Вакханалия

«Уазик» отдела по расследованию убийств сиротливо обретался у главных ворот. Двое работничков сладко спали (один из них — Костян Борзых), еще двое стояли у капота и курили.

— Кого привел, Леонидыч?

— Главную подозреваемую, — представил меня Верест коллегам.

— В машину ее? — подмигнул мент, делая устрашающий жест. — Так это мы мигом…

— Но-но, — заволновалась я, — без намеков, пожалуйста. А то узнаете, кто такая сибирская язва.

Неспящие засмеялись.

— Инструкции будем писать, командир? — осведомился приблатненного вида опер.

— Обязательно, мужики. Собирайте толпу, будите сновидцев — и за работу. Носами пробороздить место преступления. И окрестности в радиусе ста метров. Будут требовать санкцию прокурора — знаете, как себя вести. Нет хозяев — обыскивать только огород. И не забудьте про Красноперова, любое его движение на вашей совести.

— Что искать, Леонидыч?

— Штейнис не объявился?

— Никак нет, командир. Звонили жене — она не в курсе, ушел вчера утром — больше не видела.

— Вот его и ищите…

Казаки не прибавили информации. Караульная будка находилась рядом с воротами — утепленная, срубленная из добротных бревен. Электричеством запитывалась отдельно от поселка — посредством ЛЭП, тянущейся по верху дамбы. Внутри, правда, особенного порядка не наблюдалось — кровати не прибраны, на столе грязная посуда, в углах — пыль холмами.

— Перхоть, — проследил за моим взглядом старшой. — Не обращай внимания, дамочка, здесь всегда так.

Да я-то переживу. С наступлением осени казаки в наших краях мельчают. Летом полно девчонок — нарядных, голопузых, с ножками от кутюр, и эти ходят петухами: в черных очках, с аксельбантами, защитка отутюжена, сапоги блестят, на поясах нагайки — как фаллические символы. А едва приходят холода, на дачах остаются одни пенсионеры — парни скисают. Бушлаты, грязь до колен, перманентная небритость. Службу тащат, но как-то без задоринки. Дежурят по шесть человек, по нескольку суток. И не пьют — с этим у них строго.

— Не, мужик, по Облепиховой после двадцати трех ноль-ноль не ходили, — сообщил невысокий общительный крепыш, представившийся Вересту Зубовым. — Дождь лил как из ведра, до Соснового переулка дошли — и обратно. Какой смысл? Там тупик, снаружи не залезут, а местные дачники не озоруют — тихие. Мы в те края вообще редко забредаем.

— Мы по трое ходим, иногда по двое, — просветил начальник наряда Лукшин — суховатый шатен с тремя пальцами на левой руке. — В одиннадцать смена закончилась — вернулись в будку; Круглов со своими заступил.

— Точно, — поддержал Зубов. — Поспать, правда, не дали — ваши понаехали, давай шухерить. А мы знаем, чего там происходит? Наше дело маленькое — следить, чтобы снаружи гостей не было, а внутренние разборки между дачниками нам, мужик, до фени…

— Почему вы решили, что это внутренние разборки? — удивился Верест.

Зубов и глазом не моргнул. Потрепаться он любил — не отнимешь, но лицо у парня было не из тех, что запросто выдают эмоции.

— А какие еще, мужик? Ворота охраняем, никто не входил. И через забор не лезли — у нас бы звякнуло. Так что извиняй — мы не виноваты, ищи в другом месте…

Я поймала себя на мысли: а почему он со мной таскается, как с торбой? Ну всучил бы в лапы того же Кости Борзых, и пусть у сержанта голова болит? Работать не любит по понедельникам? Мы брели по безлюдной Тенистой улочке и болтали о каких-то пустяках. Я не чувствовала дискомфорта — приятно находиться под защитой плечистого мачо. Однако мысль о немедленном бегстве в город не отступала. Еще одна ночь под боком у кошмаров — и меня саму вынесут вперед ногами. Выслушав пару очередных побасенок из жизни храбрых, но не очень работящих милиционеров, я попробовала забросить удочку.

