Лев

Скрежет шин на жесткой почве еще звучал за окном, когда водитель вбежал в гостиную. По-видимому, он не думал меня здесь встретить. Трудно было ожидать, учитывая его рост и вес, что он сможет так мгновенно погасить свой порыв. Но он сделал это легко и точно, — подобная мускульная координация встречается только у профессионалов — боксеров, танцовщиков или акробатов.

В руке он держал кибоко — длинный хлыст из кожи носорога.

— Приветствую вас в нашем доме, — проговорил он. Тон его рокочущего голоса был искренним и открытым. — Я Джон Буллит, директор заповедника.

Я хотел было представиться, но он меня прервал:

— Знаю, знаю… Ваше имя зарегистрировано в книге прибывших. А поскольку вы — наш единственный клиент… — Он не закончил фразу и спросил: — Виски?

Не ожидая ответа, Буллит бросил свой кибоко на стул и направился к маленькому буфету с напитками в глубине комнаты.

Поистине он был необычайно красив, в полном расцвете лет и сил. Очень высокий и длинноногий, с массивным костяком и плотной, мощной мускулатурой, которая хоть и казалась тяжеловесной, но нисколько не мешала быстроте и гибкости его движений. Упругая активная плоть была для него просто источником жизненной энергии, хранилищем его силы. И даже солнце, которое жарило и пережаривало его годами, сумело только придать его лицу цвет горелого дерева, но не проникло дальше поверхности.

Одежда не скрывала, а лишь подчеркивала эластичность и гладкость кожи. Старые шорты едва доходили до колен, рукава старой рубашки были закатаны выше локтей. Она была распахнута от горла до пояса и обнажала могучую грудь.

— За ваше здоровье, — сказал Буллит.

Прежде чем выпить, он поднес стакан к своему немного приплюснутому носу и вдохнул запах виски.

Его как будто вычеканенные ноздри быстро сжимались и расширялись. Квадратная челюсть слегка выступала вперед, и вместе с ней — нижняя губа, твердая и розовая. Жесткие спутанные волосы стояли рыжей, почти красной копной над выпуклым лбом, щеки были полные и упругие. Лицо его скорее напоминало маску, звериную морду. Но благодаря твердому абрису и мужественному выражению оно обладало поразительной притягательной силой.

— Извините, сегодня утром я не мог вами заняться, — сказал Буллит между двумя глотками виски. — Уехал из дома затемно. Дело было срочное. Мне сообщили о двух подозрительных молодчиках в глухом углу заповедника. А там частенько пошаливают браконьеры… Понимаете, слоновая кость еще в цене, а рог носорога, истолченный в порошок, очень высоко ценится на Дальнем Востоке как возбуждающее средство. А всякие ловкие торговцы скупают здесь все и служат посредниками. Вот и выискиваются всякие негодяи; отравленными стрелами они пытаются убить моих слонов и носорогов.

— Вы их поймали? — спросил я.

— Нет, ложная тревога, — ответил Буллит и с сожалением посмотрел на свой хлыст, который он бросил, войдя в комнату. — Там оказались масаи.

В хриплом голосе Буллита я уловил нотку особого почтения, которую уже замечал у всех англичан Кении, когда они рассказывали мне об этом воинственном племени.

— Масаи, — продолжал Буллит, — ничего не покупают и не продают. В них есть какое-то особое благородство.

Он хрипло рассмеялся и добавил:

— Но при всем их благородстве горе им, если они тронут моих людей.

Есть люди, с которыми бессмысленно тратить время на разные банальности и пустые слова, предписываемые правилами вежливости. Условности им ни к чему, потому что они живут в своем собственном мире и сразу вводят вас в этот мир. Поэтому я сказал Буллиту:

— Ваши львы, ваши слоны, ваши носороги. Похоже, вы смотрите на диких зверей, как на свою личную собственность.

— Они принадлежат правительству, — ответил Буллит, — а здесь его представляю я.

— Не думаю, чтобы вы руководствовались только чувством долга.

Буллит резко поставил свой наполовину полный стакан и зашагал по комнате. Он ходил большими шагами. И все же его крупное тело, высокое и тяжелое, не задевало ни за один предмет.

Пробежав несколько раз из угла в угол и продолжая бесшумно двигаться, Буллит снова заговорил:

— После встречи с масаями я два часа ездил по зарослям, рассыпал соль на звериных тропах. Животные любят соль. Она их укрепляет. Можете считать, что я это делаю не только из чувства долга.

Буллит ходил все быстрее размашистыми, эластичными и неслышными шагами по загроможденной комнате.

