Повести моей жизни. Том 1

И я начал продолжать свои прежние грезы. 

Вот в волшебную жизнь будущего строя, а с нею и в мою собственную явилась и она. Ее облик был еще смутен, но прекрасен под стеклянным куполом на обсерватории в алом сиянии утренней зари. Ее душе не было чуждо ничто из того, чему я отдал свою жизнь, ни в науке, ни в общественной работе, и мне было так близко все, что ее занимает. Это не была ни Алексеева, ни Лиза Дурново, ни хорошенькая гувернантка моих сестер, хотя по временам и казалось, как будто она была именно одной из них. Встретился я с ней самым необычайным способом, где-то в Англии, и там впервые почувствовал, что люблю ее. Затем мы вновь увиделись в Триесте, в одном удивительном месте, где поток низвергался в расщелину под землю и никто не знал, где он впадает в море. Она поскользнулась и упала в водоворот, я бросился за нею, чтоб спасти ее или погибнуть вместе. Я не был в силах бороться с течением, и нас обоих увлекло в глубину. Всеми силами удерживал я свое дыхание, крепко держа ее в объятиях, я чувствовал уже, что вот сейчас захлебнусь, но вдруг течение могуче подбросило меня вверх, и мы оба упали затем в непроницаемом мраке в какое-то бурлящее, грохочущее, волнующееся подземное озеро, где я вдруг почувствовал ногами песчаное дно. Ощупью, где мельче, я подвигался вперед, держа ее в руках, и вынес наконец на сухое место. Она была без памяти. Я делал ей искусственное дыханье, и вот она наконец очнулась. — Где я? — спросила она меня. — Не бойтесь! Со мною, и я вас спасу! — Она доверчиво положила голову на мое плечо. Я снял с своего пояса удивительную, изобретенную мною «лампочку симпатии». Если одну ее кнопку возьмет кто-нибудь, а другую другой, не любящий его, то лампочка начинает светить зеленым светом, а если любящий, — то малиново-красным. Я дал ей в руку одну кнопку, сам взял другую, и вдруг ярко-малиновый свет залил все подземелье. Картина была волшебная, но ужасная. Река из глубины вырывалась вверх гигантским фонтаном, падавшим в окружающее озеро. Это он выбросил нас сюда, а все берега были завалены скелетами завлеченных течением зверей и людей. 

Желая поскорей избавить ее от ужасного зрелища, я повел ее с помощью своей лампочки вдаль по какому-то сухому, старинному подземному руслу, поднимавшемуся уступами, на которые я выносил ее с большим трудом. Я уже совсем измучился и готов был упасть, но вдруг заметил вдали слабое мерцание голубоватого света. Это придало мне новые силы. Я взял ее в охапку и нес все дальше, все выше, преодолевая преграды. И вот мы очутились в отверстии пещеры, посреди отвесного склона огромной горы. У подошвы ее пенились волны Адриатического моря, но к нему не было никакой возможности спуститься и не было возможности подняться вверх. Положение казалось безвыходным, человеческий голос не достигал до берега, и не было видно ни одного жилья... Только кусты малины со спелыми ягодами росли в изобилии на площадке перед пещерой. Но вдруг они стали закрываться какой-то темной завесой, которая наконец заволокла все передо мною... 

Я незаметно снова заснул, и проснулся лишь от мычанья коровы, остановившейся у самых моих яслей на рассвете. Все кругом было залито голубоватым сиянием раннего утра, а корова, подняв к небу голову, повторила свое мычанье, как будто приглашая меня взглянуть на окружающее. Затем она спокойно повернулась и отошла на середину двора. 

И я действительно был ей благодарен за такое внимание. Ведь мы, цивилизованные люди и полуночники, так редко имеем случай наслаждаться дивной красотой рассвета, когда голубой полумрак, постепенно бледнея, переходит наконец в волшебно-алое сияние утренней зари, зажигающей, как брильянт, каждую росинку, а потом вдруг брызнут яркие лучи показавшегося солнца и зальют всю природу своим золотистым светом! 

И все это видел теперь я благодаря доброте разбудившей меня вовремя коровы! 

Я услышал и утреннее пение жаворонка, и щебетанье пролетавших ласточек, и звонкое чириканье собравшихся воробьев — все утренние чарующие звуки пробуждавшейся жизни. Вот к ним присоединился вдали и звонкий голос тоже проснувшейся вчерашней певуньи девочки, раздалась свирель деревенского пастуха, и человеческие звуки, казалось, составили одно нераздельное целое со звуками окружающей природы. 

Да, хороша была эта ночь в деревне, несмотря на неудачу моей главной цели — распространения революционных книжек! 