— Исключено, Лидия Сергеевна, — с ходу отверг мое капитулянтство Верест. — Не хочу разговаривать с вами безапелляционно, но буду. Никто из живущих в северной части кооператива не уедет. Надеюсь, вы понимаете почему. Не волнуйтесь, дом у вас крепкий, связь работает. Охрану приставим. Пишите свои романы. А когда понадобятся ваши показания, вас ненавязчиво прервут.

Я уткнулась носом в шарф, обмотанный вокруг горла, как гипсовый бандаж, а Верест продолжал работать на публику. Он, оказывается, в детстве тоже писал романы (и с чего он взял, будто я в детстве писала романы?), а по сочинительству стихов он и нынче самый непревзойденный пиит из всех ментов в мире. Рифма так и прет из Вереста. Бильярд — миллиард, в феврале — «шевроле». Потом вкрадчиво признался, что свои стихи он не записывает, держит в голове, а на следующий день забывает, потому что не хочет прослыть посмешищем в органах, а ручку берет только в двух случаях: когда нужно написать протокол или, скажем, поковырять в ухе.

Интересно было наблюдать за его лицом: ночью это был злобный, раздраженный службист, еле удерживающий себя в рамках приличий. С той минуты, как я предложила ему переночевать на своем диване, его лицо стало теплеть, с пробуждением сдало на пару пунктов (хорошее снилось, а тут меня увидел…), после осетринки с поросенком вернуло румянец, очеловечилось, возможный конфуз с маньяком опять отбросил его в зону вечного холода, а с началом прогулки морщинки на лбу Вереста стали постепенно разглаживаться, глаза голубеть, а тон голоса все меньше напоминал о причастности моего сопровождающего к доблестным правоохранительным органам.

Процесс обращения мента в гуманитария был безжалостно прерван писком рации.

— Командир, Штейнис объявился, — уныло возвестил кто-то сидящий в аккуратной продолговатой коробочке. — За Красноперова не психуй, мы его обложили, не сбежит.

— Понял, не дурак, — лаконично отозвался Верест, и вновь приятно очерченные губы сложились в циничную ухмылку.

Я почувствовала недоброе.

Две ночи меня будоражили кошмары наяву, зато дни протекали относительно нормально. Сегодня же все рухнуло — задолго до обеда я поняла, что жить предстоит на обнаженных нервах.

— Вам необязательно идти, — предупредил меня Верест. — Зрелище так себе, зачем лишний раз психовать? Успеете еще.

— Ну спасибо вам, — прошептала я, — вы так умеете успокаивать…

Естественно, я увязалась за ним. Меня ведь не отпихнешь — не собачонка… Состояние было как с тяжелого похмелья. Однако я успела ухватить главное: исследуя в свете дня окрестности трансформаторной будки, опера обнаружили в заборе Риты Рябининой свежий пролом. Три штакетины были сломаны посередине, и обломки вращались на гвоздях, прибитых к продольным брусьям. При их совмещении забор казался целым (вот и нам таким показался), при повороте получалась дыра, вполне пригодная для пролаза (и протаскивания) человеческого тела.

— Ногой сломали, — авторитетно заявили опера. — Элементарно, Леонидыч. Доски гнилые, ломаются, как прутики.

Я помнила бледное лицо Риты Рябининой, которую, поддерживая под локотки, привели из дома два милиционера. Нет, она ничего не видела и не слышала. Какой труп, граждане?.. Она упрямо падала в обморок — еще упрямее, чем я. Я помнила смурные лица оперов, зажимающих носы. На сломанную ограду, возможно, и не обратили бы внимания, кабы не увидели, как смешная «француженка» Танька возбужденно вертится у компостной ямы. Запрыгивает туда, с визгом выпрыгивает, опять запрыгивает… Опера решили полюбопытствовать. А потом связали эти два явления. На дне ямы, под грудой буро-желтой листвы, собранной Ритой со всего участка, покоилось тело! Танька вырыла руку, зубами дернула ее за рукав, и неизвестно, что было бы дальше, не подоспей сержанты Борзых с Замятным. Зрелище действительно было так себе, не картина Шишкина: со дна ямы их приветствовала торчащая из листвы обкусанная, растопыренная пятерня…

