Боргильдова битва

Однако Отец Дружин стукнул концом древка по полу и поднялся.

— Мы слушали твои речи, Гулльвейг, — рёк он, и в голосе его не осталось приязни. — Зачем слушать нам о власти прекрасного золота? В миру куда больше вещей, что лучше него. Зачем прославлять мёртвый металл? Чтобы смертные и бессмертные забыли свои настоящие пути, обратившись к погоне за жёлтым маревом?

Встала и Гулльвейг, окутанная облаком прекрасных волос; иные асиньи поглядывали на них с завистью, кроме разве что Сиф, довольной собственными белокурыми косами до самых пят.

(Комментарий Хедина: Старый Хрофт почти ничего не рассказывал о прежней жизни в Асгарде, до Боргильдовой битвы и падения Древних Богов. До моих дней, дней юности Поколения, когда мы жадно вбирали самые разные знания, дошли лишь разрозненные обрывки сказаний. Там упоминалось, что Сиф впоследствии получила от гномов иные волосы, из чистого золота, но как это случилось — предания умалчивали. Во всяком случае, история с Гулльвейг становилась всё занимательнее. Неведомо откуда явившейся незнакомке, явно наделённой огромными силами — иначе она не пересекла бы огненный мост, — раскрывают двери в самое сердце крепости асов и приглашают на пир… воистину, то были куда более счастливые времена, когда гостю доверяли, и неложно.)

— Скучна жизнь, в которой нет красоты, — звонко ответила она. — Золото несёт её. Им украшают себя жёны и мужи, его берут с бою, в нём — доблесть воина. И это куда лучше, чем отрезанные головы или уши врагов, засушенные или сохранённые чарами. Разве не так, могучий Один?

— Нет нужды в споре с тобой, — сурово сказал Отец Дружин. — Однако вижу я, что подобная тебе может принести множество горя и зла. Люди и впрямь станут сражаться из-за золота, убивая собственных братьев и предавая сестёр…

— Разве не делают они это уже сейчас? Разве не сражаются они в войнах? Разве не бьются сами боги с восточными великанами?

— Гримтурсены воинственны и жестоки, такими они сотворены изначально, и природу их не изменить, — возразил Старый Хрофт. — Они грозятся покорить весь мир, если их не остановить — весь Хьёрвард, весь Митгард превратятся в ледяные пустыни, где никто не сможет жить, кроме всё тех же великанов. Но о чём ты хочешь вести речь, Гулльвейг? Мы слышали тебя. Ты пришла с речью о красоте злата? Ты её произнесла. Теперь же удались туда, откуда пришла. То есть в Ванахейм. А с его хозяевами мы потолкуем о том, как подобная тебе смогла добраться до Асгарда.

Гулльвейг улыбнулась.

— Отчего страшится меня могучий Один? Неужто он считает людей столь слабыми и беспомощными, что мои слова одни направят их ко злу? И, если это так легко сделать, то не в изначальной ли природе их дело, подобно злым и испорченным гримтурсенам, желающим покрыть всё сущее любимыми сим народом льдами?

— Довольно! — вмешался вдруг Локи, оставив Сиф. — Довольно мы слушаем твои речи, Гулльвейг. Владыка Асгарда велел тебе убираться. Не заставляй нас забыть о законах гостеприимства.

— Негоже асу грозить гостье, — не отступила и не смутилась Гулльвейг.

— Я не ас, — дерзко ответил Локи. — Я из рода великанов, Лаувейей зовут мою мать, а жестокий Фарбаути мне приходится отцом. Поэтому не требуй от меня вежества асов, чародейка. И покинь этот зал, пока мы тебе это ещё дозволяем.

— Вы дозволяете? Может, храбрый бог огня, сын жестокого Фарбаути, осмелится вступить со мной в поединок?

— Сын жестокого Фарбаути сейчас вышвырнет тебя за порог, дерзкая! — загремел Локи.