Заскрипела дверь хаты, и на пороге ее показался один из сыновей хозяина. Он зевнул два раза, пошел под навес, пошевелил сбруей и приблизился к моим яслям. 

— Что, уже не спишь? — сказал он мне. — Ничего тебе тут? 

— Хорошо! А ты теперь куда? 

— Да вот надо закусить, да и на работу. Вставай и ты. 

— Неужели у вас в деревне нет ни одного грамотного? — спросил я. — У меня есть хорошие книжки, и я дал бы даром. 

— Из больших никого. А из детей уж несколько человек учатся в господской школе. 

— В какой господской школе? 

— Да за селом в усадьбе молодая барыня выстроила. 

— Что же она, барыня, ничего себе? 

— Ничего, лечит даром. Вот и мне дала пластырь на руку, порезал косой. 

«Верно, тоже из сочувствующих нам! — подумал я. — Ведь наши враги не станут строить школ». 

— А другие господа у вас тоже ничего? 

— Всякие есть, а лучше бы их не было совсем. Из-за них тут сколько народу передрали после освобождения. 

— Да ведь начальство драло? 

— Все о них же старалось! — и собеседник мой мрачно нахмурил брови. 

«Вот тебе и патриархальность! — подумал я. — Под ней, очевидно, что-то кипит». 

— А вот ты говорил вчера, — прибавил он, — что в городах хотят перестроить жизнь по-новому. Много их? 

— Да порядочно. 

— А сам ты не из ихних? 

— Из ихних. 

— Ты скажи им, что у нас многие их поддержат, если увидят, что у них сила. 

— Хорошо, скажу! А пока вот тебе несколько ихних книжек. Раздай тем, кто грамотный, и пусть прочитает и тебе. Узнаешь, чего они хотят, только не показывай начальству. 

И я отдал ему несколько штук из своего мешка. Он отошел и спрятал в сене. 

Вышел старик-дид и, справившись о моем сне, пригласил меня в хату закусывать. 

Теперь я был в полном восторге! Значит, до некоторой степени осуществлена и цель моего путешествия! 

Чуть не прыгая от радости, вышел я через полчаса из этой деревни в дальнейший путь на ту же самую бесконечную большую дорогу. 

Все мои вчерашние мрачные мысли о неподготовленности крестьян исчезли из души: ведь так хотелось верить, что народ откликнется на наш призыв! Мне уже мечтался здесь маленький деревенский центр огромной сети подготовительной работы для всеобщего освобождения народа. Я записал своим, только мне одному понятным, способом имя своего собеседника на дворе и название деревни, отметил, что там есть популярная в народе помещица, с которой было бы желательно войти в сношения. Способ моей записи заключался в том, что я все слова делил пополам, заднюю их половину ставил впереди, а переднюю сзади и дополнял обе половины какими-либо буквами. Так из деревни Коптево выходило «тево'коп», а потом окончательно и «стевол'копаю». Зная, что надо начинать со средины и брать только первый слог, а потом читать вначале без первой буквы, я легко разбирался в написанном и не говорил своего способа ни одной живой душе, так как рассуждал: если я сам не сумею удержать своего собственного секрета, то какое же право буду иметь требовать, чтобы его хранили другие?

V. ВО ИМЯ БРАТСТВА[42]

1. Бой-баба

Жгучее июльское солнце сильно палило мой затылок и плечи на бесконечной степной дороге. 

Вдали показалась большая деревня и при самом входе в нее — простонародная харчевня, у которой стояли две телеги. 

— Надо испытать и народную столовую! — сказал я самому себе и, войдя в дверь, поклонился присутствующим, сел на скамье за небольшим деревянным некрашеным столом, так чтоб мне все было видно внутри. Там сидело несколько крестьян: одни пили чай, другие закусывали. 

Ко мне сейчас же подошла хозяйка, полная женщина с толстыми оголенными до локтя руками и круглым лоснящимся лицом, как будто оно было только что смазано салом. Она молча стала передо мною. 

— Есть что закусить? — спросил я. 

— Есть шти с хлебом — четыре копейки, и солонина — пять копеек, — лаконически ответила она. 

— Так дайте на девять копеек, — ответил я. 

— Сейчас! 

И, уйдя в соседнюю комнату, она вынесла мне чашку горячих щей с несколькими кусочками солонины внутри и большой ломоть черного хлеба. 

Солонина была не первого сорта, но я с аппетитом съел все и, подойдя к хозяйке, подал ей двугривенный, прося сдачи. 

— Сейчас! — ответила она, кладя двугривенный в свой широкий карман за фартуком. 

Я отошел и сел на прежнее место, прислушиваясь к разговору крестьян. 