Получив подкрепление, опера извлекли тело. Позвонили на предмет спецтранспорта. Разрыли листву до самого дна, обшарили сад — искали пистолет. Не нашли. Привели в чувство Риту Рябинину и стали задавать неудобные вопросы. Но это оказалось заведомо провальным занятием: шевеля белыми губами и глядя в небо, Рита твердила как молитву: да, этот человек неоднократно бродил по Облепиховой; да, она бросала в яму листву, да, никаких трупов она в нее не бросала, она бы запомнила; откуда в заборе пролом — она не знает; кто совершил жутковатый погребальный обряд — она не знает; слышала ли она ночью подозрительные звуки — она не знает…

Ту же процедуру проделали со мной. С аналогичным успехом. Я старалась не смотреть на обезображенное гримасой, зеленое лицо. Да, призналась я, тупо глядя в пространство, с этим парнем мы по-своему знакомы. Да, прошлой ночью он лежал у трансформаторной будки и был не живее, чем сегодня. Надеюсь, теперь меня никто не пожелает подвергнуть психиатрической экспертизе?..

— Его хотели спрятать! — возбужденно говорил молодой, худой и бледный опер по фамилии Замятный — парень явно не годный к строевой службе. — Пробили ногами забор и потащили к компостной яме… Им бы удалось, мужики! Набросай побольше листвы — он бы до весны пролежал как миленький. Сегодня-завтра начнутся холода — никакого запаха…

— А почему женщину не зарыли? — мучительно тараща глаза, вопрошал не отягощенный ай-кью Костя Борзых.

— Да не успели, Костян! Женщина позвонила в ментуру — через двадцать минут мы уже прибыли…

Это было похоже на правду. Одно они забыли упомянуть — если все происходило описанным образом, то вряд ли действовала женщина. Не по силам женщине таскать мужиков через забор… И второе забыли: жуткий убийца действовал не спонтанно; он прекрасно знал о наличии компостной ямы, а также о месте ее… наличия.

А может, сознательно об этом не говорили. Зачем говорить об очевидном?

Меня уже качественно штормило. Вот-вот начнет количественно рвать. Опять появились казаки в бушлатах — Зубов, Лукшин. Они патрулировали поселок и, видимо, любопытства ради забрели в северную часть (оно и верно, время-то надо убивать). Зубов о чем-то выспрашивал у оперативных работников — круглое густобровое лицо с папиросой в зубах выражало неподдельное участие: мол, как же вас, ребятки, угораздило вляпаться в такой «глухариный заповедник»?..

— Олег Леонидович, отведите меня в дом… — прошептала я, повисая у Вереста на рукаве. — Отведите, ну пожалуйста, не то сейчас будет новый труп…

— Замятный, Борзых, сообщите жене, — распорядился Верест. — Да поделикатнее, а то вы народ простой, без такта…

Те дружно возмутились: мол, хорошенькое разделение труда — один с бабой носится, другим самое черное. Но их протест уже не имел значения: в командной игре приказы капитана обсуждаются, но подлежат исполнению. Верест отвел меня на дачу, усадил на кухонный стул, а сам обошел помещения (на предмет посторонних), поднялся на второй этаж, поскрипел над головой, спустился, осмотрел решетки, замок на двери.

— Замок у вас внушительный, Лидия Сергеевна, но толку, прямо скажем, никакого. Слишком популярная конструкция.

— Вы за меня боитесь? — прошептала я, переползая со стула на диван. — А почему, если не секрет?

— Да нет вовсе, — смутился Верест. — Зачем мне за вас бояться? Вам не угрожают. Просто… Просто нужно соблюсти формальности и оставить вас на пару часов…

— Вот так новости, — расстроилась я. — Неужели я так быстро вам надоела?

— Представьте себе, нет, — сконфуженно пробормотал Верест. — Однако, если вы еще не заметили, я как бы при исполнении. Назревает нелицеприятный допрос живущих в поселке людей. Неплохо бы взять вас с собой, да совесть не позволяет. Вы очень ослабли, вам лучше полежать. Так что давайте простимся по-доброму.

— Ну и катитесь, — возбудилась я. — Скатертью дорожка! Можете не возвращаться.

Мой бывший муж Бережков на такие несправедливости, как правило, обижался. Тихо, но заметно. Этот тоже, вероятно, обиделся, но только вида не подал. Расстроенно покорябал щетину на щеке, еще раз покорябал, потом недоверчиво провел по ней рукой, как бы вспоминая о наличии небритости, с которой в приличное общество соваться неприлично. Потом проворчал:

— Не мешало бы побриться… — и вопросительно посмотрел на меня.

— Могу предложить только рубанок, — мстительно заявила я.

Тут он и впрямь обиделся. Покраснел, как солнышко на закате, развернулся и хлопнул дверью.

— Эй! — заорала я. — А как насчет того, что я уезжаю домой?.. Эй! Я уже чемодан пакую!..

Дверь немного помедлила и открылась. Глаза Вереста горели голубым реваншистским огнем.

— Статья триста восьмая, Лидия Сергеевна. Отказ свидетеля от дачи показаний. Статья двести девяносто четвертая — воспрепятствование осуществлению правосудия. По совокупности до года исправительных работ. С конфискацией дачи.

Надо же, испугал. Я доползла до мансарды, включила мобильник и упала на кровать. Шесть цифр — шесть длинных и коротких «гудков в тумане» — как щипки по нервам. Но это правильный ход. Чтобы острее чувствовать жизнь, нужно быть несчастной не на жалкие семьдесят процентов, а на все сто с хвостом.

— Здравствуй, мама, возвратились мы не все, — сказала я обреченно в говорилку. И примолкла.

— Что ты хочешь этим сказать, Лидия? — сурово вопросила мама.

Ах мама, мама. Как много в этом звуке. И грохота землетрясения, и рева бомбардировщиков. И точных сабельных ударов. И отчего я ее так люблю?

— Я шучу, мама, — сказала я. — Это юмор такой. У меня все нормально. А у вас?

По маминым паузам всегда становится понятным, как закаляется сталь и что такое упрочнение с износостойкостью. Впрочем, сегодня пауза была недолгой. Мама разразилась яростной тирадой в своем стиле. О том, что мир летит ко всем чертям, на пороге большая война; что Варюша каждый день, побивая собственные же рекорды, приносит по четыре двойки, а вчера попросила у бабушки объяснить ей значение слова «мама»; что Липучка плачет по ночам; что башни у одних падают, у других едут; что безумство можно было еще простить Лермонтову, Достоевскому, Толстому или, скажем, Блоку (как-никак гении), но только не мне, Косичкиной, поскольку гениальности в моих писульках нет даже под лупой, а вот дури…

Дождавшись, пока мама отбомбится, я хотела многое вставить в свое оправдание (например, то, что на последний, собственно, гонорар я ей купила неплохую шубку), но поняла, что смысла нет — я уже несчастлива на все сто, в связи с чем, удовлетворенная, сыграла отбой, бросив мобильник в куртку.

Глава 6

Не прошло и часа, а я уже была несчастлива на все двести. Брякнул крючок-сигнализатор — благо я была внизу, бродила серой тенью по маминой комнате, переставляя стулья от стены к стене. Находись я сверху — заново бы натерпелась. Я пулей подлетела к окну — Верест вернулся? Не быстро ли соскучился?.. Увы, затаенная мечта не воплотилась — за шторками мелькнула казацкая защитка. Двое охранничков внаглую перлись на мою территорию. Один уже вошел, нюхал рябинку, другой изучал нуждающуюся в ремонте калитку.

— Два по двести, Зоечка… — напевал первый. Слышимость была великолепной. Казак оборвал пение: — Пошли, Алеха, ну чего ты там застрял?

Доблестная охрана не спеша потопала вдоль дома. Задний громко рассказывал байки:

— …И вот за эту гарну дивчину Антоха на этап и загудел. Восьмерик за пазуху, и — сам себе должен… А куда ему на эту зону? За одну фамилию заклюют.

— А какая у него фамилия?

— Ну дак энта… Лягашкин.

Оба весело заржали.

— Можно канцелярию тамошнюю подмазать, — посоветовал первый, — исправят на Лягушкин, и дело с концом. Тем вообще по барабану…

Заразительно гогоча, двое в «стандартной упаковке» свернули за угол и затопали по крыльцу. Через мгновение в дверь требовательно застучали.

Делать нечего, я потащилась открывать.

— Отсюда вывод — не спеши с инвестициями в дамскую сферу, Алеха, думай головой, — зачитывал мораль той басни первый.

— Два по двести, Зоечка… — пропел, подмигивая мне, второй.

— Ладно, заглохни, Карузо, — беззлобно перебил «моралист». — Доброе утро, мадам, мы с вами уже встречались.

— Угу, — сказала я. Опять эти двое — Зубов и трехпалый Лукшин. Мы виделись с ними в казачьей будке, потом они инспектировали «сцену преступления» со Штейнисом в главной роли, теперь зачем-то приперлись ко мне.

Невысокий Зубов шутливо отдал честь на польский манер — двумя пальцами.

— Мадам?..

— Прошу прощения за визит, — интеллигентно начал Лукшин. — Капитан… э-э… Ну старший у… э-э…

— Ментов, — подсказал Зубов.

— Ну примерно, — согласился Лукшин. — Его нет?

— А здесь его дача? — удивилась я.

Лукшин смутился. Зубов наоборот.

— Опера подсказали, — пояснил Зубов. — Мы же не виноваты…

— Его нет, — вздохнула я. — Капитан на работе. Подходите попозже.

— Да мы, собственно, к вам, — признался поджарый Лукшин. — Ребята из оперов говорят, к вам ломились ночью посторонние?

Я немного испугалась. Хороший вопросец.

— Ну… не то чтобы ломились, — замямлила я, — но как-то особенно громко стучали, мне кажется…

— А замок-то у нее хреновенький, — нахмурясь, провел пальцами по нехитрой запорной конструкции Зубов.

— И решетки на окнах так себе, — покосился Лукшин на окованные в железо окна. — Терпеть не могу этих халявщиков-временщиков. Кооператив «Лишь бы бабки содрать» называется…

— А чем я, собственно, обязана?.. — осмелилась я напомнить.

— У нас инструкция, — отрубил Лукшин. — Мы должны осмотреть все ваши окна-двери, дабы не повторилась вчерашняя история. Это наша работа, женщина. Если не хотите нас пускать — ради бога, мы напишем рапорт начальнику районного УВД, директору кооператива — и ваш участок просто снимут с охраны.

Я молча посторонилась и ушла в мамину комнату — делать опись оставшейся осетрины.

Надо отдать им должное — они не учиняли тотальных разрушений. Потоптались по коврикам, подергали решетки. Лукшин что-то записал в блокноте, а Зубов ненавязчиво поинтересовался, что это за люк посреди маминой комнаты. Отрада для подпольщиков, объяснила я. Проще говоря, средоточие хлама. И какая ему вообще разница? Большая, объяснил с хитроватой ухмылкой Зубов. Иногда подполья представляют конкретную западню, а иногда имеют два выхода, один из которых, если будет желание, можно использовать в качестве входа. На что я отмолчалась, глубокомысленно пожав плечами. Лукшин предложил проводить меня на второй этаж, а если я не хочу, то он может и сам, чай, не заблудится. Зубов, судя по всему, подниматься не хотел. Пришлось выбирать из двух зол — разорваться я не могла. Потащилась за Лукшиным, а Зубов остался промышлять внизу. Когда мы спустились, он сидел на корточках, неприязненно созерцая дверной замок.

— Убогая конструкция, мадам, — поднялся он на ноги. — Советую заменить, пока не поздно. Открывается гвоздем, не шучу. С одной стороны, удобно, особенно когда забываешь ключи, но не думаю, что это вас обрадует…