Рыжебородый Тор сделал движение, будто собираясь помешать богу огня, но Старый Хрофт лишь покачал головой, и бог грома остался на месте.

Локи потянулся, пытаясь схватить гостью за плечо, однако пальцы его нашли лишь пустоту, Гулльвейг сдвинулась самую малость, однако сын Лаувейи огня не удержался на ногах и, к собственным позору и ярости, растянулся на полу.

— Колдовство! — громко вскричал горячий Вали, выхватывая меч. Гулльвейг стремительно повернулась к нему, меж рук колдуньи что-то блеснуло — и тут в спину ей ударило копьё, брошенное рукой Улля. На пир он пришёл без всегдашнего и излюбленного своего оружия — лука со стрелами.

Все замерли, однако Гулльвейг лишь улыбнулась, глядя на окровавленные наконечник и древко, торчащие у неё из груди. Улыбнулась и лёгким движением сломила остриё, отбросив в сторону.

— Кто ещё осмелится? — звонко спросила она.

Ответом ей стала целая вьюга копий. Бросали все асы, даже мудрый Хеймдалль, даже кроткая Идун. Пол залило кровью, но Гулльвейг лишь смеялась.

(Комментарий Хедина: несомненно, мы имеем дело или с некромантией высшей пробы, или с великолепной магией иллюзий. Что, опять же, ставит вопрос об источнике сил этой самой Гулльвейг. Понятно, почему Старый Хрофт не остановил своих — ему надо было знать пределы сил незнакомки. Не могу поверить, что он… попросту растерялся. Дальше в рукописи разрыв, первая вставка, на оборотной стороне какой-то выделанной чешуйчатой шкуры, что так и хочется назвать «драконьей», рука явно другая, не Старого Хрофта. Буквы мельче и чуть элегантнее, хотя и более размашистые. Если бы я пытался угадать, кому принадлежат эти строки, то первым подумал бы на Локи, как он описан на этих страницах.)

…Но Гулльвейг не умерла от пронзавших её копий. Она лишь шутила и насмехалась над асами, и вся ярость их ничего не могла с ней поделать. И тогда Хеймдалль первым воззвал к богу огня, воскликнув:

— Чего не смогла сталь, осилит пламя! Локи, твой черёд!

Сын Лаувейи выступил вперёд, и взор его повергал всех в ужас, столь неистова была его ярость. В сплошной костёр обратился пиршественный зал асов, огонь затопил его целиком, не дерзая, однако, причинить ущерб кому бы то ни было из обитателей Асгарда. В одно место стянулось пламя, в один огненный столп, и внутри него пылала чародейка Гулльвейг. Видели асы, как распадается её тело серым пеплом и пышущими угольями; по слову храброго Локи повинующийся ему огнь угас.

Но не успели опасть языки пламени, как выступила из них всё та же Гулльвейг, живая и невредимая! Огонь сделал её ещё прекраснее, так, что у асов пресеклось дыхание и не нашлось слов, чтобы описать её красоту. Лучились дивно-золотистые власы её, ярче звёзд сияли глаза.

— И это всё, на что способны вы, асы? — воскликнула она дерзко, так, что все, пребывавшие тогда в Валгалле, испытали страх, даже сам Отец Богов.

(Комментарий Хедина: лишнее доказательство, что писал именно Локи.)

Но отважный бог огня не собирался уступать.

— Велика сила твоя, колдунья! — воскликнул он, и стены задрожали от его могучего гласа. — Но не испугают нас, владык Сущего, твои чародейские причуды! Получай!

И, сказавши сие, Локи взмахнул рукой, сотворив новое пламя, ещё ярче и жарче первого. Столь горячо было оно, что плавило железо, даже сработанное гномами.

Но волшебница вновь осталась невредимой, и понял тогда бог огня, что имеют они дело не с простой смертной, не с простой колдуньей, но с той, кто наделён властью, наподобие власти вёльв или норн. Не стал бы нападать на такого врага разумный Локи, но в едином порыве взмолились о помощи все асы, и не мог отказать им добросердечный сын Лаувейи.

