Лев

Но я не сделал даже попытки. Я сразу вспомнил о своем возрасте, о своем жалком теле с неловкими движениями, о том, что я всего лишь цивилизованный человек.

Я снова принялся рассуждать.

Защитить Патрицию? Среди скользкой травы и жидкой грязи, среди этого зверья, быстрого, легкого и бесшумного, с обостренным жестоким чутьем? Да как я найду там маленькую девочку, которая чувствует себя в зарослях и среди зверей, словно русалка в глубинах вод или эльф на деревьях?

Полно, побольше здравого смысла!

Директор этого заповедника, сторож диких животных и их хозяин, — отец Патриции. Пусть сам и отвечает за дочь, которая грезит на яву. Какое до этого дело заезжему человеку, чужестранцу.

* * *

Он был задуман так, чтобы не портить пейзажа. Замаскированный большими колючими кустарниками десятков круглых глинобитных хижин с выбеленными стенками и остроконечными крышами, он мог вполне сойти за африканскую деревушку.

Сейчас лагерь был пуст. Туристский сезон еще не начался. А кроме того, страх перед повстанцами мау-мау[2] царил над Кенией.

Когда я вернулся в свою хижину, выбранную накануне, ночью, наугад, меня ожидала на веранде крохотная обезьянка. Она так и не сняла свою черную атласную полумаску, и ее глаза сквозь щелки смотрели на меня так же печально и мудро и, казалось, спрашивали: «Ну, что? Разве я тебя не предупреждала?»

Но вместо того, чтобы растаять, как тогда, в предрассветном тумане, она вспрыгнула мне на плечо.

Я вспомнил, как ее называла Патриция, и сказал тихонько:

— Николас… Николас…

Николас почесал мне затылок.

Я протянул ему руку. Он уместился на моей раскрытой ладони. Весил он не больше мотка шерсти. Ласкать его короткий мех было одно наслаждение. Но если он так быстро и доверчиво привязался ко мне, значит, он был только еще одним хрупким звеном той цепи, которой человек прикован к своей тюрьме.

Я опустил Николаса на барьер веранды и невольно посмотрел в сторону большой поляны. Но и там волшебство уже рассеивалось, теряло силы.

Где была, что делала Патриция?

Я вошел в хижину.

Она состояла из столовой и спальни с самой примитивной обстановкой, однако вполне подходила для непродолжительного пребывания. Открытый коридор между живыми зарослями вел отсюда к маленькому строению, где находились кухня и ванна. Горячая вода поступала из металлической бочки, установленной снаружи на плоских камнях. Под нею горел яркий костер. Поддерживал его чернокожий слуга. Наверное, тот самый бой, который рассказал Патриции, что накануне я отказался от его услуг.

«Патриция… снова она, — подумал я. — Хватит с меня этого наваждения! Надо позаботиться о своих делах».

* * *

Среди моих бумаг были рекомендательные письма. Одно из них, официальное, от правительства в Найроби для Джона Буллита, директора заповедника. Другое, частное, для его жены от одной из подруг по пансиону, которую я случайно встретил перед отъездом из Франции.

Перед хижиной я увидел Бого, своего шофера, ожидавшего моих распоряжений. Ливрея из серого полотна с большими плоскими пуговицами из белого металла — униформа агентства, где он работал, — болталась на его худющем теле. Лишенное возраста лицо Бого, тусклого черного цвета с наголо обритым черепом и все испещренное морщинами и складками, напоминало голову черепахи.

Вручая ему письма, я подумал о том, каким образом этот до крайности угрюмый человек и к тому же сурово сдержанный с белыми, доверился Патриции. Мне хотелось спросить его, почему он так сделал. Но я вовремя вспомнил, что за два месяца совместной жизни на самых трудных дорогах мне ни разу не удалось поговорить с ним ни о чем, кроме его прямых обязанностей, с которыми, кстати, он справлялся великолепно.

Когда он ушел, я еще раз взглянул на поляну. Она была пуста. Я почувствовал странное облегчение и только тогда заметил, что очень хочу есть и пить.

Бого перенес ящик с провизией в кухню. Однако ни печка для древесного угля, ни утварь, развешанная по стенам, мне были ни к чему. Термос с чаем, другой — с кофе, несколько бутылок пива, фляга виски, галеты и кое-какие консервы — что еще нужно для такого короткого визита?

Я позавтракал на веранде. Маленькая обезьянка и маленькая газель составили мне компанию. Николас полакомился сушеными фигами. Цимбеллина приняла кусочек сахара. Килиманджаро затянуло грозовыми тучами. Я снова обрел мир и покой.

Бого вернулся с конвертом.

— Это от госпожи, — сказал он.

В письме, написанном по-французски наклонным высоким и тонким почерком, Сибилла Буллит приглашала меня к себе, когда я смогу. Хоть сейчас, если я не против.

IV

Директор национального парка построил себе дом довольно близко от лагеря посетителей. Однако высокие кроны деревьев почти полностью изолировали расчищенную овальную поляну, на которой стояло бунгало, крытое коричневой соломой. Стены сверкали такой белизной, что казались только что выбеленными, а нежно-зеленая краска на оконных ставнях вроде бы даже еще и не высохла.

Когда я вышел на поляну по тропинке между колючими кустами, все ставни на фасаде были закрыты. Однако в доме меня, видимо, ждали с нетерпением, потому что, едва я подошел ближе, как дверь распахнулась, и я увидел на пороге высокую молодую блондинку в черных противосолнечных очках. Не дав мне поздороваться, она заговорила по-английски, торопливо и смущенно, чуть задыхаясь, видимо, потому, что хотела сказать сразу слишком много.

— Простите, я вас, наверное, потревожила. Входите, прошу вас… Я так рада, что вы сразу пришли… Входите скорей!.. Я так признательна, что вы не заставили меня ждать… Входите же, снаружи такое адское пекло…

Сибилла Буллит приподняла ладонь до уровня своих дымчатых очков и опустила ее только для того, чтобы нетерпеливо захлопнуть за нами дверь.

После пылающих всеми красками зарослей вестибюль показался мне очень темным. Я с трудом различал черты лица молодой женщины и еще меньше — лицо чернокожего слуги, выбежавшего нас встречать.

Сибилла Буллит раздраженно сказала ему что-то на суахили. Он тотчас исчез.

В просторную и прохладную комнату, которая, очевидно, служила гостиной, свет проникал лишь через затененные окна внутреннего дворика. Ослепительный солнечный свет к тому же смягчали плотные полотняные шторы блекло-синего цвета.

Лицо молодой хозяйки сразу стало спокойнее, как только мы оказались в этом прохладном оазисе. И все же она не сняла своих темных очков.

— Извините меня за бесцеремонность, — сказала Сибилла Буллит; голос ее стал живым и нежным. — Простите меня. Но если бы вы только поняли, что для меня значит Лиз! — Молодая женщина помолчала и повторила, по всей видимости, только для себя и только для удовольствия повторить еще раз: — Лиз… Лиз Дарбуа… — Затем она с робостью спросила: — Я еще прилично говорю по-французски?

— Как настоящая француженка! — ответил я искренне. — И меня это не удивляет, после того, как я прочел вашу записку.

Матовые щеки молодой женщины слегка порозовели. Из-за дымчатых очков трудно было понять, что означал этот прилив крови, — удовольствие или смущение.

— Я хотела, чтобы вы пришли быстрее, — сказала Сибилла.

Она шагнула ко мне и продолжила:

— Господи боже! Подумать только, всего два месяца назад вы видели Лиз!.. Мы, конечно, переписываемся все время… То есть я пишу регулярно… Но когда встречаешь человека, который ее видел, говорил с нею, это же совсем другое!

Она сделала движение, словно хотела взять меня за руки, и снова заговорила:

— Рассказывайте же! Как она? Что она делает?

Я постарался припомнить подробности нашей первой встречи с подругой Сибиллы Буллит, с этой Лиз, которую я почти не знал. Память рисовала довольно хорошенькое, довольно веселое личико, очень, впрочем, заурядное, разве что слишком нервное и слишком самоуверенное. Какими же редкостными чертами характера, какими особыми добродетелями могла эта Лиз вызывать такой интерес и такое волнение?

— Как она там? Как? — спрашивала Сибилла Буллит.

— Как вам сказать, — ответил я. — Лиз по-прежнему представляет во Франции американскую парфюмерную фирму… С мужем развелась, живет с художником… Как раз его-то я знаю лучше…

— Она, конечно, счастлива, правда?

— Боюсь сказать, — ответил я. — Такое впечатление, что ей скучновато, что она словно попала в пустоту и что она иногда завидует вам.

Сибилла склонила лицо, затененное темными очками, и медленно проговорила:

— Лиз была моей подружкой на свадьбе. Мы вместе приехали в Кению. Я венчалась в белой часовне между Найроби и Найвашей. Вы ее, наверное, видели, эту часовню.

— Кто же ее не знает! — ответил я.

Это была совсем маленькая церковь, скромная и незаметная. Построили ее итальянские военнопленные, которые прокладывали шоссе в этих местах. Они расчистили для церквушки участок джунглей на высоком склоне долины Рифта, этого громадного разлома, походившего на гигантский поток, который начинался в сердце Черной Африки и иссякал в песках Синая.

— Вам очень повезло, — сказал я. — Мне кажется, в мире нет более прекрасного места для свадьбы.

Не ответив мне, Сибилла Буллит улыбнулась со всей нежностью, какую могут вызвать сладостные воспоминания. И словно почувствовав, что надо оправдать эту улыбку, замедленным движением сомнамбулы сняла очки.

Господи, зачем же она прятала глаза? Огромные, чуть приподнятые к вискам, темно-серые, со светлыми крапинками, они были необыкновенно прекрасны, особенно сейчас, когда горели внутренним огнем.

И тут же, по контрасту с блеском, свежестью и детской непосредственностью глаз, я вдруг увидел, как жестоко, обошлось время с лицом молодой женщины. Оно преждевременно поблекло и увяло, и даже африканское солнце не могло его позолотить. Волосы потускнели. Глубокие, сухие морщины горизонтально пересекали лоб, вертикально спускались по щекам, тянулись глубокими бороздами вниз от уголков рта к подбородку.

Казалось, что лицо принадлежит двум разным женщинам. У одной были только глаза. Все остальное — у другой.

Лиз Дарбуа не исполнилось и тридцати. Неужели измученное и изношенное лицо, которое я видел перед собой, — лицо женщины того же круга и того же поколения?

Сибилла сама ответила на мой невысказанный вопрос:

— Мы с Лиз были одногодками, разница всего в несколько недель, — сказала она. — Пять лет мы прожили, не расставаясь, в нашем пансионате вблизи Лозанны. Там же обеих настигла война. Ее родители жили в Париже, а мой отец служил в Индии, и они решили оставить нас в пансионате, пока не пройдут тяжелые времена.

Сибилла рассмеялась молодо и нежно и продолжала:

— Лиз вам, наверное, обо всем рассказала, я уверена. Но она не могла вам рассказать, как она была тогда хороша и как она умела уже тогда одеваться и причесываться, — лучше всех других девушек. В свои пятнадцать лет она уже была настоящей парижанкой!

От воспоминания к воспоминанию, от одной подробности к другой Сибилла Буллит вела меня тропинками милого ее сердцу прошлого. И я понял, что она ждала меня с таким нетерпением не для того, чтобы поговорить со мной, а для того, чтобы я ее выслушал.

Я узнал, что к концу войны отец Сибиллы был назначен на высокий пост в Кении и что Сибилла уговорила Лиз Дарбуа поехать вместе с ней, когда наконец собралась навестить отца. Сразу по приезде Сибилла познакомилась с Буллитом, и эта встреча в одно прекрасное утро привела их к алтарю маленькой белой церквушки высоко над великолепным разломом Рифта.

— Лиз уехала почти сразу, — закончила Сибилла. — А вскоре отца отозвали в министерство колоний в Лондоне, и там он умер. Я его так больше и не увидела.

Она замолчала. Пора было откланяться. Сибилла получила от меня все, что ей хотелось, — мое внимание, — и даже истощила его до конца, а мне еще предстояло познакомиться с заповедником. И все же я медлил, сам не понимая, что меня удерживает.

— Ваш муж дома? — спросил я.

— Он всегда уходит, когда я еще сплю, а возвращается в любое время. — Сибилла сделала неопределенный жест. — Когда звери его отпускают…

Между нами снова воцарилось молчание, и только теперь я смог оглядеться. Все краски в этой комнате, все предметы поддерживали впечатление надежности и благополучия: стены медового цвета, приглушенное освещение, светлые циновки на полу, гравюры в старинных рамах на стенах, ветки с огромными распустившимися цветами в больших медных вазах. Во всех мелочах чувствовались вкус и заботливость. Я сделал по этому поводу комплимент Сибилле. Она ответила вполголоса:

— Я просто стараюсь забыть, что на триста километров отсюда нет ни одного города, а у нашей двери бродят самые опасные звери.

Глаза молодой хозяйки переходили с одного предмета обстановки на другой: некоторые были очень хороши.

— Родители моего мужа привезли все это еще в начале века, когда решили поселиться в Африке, — сказала Сибилла. — Вся эта мебель — семейная.

Сибилла сделала как бы случайную паузу и добавила с притворной небрежностью:

— Наш род — старинный. Старшая ветвь — баронеты со времен Тюдоров.

На какое-то мгновение лицо молодой хозяйки дома приняло совершенно иное выражение, какое никак не вязалось с ее обликом, с ее теперешней жизнью, — стало мещански тщеславным. Неужто это и есть проявление ее истинного характера? Или всего лишь средство самообороны, как эта мебель, эти шторы?

Она машинально погладила маленькое креслице из драгоценного дерева с далеких островов, сработанное талантливыми мастерами лет двести назад.

— Мой муж сидел на нем, когда был совсем маленьким. И отец моего мужа, и дед его, — сказала Сибилла. — И моя дочь тоже на нем сидела.

— Патриция! — воскликнул я.

И понял наконец, почему я не ушел, почему остался.

— Вы знаете, как зовут мою дочь? — спросила Сибилла. — Ну да, конечно… от Лиз!

Это было неправдой. Я уже хотел рассказать, как встретился с Патрицией, но удержался. Какой-то темный инстинкт побудил меня войти в тот круг удобной лжи, куда приглашала меня Сибилла Буллит.

— Знаете, о чем я мечтаю для Патриции? — живо продолжала она. — Чтобы она получила образование во Франции, научилась одеваться, ухаживать за собой, вести себя, как будто родилась в Париже. Чтобы она была, как моя Лиз!

Глаза Сибиллы снова осветились верой и блеском юности. И вдруг она вздрогнула и мгновенным и явно бессознательным жестом, — настолько он был внезапным и быстрым, — спряталась за свои темные очки.

В гостиной оказался старик африканец, хотя я не слышал ни малейшего шороха приближения, ни одного его шага. На нем были коричневые полотняные брюки и оборванная рубаха. О росте я не мог судить, потому что он согнулся в полупоклоне, словно переломленный на изуродованных бедрах.

Он произнес несколько слов на суахили и ушел.

— Кихоро, из племени вакамба, — сказала Сибилла тихим и усталым голосом. — Он долго был для моего мужа проводником и следопытом. Но теперь не может служить егерем в парке. Вы видели, как звери его изувечили. Вот он и заботится о Патриции. Очень ее любит. Он сказал, что отнес ей завтрак.

— А она сейчас где? — спросил я.

— Наверное, только проснулась, — сказала Сибилла.

— Но как же…

Я остановился вовремя, чтобы молодая хозяйка могла понять мое удивление по-своему:

— Конечно, уже не рано, — сказала она, — но Патриция так много бегает весь день. И ей хочется поспать.

Сибилла взглянула на меня сквозь темные очки и закончила:

— Впрочем, я схожу за Патрицией, чтобы вы могли рассказать о ней моей Лиз.

* * *

Я подошел к окну с той стороны, где ставни не были опущены, и раздвинул шторы. Окно выходило на большой внутренний двор. Вдоль стен бежала большая веранда, крытая соломой. Сибилла шла по ней, не обращая внимания на пламенеющие пестрые цветы, на водопады золота и лазури — африканские кустарники, занимавшие все четыре угла внутреннего двора. Но вместо того, чтобы сразу войти в комнату Патриции и несмотря на свое болезненное отвращение к яркому солнцу, молодая женщина направилась к центру двора, где ее ничто не защищало от ярости света и жары. Здесь она остановилась возле тоненьких грядок с нездешней почвой, явно привезенной издалека, орошаемых струйками воды, подведенной откуда-то извне: на грядках росли несчастные, хилые и бесцветные цинии, петунии и анютины глазки.

Сибилла наклонилась к этим европейским цветам, приподняла стебелек, поправила бутон. В движениях ее была не заботливость садовника, а какое-то молитвенное преклонение, какая-то мольба. Может быть, об избавлении от одиночества?

От этих мыслей меня оторвал шум подъехавшей автомашины, которая резко затормозила перед самым домом — с той стороны, где глухие шторы были опущены.