрив. И этот же разум весело отвечал: к чему жизнь, если в ней нет риска?

О том, что вместе с собой может погубить ни в чем не повинную женщину, не думалось. При чем здесь женщина? Ах да, именно ею он желал обладать, сломав ее же волю! Но она просто вещь, а сопротивление, как и опасность, всего лишь добавляет вещи цену.

Вот в этом была между ними разница – Повелитель, тот, кому, как вещь, принадлежала Роксолана, считал ее человеком, уважал и не брал по праву сильного, а завоевывал любовью. А его раб желал взять именно так – одолев и даже сломав, если понадобится.

Их столкновение впереди, но пока об этом не знали ни он, ни она. Ибрагим с султаном осаждали Родосскую крепость, а Роксолана готовилась родить сына.

Сулейман оценил жертву, которую принесла ему и будущим детям Роксолана, ответил трогательным письмом, объясняясь в любви и твердя о верности навеки.

Верность у султана, имеющего полный гарем красавиц и возможность взять почти любую женщину половины мира? Но Роксолане почему-то верилось в эту верность. Душа верила. Она даже усмехнулась про себя: она сменила веру в Иисуса не на веру в пророка Мухаммеда, а на веру в султана Сулеймана. Он ее единственная защита и опора в этом страшном и жестоком мире.

Но тотчас она поняла и другое – для будущих детей такой защитой будет прежде всего она сама. Это означало, что она должна стать сильной, настолько сильной, чтобы никто не посмел даже подумать о нанесении вреда ее детям.

Удивительно, одна из наложниц, еще не родившая, была столь уверена, что у нее будет много детей от султана, которых придется защищать и оберегать. А ради чего еще жить? Любовь мужчины преходяща, а вот дети – это навсегда. И не ради трона, который может и не достаться, а просто потому что есть, потому что дарованы Господом, потому что твои.

– Ай! – Хуррем невольно присела. К ней кинулись служанки:

– Что, госпожа?!

– Кажется, началось…

– Зейнаб! Зейнаб! Скорее! – вокруг засуетились, забегали, подхватили под руки, повели к ложу.

Госпожа рожает! Вах!

– Я Аллах! Помоги ей, Господи!

В отличие от суетливых слуг и повитух двое были совершенно спокойны – Зейнаб и сама Роксолана.

– Зейнаб, неужели я рожаю?

– А ты ничего не чувствуешь?

– Только желание сильно натужиться.

– Ну и тужься, тужься как можно сильней. Рожай, Хуррем, рожай!

Такое бывает, очень малая часть женщин рожает просто и легко, не чувствуя особых страданий. Молодое, крепкое, пусть и маленькое тело Хуррем так и выпускало на свет первенца. Она не металась по комнате, схватившись за поясницу, не кричала истошно, пугая обитательниц гарема, она просто поднатужилась и родила.

– Госпожа, сын! У вас сын!

– Бисмиллах!

По гарему быстрее ветра разнеслось: Хуррем родила мальчика. Маленького, слабенького, но живого и крикливого.

К Сулейману полетела радостная весть: с сыном вас, Повелитель.

Роксолана лежала, глядя на жадно сосущего грудь младенца, и думала о том, что он самый красивый на свете. Пусть у малыша пока сморщенное личико, пусть заплывшие, как всех новорожденных детей, щечки, курносый нос, он все равно самый красивый. Нос потом станет папиным – орлиным, щеки опадут, но главное – это их с Сулейманом сын! Бог благословил их любовь, их союз, подарив ребенка.

Она не думала о том, что стала кадиной, что изменится ее статус, не замечала подобострастных выражений радости со стороны обитательниц гарема, лишь спокойно кивнула в ответ на поздравления валиде-султан… Вся эта мишура не существовала сейчас для Насти-Роксоланы-Хуррем. Она кормила маленького сына, свое счастье, такое трудное и такое заслуженное. И неважно, что будет впереди, как сложится жизнь. У нее есть сын, кровь от крови и плоть и плоти ее и Сулеймана. Любимого.

От Повелителя прислали огромный свиток самаркандской бумаги, на которой золотыми чернилами было написано, что родившийся любимый сын от любимой жены нарекается именем великого предка – Мехмедом. А саму Хуррем отныне следует именовать султаншей Хасеки – самой любимой и дорогой сердцу султана.

Прислали и немыслимые подарки, причем не только от султана, но и от всех, кто желал засвидетельствовать свое почтение новорожденному, а еще больше его матери – отныне всесильной Хасеки Хуррем. Три дня сплошным потоком несли и везли дары крошечному Мехмеду, осыпая золотом, драгоценностями, невиданными мехами, тканями, кожами, коврами… всем, что способна дать земля и вырастить или сотворить человеческие руки.

Несли и везли не только стамбульские купцы, надеявшиеся, что запомнит султанша именно их подарки, скажет об этом Повелителю, но и послы самых разных стран. Кланялись ей, закутанной в покрывало, складывали к ногам невиданные богатства, твердили слова приветствий и пожеланий, смотрели с любопытством. Ни для кого не секрет любовь султана к этой женщине, всех интересовало, какова же она. И хотя саму Хуррем под покрывалами, тканями, за занавеской видно не было, казалось, что уже присутствие с ней в одной комнате что-то дает. Выходя, послы клялись, что чувствуется невиданная сила, исходящая не от младенца, а от матери.

А для нее все это было неважно – дары, золото, текущее рекой, поклонение, поздравления… Сулейман прислал письмо лично ей, коротенькое, потому что торопился, всего несколько строк и без стихов:

...

«Благодарю, любимая. Это лучший подарок, который ты можешь мне подарить – свою любовь и детей. В ответ дарю тебе свое сердце сейчас и навсегда».

Она плакала счастливыми слезами, читая эти строки.

Султан взял крепость и стал хозяином Родоса. Госпитальеры подняли белый флаг и навсегда ушли с Родоса. Роксолана не ошиблась, говоря, что их выгонит из крепости зима. Когда достаточно воды и еды, может недоставать просто дров, чтобы согреться в холода и сварить эту еду. Но и это было далеко-далеко от мыслей Хасеки Хуррем. Прижимая маленького Мехмеда к груди, она думала только о том, когда вернется любимый, чтобы подарить ей еще и еще ночи любви и… новых сыновей. И дочерей. Ну, хотя бы одну…