В третий раз охватил огонь колдунью, но, как и предвидел Локи, пламя ничем не повредило ей. Лишь красота её возросла ещё больше. Даже слепой Год заметил бы завистливые и исполненные ревности взоры, что бросали на колдунью асиньи, не исключая и гордую Фригг, очень много мнящую о себе.

— Что ж, спасибо вам, владыки Асгарда! — звонко воскликнула Гулльвейг. — Благодаря вам умножились мои силы и красота. Не только Гулльвейг зовусь я, но и Хейд, и ведомо вам, что значит моё исконное имя!

— Сияющая значит твоё исконное имя, — сказал быстрый разумом бог огня, — и поистине подходит оно тебе. Сильна твоя магия, Хейд, но чувствую я, что на погибель послана ты нам!

— Ваны разгневаются, узнав, как поступили благородные асы с их посланницей! — провозгласила Гулльвейг. Никем не останавливаемая, шла она из одной залы Асгарда в другую, и все двери распахивались пред нею. Многие асы ждали, что заступит ей дорогу Отец Богов и сразит своим не знающим промаха копьём, однако Один не вступил в схватку. Молчалив оставался Ас воронов и погружён в неведомую думу.

Все залы обошла Хейд-Гулльвейг и творила множество магических вещей, какие не осилили бы ни Фригг, ни Сиф, ни даже Йорд, могущественная богиня земли. Молча следовали за ней асы и асиньи, словно заворожённые, и никто не дерзал преградить ей путь.

Наконец, когда покинула Гулльвейг залы Асгарда, говорят, что стала она знаменита среди смертных, положив начало роду ведьм, что владеют магией, над которой не властны даже боги…

(Комментарий Хедина: здесь вставка обрывается. Что случилось дальше с упомянутой Хейд-Гулльвейг, остаётся только гадать. Такая сила не могла пропасть бесследно — и в дальнейшем просто обязана себя проявить. На месте Старого Хрофта я не спускал бы глаз с такой чародейки, однако у Отца Дружин, несомненно, имелись свои резоны. Вопрос лишь в том, к чему они привели…

На следующем листе мы вновь видим руку владыки Асгарда. Что случилось сразу после исчезновения Гулльвейг, он не сообщает, а переходит сразу к войне с ванами, что, по-моему, являлось неописуемой глу… то есть весьма необдуманным деянием для обеих сторон.)

…Велик был гнев ванов, когда узнали они, как обошлись в Асгарде с их посланницей. Гнев тот был несправедлив; асы не знали, что Гулльвейг правила посольство, и ни слова не сказала она, что принесла именно слово ванов и что её надлежит выслушать именно как посланницу. Конечно, если суть в этом, то ярость их понятна.

(Комментарий Хедина: Гулльвейг осталась жива и здорова и даже смогла извлечь выгоду из случившегося, сделавшись, по её словам, «ещё прекраснее». Тут, скорее, дело в принятых обычаях, когда честь и неприкосновенность посла ценились превыше всего и малейший вред или урон ему значил немедленную войну. Хотел бы я, чтобы подобное оставалось справедливым и в позднейшие времена, многими прозванные «подлыми»…)

Недолго совещались асы под высокими сводами Валгаллы. На удар принято отвечать ударом, на коварство — коварством. Отец Дружин не колебался, выведя рати асов навстречу воинству Ванахейма, и первым, не колеблясь, метнул своё неотразимое копьё им навстречу, пролив первую кровь.

Что потом долго ставилось — и ставится — ему в укор.

Но говорить о мире можно лишь с теми, кто ценит мир и желает его.

Но сесть за пиршественный стол можно лишь с теми, кто — даже поссорившись — берётся за меч, а не за яд.