Там обсуждался вопрос о сапогах: они даны были кому-то одним из присутствовавших на время цельными, а возвращены с дырками. Давший все возмущался и выражался порой нецензурно, а присутствовавшие сочувствовали ему. Прошло четверть часа, а хозяйка все стояла у прилавка и не думала разменивать моего двугривенного. Наконец я встал и снова подошел к ней: 

— А что же сдачи? 

— Какая еще тебе сдача? — ответила она, уставивши обе руки в боки и смотря мне прямо в глаза. 

— А как же, с двугривенного? Ведь за щи с солониной девять копеек. 

— Как!!! — завизжала она. — За такие-то шти, да девять копеек! Ах ты, бестыжи твои глаза!!! Да ты что же эфто, смеяться надо мной вздумал!!! Ах ты, бродяга этакой! Да откуда еще ты пришел-то сюда! Да у тебя паспорт-то есть ли? 

Я в первую минуту был совершенно ошеломлен. Мне не было жалко лишних одиннадцати копеек, но мне хотелось провалиться сквозь землю от стыда за нее, и я покраснел, как рак. Мне никогда не случалось еще встречать ничего подобного в жизни. Заметив, что я краснею, она сейчас же заподозрила, что у меня, верно, и в самом деле нет при себе паспорта. 

— Подавай-ка сюда твой паспорт!!! Подавай-ка сейчас же! — закричала она. 

Я опустил руку в карман чуйки и вытащил паспорт. Он был крестьянский на вымышленное имя и написан был Кравчинским специально для меня перед моим уходом в народ на полученном им где-то чистом паспортном бланке. 

— На что мне твой паспорт!!! — завизжала хозяйка еще вдвое сильнее, увидев, что ошиблась. 

Пара ребятишек, игравших на улице, прибежала к открытым дверям харчевни и с любопытством уставилась на меня. Присутствующие прекратили обсуждение вопроса о сапогах и тоже глядели на нас. 

— Смотрите, смотрите, люди добрые!!! Еще паспортом своим хотел меня удивить!!! Разве я не видела паспортов-то! Ах ты... 

Дальше я не слышал. Я повернулся и, взяв свой мешок на лавке, вышел из корчмы, словно облитый кипятком. Что-то горькое поднималось у меня из глубины души. Так вот какие люди существуют на свете между остальными, хорошими! 

Как же быть с ними при всеобщем братстве, при общности с ними имуществ? Мне казалось совершенно невероятным, чтоб эта толстая женщина с круглым нахальным лицом, как бы смазанным салом, вдруг каким-то волшебством превратилась в святую Цецилию при объявлении нами всеобщего братства и общности всего! Значит, я был прав, когда возражал Алексеевой, что до полного осуществления наших идеалов и водворения земного рая, о котором мы мечтали, должно пройти немало поколений, пока человечество не перевоспитается. Вот я хожу теперь в народе, с котомкой за плечами, как один из его собственных братьев, и в первые же полтора дня встретил два очень отрицательных типа: иерусалимского паломника в скуфейке и эту женщину. Может быть, и в самом деле все, что можно сделать для современного поколения, — это осуществить то, что есть уже во многих иностранных государствах, т. е. демократическую республику, или «буржуазную», как они ее презрительно называют? 

У меня на душе было так горько и обидно за человечество, что я некоторое время не замечал ни красоты расстилавшихся передо мной полей, ни пения жаворонков вверху. Скрип телег сзади вывел меня из раздумья. Мимо меня проехала рысцой сначала одна телега, а затем и другая. 

— Садись, подвезем! — весело обратился ко мне, останавливая лошадь, один из двух, сидевших там и уже знакомых мне по корчме крестьян, тот самый, которому возвратили сапоги с дырками вместо цельных. — Садись, подвезем! — повторил он. 

2. «Черный передел»

  Я сел в тряскую телегу на свой снятый с плеч мешок, и мы поехали. 

— А-ах! стерва баба! Как она на тебя наскочила! — сказал крестьянин не только без всякого негодования в голосе, но как бы даже с оттенком похвалы и с широкой улыбкой на лице: вот, мол, ловкая женщина, с такой женой не пропадешь! 

— Да! — говорю. — Я таких еще и не видал. 

— Ну, поживешь — увидишь и почище! — сказал он. — Сколько тебе лет-то? 

— Двадцать! — ответил я, прибавив лишний год для большей важности. 

— А куда идешь? 

— В Воронеж. 

— Зачем? 

— Помолиться святым угодникам, — ответил я, так как перед самым приходом в корчму решил, что буду всякий раз являться в новой роли, чтоб наблюдать отношение крестьян к каждой профессии. 

— Хорошее дело! — поощрительно сказал он. — Помолись и за нас, грешных. 

— А вы сами куда? 

