Дикая любовь

— Ну зачем уж так… уличную… — Отец на мгновение задумался, напряженно глядя в окно, шевеля губами — и снова застучал по клавишам. — Девочка-то… надо признать… очень даже…

— Ты еще поговори! — прикрикнула мать, — То-то я смотрю, ты перед этой соплей на цыпочках!

— Сто раз говорили! — раздраженно сказал отец, он сбился с мысли и теперь торопливо просматривал написанное. — Давай выгоним. Они будут трахаться в подъезде.

— Хоть ты-то не уподобляйся!

— Извини… Будут любить друг друга в подъезде…

— Ма, чаю дашь? — заглянул в комнату Максим.

— Мужайся, — насмешливо кивнул отец матери.

Все чинно сидели с четырех сторон большого стола в гостиной. Мать демонстративно смотрела на экран телевизора. Маша напряженно выпрямилась на стуле, боясь лишний раз двинуться, глядя в чашку, только изредка настороженно стреляла на нее глазами.

Отец откровенно забавлялся ее смущением.

— Вам смородину или крыжовник? — спросил он.

Маша, не поднимая глаз, кивнула.

— Значит, смородину?

Маша снова кивнула.

— Или крыжовник?

Маша беспомощно глянула на Максима. Тот молча взял варенье и положил ей в розетку.

— Па, — решил он отвлечь отца, — тебе не надоело на твоем драндулете стучать? Давай я тебя к компьютеру подключу. Программу тебе напишу. Представляешь, вызывает тебя редактор и говорит, что статья должна быть не «за», а «против», а Тютькин-депутат не народный заступник, а взяточник и вор. Нажимаешь на кнопку — принтер тебе новый текст выплевывает!

— Нет. В твоем компьютере души нет.

— А в твоей железке есть?

— Тут я слово пальцами чувствую…

Маша допила наконец чай и облегченно поставила чашку.

— Хотите еще? — отец поднял чайник.

Маша покорно поднесла чашку. Полная чашка вдруг запрыгала на блюдце в напряженно вытянутых руках. Маша неловко попыталась перехватить ее за ручку — и столкнула на пол.

В тишине чашка грохнула о паркет, как выстрел. Маша вдруг вздрогнула всем телом, выронила блюдце и сложилась, сжалась на стуле, судорожно закрывая голову руками, будто защищаясь от удара.

— Тихо, тихо… — Максим торопливо вскочил. — Все нормально, — он под мышки поднял Машу со стула и повел из комнаты. — Чего ты испугалась, глупенькая? Тихо…

Мать выразительно глянула на отца и усмехнулась.

К вечеру небо затянулось тучами, посыпалась мелкая осенняя безнадежная морось. Всю дорогу Маша тихо сидела за спиной у Максима, а когда остановились у дверей интерната, изо всех сил обхватила его сзади руками, не давая обернуться:

— Не отпущу…

Они посидели так молча. Открылась дверь, вышла директриса, молодая тетка в белом плаще до пят, с длинным, как шпага, зонтом. Маша тотчас отпустила Максима и слезла с мотоцикла.

— Здравствуйте, Раиса Николаевна, — поздоровался Максим.

— До свидания, Раиса Николаевна, — попрощалась Маша.

Та кивнула, озабоченно глядя в небо, открыла зонт и пошла к воротам.

Маша всхлипнула. Она совсем расклеилась к вечеру.

— Ну что ты… — Максим погладил ее по голове. — Завтра увидимся. Завтра в шесть, помнишь?

Он подождал, пока она поднимется в свою комнату и махнет ему из окна. Маша, прижавшись лбом к холодному стеклу, долго смотрела, как удаляется в темноту красный огонек мотоцикла. Переоделась в вытертый на локтях и коленях дешевый спортивный костюм, аккуратно сложила куртку, пушистую ангорскую кофту, джинсы и вместе с кроссовками отдала кладовщице в низкое окошко в обитой жестью двери. Расписалась в журнале и побрела обратно в комнату в толпе мальчишек и девчонок в одинаковых заношенных трениках…

Когда Максим выехал на улицу, директриса, шагавшая по тротуару к остановке, махнула ему, Максим притормозил.