— И земляные плотины, которые я возвожу, и желоба, которые приказываю копать, чтобы везде в любое время была вода, — это тоже входит в круг моих обязанностей. И я выкидываю отсюда без всяких церемоний любых посетителей, если они гудками своих машин беспокоят животных.

Буллит резко остановился с той легкостью, которую я уже подметил, и проворчал:

— Животные должны здесь чувствовать себя хозяевами. У них на это все права. Я не хочу, чтобы их тревожили. Пусть ни в чем не знают нужды. Пусть не страшатся человека. И живут счастливо. И так оно будет, пока у меня хватит сил, — вы меня поняли?

Я с беспокойством смотрел в его расширенные, немигающие глаза. Откуда это внезапная грубая вспышка? Невозможно, чтобы я был истинной ее причиной. Мое невинное замечание явно послужило только поводом, подходящим предлогом для извержения, которое готовилось уже давно. Но кому, на кого через мою скромную персону была обращена эта ярость и боль?

И вдруг взгляд Буллита утратил всю свою жесткость. Он вскинул голову, так что его квадратная челюсть оказалась на уровне моего лба. Потом схватил стакан и осушил его одним махом. Только тогда я услышал легкие шаги, которые он уловил раньше меня. Когда Сибилла вошла, лицо ее мужа было безмятежно спокойным.

V

Они приблизились друг к другу так просто и так естественно, как будто сделали это совершенно бессознательно. Когда они встретились посреди комнаты, Буллит обнял молодую женщину одной рукой, и плечи ее скрылись под его мощной лапой. Другой рукой с удивительной нежностью он снял с нее темные очки. А потом рыжая львиная морда склонилась к бледному лицу, и он поцеловал Сибиллу в веки. Тело ее расслабилось, и она прильнула к этой горе мускулов. Это произошло так быстро и было так целомудренно, что я не испытывал ни малейшего стеснения от их порыва. Каждое движение Сибиллы и Буллита было настолько естественно и чисто, что исключало всякую мысль о нескромности.

Просто муж и жена, разлученные ранним утром разными обязанностями, наконец-то встретились и обнялись. И больше ничего. Чего им скрывать? Но все, что может любовь принести двум существам, соединенным раз и навсегда их взаимной нежностью, уважением и верностью, все, что мужчина и женщина могут пожелать и получить друг от друга, чтобы заглушить скрытые сомнения и боль и быть друг для друга незаменимым дополнением, дарованным судьбой, — я это прочел и понял, — настолько чисты и красноречивы были лица Сибиллы и Буллита и каждое их движение.

Я вспомнил о маленькой белой церквушке среди диких зарослей, на склоне, откуда открывается великолепный вид на царственную и дикую долину Рифта. Там Буллит обвенчался с Сибиллой. Наивная торжественность, абсолютная вера, великолепное одиночество вдвоем, которое было тогда им так дорого, — все это я сейчас мог представить себе без труда. С тех пор прошло… десять лет. Но для них, между ними, ничто не изменилось. И так продлится до окончания их дней, пока хоть самое слабое биение жизни будет оживлять это бледное лицо и эту почти звериную морду под копною рыжих волос.

Всего несколько секунд ушло на это безупречное слияние нежности и силы. Буллит убрал свою руку, Сибилла отодвинулась. Но я попал в ее поле зрения, и Сибилла сразу вспомнила обо мне, своем госте. Глаза ее, такие прекрасные, мгновенно утратили радость. Она скрыла их, опустив темные очки механическим резким жестом, который был мне уже знаком. Щеки ее подергивались. Нервы снова были на пределе. Однако то, о чем собиралась мне сообщить Сибилла, вряд ли могло оправдать такую перемену.

— Я очень сожалею, — сказала молодая хозяйка. — Мне так и не удалось уговорить Патрицию выйти. Прошу ее извинить. Она не привыкла к обществу.

Буллит замер. Лицо его оставалось безмятежным. Но уловив его взгляд, я понял, что он сейчас предельно внимателен. И мне показалось, что я чувствую какую-то трудно определимую напряженность, когда сторонний наблюдатель иногда подмечает старое и затаенное несогласие, вновь возникшее между двумя людьми, которые так давно живут вместе и любят друг друга.

— Ну это же понятно! — сказал я, смеясь. — Для дочери Килиманджаро что интересного во мне, в посетителе из иного, совсем ей не интересного мира?

Благодарность, отразившаяся на лице Буллита, была такой же неприкрытой, как и гнев за несколько мгновений до этого, неоправданный и несоизмеримый.