Так началась первая битва, но удача отвернулась от асов. Трудно поверить в такое, что боги Один и Тор, Хеймдалль и Видар, Тир и Вали могли уступить кому бы то ни было в сражении. Но выше говорилось уже, что магия Ванахейма сильна, им даровал её сам Лунный Зверь, великий первомаг Хьёрварда, и Отец Дружин, поняв, что сегодня победа склоняется на сторону врага, повелел своему воинству в полном порядке отойти под защиту стен Асгарда, что и было исполнено в точном соответствии с его словом.

(Комментарий Хедина: все отступления, что мне доводилось видеть «совершаемыми в полном порядке» представали исключительно в летописях, чьи составители тщились потрафить или самому полководцу, отдавшему приказ, или, к примеру, его потомкам или сторонникам.)

Ваны встали лагерем вкруг Асгарда. Столь могущественна была дарованная Лунным Зверем магия их, что во прах рухнули сами стены крепости асов, почитавшиеся ими несокрушимыми. Долго можно повествовать об этой войне, как она шла, как совершались вылазки и отбивались штурмы, но Гулльвейг, послужившая поводом к ней, не приближалась более ни к Асгарду, ни даже к Ванахейму, казалось бы, вступившемуся за неё. Лишь изредка враны и волки Отца Богов замечали её в разных частях Большого Хьёрварда, наставлявшую избранных ею дев и жён в искусстве чародейства, но тропу богов она более не пересекала.

Так или иначе, но пришёл конец и войне с ванами. Сражения принесли немало славы асам, свершившим множество доблестных дел, и немало убытков ванам, позабросившим свои уютные пажити, в отсутствие хозяев заросшие тёрном и болиголовом. Ваны запросили мира.

(Комментарий Хедина: трудно поверить, что «запросили мира» именно ваны, осадившие вражескую твердыню и обрушившие её стены. Впрочем, речь здесь по большей части идёт не о войне асов с ванами, а о таинственной волшебнице Гулльвейг, невесть откуда взявшейся, пережившей все усилия асов покончить с нею и потом занявшейся обучением ведьм. Последнее, гм, заставило меня вспомнить одну Истинную Чародейку в пору расцвета моего Поколения, хотя непонятно, хотел ли Старый Хрофт специально подчеркнуть эту связь или так получилось случайно. Тем более странно, что Отец Дружин не попытался отыскать эту самую Гулльвейг после, будучи в зените могущества. В конце концов, всегда можно было взять с собой Тора с его могучим Мьёлльниром. Оставлять такую угрозу… совершенно в духе Старого Хрофта!)

Здесь кончается повесть о Гулльвейг, рассказ о случившемся на самой заре этого мира. Но, как это обычно и бывает, рассвет задаёт дорогу полдню, а тот, в свою очередь, указывает путь сумеркам, открывающим врата ночи.

Так и случилось.

Часть первая

БОРГИЛЬДОВА БИТВА

I

Советы мои, Лоддфафнир, слушай, на пользу их примёшь, коль ты их поймешь: с тем, кто хуже тебя, спорить не надо; нападёт негодяй, а достойный уступит.[1]

Громокипящий пламенный котёл в жерле исполинского вулкана, он изрыгает высоко в аэр чёрные потоки дыма и пепла. По склонам струится огненная лава, достигает моря и замирает, окутавшись клубами пара, отдав великому океану свои ярость и жар.

Высоко над землёй, пронизав воздушные толщи, извергнутый вулканом дым достигает хрустального небосвода, обволакивает перекинутый от земных пределов радужный мост, что тянется к крепости, опирающейся на ещё недавно вольные облака, а ныне изловленные, зачарованные и поставленные нести службу.

Под копытами золотовыйного восьминогого жеребца бьётся пламя, мечется, не в силах вырваться. В левой руке всадника — поводья, в правой — копьё, покрытое резными рунами. Прижата напором ветра к груди седая борода.

Всадник стар. Он не помнит себя молодым. Сколько смотрят на мир его глаза, волосы его всегда были седы, а борода и усы спускались до середины груди. Ему кажется, что таким он и возник, таким родился. Ни отца, ни матери всадник с копьём не помнит. В легендах люди сами придумают им имена — Бор и Бестла, но это лишь звуки, ничего больше.