— Подвезти, Раиса Николаевна?

— Нет, спасибо. С детства боюсь мотоцикла… Просто давно хотела поговорить с тобой, да все как-то не складывалось…

Максим заглушил мотор и поехал рядом с ней, толкаясь ногами. Директриса достала сигареты, прикурила на ходу.

— Ты, кажется, не куришь? Молодое поколение выбирает «пепси» и здоровый образ жизни? — усмехнулась она. — Понимаешь… я очень люблю Машу. Как свою. У меня нет своих детей и не будет… Никого так не любила, как ее. За все двадцать лет здесь. У нас страшно кого-то любить — начинаешь бояться. Я ведь только с тобой ее выпускаю. Как из сейфа — из рук в руки… Я так рада была, когда она тебя встретила. А теперь и тебя боюсь. У нас как на острове — все любови внутри, и женятся друг на друге, как правило. Или таких же находят. А ты ее вытащил из этого круга. И если ты ее бросишь…

Максим хотел возразить, но директриса властно махнула рукой:

— Если ты ее бросишь, она уже не сможет вернуться обратно… Ее ведь уже бросили один раз. Мать бросила. Второй раз она не переживет. Ты ведь знаешь, что Маша… ну, скажем так: не совсем здорова. То есть она совершенно нормальный человек, но для нее опасны любые стрессы. Если ты ее бросишь, она может сойти с ума. В самом прямом смысле. Я хочу, чтобы ты это понял. Если ты чувствуешь, что это долго не протянется, прошу: пожалей ее, исчезни сейчас. Сразу и навсегда. Потом будет поздно. Сейчас я еще могу что-то сделать…

Вдали свернула в ворота интерната белая «тоёта». Директриса проводила ее глазами.

— Вы извините, Раиса Николаевна, — спокойно сказал Максим, — но мы с Машей все давно решили. После выпускного мы подаем заявление, а когда я поступлю в институт, мы поженимся.

— Да?.. А родители не против? — директриса настороженно смотрела в сторону интерната.

— Я свою жизнь не обсуждаю ни с кем. В том числе и с родителями.

— Ну что ж… Я почему-то тебе верю… Надеюсь, все это между нами. До свидания, Максим. — Она бросила сигарету и быстро пошла обратно.

В комнату весело ввалились в обнимку с Губаном три девчонки, Машины соседки, пьяненькие, нарядные, в вечерней боевой раскраске. Следом зашел чернявый одноклассник Шарипов.

— Марго! Любовь моя до гроба! — Губан попытался обнять и Машу. — Ну, как твой мажор? Обосрался, когда я вас подрезал?

Маша вывернулась и молча отошла к своей кровати.

— Ну что, девчонки, все путем? Без кидалова? А, Креветка? — Губан подмигнул маленькой остроносой Креветке.

— А я виновата? — та честно смотрела ему в глаза. — Ну, не было никого. Облом! Хочешь, перекрещусь?

— А вот Шарипов говорит, что тебя негатив в тачку сажал.

— Ну, — подтвердил от двери Шарипов. — Черный, как моя жизнь.

— Просто подвез…

— Подвез бедную девочку? — изумился Губан, — Она стоять устала. Дружба народов!

— Ага.

Губан как бы шутя облапил Креветку, запустил руки под короткую юбку, потом под свитер. Креветка хихикала и томно закатывала глаза. Губан жестом фокусника вытащил у нее из-под резинки лосин несколько зеленых и щелкнул деньгами по носу.

— Ап!.. А ведь я предупреждал, да? — он продолжал улыбаться, но глаза похолодели. — Штраф — сто грин.

— Где я тебе возьму? — захныкала Креветка.

— Меня не колышет… Всех люблю, а ее больше всех, — он снова обнял Машу, которая подошла к умывальнику. — Поехали в кабак, Марго? На Пресне ночной кабак, китайский, классный. Вон девки были, скажут… Ну, просто посидим, потом обратно привезу.

— В другой раз.

— Я про другой раз каждый день слушаю, — Губан, посмеиваясь, все сильнее прижимал ее к себе. Маша упиралась локтями ему в грудь. — Лох твой тебя по кабакам-то не водит, а? Экономит?

— Отстань.

— Ну ладно, поцелуешь — отстану. Ну, по-пионерски. Чем я хуже его, а?

— Отстань, я сказала… — Маша яростно сопротивлялась. — Подожди… Смотри… Ну, посмотри, — она повернула его к зеркалу над умывальником.

— Ну, смотрю, — Губан удивленно глянул в зеркало, автоматически провел пятерней по волосам.

— Самого-то не тошнит? — спросила она.

Девчонки прыснули, даже Шарипов заржал.

Губан замахнулся — в последнее мгновение разжал кулак — и сильно ударил ее ладонью по лицу. Бешено глянул вокруг — смех тотчас стих.

— Слушай, Марго… — процедил он.

— Атас, Раиса вернулась! — сдавленным голосом крикнул Тарас, второй подручный Губана, влетая в комнату.

— Слушай, Марго: сама разденешься и попросишь, поняла?!

— Ага. Завтра.

— При свидетелях говорю: сама попросишь!

Дверь распахнулась, вошла директриса, следом семенила молоденькая воспитательница.

— Я же сказала, Губанов, еще раз здесь появишься…

— Да ладно, Раиса Николаевна, что вы сразу волну гоните! — беспечно развел руками Губан. — Вот девчонок зашел повидать. Заболтались немножко. Да, девчонки?

— Простить себе не могу, что от суда тебя отмазала! Пошел вон. Еще раз тебя замечу — посажу на всю катушку, ты меня знаешь!

— Да ладно пугать. Все, все, нет меня… — Губан исчез.

— Сдавайте одежду! — велела она девчонкам, которые под шумок торопливо ладонями стирали с губ яркую помаду. — До моего разрешения не выдавать! — приказала она воспитательнице. — Пусть дома посидят, про жизнь подумают… А с вами у меня завтра будет разбор полетов, — обернулась она к Шарипову с Тарасом и вышла. — Я же сказала, его не пускать! — донесся ее голос из коридора.

— А что я могу сделать? — оправдывалась воспитательница.

— Ты что, крезанулась, Марго? — спросила Креветка. — Что ты нарываешься? Он же тебя ни разу не трогал.

— Надоел, козел, — Маша легла на свою кровать.

Девчонки переодевались.

— Немцы, суки, старье одно прислали, — толстая Света-Паровоз разглядывала дыру на пестром свитере. — На, смотри, два раза надела…

— Немцы они вообще жмоты. У американцев гуманитарка получше.

— Ну, у кого чего? — они начали выкладывать из сумок трофеи: вафли в яркой обертке, банку пива или просто несколько ломтиков ветчины в ресторанной салфетке. — А хлеб есть?

— А у меня такие конфеты, девки! — вытащила Креветка жестяную коробку. — Представляете, негатив повез в валютку…

— Марго, будешь?

— Не хочу.

— Ну слушайте, девки! Негатив привез в валютку, а по-русски ни бум-бум…

— Да увянь ты со своим негативом! Марго, расскажи?

— Как обычно, — пожала Маша плечами.

— Нет, ты подробно. Ну вот приехали — кто дверь открыл?

— Мать. Так обрадовалась! Говорит: «Давно тебя не было». А я всего-то день не была… Мать меня очень любит. Отец тоже, но мать — особенно. Так и говорит: «дочка моя». Опять спрашивала, когда же я совсем перееду, потому что они скучают… — рассказывала Маша, глядя в потолок.

Девчонки жевали всухомятку и завороженно слушали.