Странный гость

Странный гость

Они увидели его как только вышли из троллейбуса па кольце.

Парнишка стоял неподалеку от главного входа в аэровокзал. В одной руке он держал транзисторный магнитофон, другой прижимал к себе гитару — она висела па веревочке, перекинутой через плечо. На бледном остром лице не было беспокойства. Он что-то жевал — скучающе, медленно, не разжимая рта, и независимо поглядывал по сторонам безмятежными светлыми глазами.

«На пом будут синие джинсы и апельсинного цвета рубаха», — вспомнилась фраза из письма.

Все сходилось.

— Папа, это он? — одними губами спросила Танечка, и в глазах ее, таких же светлых, но тревожных, Николаи Петрович увидел смятение.

— Он, Танечка.:. Кажется, он… — голос предательски дрожал.

Николаи Петрович хотел подойти, но отказали ноги, стали чужими, деревянными. Ом вынужден был опереться на плечо дочери. Стоял, пытаясь усмирить разбушевавшееся сердце, и вдруг почувствовал, как девичья щека прильнула к его руке. И от этого прикосновения, такого тихого и робкого, он снова обрел силы, сделал шаг вперед, позвал сдавленно и вопросительно:

— Валерий?

Парень вскинул голову. В ту же секунду Таня вырвалась и побежала. Николай Петрович видел, как она остановилась на мгновение возле парнишки, поднялась на носки и, обхватив его за шею, поцеловала. И еще Он видел, как отшатнулся Валерий в первый миг от неожиданности. А потом, когда Таня отступила, растерявшись, видимо, от собственной смелости, лицо Валерия тронула улыбка.

— А… Сестрица, насколько я понимаю. Что ж, рад познакомиться… — Он откровенно раз гл яды вал ее, ощупывая глазами лицо, плечи, грудь, ноги. Затем в обратном порядке.

Что ж, славная сестрица, есть на что поглядеть!

Он наклонился и покровительственно чмокнул, ее, в щеку, а — Еще раз здравствуй! Ну, а где же…

И тут они впервые встретились глазами — Николай Петрович, приросший к месту с букетом в руках, и парнишка в синих джинсах и оранжевой рубаке, с гитарой на веревочке через плечо.

Отец и сын.

2

Николай Светланов учился на четвертом курсе педагогического института и работал вожатым в школе. Выл он ясноглазым кудрявым парнем, невероятно тощим, по жилистым и неутомимым. Играл в волейбол за сборную курса, возглавлял культмассовый сектор комитета комсомола, ко всему прочему был еще старостой группы и активным членом НСО. Как он умудрялся совмещать все это с работой в школе, объяснить он и сам затруднился бы. Выручало, видимо, то, что школа находилась неподалеку, а старшие курсы занимались во вторую смену. Во всяком случае, в школе его любили, ребята между собой называли «Светлаша», прозвище укоренилось, и в один прекрасный день у директрисы, которая в нем души не чаяла, вдруг вырвалось на педсовете: «Светлашечка, вы их всегда защищаете! (речь шла об учениках) Вот скоро придете к нам педагогом, тогда узнаете!..» Она не сомневалась, что, получив диплом, он будет работать в школе.

Затем прозвище перекочевало в институт, и никто уже не удивлялся, когда по коридорам разносилось: «Светла-а-а-ша-а, в комитет!»

Во время зимних каникул Никола»! повел своих школьников в театр, на премьеру «Машеньки» Афиногенова. Это был дипломный спектакль молодежной студни, над студией шефствовал горком комсомола, накануне было много разговоров о том, что студийцев надо поддержать, что если спектакль станет событием, то, возможно, студия превратится в самостоятельный молодежный театр, о котором давно все мечтали. Николай тоже так считал, поэтому он с удвоенной энергией распространял билеты. А главное — в роли Машеньки дебютировала на большой сцене Людочка Спицына, бывшая сокурсница Николая, которая год тому назад бросила институт, чтобы целиком посвятить себя театру, как она объясняла. Многие, особенно женская половина института, не одобряли ее поступок, считали, что ей просто лень учиться, красивой жизни захотелось. Другие, в том числе Николай, защищали Люду, говорили, что это призвание, а если человек чувствует призвание, он должен все бросить, идти туда, куда его влечет «неведомая сила», то есть талант.