Наездник не помнит себя молодым, но знает, откуда он взялся, осознаёт собственное рождение, что даровано очень немногим.

В видениях-снах он видит зарождающуюся в непроницаемой бездонной черноте неба искру, огневеющую, словно сердце и первоначало всего пламени, полыхающего в мире, племён мира. Что за ней, за этой искрой, что породило её, откуда начался и в чём почерпнул силу её стремительный бег — всадник не ведает, но чувствует. Громадную, непредставимую и неохватную мощь, творящую жизнь и её же поглощающую. Всадник не в силах охватить эту мощь собственным разумом. Он лишь знает, что порождён ею, с целью или же без оной — ему безразлично. У него есть дело, есть долг, есть соратники и сородичи, есть враги, есть дом — что ещё потребно мужу и воину?

Восьминогий жеребец мчится сквозь небо, на север, туда, где ветер в ярости бросается на вставшие дыбом льды, где от края до края раскинулись замерзшие моря. Вдоль берега, где угрюмые чёрные торосы гордо отказываются от снежной шубы — пещеры инеистых великанов, ётунов, смертельных врагов всадника на восьминогом жеребце и его собратьев. Они могущественны, повелевают дикими, враждебными всему живому стихиями, могут насылать свирепые ураганы и метели, сквозь которые едва пробьётся даже лучший под этими звёздами восьминогий конь. Ётуны умеют начертить на вечных льдах такие руны, что на помощь им, даже против собственной воли, приходят огонь и земля.

Испокон веку великаны властвуют над некогда породившей их замёрзшей водой, оставив своим противникам воздух. Земля и пламя не встали ни на ту, ни на другую из сторон.

Всадник знает — ему не уничтожить всех ётунов. Но и великанам никогда не взять верх, чего упрямые верзилы никак не желают признавать.

Пока цело великое древо мира, ясень Иггдрасиль, видимый лишь посвящённым, пока питают три его корня три заповедных источника — победителя в этой войне не появится.

(Комментарий Хедина: здесь начинается сама история. Первые листы — с ровными краями и размеренным почерком. Отец Дружин вновь пишет о себе, как положено в сагах, со стороны, никакого «я». Это больше смахивает на начало совсем иного труда, однако волею судеб он оказался именно в той книге, в которой оказался. Старый Хрофт, как обычно, не снизошёл до объяснений. Интересно замечание о «великом мировом древе», подобных преданий бытует множество, однако моему Поколению так и не удалось обнаружить ничего подобного.)

Темна, черна и нестерпимо-горяча вода в первом из ключей, чьё имя — Кипящий Котёл. Влага черна, но сам Котёл предстаёт алым зраком в сгустившемся вкруг него мраке. Под привычными кругами мира, под Вифльхеймом, обителью многих странных племён и магических существ, под Свартальфахеймом, домом чёрных альфов, как их называли тогда — самых древних гномьих колен, лежат Адовы Круги. Жизнь в них, пугающая и злая, порождена испарениями Кипящего Котла; туда за совершённые при жизни прегрешения из других миров попадают души умерших, что недостойны лучшей участи.

А ещё дальше — жуткий Унголиант, охотничьи угодья самых смелых и дерзких сородичей небесного всадника с покрытым резьбою копьём. Это мир чудовищ, не злых и не добрых, пожирающих друг друга и тех, до кого смогут дотянуться, не потому, что «плохи по природе своей», а оттого, что иной пищи для них не существует. Они древни и могущественны, обитатели Унголианта, начало их начал скрыто даже от наездника, несущегося сейчас над скованными льдом водами; где-то в пределах тёмного мира теряется зарождение первого из великих корней.

В тайных пределах, расположенных, казалось бы, совсем близко — протяни руку, и дотянешься — бьёт второй источник, источник Мимира. Давным-давно самый мудрый из ётунов встал возле него на стражу, получив нечто, очень близкое к бессмертию. Некоторое время назад всадник сумел пробраться к источнику; он оставил в залог свой правый глаз, но зато испил воды и, как утверждают сладкоголосые певцы, для него «нет теперь тайн ни в прошлом, ни в грядущем».