— Да верст за десять отсюда, делить землю. Прикупили нас восемь человек из деревни в складчину у барина, а теперь хотим разделить. Другие наши уж там. 

— А зачем же делить? Вы бы так и оставили общую. 

— Ты городской, видно? — спросил он меня вместо ответа. 

— Из Москвы, фабричный. 

— Я так и думал, — заметил он. — А ты запасись-ко сам землей, тогда и увидишь, как хозяйничать на ней всем вместе. 

— Да ведь земля божия? Общая? — задал я ему хитрый вопрос, так как в среде молодежи на все лады повторялось, что простой народ даже не понимает, как это земля, которую создал бог для всех, может быть в частной собственности. 

— Божия там, где никто не живет, — философски заметил он. — А где люди, там она человеческая... 

— А что же, помещик хорошие деньги содрал с вас за землю? — спросил я своего компаньона... 

Крестьянин засмеялся и махнул комически рукой: 

— Да мы бы ему и вдвое дали, если б не видели, что все равно он ее не удержит! 

— Почему не удержит? 

— Да вишь ты, после того как умер в Питере его отец, он уж больно широко развернулся. Приехал в усадьбу, давай все перестраивать, такие палаты сделал, что и в Питере не увидишь. Потом жену молодую привел... фу-ты, ну-ты! Гостей кажинный день наезжало, и жили у него по неделям, лет пять подряд. А он-то всем старался показать, что у него денег — куры не клюют, швыряет и туда и сюда. И мы тоже ходили к нему: дай, барин, двадцать пять рублей, отдадим к осени! Кто поумнее, много набрали: выбирали время, когда идет куда с приезжими барынями. Тут-то к нему, как будто невзначай, подойдешь, а ему конфузно барынь. Так и даст. 

— И скоро прогорел? 

— Скоро! Теперь продает, кому лес, кому землю, да все равно не выпутаться ему из долгов. Уж больно накуролесил. 

— А вот, — заметил я, — в народе говорят, будто барские земли отдадут в общину. Ведь тогда и ваши прикупные могут отдать. 

— Разве можно! То барские земли, а то наши, крестьянские. Наших нельзя отбирать. 

Чувствовалось, что барин в понятии этого крестьянина совсем как бы и не человек, и я вполне понимал его точку зрения. Поместные дворяне считали себя по рождению выше крестьян, смотрели на них сверху вниз. Они не роднились с ними, их дочери только рассмеялись бы, если б самый лучший из молодых крестьян сделал одной из них предложение. Их сыновья пользовались крестьянскими девушками лишь для эфемерных развлечений и затем без сожаления бросали их с разбитыми сердцами. На крестьян они смотрели самодовольно, как на простых рабочих животных. Но воображаемая «низшая» раса не соглашалась считать себя такой и начинала сама смотреть на дворян, вообще как на шальную, тоже «низшую», ни на что не годную и притом лишенную всяких человеческих чувств зазнавшуюся расу, совершенно так же, как средние сословия презрительно относятся в глубине души к верхним слоям аристократии, относящимся к ним так же, как поместное дворянство к крестьянам. Все, что ценило крестьянство в помещиках, в чем не могло не считать их выше себя, был уровень их образования, хотя полного объема этого различия оно и не могло себе представить, будучи в то время, которое я описываю, почти поголовно безграмотным. 

Передняя телега, ехавшая перед нами, свернула с большой дороги на проселочную. Возница, все время жевавший соломинку, сидя боком к нам на облучке телеги и принимавший мало участия в разговоре, выплюнул соломинку и обратился ко мне. 

— Ну вот нам надо сворачивать к нашей земле, а тебе в Воронеж идти надо далее по столбовой. А может, хочешь взглянуть на нашу покупку? Тут недалеко. 

— Да поедем-ко! посмотришь! — прибавил и мой словоохотливый собеседник. — Ведь тебе некуда торопиться, воронежские угодники тебя подождут, не убегут. 

Было видно, что им очень хотелось похвастаться передо мною своим приобретением. 

— Поедемте! — сказал я, очень довольный таким предложением. 

Проехав версты три проселочной дорогой, вьющейся среди двух стен колосьев, склонившихся по обе стороны, мы выехали в дубовый лесок к речной долине. Там на берегу сидело уже несколько человек крестьян украинского типа, босых, усатых, в белых рубашках и штанах. Два чугунных котелка на треножниках из палок висели над тощими костерками из прутьев. В одном дымилась похлебка, в другом каша. 

— Пообедай сначала с нами, — сказал мне мой прежний сосед в телеге, очевидно, самый влиятельный в компании, и принялся рассказывать всем со смехом, как меня отделала корчмарка, а они меня потом догнали и подвезли.