«Талант, — фыркали бывшие подруги, — где вы его увидели? Ничего в ней нет, кроме смазливой физиономии и вызывающей фигуры!» Ребята посмеивались, девушки обижались. И вот сейчас, на премьере, должен был решиться давний спор.

Но дело было, конечно, не только в этом. С первых дней в институте Николай заглядывался на Люду, хотя не признавался в этом не только ей, но и самому себе. Объяснял свою симпатию к девушке тем, что Люда — душа студенческого драмколлектива, а он, Светланов, отвечает за сектор. На самом деле душой коллектива был сам Светланов: на сцене он не играл, но был и завхозом, и администратором, и директором, и еще бог знает кем… Костюмы и декорации — Светланов, зарплата руководителю — Светланов, спектакль к студенческому вечеру — Светланов… Он доставал, уговаривал, советовал, привозил, увозил, сидел вечерами на всех репетициях, орал громче всех, когда что-то не получалось, аплодировал горячее всех, когда получалось. Это ведь он сам на первых порах уговорил Люду прийти в драмкружок, попробовать себя на сцене, а затем бурно переживал каждый ее успех, каждую неудачу. Переживал он и ее уход из института, только вида не показывал, наоборот, спорил, защищал, доказывал, что она правильно поступила, пошла по велению сердца.

А у самого в это время сердце щемило нестерпимо, чувствовал он, что теряет ее, уходит она от него в другой мир, где все будет совсем иное, и вряд ли она когда-нибудь вспомнит о нем, о нелепом влюбленном «культмассовике», который даже намекнуть ей о своих чувствах не осмелился.

Раза два подходил он вечером к театру, где занималась студия, хотел увидеть Люду, поговорить, но все неудачно. Один раз он даже не увидел ее: сначала сказали, что она занята, скоро выйдет, а потом, когда уже все разошлись, выяснилось, что она давно ушла. В другой раз она вышла вместе со всеми, радостно возбужденная, звонкоголосая, она что-то говорила и жевала на ходу, смеялась и принимала поздравления, и оглядывалась, выискивая кого-то глазами, пока они все, вышедшие из театра, бежали к машине — большому театральному автобусу, который должен был их везти куда-то… Искала она, конечно, не его, не Светланова, но так уж получилось, что внутренне он отозвался на этот ее ищущий взгляд, сделал шаг навстречу…

Она не заметила его, пробежала мимо, и лишь потом, из автобуса, когда все высовывалась из окна, ища кого-то, наткнулась взглядом на него.

— Ой, Светлашечка! Родненький! Господи, как же это я мимо тебя пробежала?!

— Ничего, — улыбнулся Николай, — ты же не знала, что я здесь.

— Ну, конечно, не знала! — она ласково улыбнулась ему, а глаза ее продолжали искать кого-то сбоку и сзади Светланова. — А ты… здесь…

Она явно хотела спросить, случайно ли он здесь оказался, и впервые он решился сказать правду:

— Знаешь, давно хотелось тебя увидеть.

— Ой, как обидно! — в ее голосе зазвучали самые натуральные слезы, но тут же исчезли, когда она стала объяснять, что должна сейчас ехать вместе со всеми.

— А далеко вы едете? — спросил Николай.

Граждане, далеко мы едем? — обернулась она к кому-то в автобусе. Ей стали хором растолковывать что-то сквозь взрывы хохота, она крикнула: «Пошляки!», высунулась из окна и, приложив ладони ко рту, проговорила страдальчески, но так, чтобы только он слышал:

— Куда-то к черту на рога! К Сержикову — Еланскому! Отмечать! Мы только что спектакль сдали — традиция такая!

Она махнула ему рукой, чтобы он подошел поближе, и когда Светланов приблизился почти вплотную, перегнулась еще больше, изловчилась и погладила его по голове.

— Светлашечка, миленький, ты прости, что получилось так, ладно? — она провела пальцами по его лбу, по щеке. — В другой раз приходи, обязательно! Слышишь?!

Автобус уже поехал, а она еще что-то кричала ему он не разобрал, только слышал, как в машине опять брызнул смех.