— Да, конечно, понятно, — сказал он негромко.

— Но послушай, Джон! — воскликнула Сибилла, и нижняя губа у нее задрожала. — Чем больше Патриция живет здесь, тем больше она дичает. Это же немыслимо! Надо что-то делать…

Буллит ответил еще тише и нежнее:

— Мы уже пробовали, дорогая, и ты это помнишь. В пансионате малышка заболела.

— Ей тогда было на два года меньше, — возразила Сибилла. — Сейчас другое дело. Мы должны думать о будущем ребенка!

На щеках молодой женщины вспыхнули красные лихорадочные пятна. И вдруг она обратилась ко мне:

— Вы, наверное, тоже думаете, что Патриция сама будет нас когда-нибудь упрекать за то, что мы не дали ей хорошего образования?

Буллит молчал, но не сводил с меня глаз — очень светлых и опутанных сетью кровавых сосудов.

И взгляд его, наполненный всей силой воли, на какую он только был способен, требовал от меня ответа противоположного. Каждый из них, жена и муж, искали во мне союзника в стародавнем споре, предметом которого была судьба маленькой девочки в сером комбинезончике, дочери рассвета и диких животных.

Что мог сказать случайный посетитель?

Я думал о Патриции, о ее стриженой круглой головке. И это воспоминание, только оно, — о котором не могли знать родители, — заставило меня решиться. И я сказал шутливым тоном, как человек, от которого ускользнула вся серьезность вопроса, вся его значимость.

— Видите ли, поскольку у меня самого нет детей, я всегда на их стороне. Поэтому считайте, что я — в лагере Патриции.

Последовала короткая пауза. Сибилла заставила себя улыбнуться и сказала:

— Извините, что мы вмешиваем вас в наши семейные дела. Вы ведь сюда приехали вовсе не для этого.

— Разумеется! — подтвердил Буллит.

Он улыбнулся мне, но на этот раз, как мужчина, вдруг встретивший после долгих лет разлуки старого товарища.

— Я вам кое-что покажу в нашем парке, — продолжал он. — Кое-что, чего почти никто не видел…

Он приподнял свою огромную лапу, собираясь дружески хлопнуть меня по плечу, но взглянул на жену и замер. Она была так далека от нас! И Буллит почти робко сказал:

— В честь нашего гостя ты могла бы тоже поехать с нами, дорогая. Как в старые добрые времена. Тебя это развлечет.

Вместо того, чтобы ответить ему, Сибилла обратилась ко мне:

— Господи, что подумает Лиз, когда узнает, что вы даже не видели Патрицию?

— Лиз? — переспросил Буллит. — При чем здесь Лиз?

— Наш гость — ее друг, — ответила Сибилла. — Я не успела тебе рассказать. У него было письмо от Лиз, и, представь себе, он ее скоро увидит!

Каждый раз, когда Сибилла повторяла это имя, лицо ее оживлялось и молодело. И в то же время лицо Буллита замыкалось и черствело. В нем не осталось больше и тени дружелюбия, которое он только что выказал мне.

— Когда вы уезжаете? — спросила меня Сибилла.

— Завтра, — ответил вместо меня Буллит почти грубым тоном. — Согласно расписанию.

— Завтра? — воскликнула Сибилла. — Так скоро… Тогда я должна сразу сесть за письмо к моей Лиз. Мне столько нужно ей рассказать, столько поведать. Знаете, я чувствую ее более близкой, более живой, после того, как увидела вас здесь…

Буллит налил себе еще виски.

— Я даже не приняла вас как полагается, — продолжала Сибилла. — Прошу вас, приходите вечером на чай. К тому же вам все равно нечего будет делать. Джон запрещает ездить по заповеднику после захода солнца. Правда, Джон?

— Фары слепят зверей, — проворчал Буллит.

— Приду с большой радостью, — сказал я Сибилле. — А с письмом нечего торопиться. Мой шофер может взять его утром, перед нашим отъездом.

Буллит взглянул на меня сквозь стаканчик с виски.

— Не будете ли вы так любезны объяснить мне, — вдруг спросил он, — почему ваш шофер ночевал в машине, хотя у него была койка в хижине? Может быть, этот джентльмен из Найроби брезгует спать под одной крышей с бедными африканцами из джунглей?

— Нет, дело вовсе не в этом, — ответил я. — Мы с Бого проделали длинный маршрут до озера Хиву. Там местных жителей не пускают в гостиницы, разве что в собачьи будки. Вот Бого и привык спать в машине. Он очень скромный человек, но у него есть чувство собственного достоинства.