Конечно, это не так. Загадок осталось предостаточно, но теперь он знает, как подступаться к ним, даже смотря на мир одним-единственным глазом. Кому-то это представляется великой и недоступной мудростью — но сам наездник больше всего верит в своё копьё, своё знание рун и заклятий, да ещё — в силу оружия своих сородичей.

Есть и третий источник, Урд, самый священный. От него берёт начало третий корень великого ясеня. Около Урда чаще всего останавливается всадник, ибо в нём сокрыта вся святость мира и чистота. Так, во всяком случае, он привык верить. Хотя и помнит смутную и странную вису, сказанную вёльвой — той самой, что напророчила Рагнарёк:

«Урд отражён сам на себя в зеркале вод. Не ошибись, образ приняв за истины лик…»

(Комментарий Хедина: космология Упорядоченного, как она предстала Древним Богам. Удивительно, что Мировое Древо почиталось ими совершенно вещественным, воплощённым — когда моё Поколение ещё только училось, и наставники в подробностях говорили нам об устройстве сущего — они ни словом не обмолвились о чём-то подобном Иггдрасилю. Известия о трёх источниках, в общем, точны, хотя туманные слова вёльвы большого смысла для меня не имеют; а вот что такое Вифльхейм, узнать так и не удалось. В двух сказаниях о тех днях, кои я прочёл уже после знакомства со Старым Хрофтом, мне попалось название царства вечных туманов Нифльхейм; может, это одно и то же?)

Прорицание вёльвы страшно, и никакие силы не изменят судеб мира, однако скачущий по воздуху наездник не привык склоняться перед судьбой. Так или иначе, ему обещана славная битва! Славная битва и конец, достойный настоящего воина: пасть, увидав до этого гибель своего самого страшного врага. Великий Волк, Пожиратель Богов, не уйдёт от возмездия.[2] Пусть железные зубы Фенрира перекусят верное, не знающее промаха копьё — достанет и одного лишь наконечника, чтобы лишить жизни Трупного Зверя.

Строчки сами всплывают в памяти.

«Гарм лает громко у Гнипахеллира, привязь не выдержит — вырвется Жадный. Ей многое ведомо, все я провижу судьбы могучих славных богов. Волк выступает — вырвался вражий — капает яд, крови клыки, смрадно дыхание, злоба в глазах. Участь Асгарда ныне решится. Тюр преграждает жадному путь, битвы огонь смелый подъял, волка разит. Фенрир прыжком меч отражает, жизни предел тюра кладёт. Волку дорогу тут заступает Асов Отец и Асгарда владыка. Остро копьё его, глаз его верен, мечет тролль крови в Волка без промаха. Зубы крепки в Жадного пасти, древко крошат, чуя победу, воет вражина, острый обломок обратно вернулся Одину в руку. Вот выступает воронов Ас и Асгарда владыка, меткою дланью он погрузит Гунгнира сталь Волку сквозь нёбо…»

Там было и дальше. Отец Дружин помнил окончание, слова словно выжгло на внутренней стороне век. Да, он погибнет. Увидит смерть врага и погибнет. Полягут и почти все его дети. Но немногие оставшиеся построят на обломках прежнего новый мир, чище, честнее и лучше. Старые вины, обиды и нарушенные клятвы канут в бездну вместе с обугленными обломками старого бытия.

Воин ждёт последнего боя без страха. До него ещё не скоро, а пока хватает иных дел, обычных, каждодневных. Хранить свой мир, например.

(Комментарий Хедина: красиво, как и положено у Древних Богов. Главное — это героическая гибель, всё остальное неважно. Что погибнет весь мир и почти все его смертные обитатели — дело десятое. И никакого Закона Равновесия! Иногда, честное слово, становится завидно.)