К театральному подъезду Николай больше не ходил. Порывался, правда, несколько раз, но вспоминал этот смех — и желание пропадало. Потом до него дошли слухи, что у Людочки был «очень серьезный роман с режиссером», режиссер даже из семьи ушел и жил несколько дней в театральном общежитии, но вскоре опять вернулся домой, а Людочка была «на грани самоубийства».

Вот тогда-то Светланов решил, что обязан найти Люду и протянуть ей руку помощи. Он долго ходил по вечерним заснеженным улицам, раздумывая, как это лучше сделать: пойти к ней утром домой или позвонить прямо сейчас. Было уже довольно поздно, часов одиннадцать, а пока он ходил, раздумывал, набежало еще пятнадцать минут — двенадцатый час, вообще в такое время не звонят, да еще в дом, где ты бывал раз или два в жизни, где тебя вряд ли помнят… Пожалуй, надо ждать утра… Но тут он представил себе, что, может быть, в этот самый момент Люда наливает в стакан уксусную эссенцию, а завтра утром ему скажут, что это случилось в одиннадцать часов пятнадцать минут, и всю оставшуюся жизнь он будет каяться, что мог позвонить в эту роковую минуту и не сделал этого… Он ринулся к телефонной будке, крикнул: «Дело идет о человеческой жизни», оттолкнул удобно развалившегося там длинноногого повесу, только начавшего настраиваться на «длинный треп», несколькими рывками диска набрал номер, и когда ему ответили, потребовал к телефону Люду.

У него, видно, был такой голос, что говорившая с ним мать Люды не на шутку встревожилась.

— А… что случилось? Кто это?

— Это я, Николай.

— Простите? Николай Матвеевич?

Нет, другой Николай! Светланов. Ее товарищ по институту.

— Боже мой, Светлаша! Простите, что не узнала вас сразу… У вас был такой голос, что-то случилось?

Н-не знаю… — невпопад ответил Николай, — могу я поговорить с Людой?

— Да, конечно, только ее сейчас нет, она приходит очень поздно, они ведь готовят к сдаче спектакль, а у нее главная роль. Ей ведь роль Машеньки поручили, вы знаете?

Он растерянно молчал.

— Может быть, передать ей что-нибудь? Или позвоните утром, часов до десяти, пока она еще будет дома?

— Да, я позвоню утром, если можно.

Он позвонил около десяти, но Люды уже не было — оказалось, что на десять назначена репетиция, и Люда уехала из дома совсем рано.

— Она была очень рада вашему звонку, — сказала мама, — и просила передать, чтобы вы обязательно пришли на премьеру, билеты будут заказаны специально для вас, у администратора. Вы придете?

— Постараюсь.:. А… больше она ничего не говорила?

— Она очень хочет вас увидеть. Говорит, что вы единственный настоящий друг.

— Спасибо, я приду обязательно.

На спектакль Николай привел два седьмых класса и очень волновался — за Люду, за ребят (поймут ли?), за студийцев. Но все обошлось прекрасно. Играли студийцы хорошо. Зал, стоя, аплодировал молодым актерам минут пять, а Люде и ее партнеру Олегу Ставскому, игравшему профессора Окаемова, семиклашки устроили настоящую овацию, они побежали за кулисы, окружили их, забросали цветами.

Стоя за спинами своих питомцев, Николай видел, как по щекам Люды бегут счастливые слезы, как она прижимает к себе цветы, прячет в них лицо, повторяет: «Спасибо! Спасибо, ребята! Я вам так благодарна! Вы сами знаете, что для меня значит ваш приход, ведь это моя родная школа!»

— Людмила Сергеевна, а правда, что в школе вы даже не думали о театре? — невзрачная, щупленькая Маша Терехова не сводила с Люды восторженных сияющих глаз.

— Правда! Я ведь учительницей собиралась стать, всегда готовила себя к этому. И в институте тоже… Пока вот случайно один человек не уговорил меня как-то выручить драмкружок, попробовать себя на сцене, у них там людей не хватало…

— Николай Петрович! — несколько голосов разом произнесли его имя.

— Да, Николай Петрович. А вы его откуда знаете?

— Это же наш вожатый! Да вот он, это же он привел нас сюда!

Светланов не думал, что они его выдадут. Во всяком случае, так скоро. Он не успел скрыться, они расступились, и он оказался лицом к лицу с Людой.

Она кинулась к нему, поцеловала, прижалась мокрой щекой.

— Коленька, Светлашечка, спасибо, что пришел! В такой день! И ребят привел! Спасибо тебе — никогда не забуду!

Они стояли в квадратном полутемном тамбуре, отделявшем фойе от кулис, сбоку была дверь в курилку, она все время хлопала, оттуда валили клубы дыма, слышались гулкие выкрики, за кулисами тоже разносился густой, хорошо поставленный театральный баритон, хозяйски распекавший кого-то, а для Николая этот миг, когда Люда прижалась к нему мокрой щекой с потеками туши от ресниц, остался на всю жизнь светлым воспоминанием. Может быть, потому, что порыв был искренний, пересчитанный:, и прижалась она к Светланову так, словно искала у него защиты.

Осознал он это потом, а тогда почувствовал лишь прилив покровительственной нежности, желание укрыть ее, Люду, от любых невзгод, защитить, сделать счастливой. Вероятно, это и решило все последующее для него. А для нее… Этого он никогда не мог понять до конца.

В тот вечер Люда потащила его вместе со всеми участниками премьеры к себе домой — отмечать. На этот раз он ехал с ними в одном автобусе, сидел рядом с Людой на одном сидении, примостившись третьим, с самого края (она заставила его сесть и придерживала всю дорогу, обняв за плечи, «чтоб не упал в темноте»). Он горланил вместе со всеми залихватские песенки, хохотал в общем хоре по поводу каких-то малопонятных шуточек, и странное дело — чувствовал себя свободно: не испытывал ни стыда, ни скованности, он как бы стал частицей этого единого многоголосого, многоликого существа, переполнявшего весь автобус.

Потом было шумное застолье в доме у Люды, произносились тосты вперемежку с анекдотами, бокалы вздрагивали от хохота… Николай сидел между Людой и неправдоподобно красивой блондинкой с кукольным лицом, она почему-то демонстративно ухаживала за ним, кажется, в пику своему соседу справа — холеному седовласому мужчине с черной бабочкой на горле — подкладывала ему в тарелку, подливала в бокал и вообще вела себя по отношению к Николаю так, словно они были давно знакомы.

А когда Люда встала, торжественно попросила слова и произнесла тост за настоящего друга (подразумевалось: не такого, как некоторые), за человека, который впервые приобщил ее к сцене, помог поверить в себя, помогал во всем на первых порах, а сам никогда ничего не требовал взамен ни благодарности, ни особого внимания, словом, за настоящего, преданного, скромного друга юности Колю Светланова, — блондинка ахнула и произнесла вполголоса, но так, что все хорошо услышали:

— Боже мой, какая фамилия! Да за одну такую фамилию можно замуж выйти!

Впоследствии Николай часто вспоминал два женских взгляда, которые скрестились над его головой, — насмешливо-вызывающий взгляд блондинки справа, и несколько удивленный, со спокойным превосходством, но в то же время мгновенно вспыхнувший, словно озаренный чем-то взгляд Люды. Вспоминал и думал — уж не тогда ли, не в тот ли момент все решилось для нее? Во всяком случае, ночевать его оставили у Спицы пых. Люда уговорила его не уходить. Постелили ему в отдельной комнате, судя но всему, это была комната ее брата, служившего в армии.

Ночью, когда в доме утихло, все улеглись, дверь в комнату приоткрылась, и он услышал сквозь дрему теплый, заговорщицкий шепот:

— Светлашечка, сигареты у тебя есть? Уснуть никак не могу…

Еще плохо соображая, он вскочил, подбежал к двери и в полутьме коридора увидел Люду — она стояла босая, подрагивая от холода в едва накинутой на голые плечи простыне.

— Кажется, есть, — прошептал он так же заговорщицки и засуетился, пытаясь нащупать в темноте свой пиджак. — Сейчас… Вот только свет зажгу… Где он включается?

Она проскользнула в дверь, столкнулась с Николаем в темноте, обняла его, прижалась всем телом.

— Не надо света, не зажигай света…

А утром объявила родителям, что выходит за него замуж.

Вот так все решилось тогда — очень быстро и неожиданно для всех, впрочем, для него тоже.

Первое время он был счастлив. Жили они в той самой комнате, родители Люды от носились к нему хорошо, и вообще, это был тот редкий случай, когда родители не только не мешали молодоженам, но как-то очень умело, тактично помогали им. Люда с утра до вечера пропадала в театре, Николай разрывался между институтом и школой, так что все домашние заботы целиком ложились на родителей. Завтраком их кормила мама, ужином — папа, и единственно, чем Николаю удавалось помочь — по воскресеньям он ездил на рынок, привозил продукты или, если погода была хорошая, брал на себя стирку, таскал с третьего этажа во двор белье для просушки, а потом пес обратно ворох промерзшего, пахнущего свежестью белья.

Но Люда и в этом не участвовала: но воскресеньям она работала, в выходной — понедельник — чаще всего отсыпалась: уставала она страшно, а иногда и этот день занимала студия. Так что днем они с Николаем почти не виделись, и он грустно шутил, говорил., что если встретит свою жену днем на улице, то, пожалуй, не узнает, забыл «сак она выглядит. На что она, тоже шутя, советовала ему ходить на дневные спектакли, она там занята по субботам и воскресеньям.

Шутки шутками, но иногда он действительно ходил, когда уж очень тоскливо было. И покупал программку, где черным по белому было написано: «Снегурочка — Л. Светланова».

И все-таки это было для них хорошее время. В те редкие часы, когда они собирались все вместе за столом, Люда сыпала театральными новостями, в лицах изображала, как проходил худсовет, кто и как выступал — у нее это здорово получалось, — Николай от души хохотал, смеялись Антонина Петровна и Сергей Семенович, родители Люды.

Потом Николай по аналогии вспоминал педагогический совет в школе, изображать он, правда, не умел, но рассказывал увлеченно, Люда всегда с интересом воспринимала все, что касалось ее старых преподавателей. Она их всех помнила, помнила их прозвища и очень живо представляла, как все происходило.

— Ну, Матрешка, конечно, руками разводит, закатывает глаза — вот так, — Люда показывала, как закатывает глаза историчка Мария Степановна, — и плачущим голосом: «Това-а-арщп, но ведь Отечествен пая война двенадцатого года — это такая тэма! Такая тэма! Здесь и Толстой, и Лермонтов, и Пушкин, здесь такие хорошие оценки можно было получить, а они, понимаете…» И опять руками вот так — да?

— Точно, — смеялся Николай. — Все-таки недаром я тебя на сцену вытащил! Ты могла бы с сольными концертами выступать: «Лица друзей».

— Ну уж друзей! Друзья у меня не получаются, все говорят. Вот недруги — другое дело!

Людочка, ну какой же тебе недруг Мария Степановна, — удивлялась мать. — Ты знаешь, когда я только привела тебя в школу за руку, первый человек, который нас встретил и поговорил с тобой, была Мария Степановна.

— Моет быть, передергивала плечами Люда, — только она мне в аттестат чуть трояк не закатала. Если, б не Ушастик, торчал бы у ценя трояк да милую душу…

— Вот уж не думал, что ты такая злопамятная, — вмешивался отец, — ! — маленькая — добрая была.

— А я и сейчас — добрая, — защищалась Люда, — л Просто у меня профессия такая — изображать.

— Изображать или высмеивать?

— Одно без другого не бывает. И потом это не высмеивание, это называется — подчеркнуть характерное.

— Не хотел бы я попасть в твой репертуар, — говорил отец насмешливо, но с некоторой грустью.

А ты и не попадешь, я своих близких не показываю.

— И на том спасибо…

— Пожалуйста!

Так они пикировались иногда, но, в общем, жили дружно. Нечастые размолвки быстро гасли, может быть, потому, что родители всегда принимали сторону Николая. Люда обижалась даже на них, говорила ему: «Мне иногда кажется, что это ты их сын, а я к тебе в дом пришла жить».

Все изменилось, вернее, стало меняться к худшему, с того злополучного дня, когда они переехали в собственную квартиру.