— Джон, — торопливо сказала Сибилла, — пообещай мне, что ты уговоришь Патрицию, чтобы она не капризничала и пришла вечером на чай. Ведь надо, чтобы наш гость мог рассказать о ней Лиз?

Огромная рука, державшая хлыст из кожи носорога, стиснула рукоятку. Затем пальцы разжались, и он склонился своей львиной мордой к болезненно-бледному лицу Сибиллы.

— Обещаю тебе, дорогая.

Он коснулся губами волос жены. Она прижалась к его груди, и он обнял ее, как в минуту встречи и с такой же глубокой любовью.

VI

Я вскоре простился. Сибилла меня не удерживала. Она думала о своем письме и о назначенном на вечер приеме.

Выйдя из бунгало, я вынужден был остановиться, ослепленный и оглушенный внезапной атакой жары и света. Буллит стоял с непокрытой головой возле своего «лендровера» и отдавал приказы Кихоро, своему бывшему следопыту, одноглазому, скрюченному африканцу, сплошь покрытому шрамами. Буллит сделал вид, что не замечает меня. Но Кихоро своим единственным глазом бросил на меня быстрый, пронизывающий взгляд и о чем-то быстро заговорил со своим хозяином. Я повернулся и направился к своей хижине.

Когда я уже настиг границы поляны и входил в обрамляющие ее заросли, внезапно мою тень перекрыла другая. Я остановился. Возле меня возвышался Буллит.

Я испытал необычное и мгновенное ощущение свежести: он был такой огромный и широкоплечий, что закрывал меня от солнца. Но в то же время я почувствовал беспокойство. Зачем Буллит пошел за мной и настиг в этом месте своей бесшумной, всякий раз поражавшей меня походкой? Что ему понадобилось?

Буллит, явно избегая моего взгляда, смотрел поверх моей головы на колючие деревья. Руки его висели неподвижно вдоль тела, но кончики пальцев с широкими, короткими и обстриженными до мяса ногтями нервно постукивали по бронзовым ляжкам. Похоже, он был смущен.

— Если не возражаете, — наконец сказал он, откашлявшись, — я пройдусь с вами. Мне надо в деревню, она рядом с вашим лагерем.

Он шел, как охотник в зарослях: немного наклонившись вперед, уверенными быстрыми шагами. Я едва поспевал за ним. Мы почти сразу же оказались в центре зарослей. И тут Буллит повернулся и преградил мне узкую тропу. Он уперся сжатыми кулаками в бедра. Глаза его с красными искорками внимательно изучали меня. Глубокие морщины обозначились на лбу между волосами и взъерошенными рыжими бровями. У меня мелькнула мысль, что сейчас он кинется на меня и убьет одним ударом. Дикая, конечно, мысль. Но мне уже начинало казаться, что Буллит ведет себя как ненормальный. Нужно было как-то прервать наше молчание, слившееся с безмолвием земли и зарослей.

— В чем дело? — спросил я.

Буллит медленно сказал вполголоса:

— Этим утром вы были совсем рядом с большим водопоем.

Передо мной стоял человек устрашающей физической силы, и я не мог понять, не мог предвидеть его намерения. Однако первое, о чем я подумал, это о Патриции и о том, что она меня предала. Мне было так обидно, что я невольно спросил:

— Значит, ваша дочь донесла на меня?

— Я не видел ее со вчерашнего дня, — ответил Буллит, пожимая плечами.

— Однако вы знаете, что я был с нею там, где мне быть не положено.

— Вот об этом я и хочу с вами поговорить, — сказал Буллит.

Он колебался. Складки на лбу под его всклокоченной шевелюрой стали еще глубже.

— Не знаю даже, как вам объяснить… — наконец проворчал он.

— Послушайте, — сказал я. — В любом случае я просто не знал, что это место запрещено для посетителей. Но если вы считаете, что ваш долг немедленно выдворить меня, — ничего не поделаешь! Я уеду не завтра, а через час, вот и все.

Буллит покачал головой и улыбнулся едва заметной, робкой улыбкой, от которой его львиная морда приобрела какое-то странное очарование.

— Даже если бы мне хотелось выкинуть вас отсюда, я бы не смог, — сказал он. — Сибилла уже вся в мечтах о своем приеме. У бедняжки немного таких развлечений.

И сразу освободившись от всякого стеснения, Буллит сказал мне с предельной высокой простотой, которая наконец-то была естественна для всего его облика: